Текст книги "Приключения в Красном море. Книга 1 (Тайны красного моря. Морские приключения)"

Автор книги: Анри Монфрейд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 33 страниц)

IV
Али Саид

На рассвете мы подплываем к Меди, где стоят на якоре с полдюжины самбуков достаточно большого тоннажа. После того как наше судно присоединяется к ним, команда, согласно обычаю, издает протяжный крик – морское приветствие. На него откликаются все остальные корабли подобным же образом. Затем матросы выкрикивают друг другу вопросы: «Откуда ты?.. Куда направляешься?..

Что нового?..» и т. д.

Как только мы бросаем якорь, я вместе с Салахом, знающим город, плыву на пироге к берегу. Пляж обрамляют низкие белые дюны; весь он завален корзинами с финиками и мешками с рисом, доставленными на больших самбуках из Адена. Верблюды, расположившись на земле группками, жуют, ожидая погрузки.

В глубине материка, километрах в четырех, вырисовывается силуэт города Меди, похожий на крепость, с бесчисленными заостренными крышами.

Идя по тропе, вьющейся среди дюн и знакомой Салаху, мы встречаем караваны верблюдов, состоящие из десяти– пятнадцати животных, каждое из которых привязано к хвосту впереди идущего верблюда.

Погонщики – арабы из племени бени-мзеллах, очень смуглые, с правильными и тонкими чертами лица и вьющимися пышными волосами, ниспадающими на плечи. Их великолепные обнаженные торсы лоснятся, а на широком хлопчатом поясе сверкают серебряные изогнутые ножны. Небольшая цветная тряпка – фота – едва доходит им до середины бедер.

Благодаря моему одеянию и моей загорелой коже, в соответствии с местным обычаем смазанной маслом, я не привлекаю внимания. Салах, слегка смахивающий на негра, вполне может сойти за раба-оруженосца, непременного спутника любого представителя среднего сословия.

Когда мы приближаемся к укрепленному городу, силуэт которого смотрелся столь внушительно на фоне розового утреннего неба, наши иллюзии рассеиваются: эти башенки и каменные караулки оказываются всего лишь крышами хижин. В отличие от обычных крыш, где солома уложена прямыми конусами, они имеют здесь очень удлиненную форму стрельчатых сводов.

В нашу сторону из города, окутанный облаком пыли, едет на осле всадник. Этот араб, весь увешанный роскошными кинжалами и одетый в жилет из зеленого шелка, – аскер Омера-эль-Бахара[46]46
  См. сноску на с. 25.


[Закрыть], которого послали навстречу нам, чтобы выведать, откуда мы приплыли; он просит предъявить документы. Я вручаю ему патент, полученный в Массауа, убежденный в том, что он не поймет в нем ни слова.

Аскер поворачивает обратно в город, предлагает мне сесть на его осла: он доставит нас к своему господину, Омеру-эль-Бахару. Я понимаю, что меня уже ждут в Меди. Ночной курьер, посланный шейхом Ибрагимом, сделал свое дело.

Мы приближаемся к городу, и нас начинают атаковать тучи мух.

Город Меди возник в результате междоусобных войн арабских племен. Возведенный при помощи ветвей и пальмовых листьев, он раскинулся на большой территории и насчитывает около десяти тысяч жителей.

Каждая соломенная хижина окружена херибой[47]47
  Хериба – изгородь вокруг вспомогательного строения, куда на ночь загоняется скот. Она состоит из колючих ветвей или жердей, воткнутых в землю друг возле друга и соединенных пальмовыми листьями. (Примеч. авт.)


[Закрыть], покрытой отбеленными в извести циновками. Таким образом, улицы представляют собой узкие извилистые проходы. В этот утренний час в воздухе витает запах фимиама, так как после пробуждения домохозяйки приступают к изгнанию злых духов и обходят с курильницей в руках все уголки своего жилища. Бесспорно, эта процедура позволяет избавиться от мух, во всяком случае на какое-то время.

Мы пересекаем небольшие площади, где работают масляные мельницы: они представляют собой полый древесный ствол, в котором прочный деревянный брус, утяжеленный при помощи крупных камней, перемалывает масличные зерна. Старый тощий верблюд, израненный и покрытый мухами, ходит по кругу, приводя в движение это допотопное устройство, его глаза заслонены двумя круглыми корзинками конической формы, поэтому кажется, что верблюд носит какие-то нелепые очки. Столь же древний и еще более изможденный араб, тело которого лоснится от масла, также ходит вокруг ствола, одной рукой помешивая маслянистую массу, а другой стегая длинным ремнем тощие заляпанные грязью ляжки своего старого приятеля. И всякий раз, когда раздается свист ремня, туча мух как бы вырывается откуда-то из недр этого молчаливого животного, чье спокойствие уже больше не может быть омрачено какими-либо переживаниями. Его широкие упругие копыта ступают по белой пыли размеренно и неторопливо.

Затем мы попадаем на торговые улочки, где выстроились рядами сотни похожих одна на другую лавочек; это дуканы шириной всего два метра. Они напоминают цепь ячеек, в каждой из которых араб, как правило, грязный, болезненного вида подросток, обладающий женственной и порочной наружностью, предлагает клиентам всякую всячину в крохотных бумажных кульках. На прилавке в небольших кучках или стеклянных банках представлено все, без чего немыслима жизнь арабов: рис, сахар, финики, перец, имбирь, кардамон, рыболовные крючки, настойка хны, сандалии, ткани и т. д. и т. п.

Во всех этих улочках, кишащих бедуинами, пахнет пряностями, прогорклым маслом и крысиной мочой.

Преодолев множество поворотов, мы подходим к дому Ахмеда Тахера, сына шейха Тахера. Он и есть тот самый Омер-эль-Бахар.

Я говорю ему, что приехал сюда повидаться с Саидом Мухаммедом Хидрисом и заодно попросить у него пропуск, разрешающий мне пребывание на Фарасане.

Мне бросается в глаза недоверчивый вид этого араба, и в приоткрытую дверь я замечаю толпу людей, взгляды которых устремлены на меня. Нет сомнений в том, что мое появление было предварено какой-то распространившейся здесь сенсационной легендой.

Тахер молча выслушивает меня и удаляется, сославшись на необходимость уведомить визиря Мухаммеда Йяйя.

Меня оставляют наедине с Салахом, который, повинуясь местным обычаям, приставил мое ружье к стене у двери. Я обнаруживаю, что чья-то невидимая рука его похитила. Правда, при мне есть еще браунинг, но какой в нем может быть толк?..

Некоторое время спустя раб приносит лепешки из дурра, поджаренные на козьем масле, кислое молоко, жареное мясо и финики.

Снаружи сидит на корточках дюжина вооруженных рабов, охраняющих хижину, в которой я нахожусь. Проходит не один час. Я притворяюсь спящим. Салах не скрывает своего беспокойства и обдумывает план побега.

За исключением оставшихся на судне матросов, никто в мире не знает, где я: тот факт, что я отбыл из Массауа, последнего пункта, посещаемого европейцами, намереваясь добраться до Джибути, может, наоборот, лишь направить поиски по ложному следу.

Прекрасная возможность избавиться от меня, так как несчастные негры, ждущие нас на борту, тут же будут проданы в рабство и отправятся в глубь материка, и пройдет много времени, прежде чем они вернутся назад и расскажут о случившемся.

Очевидно, именно в этом заключается замысел англичан, но посмеет ли Хидрис либо его визирь совершить убийство, зная, что я француз?.. Теперь я понимаю, почему англичанам было нужно выдать меня за немецкого шпиона.

Наконец в два часа пополудни в комнату входит рослый, вооруженный огромной саблей раб-суданец, он молча подает мне знак следовать за ним.

Появление этого безмолвного чернокожего человека, как в романтических драмах, способно было произвести устрашающее впечатление, не знай я по собственному опыту, что на Востоке все улаживается, если у тебя хватает мудрости не делать из всего трагедии.

В течение нескольких минут мы следуем по городским улицам и подходим к большому зданию в арабском стиле. На залитом солнечным светом фасаде зияет темный провал большого сводчатого подъезда. Мы оказываемся в некоем подобии просторного довольно темного коридора. Он заполнен лежащими на полу пленниками, их щиколотки охватывают соединенные друг с другом большие железные кольца.

Глаза еще не привыкли к темноте после яркого солнечного света, и я спотыкаюсь об эти полуголые тела.

На нас обрушиваются стенания заключенных. «Аллах! Карим!» – раздается со всех сторон, и к нам тянутся руки за милостыней.

Подобное зрелище не редкость в Аравии, здесь нет тюрем, ибо они обходятся очень дорого, ведь требуется штат охранников, а их всегда можно подкупить; кроме того, тюремные стены скрывают заключенного от посторонних взглядов, поэтому он не может служить для других наглядным примером. Наконец, и это главное, закованный в кандалы пленник обладает некоторой свободой передвижения и, пользуясь людским милосердием, обеспечивает себя пропитанием. Еще одна статья экономии!

Мы попадаем во двор, где в тени стен жуют траву козы. Наш провожатый останавливается перед запертой дверью, охраняемой группой солдат, которые расступаются в стороны. Когда я подхожу к ней, молчаливый сопровождающий резким движением распахивает дверь и вталкивает меня, совершенно ослепшего, в какой-то темный зал, где на диванах в парадных одеждах сидят десятка два арабов, образуя подкову, так что я оказываюсь в центре этого собрания. Все взгляды обращены в мою сторону. Никто не шелохнется, не слышно даже дыхания – вокруг меня сгущается враждебная, угрожающая тишина.

Признаюсь, было от чего растеряться.

К счастью, умея владеть собой, я со спокойной улыбкой, делая вид, что мне здесь очень уютно, как и подобает гостю, которому оказывают такой любезный прием, приступаю к традиционному приветствию и поочередно касаюсь руки каждого из присутствующих; всякий раз я целую свою десницу и затем прикладываю ее к своей груди, склонив голову.

Не колеблясь я подхожу прямо к тому человеку, который, по-моему, возглавляет это собрание, – к визирю Йяйя.

Я выбрал его наугад, но судьбе было угодно, чтобы я не ошибся.

Мне предлагают занять место на анкаребе напротив визиря. Это невысокий и толстый, с животиком, человек, похожий на китайского будду, но его маленькие черные глаза, напоминающие пуговички на ботинках, искрятся умом и, кажется, видят вас насквозь. Умный взгляд всегда утешает, даже если речь идет о противнике: можно надеяться на успешный исход переговоров.

Он спрашивает:

– Какова твоя вера?

– Я мусульманин.

– Ты говоришь правду?

Я несколько секунд пристально смотрю ему в глаза с видом человека, для которого подобное святотатство попросту немыслимо, а затем излагаю свой символ веры: «Лаилла-иль-аллах…» Или: «Махмед-разуль-аллах…» и т. д.

Всеобщее молчаливое одобрение.

– Где твоя родина?

– Я родился в Могребе, неподалеку от Алжира…

– Но судя по твоему выговору, речь правоверных ты не впитал с молоком своей матери…

Я чувствую, что сейчас никак нельзя терять самообладание. Я говорю тогда, что своей приверженностью к исламу обязан матери, но что воспитывался я во Франции… Я уже не знаю, чем закончить эту длинную историю, когда сзади раздается обращенный ко мне голос:

– Ты уметь говорить по-французски?

Удивленный, я оборачиваюсь и вижу низкорослого араба, сидящего позади собрания.

Мертвая тишина свидетельствует о том, что все теперь будет зависеть от моего ответа. Я замечаю двух солдат, стоящих совсем рядом со мной, один из них прячет у себя за спиной кандалы, наподобие тех, что были на заключенных. Не моргнув глазом, они закуют меня в цепи, если я не сумею ответить по-французски.

Я выдерживаю паузу, чтобы усилить эффект от своих слов и в свою очередь задаю вопрос арабу-полиглоту:

– А где ты так хорошо выучил французский язык?

И он немедленно подтверждает визирю, что я и впрямь француз.

Наступает что-то вроде расслабления, лица присутствующих проясняются. Опасный риф, кажется, остался позади.

Я излагаю тогда визирю Йяйя цель визита, упомянув о своем желании обосноваться на Фарасане. Он кажется очень смущенным и в конце концов заявляет, что Хидрис находится в этот момент в Джизане, в двадцати милях севернее, и что я должен его подождать, ибо только он может решить этот вопрос. Визирь добавляет, что получил даже предписание задержать меня здесь до возвращения Хидриса, и, говоря это, он украдкой бросает взгляд на человека, в котором только теперь я признаю индийца, поскольку меня ввел в заблуждение его арабский наряд.

Визирь встает, давая понять, что аудиенция окончена, и я покидаю зал вместе с арабским переводчиком, оказавшимся в данном случае моим спасителем.

Мы идем в мокайю, лавочку, где отпускают мавританский кофе и чай.

Зовут его Али Саид, он долгое время работал в Джибути, затем служил на железной дороге, соединяющей Ходейду с Саной, до итало-турецкой войны.

Он объясняет мне, что прошлой ночью визирю сообщили о предстоящем приезде немецкого шпиона, переодетого арабом, который должен был бросить бомбу в Хидриса.

Известие вызвало большой переполох, особенно старался, приводя самые ужасные подробности, индиец, тот самый мирный коммерсант, обратившийся в ислам, которого я только что видел на совете.

У меня больше не остается сомнений в его связях с H.М.S.

Говорилось также, что эти немецкие бомбы нельзя увидеть, ибо речь идет о неких колдовских чарах, способных уничтожать людей на расстоянии.

Поэтому действовать надо было с величайшей осторожностью. Солдатам, которых я там заметил, был дан приказ броситься на меня при малейшем подозрительном жесте, так что я пережил весьма неприятные минуты, если учесть их рост и экипировку.

Все ясно: мы имеем дело с плодами политики шейха Ибрагима, проводимой в пользу Н.М.S. Весь этот район находится под наблюдением англичан, пользующихся услугами своих платных шпионов из числа местных жителей.

Али Саид обещает, что раздобудет копию письма, посланного визирю Йяйя через индийца. Вечером он приносит ее мне. Вот содержание письма:

«Ибрагим, сын Метафера, визирю Йяйя.

Приветствую тебя и да благословит тебя Аллах!

Должен сообщить, что нечестивец, выдающий себя за мусульманина, прибудет к Мухаммеду Хидрису якобы с визитом. В действительности его послали для осуществления преступных замыслов, направленных против тех, кого мы считаем нашими уважаемыми повелителями.

Я не смог ничего предпринять, потому что Нассер не поддержал меня.

Прошу тебя известить об этом английского шефа с острова Камаран.

Будь осторожен и да хранит тебя Аллах! Однако не гнушайся никакими средствами для того, чтобы обезопасить свою жизнь».

Надо покидать этот край, здесь мне больше нечего делать, так как я не собираюсь ждать возвращения Хидриса: он, разумеется, сюда не приедет.

В четыре часа пополудни я иду на площадь перед жилищем визиря, в это время он общается с народом. Это происходит в хижине из циновок, в которой противоположные стенки приподняты, чтобы внутри было не так душно. Там лежат или сидят на корточках, жуют кат (при жевании молодых листьев этого растения человек получает кратковременное возбуждение, сходное с действием кокаина), пьют кофе: раб то и дело наливает его в крохотные чашечки, обходя всех по кругу.

Войти в хижину и расположиться там может любой: это общественное место, и все свои государственные дела визирь вершит в присутствии свидетелей.

Я весьма решительным тоном прошу вернуть мне судовые документы и ружье, заявив, что намерен отплыть ночью.

Визирь еще не вполне оправился от недавнего волнения, ибо если учиненный им допрос был для меня пыткой, то он натерпелся страху ничуть не меньше, будучи уверенным в моих преступных намерениях и в наличии у меня невидимой взрывчатки, от которой все почтенное собрание могло в любую минуту разлететься на кусочки. Мое присутствие нарушает его покой, поэтому он не прочь, чтобы меня удалили куда-нибудь подальше от его дома. Но визирь опасается, что возникнут осложнения с французскими властями, если он уберет непрошеного гостя. Наконец он вручает мне мой патент и оружие, советуя поскорее выйти в море.

