355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Анри Монфрейд » Приключения в Красном море. Книга 1 (Тайны красного моря. Морские приключения) » Текст книги (страница 30)
Приключения в Красном море. Книга 1 (Тайны красного моря. Морские приключения)
  • Текст добавлен: 30 января 2019, 00:30

Текст книги "Приключения в Красном море. Книга 1 (Тайны красного моря. Морские приключения)"


Автор книги: Анри Монфрейд



сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 33 страниц)

XXVII
Из Аддис-Абебы в Джибути

Я покинул Аддис-Абебу утром, в дождливую погоду, из-за которой плато Шоа покрываются черной грязью в летнее время.

Подходы к вокзалу превратились в настоящее болото.

Перрон, как обычно, запружен огромной толпой людей, которые садятся в не очень длинный состав: каждые две недели отсюда отходит поезд к джибутийской пустыне. Путешествие длится три дня.

Сегодня народу особенно много, так как итальянский посол отбывает в Рим, консул Франции едет на охоту в Афден, а губернатор Аддис-Абебы намерен попариться в источниках Уаленкити.

Маркиз де Се де Монбельяр де Брэн, консул Франции, совсем не похож на дипломата; уже давно, проявляя мудрость, он и не пытается выглядеть таковым; консул напоминает сельского дворянина, который едет поохотиться в своих угодьях, или фермера, собирающегося осмотреть свои плантации, а скорее всего, того и другого одновременно.

Рослый, массивный, с ярким цветом лица, он медлителен и несколько неуклюж, что придает особую значительность любым его жестам, и кажется, что он того и гляди наступит вам на ноги или опрокинет мебель.

Беседуя с маркизом, поражаешься его образованности, тонкости ума, вкусу. Но сам он эти редкие качества не ставит ни в грош в сравнении со своим даром искателя подземных родников.

Его служебные часы проходят в экспериментах: разложив на столе планы земельного кадастра и вооружившись часами, прикрепленными к цепочке, маркиз определяет месторасположение водоносных районов. В остальном же это милейший человек на свете, но лучше не говорить с ним о дипломатии: в Эфиопию он приехал, чтобы заняться охотой, о чем недвусмысленно заявил в министерстве перед своим отъездом, поэтому оставьте его в покое!

Посол Италии Кора – худой, элегантный флорентиец, одетый в легкие изысканные одежды с безупречными, подобными нервюрам, складками, создающими определенный стиль.

И консул, и посол находятся на платформе вагона-салона и каждый по-своему господствует над толпой.

Дамы обожают красивого Кору, и если бы поезд уезжал на рассвете, они все пришли бы в назначенный час.

Что касается мсье Труйе – так зовут старейшину французского дипломатического корпуса в Аддис-Абебе, в течение сорока лет занимающегося изготовлением мыла из животного сала, получаемого на бойнях, – то он просто не мог не присутствовать при отбытии господина маркиза на охоту.

Свита губернатора заполонила весь перрон. Это абиссинец с величественной осанкой и профилем, напоминающим ассирийский барельеф; губернатор воскрешает в памяти витражи с изображением волхвов. Он окружен толпой сопровождающих его лиц и друзей, которые обнимают друг друга и отвешивают глубокие поклоны, лбом касаясь земли, тогда как огромные изогнутые сабли задираются к небу.

Три больших вагона третьего класса набиты солдатами, слугами и рабами. Два белых вагона первого и второго классов, обычно предназначаемые для европейцев, заполнены, также до отказа, знатными абиссинцами, родственниками или друзьями правителя.

Контролер, марселец, клокочет гневом, выполняя столь неблагодарную задачу взимания денег за билеты у всей этой черни, взявшей поезд приступом.

В представлении этих людей, того, что они являются слугами правителя, который отбрасывает на них свет своего авторитета, вполне достаточно для удовлетворения требований невзрачного человечка, пышущего злобой.

