Текст книги "Приключения в Красном море. Книга 1 (Тайны красного моря. Морские приключения)"

Автор книги: Анри Монфрейд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 33 страниц)

Когда встает солнце, на горизонте не видно никаких лодок, кажется, что все это нам приснилось.

Пора высаживаться на берег. Передо мной высокий, круто обрывающийся в море пляж. Что-то вроде песчаного склона тянется вдоль самой кромки воды. Расщелина обнажает вход в залив, и несколько круглых хижин едва виднеются за этим естественно укрепленным валом. Сильные волны, врывающиеся в пролив, образуют мощный прибой, а опасная гряда камней у входа в бухту делает почти невозможной высадку на пироге, создавая опасность затопления. Последнее обстоятельство беспокоит меня потому, что я должен взять с собой фотоаппарат. Я решаю положить его в танику[6]6
  Таника – банка, жестянка. (Примеч. пер.)


[Закрыть] и отправляю своего человека с этим ценным грузом. Его накрывает волна, однако я не теряю танику из виду: матрос по-прежнему держит ее у себя над головой. Человек преодолевает гряду камней, и вот он уже на песке. Я высаживаюсь на берег вместе с Абди, оставив на борту Ахмеда и остальных членов команды. Хури[7]7
  Хури – лодка, выдолбленная из ствола дерева, похожая на пирогу. (Примеч. авт.)


[Закрыть] будет ждать нас на пляже, чтобы мы в случае опасности могли быстро спастись бегством. Я приказываю Ахмеду открывать огонь по всякому, кто осмелится подойти к лодке в наше отсутствие.

На мне надета одна лишь набедренная повязка, и мы трогаемся в путь вдоль берега, положив ружья на плечи, согласно местному обычаю.

В нескольких метрах от берега находится могила шейха, давшего свое имя этому краю. Ветхая изгородь из кустарника заключает внутри себя сложенный из камней круг; в старом глиняном блюде, стоящем посередине, лежат угли: в нем сжигали фимиам; обрывок красной материи трепещет на ветру, кажется, что он оживляет своей потусторонней жизнью этот заброшенный уголок. Редкие путники, появляющиеся на этом пустынном берегу, притаскивают сюда в качестве подношений обломки потерпевших крушение судов, выброшенные прибоем.

Абди падает ниц и произносит «Фатиху»[8]8
  «Фатиха» («Открывающая») – первая сура Корана. (Примеч. пер.)


[Закрыть]. Порывы ветра перемещают песок на девственном пляже, изборожденном неподвижными волнами, флажок хлопает, и его красные лоскутки сыплются на побелевшие обломки, утратившие память о своем происхождении.

Совершив молитву, мы отправляемся на разведку и взбираемся на гребень берегового вала. Я вижу оттуда залив Шейх-Саида. Площадь его велика, в диаметре он имеет примерно четыреста – пятьсот метров и сообщается с морем посредством неглубокого и узкого прохода. В этой естественной гавани нашли приют десятки рыбачьих лодок, а в ее окрестностях разбросаны несколько хижин из соломы или древесных стволов.

Три туземца идут к нам. Это рыбаки. Великолепные представители арабского племени зараник. На них короткие набедренные повязки, торс и ноги обнажены, кожа имеет красивый медный оттенок, длинные черные волосы вьются, ниспадая на плечи. Прекрасные тонкие и правильные черты лица, черные широко посаженные глаза. Они ловят рыбу сетью, забрасывая ее изящным движением. В сеть попадается разновидность окуня, называемая в здешних краях «араби». Зараники прокусывают зубами голову этим рыбешкам, а затем нанизывают их на нитку, которая тянется за рыбаками, продевая ее через рыбьи глазницы с помощью деревянной иглы.

Я приобретаю у них рыбу в обмен на несколько патронов и, присев на корточки, вступаю в разговор в надежде выведать то, что меня интересует. Они показывают мне на гору, где расположен турецкий форт, к которому можно добраться лишь по козьей тропе. Там находятся сто двадцать человек, сменяемых ежемесячно.

Потом я посещаю развалины французской фактории, основанной неким Рубо в 1865 году в преддверии открытия Суэцкого канала. Этот марсельский коммерсант купил концессию на всю территорию, и мы могли бы водрузить там наш флаг. Но ничего подобного не произошло. Рубо разорила война 1870 года. Оставленная им фактория пришла в упадок, и гору Шейх-Саид заняли турки.

Телеграфная линия связывает турецкий форт с Моккой[9]9
  Современное название – Моша (Йемен). (Примеч. пер.)


[Закрыть]. Провод пока держится кое-где на нескольких еще не упавших столбах, но в основном он тянется по песку. Однако линия, кажется, функционирует.

Я делаю серию фотоснимков и набрасываю общий план, отмечая подходы к форту.

Мне рассказывают также о торговле рабами, которых иногда доставляют в бухту Шейх-Саида. Поступает сюда и оружие из Джибути. Турки не чинят никаких препятствий подобным сделкам, однако временами совершают довольно успешные набеги. Арабы не питают к ним особой любви, но мирятся с ними, как с паразитами. Постепенно накапливается немало сведений, способных вызвать интерес у губернатора. Я полагаю свою миссию выполненной и приступаю к другой задаче – пополнению запасов, большая часть из которых оказалась потопленной. Я вхожу в соломенную хижину, где покрытый корочкой грязи араб продает рис, соль и некоторые другие необходимые продукты.

Оставшийся на улице Абди вдруг врывается в хижину и сообщает о турецких солдатах, спускающихся с горы.

Я бросаю купленный товар, и мы бежим к лодке. Турецкий патруль стремительно сбегает с горы и направляется в нашу сторону. Нет сомнений в том, что солдат послали познакомиться с нами поближе и при необходимости арестовать. Мы прыгаем в спасительную хури. Ахмед, увидевший все происходящее с фелюги, тщетно пытается поднять якорь. Мы перебираемся на судно в тот момент, когда турецкий отряд высыпает на пляж. Солдаты, кажется, совещаются друг с другом и подают нам знаки, явно желая вернуть нас на берег. Предвидя ружейные выстрелы, я на всякий случай поднимаю флаг, но якорь наконец поддается.

Рей я оставил наверху с подобранным парусом, его удерживают в таком положении соломинки[10]10
  Парус закрепляется на рее с помощью соломинок (стебельки от пальмовых листьев). Разрыв одной из связок приводит к последовательному разрыву всех остальных, и парус мгновенно разворачивается. (Примеч. авт.)


[Закрыть]. Резкий удар по шкоту – и парус разворачивается. И хотя поднят наш штормовой стаксель, меньшего размера, чем грот, который мы потеряли в Баб-эль-Мандебском проливе, судно быстро скользит по волнам благодаря сильному ветру. Вскоре берег Шейх-Саида исчезает вдали.

Погода скверная, дует свежий муссон, нагоняющий высокие волны. К счастью, он попутный.

Меня уже тошнит от сладкого: из еды остались одни финики и нет дурра[11]11
  Дурра, разновидность сорго – травянистый злак, используемый как хлебное растение. (Примеч. ред.)


[Закрыть], чтобы испечь хлеб. Лучше всего добраться до Мокки, где я сумею раздобыть продукты. Известие о нашей вылазке в Шейх-Саиде вряд ли успеет дойти до этого места, если только вообще данное событие встревожило турок.

Итак, моя фелюга мчится вдоль аравийского побережья. Мимо то и дело проплывают рощицы пальм и светло-зеленые лоскуты небольших полей дурра. Иногда попадаются и вытащенные на берег белые заруки. Они принадлежат зараникским деревушкам, расположенным на побережье между Дубабом и Ходейдой. В той или иной степени склонные к пиратству, зараники в основном занимаются ловлей рыбы и ее сушкой. Контрабандная торговля табаком также является для местных жителей одним из источников существования вместе с перевозкой рабов с одного берега на другой. Для последнего вида промысла, гораздо более прибыльного, их небольшие лодки, узкие и легкие, подходят как нельзя лучше – они неуловимы.

Поступают они следующим образом. Жители перебираются для рыбной ловли в то место на африканском побережье, о котором заранее договариваются с нагади (проводником каравана). Обычно это происходит между Сианом и Бахейтой. Для того чтобы укрыться от сильных южных ветров, которые свирепствуют в этом районе в течение полугода – с октября по март, – им бывает достаточно прохода в рифе. Сняв с заруки мачту и вытащив ее на берег, они спокойно ловят рыбу, сушат ее и живут в небольшой хижине, сооруженной тут же при помощи паруса, растянутого на длинных шестах. Запасы воды и продовольствия, необходимые для поддержания жизни живого товара, они предварительно зарывают в песок. В самом деле, столь внушительный объем провианта у людей, питающихся жареной рыбой и раковинами, показался бы подозрительным. Эти меры предосторожности имеют целью оградить себя от других завистливых рыбаков, которые не преминули бы потребовать мзду за свое молчание. Что касается береговых патрулей и таможенных катеров, то им не под силу распознать истинные намерения мирной рыбачьей лодки, ничем не отличающейся от многих других.

Караван, идущий из глубины материка, останавливается в горах, в пяти или шести часах ходьбы от места назначения, и один из людей выходит на берег, чтобы предупредить рыбаков. Во второй половине дня караван снова тронется в путь и прибудет к девяти часам вечера. Мирные рыбаки выкапывают из песка спрятанные там бочки (рабам ведь захочется пить) и спускают лодку на воду. На заходе солнца, поднявшись на возвышение, они осматривают море и окрестности: если нет ничего подозрительного и нигде не видно патрулей, значит, ночь будет благоприятной. Тогда разводится большой костер якобы для приготовления ужина. Где-то в горах в ответ загорается другой огонек. Некоторое время спустя молчаливый отряд выходит из мрака. Рабов сопровождают несколько аскеров[12]12
  Аскеры– абиссинские солдаты. (Примеч. авт.)


[Закрыть], нанятых нагади. Других, разбитых на два дозора, выставляют вдоль берега, чтобы исключить возможность неожиданного появления патруля, впрочем, в это время совершенно невероятного. Тот, кто на свою голову вздумал бы появиться здесь в эти часы, был бы немедленно застрелен, не успев даже подумать о каких-либо оборонительных действиях, так как эти люди с землистым цветом кожи, распластавшиеся ночью в зарослях кустарника, абсолютно невидимы.

«Стадо рабов», состоящее обычно из 25 или 30 голов, садится в лодку, на что уходит несколько минут. Все эти существа сбиваются в кучу на двух заруках, и их накрывают парусиной. Южный ветер, почти всегда очень сильный, подбрасывает легкую лодку, идущую полный бакштаг, и вся команда, стоя у наветренного борта, цепляется за ванты, чтобы уравновесить тягу паруса. При такой скорости судно пересекает Красное море, имеющее в этом месте ширину не более пятнадцати миль, меньше чем за два часа. Какой патрульный катер сумел бы произвести досмотр этого стремительного челнока, который несется в ночной тьме по разъяренному морю?.. Многие рабы, уведенные в глубь Аравии, не могли потом вспомнить, видели ли они море – такой молниеносной была эта ночная переправа.

Но оставим рабов, о которых я расскажу позднее, и вернемся к моему путешествию.

Вечером на горизонте вырастает высокая колонна маяка Мокки; затем возникает и песчаная полоска, служащая ему основанием. Позади виднеется город Мокка – нагромождение белых строений с устремленными ввысь изящными минаретами.

Мокка! Какое славное имя! Этого имени, как дворянского титула, удостоился кофе. Наконец-то и моему взору предстал этот величественный город.

Я вижу высокие, многоэтажные дома в арабском стиле, фасады которых кажутся состоящими из машрабийа[13]13
  Машрабийа – решетчатая терраса, выступающая, над фасадом. (Примеч. пер.)


[Закрыть]. Не скрываются ли за этими изящными решетками чувственные восточные красавицы?

Мощные стены с бастионами по бокам гордо защищают Мокку. Я подплываю поближе, и тут крепостные стены обнаруживают множество брешей – такое впечатление, что это сплошные руины… Да, так оно и есть – руины.

Высокие дома лишаются своего величественного вида. Там, где моему воображению рисовались искусно сделанные балконы с решетками, зияют огромные провалы, похожие на пустые глазницы. Еще держатся только стены фасадов, обращенные к морю, создавая у путешественника, плывущего вдали от суши, иллюзию великолепия, давно уже утраченного.

Опускаются сумерки, и я встаю на якорь за пределами рейда, под прикрытием полуострова. Ранним утром мы подходим как можно ближе к берегу и бросаем якорь перед нагромождением жалких руин. У города какой-то нереальный вид, и я ожидаю появления фантастических существ, призраков прошлого.

Но, вопреки этим ожиданиям, из развалин, как по мановению волшебной палочки, выходит целая толпа вполне живых арабов, чувствующих себя непринужденно среди руин.

Мы сходим на берег. Черный, как уголь, араб спрашивает у нас документы. Он опоясан патронташем, живот увешан кинжалами в серебряных ножнах, на плечах лежит ремингтон. Очевидно, это турецкий солдат. Ничего не остается, как пойти вместе с ним к Омеру-эль-Бахару[14]14
  Омер-эль-Бахар – букв.: повелитель моря. Человек, который взимает налог за стоянку и подписывает разрешения на плавание. (Примеч. авт.)


[Закрыть]. Следуя за своим проводником, я вхожу в мертвый город.

Между раскаленных полуденным солнцем стен мы идем по извилистым улочкам, заваленным обломками. Высокие пятиэтажные фасады с подъездами из тикового дерева напоминают о роскошной жизни Востока.

Среди этих руин расположились арабские семьи, совершенно безразличные к царящему вокруг запустению, как если бы воспоминания о минувшем не терзали безутешные души, незримо присутствующие в каждом из этих разоренных жилищ.

Поверх обвалившейся стены, в лучах солнца, проникающих туда через брешь, я замечаю двор, окутанный тенью, весь выложенный мрамором; в центре его остатки бассейна, наполовину заполненного навозом, а там, где когда-то старый просвещенный султан созерцал своих любимых жен, сидя возле прохладного водоема в знойные часы сиесты, задумчиво стоят покрытые язвами вьючные ослы.

Пустынные пространства, заваленные обломками, с беспорядочно торчащими балками, хранят лишь следы фундаментов, словно все здесь было сметено каким-то стихийным бедствием.

Наконец мой проводник – или мой охранник – останавливается перед дверью, грубо сколоченной из досок, и вводит меня в просторное сумрачное помещение. Над моей головой два этажа обвалившихся потолков с торчащими в темноте из стен обрубками балок. В верхней части этого мрачноватого нефа воркуют голуби. Открытая дверь отбрасывает косой свет на пол, усеянный мусором. Тишина, витает запах козьего навоза. Я ничего не вижу. Где я?.. Наконец я начинаю различать в глубине очертания людей, сидящих на роскошном персидском ковре, расстеленном поверх разошедшихся плит. Вне сомнений, это Омер-эль-Бахар и его небольшой двор, ибо на Востоке ни один уважающий себя человек не обходится без свиты, даже если она и состоит исключительно из его прислуги.

Это угрюмый тип с лакричным цветом кожи, его лицо наполовину скрыто огромными седыми усами. Он курит наргиле[15]15
  Наргиле – род кальяна. (Примеч. пер.)


[Закрыть], имеющий длинный бархатный рукав красного цвета, и голова этого «змея», сделанная из слоновой кости, время от времени исчезает в зарослях густых усов. Монотонно булькает вода, и кажется, что это довольно урчит существо, стоящее на серебряных лапках, с вытянутой вверх длинной шеей, а наверху мерцают, словно налитые кровью очи, раскаленные угольки.

Затем по кольцам этого большого змея пробегает судорога, и он переходит по кругу из уст в уста.

Я приветствую собравшихся, согласно принятому здесь обычаю; мне предлагают сесть на табурет и начинается допрос.

Старый усатый разбойник обменивается короткими фразами на турецком языке со своими товарищами. Откуда ни возьмись, появляются четыре вооруженных солдата. Старик разговаривает с ними, то и дело поглядывая на меня. Что со мной будет? Посадят ли меня на кол или, крепко связав, запихнут в жерло каронады?..[16]16
  Каронада – разновидность пушки. (Примеч. пер.)


[Закрыть] Однако мне предлагают выпить сладкого, как сироп, чаю. Что-то вроде стаканчика рома для приговоренного к смертной казни.

Глаза привыкают к темноте, и я могу получше разглядеть лица своих собеседников. У одного только старика любопытная внешность воина-варвара. У остальных звериные морды, а точнее, лица опустившихся до скотского состояния людей. Это меня успокаивает. Здесь собрались только подчиненные, которым захотелось поглядеть на пришельца потехи ради, прежде чем отправить к вали[17]17
  Вали– губернатор, правитель. (Примеч. авт.)


[Закрыть].

Солнце ослепляет меня, когда я выхожу из этого логовища в сопровождении четырех здоровенных турок, очевидно, рабов, так как они черные. На них нет какой-то определенной формы, только патронташи и автоматические ружья с примкнутыми штыками. Этот эскорт придает мне вид пленника, которого куда-то ведут. Я пытаюсь заговорить с ними, но они не знают арабского или, скорее всего, делают вид, что не знают.

Итак, еще одна прогулка по лабиринту пустынных улиц.

Я многое бы дал, чтобы увидеть кого-нибудь из своих людей.

Мы проходим мимо небольшой кофейни, которая выглядит так: в тени под сохранившимся обломком стены установлена глиняная печь, на которой подогревается чай, с десяток старых ящиков заменяют столы и скамейки. Арабы беспечно курят наргиле, изготовленные из кокосовых орехов. Я замечаю, как от этой группы отделяется Абди; я приглашаю его следовать за мной, что бы там ни случилось, держась ближе или дальше от нас, словом, как получится.

Мои охранники останавливаются возле портала дома, менее обшарпанного, чем его соседи. Здесь обитает вали. Сперва мы пересекаем конюшню, потом поднимаемся по деревянной лестнице, которая приводит нас на террасу, ослепительно сверкающую белизной под лучами солнца. На этой широкой платформе, выросшей, словно гриб, на спине древнего колосса, оборудовано новое скромное жилище. Это частная квартира вали.

Передо мной молодой турок в розовой пижаме и красных кожаных туфлях без задника и каблука. Вокруг столика, инкрустированного слоновой костью, сидят, скрестив, как и он, по-турецки ноги, два офицера и пьют кофе, который аккуратно наливает в крохотные чашки темнокожий раб. Улыбаясь и не говоря ни слова, вали жестом приглашает меня сесть на пододвинутый стул. Но я и не думаю им воспользоваться и присаживаюсь на корточки. Опять улыбка, к которой присоединяются офицеры. Мне предлагают сигареты с позолоченными кончиками. Оба офицера курят через длинные мундштуки, то и дело стряхивая пепел с видом небрежного отвращения.

Красные и голубые витражи отбрасывают на ковры и мраморные плиты причудливые отблески. Воздух пропитан запахом фимиама.

Я заявляю о своем французском гражданстве. Лицо вали расплывается в любезной улыбке. Он утверждает, что говорит по-французски, он гордится этим, однако выясняется, что губернатор не понимает на этом языке ни слова, и потому приходится вновь перейти на арабский, на котором он говорит более сносно.

После весьма продолжительного допроса он вдруг задает вопрос в лоб:

– Вы побывали в Шейх-Саиде?

Отрицать это бесполезно. Я объясняю, что по причине ненастья нам пришлось высадиться там на несколько часов.

– Знаю, знаю, – и довольная улыбка не сходит с его лица.

У меня такое ощущение, будто этот любезный джентльмен в туфлях прямо-таки счастлив возможности беседовать со мной.

Кофе, опять кофе, сигареты.

Он изъясняется по-турецки. Время идет.

В моем присутствии больше нет никакой нужды. Я говорю, что должен купить кое-какие продукты, а кроме того, не хотелось бы злоупотреблять его гостеприимством и т. п.

– Зачем торопиться. На улице жара. У вас еще есть время…

Я отчетливо понимаю, что являюсь, вероятно, пленником. В ответ я благодарю губернатора и размышляю над ситуацией, в которой очутился. Здесь, в этой стране с чудными нравами, нельзя предсказать, чем может окончиться такое приключение…

Проходит еще полчаса.

Входят турецкие солдаты, они выслушивают приказания, отдаваемые вполголоса, козыряют, делают, как полагается, пол-оборота и выходят. Меня удивляет эта военная выправка, которая так плохо вяжется с восточной непринужденностью.

Тут мое внимание привлекает один из офицеров с чрезвычайно белой кожей. Мысленно освободив его от восточных атрибутов, я нахожу, что это типичный немец. Он подал голос всего дважды – это были несколько слов, сказанных по-турецки, – но всякий раз вали слушал его внимательно, и на лице губернатора появлялось что-то вроде готовности выполнить приказ. Странно…

Однако пора кончать с этим. Я встаю.

– Прошу прощения, но я должен идти, на телеграф, мне необходимо связаться с Джибути.

В моем жесте решимость выйти отсюда во что бы то ни стало, улыбки перед ней окажутся бессильны. Белокурый офицер и вали обмениваются взглядами. Несколько слов, очевидно, приказ – и на лице губернатора вновь возникает учтивая улыбка.

– Вас проводят, но потом я жду вас на обед.

Другой офицер (уже настоящий турок) выходит и тут же возвращается с четырьмя опять-таки вооруженными людьми.

– Это ваше сопровождение, в городе сейчас опасно, – говорит мне вали.

– Из-за стен, которые могут рухнуть? – спрашиваю я.

– Нет, в стране беспорядки, поэтому никто не знает, что может произойти. Я отвечаю за вашу безопасность.

Остается лишь опять поблагодарить его за столь предупредительное ко мне отношение.

Обветшалый дом, первый этаж которого заселен баранами и козами; обвислый провод тянется внутрь через какую-то дыру в стене. Это телеграфная линия. Неужели серьезные официальные донесения передаются посредством таких вот малопочтенных устройств?

Лестница приводит нас на второй этаж. Я с удивлением обнаруживаю аппарат Морзе, стоящий на очень старом туалетном столике, давно позабывшем о своих непосредственных функциях. Сидя на пустом ящике, глубокий старик, прекрасно вписывающийся в окружающую обстановку, расшифровывает сообщение, нервно отбиваемое на голубой ленте.

Прирученный козленок лежит у него в ногах и жует какие-то бумаги.

Наше появление не отвлекает никого от дела. Не поднимая головы, старик машинально отвечает на мое «Салам алейкум».

Он записывает слова слева направо. Подойдя поближе, я вижу, что он пишет по-немецки. В углу на корточках сидит солдат, наверняка ожидая телеграммы, которая, должно быть, является ответом на запросы относительно моей личности. Теперь я понимаю, почему губернатор так долго не хотел меня отпускать. Они ждут приказов от вали из Таиза. Все ясно: здесь находится что-то вроде немецкого штаба, влиятельной тайной организации, образующей своего рода костяк турецкого правительства в Аравии. Следовало бы в этом удостовериться.

– Можешь ли ты взять от меня телеграмму в Шейх-Саид? Мне нужно передать сообщение офицеру-европейцу, – говорю я старику, уже заканчивающему свою работу.

Он вдруг перестает крутить ручку Морзе и смотрит на меня округленными глазами.

– Какому офицеру?

– Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду, потому что пишешь по-немецки; я не хочу называть его имени в присутствии этих людей.

– Я не знаю, о чем ты, – и он снова берется за ручку, производящую треск, уткнувшись носом в голубую ленту, словно его внезапно поразила близорукость.

– Ладно, – говорю я, – придется передать это вали.

Его явное смущение укрепляет меня в мысли, что в форте Шейх-Саида действительно находится немецкий чиновник.

– А пока, – продолжаю я, – мне хотелось бы дать телеграмму в Джибути.

Старик подает мне бумагу и чернила, и я записываю: «Губернатору Джибути. Следую Мокка. Сообщу о себе если помощь не нужна».

Смысл телеграммы прозрачен: если я не объявлюсь, то, значит, либо возникли осложнения, либо мне угрожает опасность. В любом случае будет известен мой маршрут, по крайней мере до этого пункта. Но будет ли отправлена телеграмма? Старик пересчитал слова в том и в другом направлении, произвел подсчеты, сверился со справочниками и почесал себе спину линейкой. Наконец он протянул мне какую-то бумажку и запросил один турецкий фунт. Еще одно арифметическое действие, позволяющее перевести талеры по выгодному курсу. Затем вопросительный взгляд в ожидании чаевых за предоставление бумаги и чернил.

– А когда ты передашь телеграмму?

– Скоро.

– Нет, сделай это сейчас же. Вот тебе еще один фунт.

– Я попробую.

Вызов с помощью телеграфного ключа. Ответ: слушаем. И старик делает вид, что собирается начать передачу моего текста. Но в ту же минуту эта старая обезьяна щелкает переключателем, прерывающим связь, и как ни в чем не бывало добросовестно отстукивает сигналы Морзе в тишине пыльной комнатки, дабы не насторожить меня в том случае, если я разбираюсь в этой азбуке.

Я притворяюсь, что не заметил его хитрости. Все ясно: моя телеграмма передана не будет. Он получил приказ. Возможность убедиться в этом обошлась мне в один фунт, но она того стоит. Опасность приобретает зримые очертания. Пока не поздно, надо выбираться из западни, в которой я очутился по легкомыслию.

Дремавший в углу солдат выходит из комнаты с телеграммой на немецком языке. Пока он доберется до вали и полученные приказания будут прочитаны и прокомментированы, у меня есть полчаса. Необходимо попасть на фелюгу раньше этого срока.

Я покидаю старого телеграфиста, который не скупится на слова благодарности в мой адрес, и сбегаю вниз по лестнице в сопровождении охраны.

Поравнявшись с кофейней, я сворачиваю туда и приглашаю сопровождающих сесть за столик, усеянный мухами, которые взлетают с него вихрем. Абди по-прежнему идет за мной как тень, я отправляю его к лодке, он будет ждать меня там.

Мы усаживаемся перед липкими объедками, оставленными предыдущими посетителями. Полуголый араб, разносящий чашки, подает чай с имбирем, я еще заказываю каака, что-то вроде туземного пирожного.

Мои охранники говорят по-арабски. Я спрашиваю у них, можно ли приобрести здесь барана. Двое из них предлагают свои услуги в надежде надуть меня на несколько пиастров. Я даю им сумму, которой хватило бы для покупки по меньшей мере двух баранов, поощряя их к действиям своей неискушенностью.

Я наблюдаю за двумя другими, оставшимися со мной и в душе сожалеющими о том, что они упустили такую удачу. Конечно, они получат свою долю, но и их обманут, ибо истинный размер выручки сохранят от них в тайне.

– Мне бы хотелось приобрести еще и цыплят, – говорю я им.

Третий охранник уходит, также получив сумму, достаточную для того, чтобы совершить выгодную сделку. Четвертый смиряется с несением своей нелегкой службы.

– Ты не против, если я угощу тебя бутылкой вина, раз уж мы остались одни?

У турок вино ценится необычайно высоко, но пить его им запрещено.

– Да, но они не должны знать об этом.

– Тогда пойдем со мной. Если моя хури на пляже, я отправлю на борт судна человека, который принесет тебе вино.

Я не знаю, что произойдет дальше. У моего охранника есть ружье, но решится ли он им воспользоваться, если я попытаюсь уйти не простившись?

Пока я размышляю над этим, мы подходим к пляжу; я вижу столпившихся на берегу людей в том месте, где оставил лодку. Что там происходит?

Абди яростно спорит с тремя арабскими солдатами, которые осыпают его бранью. Рядом стоит турецкий офицер, кажется, он вот-вот прикажет связать Абди.

Мое появление отвлекает их. Изобразив на своем лице добродушную улыбку, я спрашиваю, что происходит. Мне объясняют, что это офицер таможни, явившийся для обычного таможенного досмотра судна. Про себя я понимаю ситуацию так: ему было поручено произвести обыск и изъять мои документы, пока вали потчует меня вкусным кофе. Я прибыл вовремя.

– Вы же видите, как он глуп, – говорю я офицеру, показывая на оторопевшего Абди, – простите его, это сомалиец, неотесанный и слегка не в себе. Вали для того и послал меня к вам, чтобы я сопровождал вас при досмотре, так как ключи от всех сундуков у меня с собой; таким образом мы быстро управимся с делами, и я захвачу с собой шампанского, которое мы выпьем сегодня вечером. Вы ведь не откажетесь?

Я импровизирую, но мой абсолютно естественный вид и присутствие охранника, который, будучи в единственном числе, выглядит обычным сопровождающим, заставляют этого мнимого таможенника поверить в искренность моих слов. Я говорю «мнимый таможенник», поскольку передо мной типичный военный.

Но как быть с этим пассажиром: сбросить его в море и удрать на всех парусах? Это, конечно, выход, но не слишком изящный. До сих пор турки были столь предупредительны и любезны ко мне, что не хочется первым прибегать к грубой силе.

Я замечаю большую фелюгу, стоящую на якоре в ста метрах от берега, она располагается чуть левее от прямой линии, которая соединяет то место, где мы находимся, с моим судном, бросившим якорь примерно в одном кабельтове дальше. Выход найден.

Мой охранник не осмеливается помешать мне сесть в лодку, так как меня сопровождает офицер.

Я предлагаю офицеру занять место на единственной скамье в середине лодки, куда я заботливо положил тюрбан Абди вместо подушки[18]18
  Знак внимания у мусульман. (Примеч. авт.)


[Закрыть]. Мы отчаливаем; Абди сидит спереди, я – позади нашего пассажира.

К счастью, я имею при себе нож. Не теряя времени и продолжая грести одной рукой, я вонзаю лезвие в проконопаченную щель между досок, и тут же внутрь начинает поступать струйка воды, но я слегка придавливаю ее ступней. Вода потихоньку прибывает, она уже плещется на дне лодки. Офицер приподнимает ноги, чтобы не замочить желтые туфли.

– Абди! – кричу я. – Где черпак? (Мне, однако, хорошо известно, что его нет.)

– Мы оставили его на борту судна.

Я осыпаю его градом ругательств.

– Разве ты не видишь, что хури треснула из-за того, что ты стоял в ней, когда она была на берегу, и, как идиот, не желал предоставить ее аскерам? Мы тонем… Мсье, умеете ли вы плавать? – обращаюсь я к офицеру.

– О, да! Но хотелось бы этого избежать, ведь на мне новый мундир, который я надел только сегодня. Лучше повернуть к берегу.

– Это невозможно, мы не успеем, поскольку придется плыть против ветра.

До арабской фелюги уже двадцать метров. Не говоря ни слова, я приближаюсь к ней.

– О! Там судно! – кричит офицер. – Скорей причаливайте к нему.

Это мне и нужно.

Мы подплываем вовремя: лодка уже тонет. Турок карабкается на борт судна с нашей помощью. Он забирается на планширь, и мы оставляем его в таком положении, лежащим на животе, с болтающимися ногами, тогда как руки уже касаются палубы – положение особенно неудобное, если к тому же из-под ног неожиданно уходит опора.

Я побыстрее затыкаю щель уголком тюрбана. Мы прыгаем за борт и, раскачивая лодку, в несколько приемов выливаем из нее воду. Затем что есть мочи гребем в направлении «Сахалы». Обернувшись назад, я вижу задницу офицера, ему никак не удается перебраться на палубу, несмотря на отчаянную работу ногами, которыми он вращает, как велосипедист на финишной прямой. Наконец появляется спавший где-то на судне юнга, несомненно, разбуженный проклятьями страдальца; мальчишка оказывает ему необходимую и достаточную поддержку. Офицер перебрасывает свое тело через борт и исчезает по ту сторону планширя.

Пока продолжается эта мучительная операция, мы достигаем нашего судна. Ахмед сообразил, в чем дело, и уже поднял якорь.

Через двадцать секунд мы скользим по волнам. Но бегство было бы безумием. В моем распоряжении лишь плохонький штормовой стаксель. Любая арабская фелюга, реквизированная властями, настигнет нас прежде, чем мы успеем выйти из прохода. И потом я все еще хочу оставаться вежливым. Я преследовал лишь одну цель: спасти новенький мундир этому офицеру, пересадив его на другую фелюгу. Поэтому у меня нет никаких причин пускаться наутек.

Я собираюсь причалить к молу, на котором стоит маяк. За то время, что понадобилось нам для того, чтобы преодолеть полмили, я успеваю упаковать документы о Шейх-Саиде. Я намерен припрятать их на берегу.

Но вдруг появляются какие-то люди, они бегут в нашу сторону по узкому песчаному перешейку, в часы отлива соединяющему маяк с городом. Даже кратковременная остановка вызовет у них подозрение, и нас обыщут.