Маленький индиец, конечно, будет недоволен, но какое это имеет значение.

Не теряя времени, я возвращаюсь на «Фат-эль-Рахман». Али Саид заявляет о своем желании отправиться вместе с нами, так как его семья оказалась запертой в Ходейде. Я обещаю, что попытаюсь вызволить ее оттуда, несмотря на присутствие там турок.

Ввиду скрытой войны, объявленной мне англичанами, я считаю необходимым вернуться сперва в Джибути, чтобы взять у губернатора письма для Хидриса и отвести от себя таким образом подозрения в шпионаже, возбуждаемые, кажется, с целью меня погубить.

V
Потерпевшие крушение

По прибытии в Джибути я отправляюсь с визитом к губернатору, господину Симони. Он был первым среди своих коллег, кто отнесся ко мне довольно благожелательно. Я ставлю его в известность о препятствиях, чинимых англичанами, и прошу выдать официальный документ, удостоверяющий, что я намерен обосноваться на Фарасане хотя и на свой страх и риск, но с одобрения властей, чтобы создать там предприятие по выращиванию жемчуга.

Он советует дождаться ответа господина Думерга на мое письмо, написанное в октябре и содержащее просьбу вступиться за меня перед англичанами. К тому же шаги, предпринятые в обход его, могли бы вызвать неудовольствие министра. Однако, чтобы не задерживать моего отплытия, господин Симони готов снабдить меня письмом для Хидриса, в котором губернатор просит оказывать мне всяческое содействие на Фарасане и на территориях, которые подвластны ему или относятся к сфере его влияния.

Я велю подготовить к плаванию два других самбука, «Сахалу» и «Ренгилех», размерами уступающие «Фат-эль-Рахману», нанимаю матросов и ныряльщиков и запасаюсь провизией на полгода: рисом, финиками, местным маслом, дурра, сахаром, лепешками и прочим.

На это уходит весь мой скромный капитал примерно в пятнадцать тысяч франков. Оставшуюся небольшую сумму денег я обмениваю на фунты стерлингов: мало ли что может случиться во время плавания.

Джибутийские зеваки проявляют интерес к этим приготовлениям не из симпатии ко мне или любви к спорту, а в силу любопытства, свойственного праздным людям.

Я помалкиваю о своих намерениях, но, вероятно, мои матросы ради красного словца наговорили лишнего. Правда, это меня не очень тревожит, ибо я пока не знаю, как много в Джибути агентов, работающих на «Интеллидженс сервис».

Али Саид любит поговорить, похвастать и охотно рассказывает о своих воображаемых приключениях. Достаточно нескольких пакетиков ката, чтобы этого человека обуял бес красноречия, и если его чуть раззадорить, то можно выведать у Али все что угодно.

Аравийское побережье в настоящее время блокировано англичанами, которые не дают приблизиться к нему ни одной фелюге, за исключением тех, что плывут из Адена или имеют на борту груз, полученный в этом порту. Фелюги, приплывающие из Джибути или итальянских колоний, англичане немедленно пускают ко дну, стреляя по ним из пушек.

Поэтому арабские кули осаждают меня просьбами взять их на судно: чтобы вернуться на родину, они вынуждены плыть на пакетботе до Адена, затем пересаживаться на небольшой пароходик компании «Коваджи», которая в определенном смысле обладает монополией на каботаж у йеменского побережья.

Я соглашаюсь взять на борт двадцать пять человек, и они сбиваются в кучу на палубе «Фат-эль-Рахмана».

Я закончил оснастку «Сахалы» и «Ренгилеха» водоизмещением соответственно десять и двенадцать тонн; на них садятся команды ныряльщиков со своими пирогами.

Перед самым отплытием я велю пересесть на «Ренгилех» восьми пассажирам, чтобы немного освободить судно, ибо только один их багаж представляет собой внушительный груз.

Моя небольшая эскадра стоит у края мола, и я в последний раз проверяю, как уложены и закреплены грузы.

Вечереет, солнце скоро исчезнет за горизонтом. Жители Джибути выходят из домов подышать воздухом, они ждут, когда погаснет последний солнечный луч, чтобы снять с головы неизменный шлем и отдать его бою: он вернется домой с этим картонным колоколом, без которого ни один уважающий себя европеец не станет прогуливаться на солнцепеке.

В автомобиле мимо проезжает губернатор. Он останавливается, чтобы понаблюдать за подготовкой к отплытию и пожелать мне удачи.

Али Саид вместе с восемью отправленными на другое судно пассажирами находится на «Ренгилехе», где обязанности накуды исполняет Джобер, а Абди занимает место на «Сахале».

Три наших парусника покидают рейд, когда загораются первые звезды. До нас долетает прерывистый стон лебедок на пароходе, сопровождающий загрузку угля, он постепенно слабеет, и наконец вокруг меня воцаряется безмолвие лишенных эха просторов.

Очень слабый ветер позволяет всем нашим судам держаться на расстоянии видимости друг от друга. К полуночи в воздухе начинают проноситься теплые волны, и все более явственным становится какой-то шелест. Это хамсин, веющий из пустынь Обока. Я тотчас велю спустить парус, ожидая первого, как всегда, яростного порыва жгучего штормового ветра. «Ренгилех» следует моему примеру, но парус «Сахалы» исчезает за гребнем волны, налетевшей на корабль с тыла.

Хамсин обрушивается на нас и принимается свистеть в снастях. Абди, не в силах спустить парус, успевает развернуть свое судно носом к ветру, чтобы встретить его атаку во всеоружии, но парус становится под ветер и рвется. Нам опять повезло: лучше отделаться штопкой паруса, чем опрокинуть судно.

Ветер очень скоро меняет гнев на милость, и мы поднимаем парус до середины мачты: теперь я могу взять «Сахалу» на буксир.

Однако море взрыхляется, и ветер дует нам уже в лицо. Лавировать, таща за собой потерявшее управление судно, невозможно. Я поворачиваюсь к ветру кормой и плыву к мысу Дуан, где есть небольшая, хотя и не очень надежная, якорная стоянка, но все же это лучше, чем лечь в дрейф, в результате которого мы окажемся в глубине залива.

Небольшой пляж, усеянный черными камнями, расположен у подножия базальтовой скалы; слева и справа рифы, и все это окутано ночным мраком.

Вода черная, глубокая, и надо подойти вплотную к берегу, почти касаясь его форштевнем, чтобы брошенный якорь достал до дна. Одни говорят, что у кромки берега камни, другие это отрицают. Я побывал здесь лишь однажды и не увидел ничего, что могло бы насторожить, но можно ли быть до конца уверенным?! В такой темноте, находясь под угрожающе нависшей глыбой черной скалы, начинаешь нервничать и становишься излишне впечатлительным. Когда до берега остается десять метров, мне и впрямь начинают мерещиться подводные камни. Не подходя ближе, я велю отдать якоря, и, прежде чем они касаются дна, отматывается более пятидесяти метров каната.

Никто и не помышляет о сне в этом мрачном месте. Скала создает эхо, и люди забавляются тем, что «заставляют говорить гору». И хотя это явление вряд ли может чем-то удивить, в голосах, раздающихся в ночи, есть что-то зловещее.

На «Сахале» починили парус. Вероятно, уже три часа утра. Хамсин стих, и скоро подует западный ветер. Я подаю сигнал к отплытию.

Однако якорь «Фат-эль-Рахмана» не поддается. Он за что-то зацепился, но, учитывая глубину в пятьдесят метров, нырнуть на дно и высвободить его не представляется возможным. Я предпринимаю ряд бесплодных маневров, прежде чем решаю расстаться с якорем, пожертвовав впридачу и двадцатью пятью саженями каната. Веселенькое начало!

Это происшествие отняло более часа времени.

«Ренгилех», очевидно, успел уйти далеко вперед, так как ветер свежеет и там ничего не знают о наших осложнениях с якорем. Впрочем, это не так важно, поскольку мы должны встретиться в Обоке. При таком ветре я прибуду туда раньше восьми утра.

Но, плывя на паруснике, вряд ли можно что-то планировать заранее; надо философски относиться к властителю судна, раздираемому духом противоречия, – ветру. Я поступил опрометчиво, рассчитывая на завтрак, который мне предложит славный Лассэнь. Аромат перигорских трюфелей был бы сейчас гораздо более предпочтительным, нежели кисловатый запах лепешек из дурра…

Однако ветер стихает, а до Обока осталось еще двенадцать миль.

Полный штиль на восходе солнца. Тщетно я надеюсь на то, что, когда солнце поднимется повыше, с открытого моря подует спасительный ветер… Прощайте, пирожки с трюфелями!..

В полдень, изнывая от духоты под лучами палящего солнца, я съедаю лепешку, глядя на маленькую точку, выступающую над горизонтом и словно бы насмехающуюся над моей неудачей. Это резиденция в Обоке.

Лишь около трех часов дня пресловутый морской ветер соблаговолил тронуть синевой поверхность моря и овеять нас своим едва уловимым дуновением. Судно пробуждается и с легкостью скользит по спокойной воде. Однако скорость невелика, и я уже не надеюсь прибыть в Обок к обеду.

На закате до резиденции все еще остается шесть миль. Луны не видно, и я не уверен, что световой бакен починили. В такой ситуации возникает опасение, что судно не сможет попасть на рейд, так как проход в рифе нельзя будет разглядеть. По обе стороны от прохода тянутся гряды рифов, скрытые под водой на глубине полметра-метр и абсолютно невидимые в темноте, поскольку на поверхности моря не возникает бурунов – оно спокойно, как озеро.

Постепенно начинает проглядывать луна.

И тогда на горизонте появляется мерцающий огонек бакена. Но один из моих матросов утверждает, что он видел, как вчера на одной из пристаней Джибути этот бакен ремонтировали. Вряд ли его успели вернуть на прежнее место. Я не знаю, что и думать.

Скорее всего, Лассэнь, увидев меня в бинокль, выслал лодку с фонарем, чтобы обозначить проход. Этот славный чиновник всегда рад принять меня в своем доме и попотчевать всякими экзотическими блюдами. Лассэнь живет одиноко, кулинария – единственное его увлечение, и он рад, когда кто-нибудь готов разделить с ним это удовольствие.

Сейчас всего половина седьмого, поднимается ветер; в восемь мы будем сидеть за столом, и я заранее предвкушаю приятный вечер, когда буду слушать старинные мелодии, исполняемые Лассэнем на флейте, или истории, воскрешающие благодаря его гасконскому красноречию Пери-гор с его лугами и каштанами, с его бессонными зимними ночами на фермах в пору молотьбы маиса, наконец, всю старую матушку Францию, которую он любит душой художника и сердцем изгнанника…

На сей раз ветер, похоже, нас не обманет, он крепчает, и фонарь начинает быстро приближаться.

Расстояние сокращается до одного кабельтова; в самом деле, я различаю лодку с фонарем, установленным на носу. Сомнений больше нет: она стоит там вместо бакена. Скользя под всеми парусами, я уже собираюсь ее обогнуть, как вдруг раздается ужасный удар, и мы падаем вперед. Судно врезалось в риф. Корпус распорот, и в считанные секунды корабль погружается в воду, но не тонет, а ложится на камни: вода достигает уровня палубы.

Арабы истошно вопят, словно их режут, думая, что пришел их конец.

Лодка с фонарем располагалась как раз над рифом, метрах в пятидесяти позади от того места, где обычно находился бакен, то есть как бы нарочно для того, чтобы погубить мое судно.

Я узнаю Измаила. Это он сидел на румпеле в ту трагическую ночь, когда патрульное судно протаранило мою фелюгу два года назад[48]48
  См. «Тайны Красного моря». (Примеч. авт.)


[Закрыть].

Он оказывает нам помощь, но его лодка может принять не более шести человек.

Не вступая с ним в объяснения относительно странного способа, которым был отмечен проход в рифе, я пересаживаю к нему несколько пассажиров и отправляю их за подмогой на сушу.

Я зажигаю большой факел, чтобы в деревне и в резиденции увидели, что мы напоролись на подводные камни.

Через несколько минут приплывает зарука. Бедный Лассэнь, несмотря на свою хромоту и недостаточную сноровку в морских делах, срочно прибыл к месту кораблекрушения. Он в отчаянии и едва не плачет от волнения.

Наконец все пересаживаются на другое судно. Я оставляю поврежденный корабль, предварительно сняв с него мачту и накрепко стянув оба борта на уровне мидель-шпангоута. Я надеюсь, что в штиль он не развалится на части и что завтра мы, наверное, сможем снять судно с мели.

Все местное население высыпало на берег. В качестве караульных Лассэнь выставил охрану, которая находится у него в подчинении, чтобы воспрепятствовать расхищению вылавливаемого из воды багажа.

Лассэнь велит позвать Измаила, тот, посерев от страха и дрожа мелкой дрожью, подходит к нему.

Он клянется, что был уверен в правильности выбора места; вероятно, ночью он не сумел сориентироваться. Измаил убит горем, слезы текут из его глаз, что бывает редко с туземцами.

Я убежден, что он нарочно встал над рифом, ибо разглядеть, хотя бы и ночью, край рифа, находящийся на глубине всего один метр, не составляет особого труда.

Как и в той истории с абордажем, несчастный выполнял чей-то приказ, но он едва жив от страха.

Лассэнь велит отвести его в тюрьму в сопровождении двух аскеров. Завтра будет проведено расследование.

Я не могу уснуть всю ночь: потерян наиболее ценный корабль флотилии и мне ничего не известно о «Ренгилехе», которого никто не видел в Обоке. «Сахала» же приплыла почти сразу после нас целой и невредимой, благодаря тому, что «Фат-эль-Рахман» потерпел крушение и тем самым предупредил другое судно об опасности. В настоящий момент это все, что у меня осталось…

Как только рассветает, мы плывем на «Сахале» к месту катастрофы. Начался прилив, поэтому там, где находится судно, глубина полтора метра. Люди ныряют, чтобы освободить фелюгу от балласта. После двух часов работы нам удается отбуксировать судно в гавань и вытащить на песчаный пляж.

В отлив я устанавливаю, что поломки не очень серьезные, киль не поврежден. Лассэнь отдает мне всех своих охранников и плотника, в данный момент работающего по его заданию. Он предоставляет в мое распоряжение всю древесину, какую только можно найти в округе.

Моих пассажиров размещают в большом доме Лассэня (позднее я поселюсь в нем). Просторный двор позволяет расположить там весь багаж и высушить одежду, не опасаясь воров.

Один из арабов сидит на корточках посреди какого-то странного ковра. Подойдя поближе, я вижу, что это тысячи спичечных коробков: каждый из них открыт и его содержимое аккуратно разложено на солнце. Ночь они провели в воде, что, как известно, пагубно отражается на спичках. Но араб не собирается отказываться от прибыли, на которую рассчитывал. Он надеется продать свой высушенный товар клиенту, полагая, что тот «не заметит ничего, кроме затаившегося огня»… Когда упомянутый клиент убедится, что «огненный зародыш» умер в черных головках этих маленьких деревяшек, он, в свою очередь, сможет сбыть их бедуинам, приезжающим из глубины континента и посещающим его лавочку.

Я думаю о разочаровании незадачливого клиента, которому придется шагать целых три дня с драгоценным спичечным коробком, купленным в городе…

Пока обсыхают мои пассажиры, корпус «Фат-эль-Рахмана» ремонтируется.

Измаил сумел разжалобить Лассэня, который поверил в его невиновность. Однако он заслуживает наказания, и Лассэнь вопит, ругается, угрожает, но в нем нет и тени злости. Надо признать, что установка бакена не входит в компетенцию правительственного накуды. Он сделал все, что было в его силах; да, он допустил ошибку, но что поделать, Аллах – единственный хозяин наших судеб и т. д.