Незадачливый контролер призывает в свидетели своего благородного консула, указывая на недостаток почтения к престижу Франции, и маркиз, вооружившись моноклем, обводит лукавым взглядом эту сцену, всем своим видом показывая, что она не имеет к нему никакого отношения.

Правитель, приосанившийся под своим широкополым плащом, совершенно безразличен к суматохе и, кажется, даже считает ее довольно забавной.

Дело доходит до того, что паровоз уже собираются отцепить от переполненных вагонов и пустить на маршрут без состава. Но в итоге все каким-то образом улаживается, и поезд трогается с получасовым опозданием.

Я пристраиваюсь в углу купе первого класса, где помимо меня сидят два прилично одетых на европейский манер абиссинца, обутые в элегантные туфли аргентинских танцоров.

С ними едет очень молодая женщина в платье из яркого шелка, с европейской прической. У нее светлая кожа, изумительные глаза, прозрачные и глубокие, как у антилопы. Она типичная женщина страны Шоа и была бы поистине прекрасной, если бы заплетала волосы в косички, как это принято на ее родине.

Через несколько часов мои спутники понемногу возвращаются к своему обычному состоянию, ибо вокзальные контролеры и «ато»[70]70
  Ато – титул, эквивалентный нашему «мсье». (Примеч. авт.)


[Закрыть]
в жакетах остались далеко позади. Вокруг, насколько хватает взгляда, простираются дикие и безлюдные просторы степей, покрывающих горные плато, по которым проносятся стаи газелей.

Европейские атрибуты моих спутников самым естественным образом утрачивают ореол престижности: туфли кое-как отбрасываются под скамейки, пальто английского покроя используются вместо подушек и ковриков.

Рабы, пришедшие из вагонов третьего класса, приносят бычий рог, наполненный талла, и вместительную круглую корзинку, где лежат инджира.

Один из абиссинцев изъясняется по-арабски. Я называю свое имя, и лица окружающих меня людей озаряют улыбки. Мы становимся совсем друзьями, когда я соглашаюсь разделить с ними трапезу.

Поезд спустился со склонов обширного плато, расположенного на высоте две тысячи метров, по которому мы ехали, покинув Аддис-Абебу, и теперь оказался на бескрайних равнинах Аваша, возвышающихся всего в восьмистах метрах над уровнем моря. Заваленные шлаком поля спускаются вниз и тянутся вплоть до соленого озера, где дремлют крокодилы.

Я вижу, как проносятся мимо, почти вплотную к дороге, глубокие и черные, как колодцы, ямы, в глубине которых то и дело проблескивает небо. Они заполнены водой, находящейся на уровне озера.

Мы подъезжаем к станции Метахара, лачуге, затерявшейся среди поросшей травой равнины, бескрайней, как море, с островками черной вулканической лавы. Это данакильская равнина, которая простирается до самых загадочных краев, и там, вдали, на северо-востоке, более чем в тысяче километров отсюда, исчезает в песках большая река Аваш.

По линии железной дороги проходит граница между владениями племени данакиль и племени галла, обширными территориями на юге и западе, включающими в себя высокие горы Арси, Чершера и плато Харэра, где произрастает кофе. Мы в гостях у карайу, ведущих кочевой образ жизни, очень воинственного племени, как и данакильцы, их соседи и извечные враги.

Как только поезд делает остановку, его обступают со всех сторон туземцы. Большинство пришли сюда из любопытства – посмотреть вблизи на это железное чудовище. Карайу необычайно красивые люди, их мускулистые и стройные тела едва прикрыты какими-то лохмотьями, пропитанными маслом.

Смазанные салом и подстриженные на уровне ушей волосы напоминают шлемы. Все они вооружены пиками, щитами из гиппопотамовой кожи и джамбией, грозным обоюдоострым ножом, который закреплен на животе.

Мы слишком привыкли к подобной толпе, чтобы она нас удивляла. Однако сегодня среди этих воинственных пастухов царит непривычное оживление.

Я вижу, как правитель, стоя в дверях своего вагона, слушает окруженного лесом пик вождя карайу.

Я узнаю, что накануне состоялось сражение между карайу и данакильцами. Старый, как мир, спор о границах пастбищ, вспыхивающий каждый год, когда появляется молодая трава. На этот раз стычка была ожесточенной: восемьдесят данакильцев полегли на поле брани, а карайу потеряли пять человек убитыми и шестьдесят было ранено. Начальник станции, сомалиец, рассказывает, что в течение нескольких часов слышал перестрелку на юге, возле Аваша. Все джунгли охвачены войной. Стада, женщины и дети бежали в горы…

После долгих объяснений поезд вновь трогается в путь. Говорят, что через несколько километров можно будет увидеть лежащие у дороги трупы. Пассажиры устраиваются кто где может, чтобы не пропустить ни одной детали этого захватывающего зрелища. Ведь это так замечательно – созерцать падаль, в которую мы все однажды превратимся!

Состав едет теперь среди достаточно густой чащи, состоящей из низких и густых зарослей ощетинившихся колючками мимоз, между их непроходимыми рощами остаются лишь очень узкие щели.

Погода пасмурная, временами моросит дождь, от которого в пожелтевшей траве начинают блестеть черные камни.

И тогда эти заросли под низким небом, лишившиеся солнца, охватывает неизбывная печаль.

Высоко в небе кружат вдалеке орлы: все показывают на них руками, так как эти птицы свидетельствуют, что там внизу лежат трупы.

Поезд останавливается. С дюжину солдат из свиты правителя уходят в чащу. В мгновение ока вагоны, в которых едут туземцы, пустеют, и все их пассажиры с ружьями в руках бросаются следом за солдатами.

Я присоединяюсь к ним.

Рослый представитель племени карайу, посаженный на поезд в Метахаре, несомненно, в качестве проводника, бежит впереди всех, за ним гуськом, петляя среди мимоз, движется отряд. Солдаты перепрыгивают через препятствия или проползают ползком под колючими ветками, но по-прежнему не отстают от своего вожака.

В поезде остались лишь женщины, дети и европейцы, они стоят в дверях вагонов, словно зрелище вот-вот развернется перед ними. Паровоз, покинутый своим обслуживающим персоналом, терпеливо и мудро попыхивает дымом.

Через несколько минут мы исчезаем из виду – нас как бы поглотили джунгли. Окружающий людей непроницаемый занавес карликовых мимоз сокращает предел видимости до четырех-пяти метров.

Начинается дождь, но это никого не беспокоит. Я вижу, начальника поезда с кондукторской сумкой через плечо и машиниста в синей рабочей блузе, так и бегущего с грязной тряпкой в руке. Они сомалийцы, для которых рассказы о сражениях и резне важнее всяких служебных предписаний.

Я предвижу, что поле битвы, на котором солдаты правителя должны составить что-то вроде протокола, еще очень далеко, хотя проводник и сказал нам, что до этого места рукой подать. Мне известно, что для туземцев пять или шесть километров – это та дистанция, которую не стоит брать в расчет. Но поскольку я выразил желание пойти с ними, повернуть назад теперь как-то неловко. К тому же мне вряд ли удастся найти обратную дорогу в этих густых зарослях, потому что я лишен основного ориентира – солнца, и вдобавок приближается ночь. Нет, надо пройти этот путь до конца.

Мы бежим уже целый час по высокой траве, поэтому ноги у нас мокрые от ступней до бедер. Никто не произносит ни слова. И даже метров с двадцати услышать, как движутся эти люди, невозможно.

Вдруг перед нами из кустов взлетают тяжелые орлы. Передняя часть колонны замирает на месте, слышно, как щелкают затворы ружей, затем раздаются возгласы.

