355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Анри Монфрейд » Приключения в Красном море. Книга 1 (Тайны красного моря. Морские приключения) » Текст книги (страница 17)
Приключения в Красном море. Книга 1 (Тайны красного моря. Морские приключения)
  • Текст добавлен: 30 января 2019, 00:30

Текст книги "Приключения в Красном море. Книга 1 (Тайны красного моря. Морские приключения)"


Автор книги: Анри Монфрейд



сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 33 страниц)

Замаскировавшись таким образом под корабль Ее Величества, я встречаю пловцов. На них никакой одежды, поэтому они поднимаются на борт, из вежливости прикрывая левой рукой свои гениталии. Матросы дают им тряпки прикрыть наготу. Сперва внимание туземцев приковывает внушительная пушка, скрытая от посторонних глаз, и в их поведении появляется уважительность.

– Вам нечего опасаться, – говорю я нм по-арабски, пытаясь изобразить английский акцент. – Я приплыл сюда только для того, чтобы посмотреть, все ли здесь спокойно и нет ли английских подданных, желающих отправиться в Аден. Но я также хотел бы запастись дровами, мясом и рыбой.

Четыре сомалийца снова бросаются в воду и быстро плывут к берегу, чтобы рассказать о том, что они увидели и услышали, своим соплеменникам. Вскоре благодаря престижу Англии угрожающий отряд рассеивается, люди возвращаются в хижины. Пляж вновь становится пустынным. Через несколько часов нам привозят продукты. На этот раз я высылаю хури. Естественно, что ни одного английского подданного, который хотел бы подняться на борт моего судна, тут не нашлось.

Ночью с гор подул береговой ветер. Решив им воспользоваться, мы берем курс ост и плывем вдоль берега.

Днем мы проплываем мимо небольшой белой мечети, одиноко стоящей на пустынном берегу, между скалой и морем. Это гробница шейха. Все мои сомалийцы встают со своих мест и, обратясь к ней лицом, читают «Фатиху».

Это могила шейха Иссака, великого предка сомалийцев.

Согласно обычаю, матросы бросают в море подношения – горсть риса, немного табака и сахар, завернутые в тряпку, затем выливают за борт меру пресной воды. Я прошу объяснить мне, что означает этот обычай.

Иссак и его брат Дарод высадились на берег у подножия горы Слон (греки называли ее Элефантас) и нарекли этот край Арде-эль-Филь (Земля слонов), откуда, очевидно, и пошло название Гвардафуй. Они прибыли из той далекой страны, где каждый день в горах, поддерживающих небосвод, рождается солнце. Братья направили свой корабль по огненному следу, который ложится вечерами на поверхность моря, тогда как за спиной плывущих сгущались сумерки.

Оба брата дали начало племенам: иссаков и дародов. Все нынешние сомалийцы принадлежат к этим двум большим родам. Одни происходят от иссаков[43]43
  Не путать иссаков с исса. Последние не являются сомалийцами, хотя и говорят на их языке. Очевидно, они появились в этих краях одновременно с галла. (Примеч. авт.)


[Закрыть]
: это Абер Йони, Абер Ауэль, Абер Джахала.

Другие, варсангалийцы, маджертены и еще кое-кто, происходят от дародов.

Если судить по мусульманской архитектуре этой усыпальницы, то иммиграция сомалийцев имела место в весьма отдаленную эпоху. Но этот архитектурный памятник мог быть перестроен уже после обращения сомалийцев в исламскую веру с тем, чтобы воздать почести предку, оборудовав для него гробницу в соответствии с законами Пророка.

Пока я слушаю эти древние легенды, воскрешающие героическую эпоху переселения народов, мы мчимся дальше, подгоняемые ветром, который крепчает по мере того, как солнце встает над горизонтом. Глубокую синеву неба не омрачает ни одно облачко.

Прямо по курсу из глубины моря всплывает, подобно огромному толстокожему животному желтого цвета, скалистый остров. Его коса сильно напоминает голову, лежащую на воде и соединенную с туловищем посредством ощетинившейся колючками шеи. Оврагами отмечены контуры лопаток и крупа. На хребет каменного чудовища накинута белая мантия, точно каким-то чудом там сохраняется слой снега, неподвластный лучам солнца.

Это Маит (мертвый остров). Он покрыт гуано, в течение тысячелетий оставляемым здесь морскими птицами, которые прилетают сюда на гнездовье. При нашем приближении они взмывают в воздух, образуя плотные облака, и издали кажется, что это вырвался столб дыма из жерла кратера. Когда мы подходим к острову поближе, нас оглушают пронзительные крики, издаваемые вихрем проносящимися над нами птицами.

Длина острова примерно два километра, а ширина четыреста метров. Из воды встают его вертикальные стены, а стометровая вершина напоминает горбатую спину. Черноватые полоски, нарушая белизну мантии, покрывающей остров, тянутся по склонам красноватой скалы и создают причудливый полосатый узор.

Фелюга подплывает к Маиту с подветренной стороны, и у нас перехватывает дух от резкого запаха аммиака.

Стоянка у этой отвесно обрывающейся в воду скалы невозможна – здесь слишком большая глубина.

С приходом зимнего восточного ветра об оконечность острова, похожую на голову фантастического животного, разбиваются волны, катящиеся из открытого моря, и благодаря мощным фонтанам пенистых брызг складывается впечатление, что это чудовище плывет, рассекая воду головой, словно корабельным форштевнем.

Суша находится всего в нескольких милях; на местоположение деревни Маит указывает темное пятно пальмовой рощи. Это весьма любопытная деревня, с внушительными строениями в арабском стиле, возведенными, очевидно, Йеменскими купцами еще в те времена, когда фимиам и мирру доставляли на парусниках. Весь этот район, вплоть до мыса Гвардафуй, назывался в древности мысом Благовоний.

Дома глинобитные, кубической формы. Над ними возвышается большое здание, стоящее напротив моря: две высокие квадратные башенки высотой метров тридцать, соединенные зубчатой стеной, образуют обращенный к морю стрельчатый портал. Чуть поодаль, превосходя в высоте башни, архитектурный ансамбль дополняет своего рода минарет, побеленный известкой.

Этот укрепленный замок был некогда жилищем султана, но сегодня султан – всего лишь староста сомалийской деревни, а величественное сооружение превратилось в овчарню и караван-сарай.

Я замечаю, что совсем близко от берега стоит на якоре фелюга – первая, которую мы повстречали, плывя вдоль побережья.

Довольно внушительная толпа собралась перед фасадом пришедшего в негодность дворца в надежде, что мы бросим якорь на этой стоянке. Появление судна – редкое событие с тех пор, как Мальмуллах терроризирует этот район. Как мне ни жаль лишать такого развлечения этих изнывающих от безделья людей, но я меняю галс и снова плыву в открытое море.

До вечера я лавирую, поднимаясь на ветер, то есть сохраняя курс ост. С приближением ночи появляются признаки ухудшения погоды, и я нахожу естественное укрытие, правда, довольно ненадежное, вблизи небольшой песчаной косы – Рас-Катиба. В краю, где жители находятся в состоянии войны, меня устраивает это безлюдное пустынное место.

Я выставляю часового, который будет сменяться через каждые четыре часа. Я не сомневаюсь в его добросовестности. На всех сомалийцев моей команды, и в первую очередь на Джамму, Мальмуллах нагнал страху: последние три дня они только и делают что говорят о нем. Далеко не разделяя их тревогу, я засыпаю в невыразимом блаженстве, которое может испытывать лишь моряк, когда его судно находится в надежном укрытии; он с сочувствием думает тогда о тех, кто бороздит море в эту минуту, и чем хуже погода, тем сладостнее его блаженство.

Ружейный выстрел заставляет меня подпрыгнуть на постели: это стрелял Джамма, только что заступивший на вахту. Ему показалось, что кто-то плывет к нашему судну. Джамма крайне возбужден, вглядываясь в темноту, он показывает мне рукой на таинственного врага, который, по его словам, повернул к берегу.

Я абсолютно ничего не вижу. Команда старательно всматривается в потемки, и в конце концов каждый начинает убеждать себя, что там действительно что-то было, но поскольку они никак не могут прийти к согласию относительно того, где находится этот объект, я остаюсь при своем: им это почудилось. Али Омар соглашается со мной и пожимает плечами, вкладывая в этот жест все презрение араба к представителям африканской расы.

Я отбираю патроны у чересчур впечатлительного стрелка, опасаясь, что он снова поднимет переполох, и пытаюсь еще разок вздремнуть, пока не наступил рассвет.

Как только над горизонтом показывается солнце, мы сходим на берег, чтобы по состоянию песка убедиться, было ночное происшествие следствием галлюцинации или оно произошло в реальности.

Мне приходится признать, что Джамма был прав: на берегу видны совсем свежие отпечатки чьих-то ступней. Без сомнений, кто-то пытался до нас доплыть, а потом, испугавшись, повернул обратно.

Берег весь плоский, поросший солеросами и очень низким голубым кустарником. Здесь достаточно хороший обзор, чтобы не бояться никаких неожиданностей. Впрочем, следы тянутся вдоль моря к деревне Маит в обоих направлениях. То, что ночной незнакомец не принял мер предосторожности с целью скрыть свое пребывание здесь, говорит об отсутствии у него преступных намерений. На почему тогда он не окликнул нас с берега, а решил отправиться к фелюге молча, рискуя нарваться на пулю?

Ожидая разгадки этой тайны, я бросаю динамитный патрон туда, где в прохладной утренней воде вдоль всего пляжа резвятся стайки рыб. В то время как мы подбираем с лодки великолепных окуней, замерших в неподвижности брюхом кверху на поверхности моря после взрыва, к нам издали, со стороны деревни Маит, направляется какой-то человек, идущий кромкой воды.

Мы ждем его. Эта старый сомалиец, вооруженный древней изогнутой саблей, что свидетельствует о его высоких полномочиях шейха. Поприветствовав друг друга, мы садимся в кружок прямо на песке.

По его словам, это он приходил сюда ночью. Он кричал нам, но дистанция от берега до того места, где я бросил якорь, гораздо больше, чем я предполагал, поэтому, учитывая силу ветра, можно допустить, что я его не услышал. Однако старик утверждает, что он не пытался доплыть до судна, и его слова кажутся вполне убедительными, если принять во внимание не очень-то спортивный вид этого пожилого человека. Выстрел, произведенный Джаммой, убедил его в том, что благоразумнее всего вернуться сюда на другой день, хотя, по его словам, он предпочел бы встретиться с нами под покровом ночи, чтобы его визит остался в тайне.

Старик – староста деревни Маит. Увидев вчера наше судно, он понял, что фелюга не местная, вероятно, принадлежащая англичанам, потому что корабль окрашен в серый цвет, что не характерно для гражданских каботажных судов, арабских или сомалийских.

Он пришел к нам, чтобы рассказать, как все его племя страдает от тирании Мальмуллаха, испытывая голод и лишения, поскольку ни одно судно больше не снабжает продовольствием эту страну, население которой занимается лишь поставками белого эбенового дерева, используемого при изготовлении шпангоутов для фелюг. Словом, основная его задача – выпросить у нас рис, дурра и финики. Поскольку я нуждаюсь в дровах и воде, я предлагаю совершить обмен.

Подобные переговоры, вероятно, являются одной из основных обязанностей старосты, ибо все было, кажется, заранее подготовлено. И действительно, едва наша беседа подошла к концу, как из кустарника по сигналу старого сомалийца вышла вереница женщин, несущих наполненные водой бурдюки и хворост.

Это старые женщины, и очень жаль, что сквозь их легкие одеяния угадываются лишь высохшие формы немолодых жен. Одна из них, сравнительно молодая, которая, впрочем, не входит в состав «свиты» шейха, приносит связку длинных тростей из белого эбенового дерева. Это тоже один из промыслов местных жителей. Мои люди вырывают трости друг у друга из рук, придирчиво их осматривая, словно эти деревяшки обладают величайшей ценностью. Это традиционная трость, которую туземец кладет на плечи и закидывает на нее свои усталые руки во время длительных пеших путешествий, к ней он подвешивает также бурдюки с водой и финиками. Насадив на эту палку острие от пики, получают весьма опасный дротик, который сомалийцы ловко и бесшумно посылают из зарослей в спину врага. Закончив обмен, женщины уходят, и старик соглашается отведать чая у нас на борту.

Я расспрашиваю его о Мальмуллахе в надежде узнать, где он находится на самом деле, но наталкиваюсь на уклончивые ответы и какие-то непонятные истории. Невозможно что-либо узнать от этого старика, которого в первую очередь интересует то, что мы собираемся здесь делать. Он кажется мне скорее подосланным Мальмуллахом, нежели человеком, решившимся на свой страх и риск оказать нам услуги.

Джамма доставляет старика обратно на берег вместе с Фираном, который прыгнул в хури якобы для того, чтобы разрубить дрова на берегу, ибо я, по его словам, ворчу, когда удары топора сотрясают судно.

Юнга Фиран недолюбливает Джамму и, кажется, следит за каждым его шагом.

Вернувшись, он сообщает мне, что Джамма и старик долго о чем-то шептались, опасаясь быть услышанными. По его мнению, они давно знают друг друга.

Эта деталь меня настораживает, и я благоразумно решаю поднять парус сегодня ночью.

Ожидая, когда наступит время, благоприятное для отплытия, я вздремнул на корме. Но вскоре меня будит отчаянная потасовка на баке, и я вижу, как двое людей падают за борт. Это сцепились Али Омар и Авад. Один из них непременно захлебнется, так как каждый норовит удержать под водой голову соперника. Они не обращают внимания на мои угрозы и посылаемые в их адрес проклятья. Никто не хочет отпустить соперника первым. Это расовая неприязнь, уходящая корнями в древность. Я вынужден выстрелить из револьвера в воду рядом с ними, чтобы вернуть дерущихся к реальности. Благодаря моему вмешательству они отпускают друг друга. Али Омар возвращается на судно, тогда как двое моих людей, тоже прыгнув за борт, вплавь догоняют устремившегося к берегу Авада.

Оба соперника теперь хмуро молчат и едва сдерживают свою ярость, привязанные к мачте спинами друг к другу. Участников ссоры на борту полагается наказывать еще до того, как ее зачинщики получат возможность высказаться и будет вынесено суждение о существе спора. Я должен был бы, опять же следуя обычаям, оставить их связанными на двенадцать часов, разумеется, без воды и пищи. Очевидно, этот срок сочли когда-то достаточным для того, чтобы остыли чересчур разгулявшиеся страсти.

Но мне приходится его сократить – нас подгоняет время. Через пару часов я велю развязать обоих, чтобы выслушать их о причинах ссоры. Это очень банальная, связанная с сахаром история: Али застал Авада в тот момент, когда последний открывал сундук с провиантом посредством изогнутого гвоздя. Оказывается, он ежедневно подворовывал сахар, входящий в рацион питания всей команды.

Авада, совершенно голого, опять привязывают, но уже животом к мачте: его ягодицы и спина подставлены для ударов веревкой. Приговор разрешено привести в исполнение его обманутым товарищам.

Воспоминание о горьком чае, в течение восьми дней вызывавшем жалобы и причитания экипажа, придает их рукам силу, которую я вынужден умерить.

После этой процедуры Авад возвращается к своим обычным делам и как ни в чем не бывало присоединяется к товарищам.

Этому самому по себе ничем не примечательному инциденту суждено было стать первым звеном в цепи роковых событий, которые приведут меня к трагической развязке. Только тогда я понял, что подлость исключительно благоприятная почва для людской злопамятности.

Уже глубокая ночь, пора поднимать парус.

В море ветер умеренный, но ранним утром, с восходом солнца, он набирает всю свою силу. Я решаю стойко держаться, чего бы это нам ни стоило. Мне не терпится прибыть в Бендер-Ласкорай.

Увидев плывущую из открытого моря и лавирующую, как и мы, довольно крупную фелюгу, я весьма удивлен. Учитывая то, какими курсами мы следуем относительно друг друга, можно предвидеть, что наши суда вскоре поравняются на небольшом расстоянии.

Когда в ненастье замечаешь другое судно, это действует ободряюще. Появление этого парусника рассеивает, таким образом, мои последние сомнения в том, правильно ли я поступаю, лавируя при достаточно сильном ветре. Но почему это судно оказалось в море в такую погоду?

Как мне кажется, это противоречит привычкам туземных мореплавателей. Как правило, вечером они встают на якорь, чтобы не оказаться во власти ветра, и случается даже, что они проводят целые недели на защищенной стоянке, дожидаясь улучшения погоды.

Ее теперешнее положение указывает на то, что эта фелюга скорее всего не останавливалась на ночь и, невзирая на очень суровые условия, кажется, намерена продолжать плавание, лавируя.

Наконец она подходит на расстояние слышимости. На судне находятся сомалийцы, представители племени варсангали, знающие моих людей. На корме рядом с рулевым сидит человек в ярком тюрбане. Джамма называет его имя, это некий Осман Хурре, доверенное лицо версангалийского султана Махмуда Али Шеры, которого мы собираемся посетить в Ласкорае.

Али Омар высказывает мнение, что эта фелюга весьма похожа на ту, которую мы видели на якорной стоянке перед Маитом. Джамма протестует и категорическим тоном пытается доказать, что это другое судно. Впрочем, не он ли утверждал, что оно плывет из Берберы? Джамма говорил также, что эта фелюга плывет, как и мы, в Бендер-Ласкорай. В самом деле, судно поворачивается другим бортом и идет тем же галсом, что и наше.

Однако волнение на море все более усиливается, и, огибая косу Хашау, мы входим в зону настоящего шторма. Если бы рядом с нами не было этого судна, я бы отказался от борьбы со стихией и вернулся на утреннюю стоянку. Но для меня это вопрос чести. Мой взгляд прикован к фалу, поддерживающему рей. Зная о его сильной изношенности, я опасаюсь, что он оборвется при килевой качке.

Действительно, я замечаю, что на верхушке мачты порвалось несколько канатных прядей. Три оставшиеся продержатся недолго. Продолжать упорствовать в таком положении было бы непростительным безрассудством, которое неизбежно привело бы к непоправимым поломкам.

Я велю поскорее спустить парус и меняю галс, чтобы заранее приготовиться к плаванию на штормовом стакселе.

Наши спутники вслед за нами проделывают то же самое. Должно быть, их самолюбие тоже задето, и они не намерены сдаваться.

Подгоняемые попутным ветром, мы за один час преодолеваем десять миль, с таким трудом пройденные после полуночи, когда фелюга плыла против ветра. Это тяжелая жертва. Как говорят арабы, плавание с попутным ветром ничего не стоит, и напротив, расстояние, преодоленное в условиях встречного ветра, дороже золота.

Первая якорная стоянка под ветром находится в Рас-Катибе, который я покинул ночью. Мы вместе с сомалийской фелюгой бросаем там якорь. И сразу же, спустив на воду пирогу, ко мне с визитом направляется пассажир в ярком тюрбане. Он поднимается на борт нашей фелюги, его лицо заслонено краем тюрбана; мои матросы целуют ему руку, как и положено при встрече со знатным человеком.

Он приветствует меня и, не открывая лица, присаживается на корме, части судна, отводимой для знатных пассажиров или заседаний нашего «штаба».

Заметив мое удивление, Джамма объясняет странное поведение гостя, скрывающего свое лицо, тем, что Османа, по его словам, ранили в бою с Мальмуллахом ударом джамбии, который, согласно обычаю, должен был отсечь ему другую часть тела. Он лишился носа и части правой щеки. Когда Осман приоткрывает наконец лицо, я вижу нечто ужасное: рана еще не зарубцевалась и распространяет зловонный запах.

Укрылся он в Бербере, где его начал лечить английский медик. Но Осман был вынужден уехать, зафрахтовав это судно, чтобы предупредить своего хозяина, султана, о готовящемся нападении на него Мальмуллаха в пятнадцатый день луны.

Я накладываю временную повязку на изуродованное лицо этого несчастного, которому, похоже, давно уже не оказывали никакой медицинской помощи.

День проходит за починкой такелажа, весьма истрепанного ненастьем последних дней. Штопая паруса, люди рассказывают по очереди истории о всяких зверствах, а в рангоуте по-прежнему свистит ветер. Его порывы все еще отличаются необыкновенной силой, и я вынужден бросить еще один якорь. Впрочем, это добрый знак: скоро шквал утихнет. На закате ветер все еще не унимается, поэтому мы не теряем надежды на улучшение погоды. И действительно, в полночь устанавливается штиль, а в два часа утра до нас доносятся запахи с суши – с гор подул бриз.

Испытывая безумную радость, мы пользуемся этой ниспосланной свыше удачей и берем курс в открытое море, плывя вдоль берега на восток с наполненными ветром парусами.

Сомалийское судно снялось с якоря еще раньше и, обладая более мощным парусным вооружением, быстро исчезло в ночи.

Фиран обращает мое внимание на отсутствие Авада. Неужели он высадился тайком? Это маловероятно здесь, в этом незнакомом месте, где он рискует попасть в плен и стать рабом. Он мог лишь перебраться на другую фелюгу. Несомненно, наказание линьком, которому его подвергли, не выветрилось из его памяти. Меня не покидает смутное предчувствие грядущих неудач. Со дня моего отплытия все идет наперекосяк, и я тщетно пытаюсь избавиться от последствий своих собственных ошибок. Но когда же мои усилия увенчаются успехом?

Опыт еще не научил меня тому, что в жизни порой приходится вступать в полосу сплошного невезения, когда надо окопаться и ничего не предпринимать. В эти черные периоды самые непримечательные инциденты могут привести к катастрофе. Но я пока еще не уверовал в подобные, неподвластные разуму явления и презрительно отношусь к предупреждениям, поступающим из сферы подсознания. Я упорствую в своих намерениях, тогда как разумнее было бы от них отказаться.

Джамма меня успокаивает: что может сделать Авад? Скорее всего, он плывет на судне его друга, так что по прибытии в Бендер-Ласкорай Авада закуют в цепи.

Незадолго до захода солнца мы проплываем мимо пальмовой рощи, в центре которой расположены несколько хижин и два-три каменных здания. Это еще не Бендер-Ласкорай, а небольшая стоянка, где корабли чувствуют себя в безопасности в период сильных восточных ветров. Там уже стоит на якоре сомалийское судно, и его команда знаками приглашает нас присоединиться к ней.

При нашем приближении на пляж сразу же высыпает толпа туземцев. Осман ждет нас, окруженный многочисленной свитой, и все разглядывают меня с любопытством, когда я покидаю фелюгу. Впрочем, многие из них никогда не видели европейцев, кроме того, я со своим одеянием не укладываюсь в тот образ, который сложился у них в результате созерцания издали типичных колониальных джентльменов.

Множество голых мальчишек образует вокруг нас шумный кортеж, когда Осман ведет меня к довольно просторному дому у входа в пальмовую рощу.

Я удивлен обилием ребятишек, но мне объясняют, что здесь укрылись все женщины и дети из соседних деревень, пока мужчины заняты войной. Действительно, чуть поодаль я вижу группки женщин, а точнее девушек, поскольку у них изящные прически, образуемые заплетенными в косички пышными волосами, на которые имеют право одни только девственницы. Джамма говорит мне, что местные женщины теперь упали в цене по причине нехватки мужчин. Желающий приобрести жену может это сделать на очень выгодных для себя условиях. Выбор на редкость богатый!

Мы подходим к двухэтажному каменному дому. Сопровождающий меня Джамма, кажется, уже бывал здесь, так как он идет вперед по извилистой и узкой лестнице, оборудованной в толстой стене. Я замечаю, что в этом доме давно не жили и что он был спешно приведен божеский вид к моему приезду. Лестница заканчивается своеобразным тамбуром, заваленным кожаными сандалиями. Я заключаю, что во всех странах мира очень неприятно ходить по башмакам в потемках.

Наконец я вхожу в комнату, куда проникает свет из небольших окон без ставней. С дюжину сомалийцев сидят там на грязных подушках, прислонясь к стене, и это собрание распространяет запах прогорклого масла, несмотря на то, что внутрь из окошек врывается ветер.

На почетном месте сидит пожилой сомалиец с красноватой, крашенной хной бородой. На вид ему лет шестьдесят. Обнаженный до пояса, он демонстрирует свою кожу с красноватым оттенком, всю покрытую мелкими морщинами, под которыми угадываются дряблые мышцы. Его выпирающий живот образует пухлые складки, которые исчезают ниже, под тканью набедренной повязки, скрывающей его подогнутые под себя ноги. На шее у него черные четки, в середине к ним прикреплена небольшая вещица из слоновой кости, похожая на наконечник лейки. На мизинце его правой руки, выкрашенной хной, огромный серебряный перстень. Глубоко посаженные глаза человека подернуты дымкой, как у слепца. Нос очень крупный, слегка изогнутый, но красиво очерченный. Наконец, бритый череп, сверкающий маслом, кажется чересчур большим для крохотной белой шапочки, имеющей форму конуса, с засаленной лентой у ее основания, – такое впечатление, что эта шапочка всасывает в себя жир, которым смазана его лысина.

Человек изо всех сил пытается принять высокомерный и величественный вид. Этот нелепый Будда сразу же вызывает у меня неприязнь, поэтому, здороваясь с ним, я стараюсь проявить как можно меньше учтивости. Остальные, оставившие свои стоптанные башмаки у дверей, являются всего лишь бедуинами, спешно собранными здесь, так сказать, для количества и для того, чтобы создать своеобразную свиту для этого тщеславного старика.

Я сразу же смекаю, что передо мной вовсе не султан Махмуд, так как, согласно описанию Абди, он худой, энергичный, а главное, сравнительно молодой человек (ему сорок лет). Все эти приметы никак не согласуются с внешностью старика.

Итак, весьма непринужденным тоном я произношу сомалийское приветствие и спрашиваю:

– Как поживает твой султан? Где он?

Обменявшись взглядами со стариком, Джамма говорит мне по-арабски:

– Да вот же он.

– Нет, это не Махмуд.

– Разумеется, – подхватывает старик, – но я его брат, в настоящий момент я замещаю его. Он сражается в горах против Абдаллаха Хасана, того самого Мальмуллаха.

Слушая его, я загадочно улыбаюсь; моя улыбка означает, что я не попался на эту удочку, но из вежливости делаю вид, что поверил ему, хотя старик, может быть, не является даже и братом Махмуда.

Поскольку предварительные разъяснения не дают желаемого эффекта, на который рассчитывали устроители торжественной церемонии, так называемый временно исполняющий обязанности султана лишается всей своей самоуверенности.

Приносят очень сладкий чай, и завязывается беседа. Джамма выступает в роли переводчика, ибо старик признался, что не понимает по-арабски.

Почтенные позы статистов, которые каждому из них было велено принять, мало-помалу сменяются привычным жеванием табака, и плевки с необыкновенной точностью летят в узкие окна или в укромные уголки комнаты.

Осман, кажется, взявший теперь на себя роль лжесултана, настаивает на том, чтобы я выгрузил имеющиеся у меня на борту два ящика с патронами.

– Есть ли у тебя деньги? – спрашиваю я. – Я хочу, чтобы мне заплатили авансом.

Переговорив с Джаммой по-сомалийски, Осман выходит, чтобы, по его словам, принести деньги. Большинство статистов, решивших, что они достаточно долго исполняли свою роль, покидают комнату вслед за ним. Вскоре Осман возвращается в сопровождении кули, который с шумом сбрасывает мешок с рупиями на пол. И начинается подсчет денег. Пока не достает двадцати процентов от общей суммы. Я был готов к такого рода торгам.

Сейчас, дескать, невозможно наскрести больше, так как все деньги находятся у Махмуда, который прячет их в горах и т. д. и т. п.

Старик улыбается мне, трогает меня за подбородок, называет своим благодетелем и обещает восполнить эту разницу, когда мы завершим дела, связанные с моим складом, находящимся на острове Маскали. В конце концов я сдаюсь, уступая его напору: эта комедия мне порядком надоела.

В этот момент приносят сушеное мясо, посыпанное сахаром: это традиционное сомалийское блюдо могма – козлятина или баранина, порубленная на мелкие кусочки и поджаренная в масле до полного высушивания. Приготовленное таким образом и уложенное в корзины, накрытые кожей и похожие на амфоры, мясо может сохраняться месяцами. Это блюдо едят воины, говорят, оно придает силы и поддерживает высокий боевой дух.

Джамма уходит за ящиками с патронами, но, спохватившись, возвращается назад и просит дать ему мой серебряный перстень, на котором выгравировано мое имя по-арабски и который служит мне печатью. Он ссылается на то, что Али Омар, единственный сторож, оставшийся на нашем судне в данную минуту, ничего не выдаст ему без моего приказа. Согласно восточному обычаю, факт передачи печати посланцу наделяет последнего полномочиями доверенного лица.

Вскоре кули приносят ящики, а Джамма подбегает ко мне и взволнованно сообщает:

– Я потерял твой перстень, я надел его на палец и, добираясь до фелюги вплавь, наверное, уронил в воду.

Я вне себя от ярости, я очень дорожил этой вещицей. Однако я сдерживаю себя, дабы не впасть в бесплодный гнев, проявляя слабость, недостойную человека и истинного верующего. Неизбежность или свершившийся факт надо всегда принимать со спокойствием и смирением.

После этого случая у меня в душе остается какой-то неприятный осадок и смутное чувство тревоги.

В довершение всего мне сообщают, что найти Авада нигде не удается. Сразу же после прибытия он покинул фелюгу Османа и куда-то исчез. Тщетно я пытаюсь его разыскать. Али Омар не ждет ничего хорошего от этого исчезновения, и я разделяю его беспокойство.

Нет, долго оставаться на этом побережье нельзя; неудачи преследуют меня, и благоразумие требует, чтобы я поскорее уплыл отсюда. Но Джамма меня отговаривает, уверяя, что деньги для задатка, который я потребовал, уже собраны.

Для большей надежности он будет сопровождать Османа сегодня вечером и убеждает меня в том, что они вернутся не позднее чем через сутки, а послезавтра мы сможем отправиться на остров Маскали.

Я поддаюсь на эти уговоры.

На закате он приходит попрощаться в походном облачении: кожаные сандалии, кинжал на поясе, закинутая на плечи пика с привязанными к ней бурдюком с водой, а также свертком, где лежит могма вперемешку с финиками. Его сопровождают двое людей, вооруженных ружьями.

Ночь я провожу на фелюге. Судно, на котором приплыл Осман, бесшумно снимается с якоря около девяти часов вечера. В этом нет ничего удивительного, потому что оно прибыло сюда из Берберы только для того, чтобы доставить своего пассажира. Я не придаю значения этому ночному отплытию.

Джамма пообещал вернуться через сутки, но я думаю, что он появится не раньше, чем через два дня.

Днем к фелюге подплывает лодка, меня просят осмотреть раненого, которого принесли, а точнее сказать, который сам дополз до деревни. Его ранили пикой в надчревную область.

Я отправляюсь на берег, все равно заняться больше нечем.

Больной лежит на анкаребе в темной хижине, наполненной запахом благовоний. Во дворе перед дверью странного вида сомалиец варит в широком глиняном блюде какое-то зелье. Это ибери, то есть колдун.

Это довольно молодой, голый до пояса человек, весь увешанный какими-то четками, талисманами, амулетами, которые позвякивают при каждом его движении. Его пышная шевелюра уложена с почти женским кокетством. Курчавые, обесцвеченные известью волосы стали белокурыми и образуют нечто вроде ореола вокруг его головы. Красная кожаная лента, обхватывающая лоб, придает этой природной шапке гармоничный контур, который с удивительным изяществом обрамляет тонкое и удлиненное лицо. Глаза колдуна кажутся непомерно большими, они обладают волнующей глубиной и глядят на вас, не моргая, с каким-то приглушенным завораживающим блеском.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю