Текст книги "Приключения в Красном море. Книга 1 (Тайны красного моря. Морские приключения)"

Автор книги: Анри Монфрейд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 33 страниц)

Итак, я возвращаюсь на наш тихий корабль, который кажется мне мирным обывателем рядом с этой вооруженной до зубов зарукой, скоро она распустит свои большие альбатросовы крылья и отправится на поиски приключений; много бы я дал, чтобы оказаться на ее борту.

Ночью я слышу смешки и визг, они быстро затихают – это рабыни поднимаются на борт. А я-то ожидал услышать звон цепей и стоны.

Скрипят шкивы в ритм вытягиваемому фалу, и вверх поднимается удлиненный треугольник паруса; затем молчаливый призрак приходит в движение, и его поглощает тьма.

Я не знаю, о чем договорились шейх Исса и Бурхан, но последний сообщает мне о своем желании высадиться в Ховакиле, где он якобы живет. Я не верю его словам, но в общем-то рад, что смогу избавиться от лишнего едока, к тому же меня мало интересуют его дальнейшие планы.

Мы находимся напротив низкого, поросшего густым лесом берега, который, кажется, отнюдь не пригоден для стоянки; море здесь ударяется в берег и над ним проносится ветер. Однако мой данакилец утверждает, что фелюги, встающие там на якорь, в полной безопасности; это весьма удивительно для меня, но я все же отваживаюсь подойти поближе и, когда до берега остается три кабельтовых, замечаю желтую полоску прибрежного рифа. Я бросаю якорь, хотя благоразумие подсказывает мне, что следовало бы повернуть в открытое море. Глубина тут небольшая. Не теряя ни минуты, я погружаю данакильца с его свертками в хури, так как при нем еще и весь его багаж. Лодка исчезает в пене, но почти сразу же появляется опять. Я вижу, как барахтается в воде великолепный данакилец, у него весьма жалкий вид; к счастью, ему удается выбраться на риф и выловить покачивающийся на волнах багаж. Убедившись, что он с честью выпутался из переделки, я окликаю хури. И, надо сказать, вовремя, потому что якорь, как и в Кадали, не держится из-за каменистого плоского дна. Знающие люди поймут, насколько опасна ситуация, когда судно сносит ветром на риф, находящийся на расстоянии не более пятидесяти метров.

Если при поднятии якоря корабль окажется не в том положении относительно ветра, какое нужно, мы неминуемо потерпим крушение. Поэтому я пытаюсь предпринять необычный маневр: закрепляю якорную цепь в центре судна и, прежде чем якорь высвободится из грунта, поднимаю парус. Фелюга кренится под напором ветра, сперва ее сносит, и она чуть не задевает о риф, а затем набирает скорость, выпрямляется и, наконец, берет курс в открытое море. Только теперь я бросаю взгляд на данакильца: он с трудом, то и дело поскальзываясь на неровной поверхности рифа, добирается до берега. Еще долго он будет помнить об этой высадке…

Мы находимся в фарватере Массауа, к югу от большого острова Дахлак, увидеть который нам пока не позволяет расстояние.

Перед нами купол зелени, это остров Омманамус (мать москитов). Когда мы подходим ближе, я вижу рощу мангровов, растущих на плоской поверхности острова. Его средняя часть представляет собой что-то вроде болота, ниже уровня которого растет несколько мангровов, вершины этих деревьев и образуют заметный издалека купол. Воздух там кишит огромными москитами. По ночам тучи их вылетают из тенистых зарослей. Говорят, что во времена турок там оставляли осужденных, и они умирали оттого, что эти ужасные насекомые высасывали из них всю кровь.

Мы различаем на ветках какие-то белые пятна. При нашем приближении в воздух взмывают тяжелые птицы, это пеликаны, которые гнездятся там в это время года. Я вынужден лечь в дрейф, чтобы команда смогла высадиться на берег и набрать в гнездах птенцов, являющихся, похоже, их излюбленным лакомством.

Я остаюсь на борту, так как мы не бросили якорь и порыв ветра в любой момент может потребовать немедленного маневра.

Встревоженные птицы громко хлопают крыльями и кружатся в воздухе, когда на острове появляются люди. Быстро собрав обильный урожай, команда возвращается с добычей: это еще совсем маленькие птенцы, покрытые редким пухом, но уже с характерным огромным клювом и мешком под ним.

Их швыряют на палубу, и они переваливаются с боку на бок на своих толстых лапах, как бы пытаясь обрести равновесие, которое не позволяет сохранять их большой клюв.

На завтрак юнга приносит мне одну из этих особей, зажаренную в муфе[26]26
  Муфа – разновидность вертикальной печки, имеющей форму амфоры. (Примеч. авт.)


[Закрыть]. В общем блюдо недурственное, с легким привкусом рыбы. Однако я предпочитаю вареную картошку.

Матросы, посетившие остров, покрыты волдырями, они рассказывают, что москиты там величиной с кузнечиков. В следующий раз я посмотрю на все это своими глазами.

Погода хорошая, бриз, кажется, скоро утихнет, чтобы обеспечить нам ночью мертвый штиль. Впрочем, здесь обычно спокойно, так как южный ветер редко достигает этого архипелага, раскинувшегося более чем на сотню миль в длину и ширину.

Я полагаю, что лучше провести ночь на якоре, нежели плыть, повинуясь воле течений, между звездами и их отражениями. Нельзя забывать о коварных рифах, которые подстерегают вас повсюду, скрываясь под красивым, усеянным звездами покровом моря, мысль о них не дает вам уснуть.

Я приближаюсь к плоскому острову, заросшему лесом, и бросаю якорь на малой глубине. Солнце будет светить еще целый час, прежде чем скроется за крупным горным массивом Асмэры, и я успею размять ноги на суше.

Это остров Деллеми. Как и все остальные острова, он встает из глубин моря и нависает над водой полусводом высотой четыре-пять метров. Местами этот карниз прерывается, и к морю спускаются небольшие ослепительно белые пляжи. На один из таких пляжей мы и вытаскиваем нашу хури, вызвав панику среди крабов, улепетывающих от нас тесными рядами.

Всего в нескольких метрах от кромки воды земля покрыта невысокой зеленой травой, так как в этом надежно защищенном от ветра месте не бывает сильного волнения. Сделав пару десятков шагов, мы с удивлением обнаруживаем густую растительность. Трава доходит нам до колен; это настоящий луг с настоящей травой, а не с тем ее жалким подобием, что образуется некоторыми морскими растениями или водорослями.

Запах буйной зелени, который мы сладострастно вдыхаем, опьяняет нас. В кронах истинно земных деревьев, а не тех извечных мангровов, изобилие желтых и зеленых попугайчиков, бенгальских птиц, порхающих вокруг нас, словно большие мухи. Подобно крупным плодам, на ветках покачиваются свитые из травы гнезда. Я поражен, мне кажется, что все это я вижу во сне. Мы бежим взапуски, хохочем как сумасшедшие, издаем радостные вопли. Вокруг сплошные луга, повсюду клевер, люцерна. Маки просто приводят меня в экстаз, еще немного – и я заплачу от умиления.

Надо было пересечь эту адскую страну, ощетинившуюся вулканами, покрытую лавой, продуваемую яростным ветром, побелеть от соли, выступающей на коже после того, как высохнут брызги; надо было проникнуться ужасом перед враждебной природой, лишенной жизни, где первозданные стихии вступают в схватку друг с другом и пребывают в вечном борении, ощутить свою ничтожность в сравнении с этими разгулявшимися силами, чтобы, наконец, испытать радость от того, что ты вновь обрел Жизнь.

Остальные члены моего экипажа тоже сошли на берег, и все они в своей простой душе переживают те же самые чувства, какие пытаюсь осмыслить я. Они предаются сумасшедшим пляскам, катаются по траве и говорят, что останутся здесь навсегда.

Между рощиц медленно бредут, пощипывая траву, козы и коровы. Это возвращающиеся домой стада; они свободны, за ними никто не присматривает. Направляясь в ту сторону, куда движутся они, я надеюсь найти человеческое жилье. Мои разбойники-матросы уже схватили козу с разбухшим выменем и в то время, как один держит животное за рога, другой сосет молоко, лежа на спине, как юный фавн. Я не могу удержаться от смеха при виде такого зрелища и у меня недостает смелости наказать грабителей – настолько естественной кажется мне эта сцена, вполне вписывающаяся в картину золотого века. Я вмешиваюсь только тогда, когда встает вопрос о поиске сосудов, дабы усовершенствовать этот чересчур примитивный способ; и хотя такая мысль разрушает прекрасную иллюзию, следует все же подумать о законных правах владельцев.

В середине просторной поляны как из-под земли вырастают торсы женщин. Там находится источник – широкая, конической формы яма, на дне которой полуобнаженная женщина с козьей шкурой вокруг бедер черпает воду кожаным мешком и передает его подругам, столпившимся возле углубления. Ее красивое коричневое тело мокро от воды; на руках сверкают большие медные браслеты. Она поднимает к нам свое прекрасное лицо несколько треугольной формы, обрамленное длинными заплетенными в косички волосами, образующими прическу, подобную той, какую можно увидеть на египетских фресках или у сфинкса из Гизы.

Девушки, стоящие вокруг источника, выливают воду в небольшие желоба, оборудованные в земле, и животные, сбегающиеся отовсюду, с жадностью погружают свои морды в живительную влагу.

Так как мой костюм настолько прост, насколько это допускает здешний климат, то есть состоит из обычной набедренной повязки и тюрбана, скрывающего мои волосы, я не возбуждаю опасений и могу созерцать эту первобытную сцену, не нарушая ее безмятежности. Большинство моих людей говорит по-данакильски, и эти полуголые девушки с выставленными напоказ без всякой стыдливости маленькими острыми грудями наливают нам воды. Пить вовсе и не хочется, но так ведь можно приблизиться к этим прекрасным созданиям под вполне благовидным предлогом.

Селение располагается чуть подальше, на другой стороне острова, оно состоит примерно из дюжины хижин, сооруженных с помощью циновок, наподобие тех, какие мы уже видели в Эиде. Там уже другие женщины перетирают дурра в выдолбленных древесных стволах или измельчают зерно на плоских камнях.

На этом острове живет лишь одна семья, возглавляемая старым данакильцем, который перебирает четки, сидя на пороге хижины рядом с маджмарой[27]27
  Маджмара – глиняная курильница. (Примеч. авт.)


[Закрыть], где дымится фимиам. Я предлагаю ему листья табака, столь же драгоценного для данакильцев, как и для суданцев, плывущих в море.

Женщина средних лет, еще сохранившая былую красоту, приносит чашечки из терракоты и наливает нам кышр[28]28
  Кышр – напиток из кожуры кофе, ароматизированный имбирем. (Примеч. авт.)


[Закрыть] из прокопченного кувшина.

Старый данакилец вынимает изо рта комок жвачки, затем, согласно данакильскому обычаю, прилепляет его у себя за ухом, прополаскивает рот и шумно выплевывает через плечо струйку воды. Все пьют напиток в тишине.

Потом я рассказываю, откуда я, куда направляюсь и т. д., и узнаю, что все мужчины здесь ныряльщики или, по крайней мере, добытчики перламутра. Их работа заключается в том, чтобы собирать морских улиток (трока), это делают во время отлива, на глубине самое большее один метр. Как и в Эиде, они находят также пузырчатый жемчуг.

Не весь скот, находящийся на острове, принадлежит им, некоторое количество животных приводят сюда на содержание с континента дважды в год в дни равноденствия. В это время отлив обеспечивает в течение нескольких часов доступ к гряде рифов.

Завтра утром мне принесут на пляж молока и козленка. Мы возвращаемся на судно, и я затаскиваю хури на борт, чтобы быть уверенным, что мои люди не сойдут на берег ночью. Напрасные хлопоты: я слышу, как они прыгают в воду и добираются до берега вплавь. Они намерены покорить сердца девушек, которые, похоже, не отличаются строгим нравом. Я засыпаю в блаженстве.

Меня будят крупные теплые капли падающей сверху воды; небо черное, проливной дождь с шумом обрушивается на поверхность моря. Кульки, лежащие на палубе, приходят в движение, из них выбираются голые люди и ищут, где укрыться. Этого я не ожидал, дождь – большая редкость в окрестностях Баб-эль-Мандеба. Поэтому, удивляясь этому ливню, я вынужден поступить так, как поступают данакильцы: смириться с влагой и ждать появления солнца, чтобы обсохнуть.

Я продрог, поскольку моя одежда промокла, а с гор дует ветер. Небо светлеет. Я бужу юнгу, он разводит огонь и готовит для меня кофе. Сегодня утром я жду солнца с нетерпением. Получив бурдюк, наполненный молоком, в обмен на табак, мы отплываем, чтобы к вечеру прибыть в Массауа.

Наличие густой растительности на этом острове я объясняю близостью горного массива Асмэры; некоторые вершины достигают высоты почти четырех тысяч метров. Во всех бухтах Массауа и в архипелаге Дахлак вода очень теплая, и после захода солнца ветер стихает. Большой объем испарений, поднимающихся от поверхности моря, конденсируется, соприкасаясь с прохладным воздухом, поступающим ночью с гор. Поэтому дожди выпадают там часто, а роса очень обильная.

Команда рассказывает мне о своих удачных похождениях, но мне почему-то кажется, что убытки от них понесли одни пожилые женщины…

IV
Дахлак, остров жемчужин

Я не буду подробно рассказывать о Массауа, просторной естественной гавани, обжитой хедивскими египтянами. Она была описана другими авторами. Сюда заходят пароходы. Это «Колония».

Меня донимает влажная духота, нестерпимая до десяти часов утра. Затем становится легче благодаря дующему весь день морскому бризу.

Наша фелюга пришвартовалась к причалу среди сотен других; почти все они занимаются добычей жемчуга. Мое появление вызывает большое любопытство, и все арабские посредники, даллали, приходят посмотреть, есть ли у меня жемчуг для продажи или же я собираюсь его приобрести. Я прикидываюсь покупателем, и мне демонстрируют образцы, предназначенные для пассажиров. Я ничего не смыслю в этом и потому проявляю осмотрительность, дабы не обнаружить своего невежества.

На причале находится весьма элегантный, окруженный богатыми арабами господин. Окликнув меня, он спрашивает, не француз ли я. Я подвожу судно ближе к причалу, он перешагивает к нам через борт и представляется:

– Я тоже француз, меня зовут Шушана.

– Шу… ша… Как вы сказали?

– Шу-ша-на, Жак Шушана.

– А! – восклицаю я. – И из какой же вы страны?

– Да из Парижа.

– Понимаю, но ваша фамилия, как мне кажется, происходит не из Иль-де-Франс[29]29
  Иль-де-Франс – территория старой Франции, преобразованная в XV веке в провинцию. (Примеч. пер.)


[Закрыть]?

– Дело в том, что я родом из Туниса, моя семья обосновалась в Александрии, но я всегда жил в Париже, главным образом, на Монмартре, оттуда я и приехал.

Его говор напоминает говор левантинцев из Смирны или Каира, а на вид он типичный еврей. Впрочем, этого он не скрывает, и не потому, что это было бы сложно отрицать, а по той причине, что не видит в этом ничего для себя зазорного; данное обстоятельство располагает меня к этому человеку.

Его прислал некто Розенталь с целью приобретения жемчуга, и он щедро сорит деньгами. Уже через минуту мы становимся друзьями, будто знаем друг друга не один год. Он называет меня Анри, а я его – Жаком. Мы вместе сходим на берег и идем к нему. Живет он в арабском доме, точнее, останавливается в нем, так как проводит в Массауа по два-три месяца.

Я откровенно признаюсь ему в том, что ничего не понимаю в жемчуге, и рассказываю о своих планах заняться его добычей.

Как практический человек, он считает, что я могу принести ему пользу, облегчив закупки на островах Дахлак, он предлагает мне провести несколько дней вместе с ним и помочь в оценке партий жемчуга, которые будут ему представлены.

Для меня это слишком большая удача, чтобы я долго размышлял над этим предложением.

На другой день, придя к нему домой, я нахожу его одетым в просторную европейскую рубаху, на ногах туфли без задников. Как всегда неунывающий, он угощает меня роскошным завтраком с фруктами, которые покупает втридорога. Когда еврей решает быть щедрым, его расточительность не знает границ, но стоит ему вернуться к деловым отношениям, как он принимается отстаивать свои интересы с озадачивающей жестокостью.

Наконец стол застилается зеленым сукном, появляются разные инструменты: точные весы, сито, пинцеты, лупы и т. д.

– Присаживайтесь, вот партия жемчуга, купленная мною вчера, сейчас в вашем присутствии я произведу его оценку.

И я узнаю то, чего не смог бы узнать за многие годы. Во время работы входит туземец; это посредник, который привел продавцов. Среди них старый араб, очевидно, накуда, и два других члена экипажа.

Сперва подают чай, рассуждают о чем угодно, только не о жемчуге. Наконец Шушана спрашивает, прибегая к намекам, словно говорить об этом напрямик нельзя:

– Ты что-нибудь принес?

Ничего не говоря, старый араб достает из-за пояса традиционную красную тряпку, в которой лежит сверток размером с яйцо. Он протягивает его с сосредоточенным видом, и ассистенты араба сдвигаются в тесный кружок. В этой тряпице кровавого цвета находится итог усилий, быть может, пятидесяти бедолаг, трудившихся в течение года; многие заплатили своей жизнью или увечьями. Мне понятно инстинктивное чувство, заставляющее этих людей умолкнуть, когда добытое ими сокровище оказывается в руках у чужеземца, которому предстоит сейчас высказать свое мнение.

Шушана с безразличным видом искушенного человека разворачивает сверток, глядит на его содержимое с едва уловимой гримасой, не зная, то ли вернуть назад, то ли получше изучить. Выказывая завидное мастерство, он затягивает паузу и молчит до тех пор, пока, наконец, посредник не произносит:

– Ну, посмотри же, здесь есть великолепные жемчужины, это бильбиль, добытый на больших глубинах.

– О! Ты мне принесешь козий помет и скажешь, что это чудо.

Пошутив, Шушана высыпает жемчуг на сукно и сортирует его при помощи серебряного шпателя.

Три пары глаз, не отрываясь, следят за движениями рук моего друга, можно подумать, что здесь, на этом столе, решается их судьба.

Что до меня, то я восхищен великолепной окраской жемчужин самых разных размеров. Собранные вместе, они оттеняют одна другую, кажется, что все они правильной формы и блеск их дробится.

Однако начинается хладнокровный отбор, сперва откладываются в сторону круглые, затем «бутоны» и, наконец, «барокко». Одним движением сита отбракована дугга – россыпь мелких жемчужин, из которых жители Востока изготовляют кухол, служащий для ухода за веками и нанесения теней.

Потом я приобщаюсь к процессу взвешивания, расчетов, и вот мнение о жемчуге составлено, и Шушана задает вопрос:

– Кам? (Сколько?)

– Двадцать тысяч рупий, – отвечает накуда. Это приблизительно две тысячи фунтов стерлингов.

– Сто фунтов, – произносит бесстрастным тоном Шушана.

Начинается торг, разница между спросом и предложением колеблется от двух тысяч до ста!

После двух часов стороны едва продвинулись, накуда снизил цену до тысячи пятисот фунтов, а Шушана остановился на трехстах. Есть надежда. Но тут в дело вступает посредник.

Он набрасывает свой развернутый тюрбан на руку продавца, и две ладони, скрывшиеся под тканью, ведут безмолвный разговор. Вот его шифр: если собеседник берется за один палец, это означает: 1 —10 —100 – 1000 и т. д.; если он дотрагивается до двух пальцев, это означает: 2 – 20 – 200 и так далее – до десяти.

Понятно, что этим способом можно сообщить любые числа, но с точностью до десятков, однако обсуждаемая цена подсказывает обоим, идет ли речь о сотнях, тысячах или десятках тысяч.

При помощи жестов клиент протестует, делает контрпредложения, в свою очередь, касаясь пальцев посредника, и это продолжается в течение получаса.

Тогда посредник, получив тайное предложение, вступает в подобную дискуссию уже с покупателем.

Наконец, когда ему кажется, что устраивающая всех сумма найдена, продавец и покупатель призывают его в судьи.

Он берет руку покупателя и силой вкладывает его ладонь в ладонь продавца.

– Скажи: «Я продаю».

Вначале тот отказывается, ломается, но в конце концов произносит сакраментальные слова. Сделка заключена; посредник объявляет определенную им цену. И с обеих сторон тут же обрушиваются проклятья.

Продавец:

– Ты отнял у меня состояние, ты вор, Бог покарает тебя – и т. п.

Покупатель:

– Безумец, ты разорил меня, быть тебе в аду из-за твоих услуг – и т. п.

Нередко на бесстрастного посредника сыплются удары. Таков обычай. Но все это не более чем театр; как только продавец уходит, посредник заливается хохотом, потирая руки:

– На сей раз я облапошил этого старого скрягу, можешь дать мне хорошее вознаграждение – и т. д.

Через минуту он отправляется в кофейню, где его поджидает накуда. Следует очередной взрыв хохота:

– Ты видел, как я перехитрил этого несчастного еврея, он не хотел платить больше четырехсот фунтов, а, между нами говоря, твой жемчуг большего и не стоит, говорю это по-дружески, но я вытянул из него шестьсот.

За подобные услуги посредник получает один процент от стоимости партии жемчуга, и ни одна сделка не обходится без его участия. У Шушана есть постоянный посредник, благодаря которому он проворачивает удачные дела. Это великое искусство – создать у каждого впечатление, будто он обманывает противную сторону.

Тут присутствуют и несколько покупателей, живущих в здешних местах, они перепродают жемчуг тем, кто, как и Шушана, приезжает из Европы. Я знакомлюсь с одним из них, греком с острова Лесбос по имени Занни. Он владелец небольшой фабрики по изготовлению сигарет, в которой работают за сдельную оплату восемь или десять туземцев. Сам же он, сидя за маленьким столом, заваленным старыми часами, исполняет обязанности часовщика.

Спит он в углу или на улице, расположившись на подстилке, а питается, покупая за несколько су традиционные местные блюда. Ему нет и тридцати. Кроткое милое лицо, тускловатые серые глаза, прикрытые длинными ресницами. Он всегда готов помочь и на редкость услужлив.

Он весьма обходителен и заботлив по отношению к карабинерам, все они обязаны ему тысячей мелочей, которые в действительности стоят многого. (В Эритрее карабинеры выполняют массу различных обязанностей: секретарей суда, судебных исполнителей и т. д.)

У него есть фелюга, на которой он выходит ловить рыбу, и команда, состоящая из рабов. Принадлежат ли они ему? Он это отрицает, но они явно чересчур ему преданны, чтобы быть наемными работниками. Занни также владеет домом в Асмэре, который сдает жильцам. Никому неизвестно, миллионер этот молчаливый человек или едва сводит концы с концами.

Без какой-либо просьбы с моей стороны он посылает мне на борт купленную им самим провизию, что позволяет сэкономить половину той суммы, которую мне как иностранцу пришлось бы заплатить. Ни тени подобострастия или грубой лести, способной насторожить меня, во всем безупречный такт.

Мы все трое сидим в небольшом портовом кафе, своего рода бирже, где обсуждаются абсолютно все дела. Шушана рассказывает мне о Саиде Али, известном шейхе с Дахлака. Занни его хорошо знает. Он даже продал ему месяц назад черную жемчужину необычайной красоты.

– Почему именно ему, ведь он все равно перепродаст ее мне? – удивленно восклицает Шушана.

– Вряд ли, она слишком красива и, вероятно, попадет в одну из тех банок, в которых он хранит свои сокровища.

И в глазах этого неприметного человека вспыхивает странный огонек. Я чувствую что-то вроде головокружения, словно оказался на краю таинственной пропасти, которая вдруг открылась в этой душе благодаря отблеску, на мгновение озарившему его серые глаза.

– А как поживает этот старый безумец? – продолжает Шушана.

– Не знаю, три месяца назад он вышел из больницы; мне известно только то, что врач отправил к нему санитара, и тот поселился у шейха дома. О! Этот доктор неплохо заработал на нем и потому не оставляет его без внимания.

– Говорят, что трое его сыновей отлучены от дома с тех пор, как умерла их мать, и знаешь почему?

– Наверное, ты не отказался бы приобрести у них папины жемчужины, когда они перейдут к ним в наследство, – говорит Занни с добродушной усмешкой. – Пока же отец, с тех пор как он заболел, озабочен только одним: он боится, как бы его сыновья, весьма расточительные, как и все отпрыски скряг, не возжелали бы его скорейшей кончины, чтобы как можно быстрее промотать его состояние, которым он дорожит больше, чем жизнью. Это мания, и надо ему ее простить, ибо сам он человек не жадный.

– А чем занимаются его сыновья, где они?

– Они здесь. Вероятно, скоро ты увидишь одного из них, он приходит сюда каждый день после полудня. Отец платит им скромную ренту, но ее хватает ненадолго, они не вылезают из долгов.

– Естественно, ведь к их услугам ростовщики, дающие им деньги под гарантию наследства; но если отец все распродаст?

– О! Никогда!

Это сказано таким тоном, словно у Занни есть веские причины для подобной уверенности. Он ловит на себе мой взгляд, и, возможно, этот странный тип также замечает у меня в глазах отсвет моих тайных помыслов, потому что продолжает:

– В общем-то я ничего не знаю, но с какой стати ему продавать свои сокровища, ведь он ни в чем не нуждается: более пятидесяти судов ловят для него рыбу. В Аравии свыше тысячи рабов обрабатывают его земли. Единственная его радость – это созерцание несравненных по красоте жемчужин, которые он собирал более сорока лет.

* * *

Рослый молодой человек с ярко выраженной арабской внешностью, одетый в роскошную шелковую рубаху в желтую полоску, проходит мимо, прикрываясь зонтом, в сопровождении нескольких туземцев. Извинившись, Занни покидает нас и присоединяется к этому прогуливающемуся франту.

– Это Абдаллах Саид, один из сыновей, о которых мы говорили. Этот малый, Занни, всегда при них.

Я все еще нахожусь под сильным впечатлением, произведенным этим скромным человечком; теперь он наводит на меня едва ли не ужас, ибо те двадцать миллионов жемчужин, что дремлют на Дахлаке, способны разжечь кое у кого зависть, и я предчувствую, что сей невзрачный нуждающийся часовщик совершает кропотливую работу термита, которую прервет однажды какая-нибудь пока еще неведомая драма.

* * *

Я решаю уехать на другой день, мне душно здесь, во-первых, потому, что стоит жара, а, во-вторых, по той причине, что, общаясь с этими так называемыми цивилизованными людьми, я обнаруживаю сплошные интриги, зависть и сомнительные махинации… Скорее в открытое море!

Меня, однако, задерживает оформление медицинских документов. Доктор – несносный господин. Я опоздал всего на пять минут, и мне говорят, что надо прийти на следующий день в определенное время. Я покидаю его кабинет в крайне раздраженном состоянии, проклиная всех колониальных врачей на свете, и вдруг сталкиваюсь с Занни, который идет в больницу. Как всегда предупредительный, он берет мой карантинный патент и направляется к ужасному доктору. Поднявшись по особой лестнице, Занни стучится в дверь и входит. Доброжелательный тон, каким они разговаривают друг с другом, свидетельствует о том, что Занни на короткой ноге с лекарем. И в самом деле вскоре он появляется в сопровождении совершенно преобразившегося врача, который просит его извинить и ссылается на свою занятость. Поскольку я отправляюсь в Джемеле, доктор просит меня передать санитару Саида Али пакетик с медикаментами.

Рукопожатия и взгляды, которыми обмениваются Занни и доктор после дружеской и фамильярной беседы, чересчур сдержанны, чтобы не показаться наигранными.

* * *

Я не без труда нахожу две хури и четырех ныряльщиков, по их словам, хорошо знающих дахлакскую банку. Им не удалось попасть на фелюгу, на которой они выходят в море каждый год, по причине запутанных семейных обстоятельств, оставшихся для меня непонятными. Джебер, Раскалла, Али Шере, Марсал – таковы их вполне суданские имена, за исключением Али Шере, в жилах которого течет еще и сомалийская кровь, откуда и его чисто мусульманское имя – Али.

Я должен взять с собой и мальчугана лет четырех, сына Джебера. Сыновья ныряльщиков с самого раннего возраста, как только приучаются самостоятельно есть, начинают овладевать ремеслом ловца жемчуга, сопровождая своих отцов. Я видел фелюги ныряльщиков, на борту которых находилось по восемь – десять мальчишек в возрасте от трех до пяти лет. Тем не менее эти почти младенцы занимаются хозяйством на судне и поражают ранним развитием. В умственном отношении эти четырехлетние малыши не уступают нашим десяти – двенадцатилетним мальчикам. Правда, их развитие замедляется к десяти годам, когда кости черепа отвердевают. И они остаются детьми на всю свою жизнь.

Ночь тихая, я отпустил рулевого и остался возле румпеля один: сон так и не пришел. Слабый свет позади нас на горизонте указывает на месторасположение Массауа, а маяк Рас-Мадура отбрасывает в небо свой прямой луч.

Я думаю о загадочном Занни и о том больном, который, несмотря на отдаленность его острова, попался в какую-то непонятную мне ловушку.

Я решаюсь вскрыть пакетик с медикаментами. Там лежит пузырек с красной этикеткой, на ней от руки написана формула химического состава. Жидкость без запаха, горькая на вкус. Пригубив снадобье, я сплевываю, теряясь в догадках: увы, я не разбираюсь в этом.

Понемногу моей душой вновь овладевает величие моря, и мрачные мысли куда-то улетучиваются, они кажутся мне теперь воспоминанием о каком-то дурном сне.

На другой день мы входим в залив Джемеле на веслах, чтобы преодолеть несколько миль, отделяющих нас от якорной стоянки – зеркальную поверхность воды не омрачает там даже легкое дуновение. Это свойственно всему архипелагу, где ветер поднимается лишь после десяти часов утра; данное обстоятельство благоприятствует ловле жемчуга, так как вода сохраняет свою прозрачность.

На берегу видны около двадцати хижин. С десяток фелюг спят под лучами солнца на поверхности прозрачной воды, мы присоединяемся к ним. Из хижины, над которой полощется итальянский флаг, выходит туземец в красной феске, кажется, он ждет, когда мы сойдем на берег. Это представитель властей, проверяющий патенты причаливающих к острову лодок.

Первый его вопрос: видели ли мы заруку, плывущую в Массауа? Дело в том, что здесь ждут приезда санитара, срочно отправившегося за лекарствами для Саида Али, самочувствие которого резко ухудшилось. И тут я вспоминаю о привезенном мною флаконе. Солдат в итальянской форме (абиссинец из Тигриньи) любезно предоставляет в мое распоряжение осла, на котором я доберусь до Саида Али, живущего в Джюмеле, а не Джемеле – я спутал названия. Таким образом, предстоит пересечь весь остров.

Как и соседние острова, он совершенно плоский, поросший голубоватыми кустами и рощицами кокосовых пальм, устремивших к небу свои разветвленные стволы. Жара стоит невыносимая.

После двух часов езды с вершины небольшого очень вытянутого холма нашему взору открывается залив Джюмеле, совершенно синий, вставленный в оправу из золотистых берегов, как драгоценный камень. Вдали раскинулись просторы моря, и голубая полоска горизонта отделяет нас от всего остального мира.

Пальмовая роща образует большое темное пятно, из этого оазиса всплывают плоские крыши белых строений. Мой проводник говорит, что это жилище Саида Али.

Сложенные из камней ограды окружают крошечные сады, где в тени финиковых пальм зеленеет сорго, выращиваемое, несомненно, в качестве корма для молочного скота.