Обнаружен первый труп. Коричневое тело в блестящих капельках дождя лежит там, наполовину прикрытое колючими ветками карликовой мимозы. Ветки убирают, и мы видим совершенно нагой труп данакильца: от него исходит запах разложения.

У себя под ногами я замечаю какую-то черную и бесформенную штуковину, сплошь покрытую муравьями, кровавый след тянется от нее к зарослям мимозы, где лежит мертвец: это половой член, который враги, согласно обычаю, отрезали У несчастного данакильца, ничуть не заботясь о том, что он был еще жив в ту минуту. Изувеченный человек все же нашел в себе силы подползти под колючие ветки, чтобы укрыться от хищных зверей.

Поодаль лежит еще один убитый воин, целиком засыпанный травами и колючками: его окостеневшая рука все еще сжимает пучок растений, которые он нарвал подле себя: прежде чем умереть, он с их помощью соорудил некое подобие савана, желая уберечься от отвратительных тварей и дать возможность соплеменникам похоронить его бренные останки.

На нескольких трупах я заметил деревянную затычку, вставленную в отверстие усеченной уретры. Мне объясняют, что это первое, что должен предпринять человек, если с ним случится такое несчастье. Цель подобной меры – предотвратить попадание в организм заразы и воспрепятствовать зарастанию канала в процессе заживления раны. Иногда люди, получив такое страшное увечье, тем не менее остаются живы!..

Всякий раз, когда сопровождающие нас солдаты подтверждают наличие увечья, вокруг раздается вполне будничное слово: «Каттао» (Они его отрезали), причем это слово произносится с такой интонацией, словно человек одобряет поступок, настолько законным им кажется этот варварский обычай военного времени.

Наконец мы выходим на то место, которое искали, – поляну, где находился лагерь данакильцев, когда их застали врасплох карайу.

Более пятидесяти скелетов валяются на земле, они уже побелели – так тщательно обглодали кости хищные птицы. Почти все скелеты расчленены: это, конечно, поработали гиены. На черепах еще сохраняются редкие пучки волос, а вокруг плечевых костей блестят медные браслеты.

Все здесь напоминает об ужасных сценах прошлой ночи, когда гиены пожирали еще не остывшие трупы, а также… агонизирующих людей.

Я представляю муки несчастного, которому смерть еще не принесла избавления и который лежит среди трупов своих товарищей, находясь в сознании.

Он видит, как над поляной кружатся орлы, но мертвецы пока слишком свежи для них. Однако птицы постепенно снижаются, описывая спирали, а некоторые из них осмеливаются внезапно камнем упасть к земле и снова взмыть вверх. Перед закатом они наконец садятся в центре поляны. Птицы приближаются неуклюжей походкой, вспрыгивают на трупы и тотчас принимаются выклевывать глаза и губы мертвецов.

Тщетно пытается вспугнуть их раненый данакилец. Он закрывает глаза, чтобы не видеть ужасные оскалы своих собратьев, у которых выклеваны глаза и обнажились челюстные кости… Его ждет та же участь…

Солнце садится за горизонт, сумерки наступают стремительно, все вокруг становится зыбким, и птицы улетают на высокие деревья.

И тогда в тишине, обступившей падаль, когда все, кажется, уснуло, раздается вибрирующий стрекот сверчков.

Вот-вот раненый уснет, чтобы, скорее всего, уже никогда не проснуться. Он погружается в забытье… А вдали начинают перекликаться между собой завывающие звери, подступая все ближе. Из зарослей выходят серые тени, они бегут бесшумно, словно призраки, проносятся мимо и исчезают.

Сверчки умолкли. Слышно прерывистое дыхание принюхивающихся животных, и воздух наполняется зловонным запахом гиены.

Вдруг нечто серое с огромной головой и низкой задней частью тяжело подпрыгивает к одному из трупов и рычит, предвкушая удовольствие. Животное копается в человеческих внутренностях, и слышно, как хрустят кости, перемалываемые челюстями гиены. Возникают другие призраки, они беспорядочно набрасываются на лежащих мертвых людей, которые, кажется, всего лишь уснули.

Гиены дерутся между собой и оттаскивают в зубах оторванные куски, они сожрут добычу там, за кустами.

Агонизирующего человека пока защищают колдовские чары еще теплящейся в нем жизни, они отпугивают ночных животных, но уже чья-то тень бродит вокруг, постепенно приближаясь к нему. Он узнает трусливую и кровожадную гиену. Он кричит, взмахивает руками, пытаясь ее отпугнуть. Может быть, она направится к лежащему поодаль мертвецу? Но нет, ей нужен именно он. Гиена не уходит, она чуть пятится и после некоторых колебаний опять подступает ближе, все более смелея. У человека больше нет сил, его движения становятся совсем вялыми, он уже едва может пошевелиться, голос пропадает…

И тогда гиена, наклонив голову, внезапным и резким прыжком бросается на него. Вонзившись в его плоть зубами, она вспарывает человеку живот и вырывает из него кишки; другие тоже спешат к добыче, отвратительно ухмыляясь, и данакильца разрывают на части.

Мы возвращаемся к поезду уже в полной темноте. Мы нашли его без особых трудностей благодаря свистку, включить который кому-то, слава Богу, пришло в голову.

На меня обрушивается град вопросов, но я посылаю к черту любопытных, вряд ли способных понять величие драмы, свидетелем которой я только что стал и которая является для них не более чем банальным происшествием в африканских джунглях.

Поезд снова трогается в путь, с однообразным стуком колес возобновляя свой бег покорного слепца, и движется к вокзалу Аваша, где нас ждут столики греческого буфета.

XXVIII
Рождение корабля

По возвращении в Обок я первым делом обшариваю дно бывшего рейда, пытаясь обнаружить останки парусного фрегата, затонувшего около 1871 года. От него остался огромный дубовый киль, который едва можно разглядеть – настолько глубоко он погрузился в ил. Глубина в этом месте девять метров, и после того как ныряльщики обследовали илистое дно, вода в течение нескольких часов остается мутной. Впрочем, мне с большим трудом удается убедить чернокожих ныряльщиков нырнуть здесь: их страшит легенда.

Я прыгаю в воду первым, чтобы подать пример.

Рассказывают, что неприкаянная душа капитана фрегата, пропавшего без вести во время кораблекрушения, бродит по ночам над морем. Одни говорят, что слышали, как она жалобно причитала, другие утверждают, что видели в равноденствие, как она всплыла ночью из морской пучины.

Очевидно, распространению этой легенды способствовали скрежет разрушаемого зыбью остова корабля и то, что его носовая часть обнажалась в часы отлива в полнолуние.

Я и сам часто представлял себе этого потустороннего капитана, старого морского волка, который предпочел умереть, но не покинул корабль. Я воображал, как он остался один на палубе погружающегося в пучину фрегата, повернувшись спиной к суше, на которой спаслась вся его команда. Он просунул ступню в швартовый рым, чтобы корабль увлек его за собой, и исчез в мощном водовороте, возникающем на поверхности моря, после того как судно пойдет ко дну…

Через пару недель работы с помощью поплавков нам удается поднять тяжелую дубовую деталь, пролежавшую в иле пятьдесят лет, и доставить ее на пляж, где находится моя верфь. Из сердцевины этого тяжеленного бруса, ставшего твердым, как слоновая кость, я вытачиваю киль для своего будущего корабля.

С других обломков я в избытке снимаю железо.

Наконец, обследуя дно в том месте, где когда-то на суда грузился уголь, я собираю несколько тонн угля. Теперь у меня есть из чего выковать гвозди и железные детали.

Тем временем до меня доходит известие о том, что крупная фелюга, водоизмещением в тысячу тонн, потерпела крушение у мыса Гвардафуй. Я тут же на всех парусах преодолеваю триста миль, отделяющие меня от мыса, и доставляю оттуда, приложив немало усилий, весь рангоут, а также плот из тиковых стволов, который тащу за собой на буксире.

Собрав эти детали, я приступаю к работе. Каждый день бедуины, обитающие в горах Мабла, приносят на спине толстые ветви и изогнутые древесные стволы, выбранные с учетом габаритов различных частей судна.

Через пять месяцев строительный материал для будущего корабля собран: над ним трудятся восемь арабов, и вот уже я любуюсь большим остовом – моя мечта понемногу обретает реальные очертания. Водоизмещение судна составит примерно двести пятьдесят тонн, длина будет равняться тридцати пяти метрам. Здесь на пляже корабль кажется гигантским.

Согласно местным обычаям, строящееся судно лежит параллельно берегу, ибо по окончании работы его не сталкивают в воду, как в Европе, на смазанных салом салазках. Тут принято положить его на бок, килем к морю. Киль покоится на смазанных жиром брусьях, а весь корпус – на ложе из досок. В отлив корабль оттаскивают к тому месту, где его сможет принять вода. Эту операцию осуществляет большое количество людей, которые тянут за канаты в такт песне.

Более двухсот полуголых данакильцев объединяют свои Усилия, одновременно издавая оглушительный и протяжный крик, и огромный корабль приходит в движение, словно их вопли пробуждают колосса к жизни.

Однако силы прилива недостаточно для того, чтобы его приподнять, и в течение трех дней судно остается лежать на песке. Три ночи подряд в открытом море бушует шторм, и на рейде в прилив поднимаются высокие волны. Они ударяются в большой корпус корабля, и в пустоте его трюма эти удары отзываются глухим ворчанием.

Ситуация критическая. Я велю прорыть канал, но прибой засыпает его песком. В следующий отлив я возобновляю работы, пригласив более трехсот бедуинов, которые вынимают песок руками, ибо на всех не хватает лопат. Наконец в полнолуние прилив подхватывает корабль, и он, оказавшись на плаву, слегка покачивается на волнах.

Если бы в этот день судно не покинуло рейд, мы бы простились с ним навсегда, так как море разбило бы его еще до возвращения следующих больших приливов.

Мне требуется еще два месяца, чтобы его оснастить. В моем распоряжении нет специального мачтового крана, поэтому установка мачт в таких условиях становится чрезвычайно опасной операцией. Одному из людей раздробило обе ноги, когда мачта, порвав удерживающие ее штаги, рухнула на палубу в сильную бортовую качку.

Приходится почти все делать самому, руки покрыты ранами и синяками. Но это пустяки! Я намерен достичь своей цели.

Трудно описать охватившую меня радость, когда мы впервые вышли на новом корабле в море. Мои усилия не пропали даром: этот внушительный парусник, каким-то чудом возникший на пустынном берегу Обока, производит сильное впечатление на туземцев, которые во всем видят проявление потусторонних сил. В их представлении тайна капитана-призрака, фрегат которого я растащил по кусочкам, воплотилась в этом корабле, и он кажется им воскресшим из мертвых. Поэтому они дают ему имя «Ибн-эль-Бахр», что означает: сын моря[71]71
  В Джибути он был зарегистрирован под именем «Эдуард Жеффрио», которое я дал судну в память о губернаторе, прекрасном человеке. Но туземцы по-прежнему называли его «Ибн-эль-Бахр», поэтому я и дальше буду пользоваться этим названием, под которым корабль реально существовал. (Примеч. авт.)


[Закрыть]
.

* * *

Первый наш выход в море придает мне уверенности, и я, осмелев, сразу же совершаю плавание в Массауа. Судно я загружаю большим количеством товаров: восемьсот мешков зерна для правительства Эритреи и шесть тысяч бычьих кож, принадлежащих коммерсанту из Джибути.

Покинув Обок 2 августа, мы оказываемся застигнутыми жестоким северо-западным ветром, и в сильную килевую качку ломается топ фок-мачты. Я возвращаюсь в Обок на сменном парусе, чтобы произвести там починку.

* * *

Наконец поставлена новая мачта, и «Ибн-эль-Бахр» вновь обретает свой прежний силуэт. Наученный горьким опытом, я увеличиваю команду и нанимаю рослого Джобера, атлетически сложенного суданца, который занимается добычей жемчуга на рейде в Обоке. Я без особого труда уговариваю его присоединиться ко мне, так как дела у него идут не очень хорошо: вода взбаламучена западными ветрами, характерными для жаркого времени года.

После того как я договорился с ним об условиях найма, ко мне приходят остальные члены экипажа и заявляют, что если Джобер сядет на судно, то с нами непременно случится беда, ибо он «шабака» (человек, приносящий несчастье). Именно по этой причине Джобер работает в одиночку на своей пироге.

В результате целой цепочки совпадений за этим парнем утвердилась дурная репутация, превратившая его в изгоя. Разумеется, я не склонен придавать значение тому, что мне плетут о нем, я успокаиваю своих матросов, говоря, что мы рассеем эти колдовские чары, прочтя искупительную «Фатиху» на могиле шейха Омара на обокском кладбище и окропив корабль кровью черного козла, мясо которого будет съедено за веселой пирушкой.

Перспектива сей гастрономической церемонии и почтение к могущественному шейху помогают мне сломить остатки сопротивления. Отправление назначено на утро следующего дня.

Всю вторую половину дня полуголые данакильские женщины, груди которых сдавлены лямками наполненных водой бурдюков, ходят туда и сюда от родника к пальмовой роще на пляже, где команда заполняет бочонки. Я вижу, как они идут гуськом, сгибаясь под тяжестью ноши, словно черные муравьи.

Когда наступает ночь, вся команда отправляется на мусульманское кладбище, где места захоронений помечены определенным образом уложенными камнями: там, под теплым песком, лежат мертвецы, обратя головы к далекой могиле своего пророка.

Высокие колючки мимоз простирают свои зонтики над этими безымянными камнями, и теплый ветер, дующий из джунглей, проносится по ним успокоительной лаской. Он устремляется к морю, весь напоенный терпкими запахами суши, и мощный муссон принимает его вдали, увлекая в свое одинокое странствие. В просветах между низкими ветками поблескивает море, освещаемое рыжей планетой, поднимающейся в небо. Пронзительный стрекот невидимых сверчков исходит от всей земли и наполняет пространство безмерным гулом.

Могила шейха отмечена красной тряпкой, постоянно трепещущей, словно живое существо. В центре стоит глиняная курильница. В ней правоверные сжигают в качестве подношения пахучие смолы и ценные породы древесины. В то время как запах фимиама уносится вдаль, подхваченный ветром, матрос скандирует примитивную песню, воздающую хвалы Пророку и шейху, в такт тамбурину.

Стрекотанье сверчков теперь прекратилось, и в этом звуковом трепете, как бы соединяющем звезды с землей, образовалась некая полость безмолвия.

Наш небольшой кортеж снова трогается в путь и медленно идет сквозь кусты к деревне, вытянувшись цепочкой и распевая строфы из Корана, сопровождаемые хлопками в ладони.

На другой день, как только корабль выходит в море, матросы забивают козла и окропляют его кровью форштевень, крамболы и рудерпис. Похоже, фок-мачта сломалась из-за того, что корабль не удостоился этой церемонии раньше.

После нескольких часов благоприятного ветра мы вынуждены перейти к изматывающему лавированию. Два дня продолжается яростная борьба с ветром, причем удается преодолеть всего несколько миль. В это время года из Баб-эль-Мандебского пролива вырывается северо-западный ветер большой силы, и почти нет надежды на то, что он утихнет.

Вконец измученные этой схваткой, мы делаем остановку у аравийского побережья. Всю ночь не прекращаются шквалы, осыпающие нас песком. Утром приходится сняться с рейда и уйти под не очень надежное прикрытие мыса Сиан. Я рассчитываю воспользоваться там благоприятным течением, которое устанавливается на заходе луны, чтобы проникнуть в Баб-эль-Мандебский пролив.

Ужасная ночь: судно, попав в водоворот, больше не разворачивается на якоре по ветру и встает кормой к волнам. Мне с трудом удается спасти руль.

Положение очень опасное. Я невольно вспоминаю о Джобере, который приносит несчастья. Мне кажется почему-то, что корабль обречен!

Впрочем, все заставляет поверить в эти зловещие предчувствия: свистящий в рангоуте ветер и грохочущее вокруг нас, разбивающееся на рифе, что расположен совсем рядом, море. Снопы пены вздымаются вверх, подобно отчаявшимся призракам, и опадают, расползаясь по поверхности воды странными белыми чудовищами. Базальтовый конус горы Сиан высится в темноте, бесстрастный, и словно ждет, когда эта хрупкая посудина, каковой является наше судно, разобьется на скалах, притаившихся в черной воде.

Наконец, перед восходом солнца течение слегка меняется, и корабль начинает разворачиваться на якоре. Я тороплюсь покинуть этот адский уголок, в сравнении с которым любое другое место могло бы показаться тихой гаванью. Но там, в открытом море, погода скверная, и я вынужден сделать остановку на Периме. Я рассчитываю договориться с капитаном катера о буксировке моего судна через пролив.

По прибытии в порт я узнаю, что буксир скоро отправится на помощь к пароходу компании «Бритиш Индиа», который накануне сел на мель у одного из островов архипелага Ханиш.

К счастью, мне разрешают буксировку до этого места за пятьсот рупий. Я беру к себе на борт двадцать четыре арабских пассажира, желающих добраться до Массауа. Вместе со своим багажом они располагаются на палубе, усевшись на кожаные тюки, и в восемь часов вечера мы покидаем остров, ведомые мощным катером.

Я испытываю глубокое удовлетворение, плывя таким вот манером против свирепого северо-западного ветра, ставшего моим личным врагом. Теперь я с легкостью развиваю скорость восемь узлов, следуя в кильватере буксира, и дым, которым он обволакивает наше судно, кажется приятным – такую большую радость доставляет мне столь легкая победа над препятствием, еще вчера непреодолимым.

На рассвете на фоне розового неба появляются высокие вулканические конусы островов Ханиш. Ветер стих, море стало похожим на озеро. Вскоре мы замечаем пароход, севший на подводную скалу, выступающую всего на несколько сантиметров из воды. Он наскочил на риф ночью, плывя со скоростью пятнадцать узлов, и въехал на него днищем до уровня капитанского мостика. Вся носовая часть судна торчит из воды. По-видимому, бушевавший в последние дни ветер был причиной того, что корабль отклонился от своего курса и напоролся в темноте на эту коварную скалу.

Я отпускаю буксир и, воспользовавшись морским ветром, возобновляю самостоятельное плавание курсом норд-вест. Но ветер сопутствовал нам недолго: от линии горизонта отделилась темная полоска, которая приближается, делаясь все шире, затем мы начинаем различать бахрому пены. Это муссон, несущийся на полной скорости. Он налетает на судно, и через несколько минут поднимаются волны.

А ветер, как назло, опять встречный! Приходится возобновить лавирование. Я могу следовать точно на запад, чтобы обогнуть на ветре косу острова Ханиш. Впрочем, шторм не очень сильный, и характерные короткие и рубленые волны подсказывают мне, что сейчас течение на нашей стороне.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю