Текст книги "Приключения в Красном море. Книга 1 (Тайны красного моря. Морские приключения)"

Автор книги: Анри Монфрейд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 33 страниц)

Накуда, плывущий со мной, начинает через несколько минут плакаться, говорит, что все случилось по вине его товарища, который задумал эту подлость, потому что украл большое количество кож и припрятал их в трюме своего судна. И действительно, обследовав эту заруку, я убеждаюсь в том, что она заполнена самыми хорошими кожами.

Мы плывем с попутным ветром. Я миную Асэб без остановки. У меня нет желания терять целый день из-за строптивых арабов, сдавая их комиссарио. Мне не терпится возвратиться в Обок. Я надеюсь, что этого урока им будет достаточно.

Мы входим на рейд Обока с наступлением темноты. Я освобождаю обоих накуд и возвращаю им заруки, предварительно их разгрузив. Я даже оставляю им украденные шкуры – оплата за доставку строительного материала. Они целуют мне руку, довольные, что так дешево отделались.

Останки моего корабля теперь разложены на песчаном пляже Обока, перед моим домом, на том же самом месте, где в течение десяти месяцев я с таким трудом его строил.

Море мне его подарило, море и забрало назад…

Туземцы, весьма охочие до разных чудес, рассказывали позднее, что эти обломки принесли к моему жилищу дельфины, и эта легенда добавилась ко многим другим, возникшим вокруг моего имени…

XXXI
Скафандр

Большинство документов, касающихся событий, о которых рассказано в приведенной ниже истории, исчезли из моего дома в Обоке, где я хранил их, вследствие обыска, незаконно произведенного в мое отсутствие в 1927 году, агентами губернатора Шапон-Бессака воспользовавшимися гнусными обвинениями. По этой причине мой рассказ грешит кое-какими пробелами, а имена некоторых людей мне не удалось вспомнить.

Во второй раз мои ожидания были обмануты. С террасы своего дома в Обоке я гляжу на останки «Ибн-эль-Бахра», разбросанные на пляже, и на огромное синее море, которое, кажется, по-прежнему ждет меня…

У меня в перспективе ни гроша! В душе печаль, но нет ни горечи, ни возмущения.

Катастрофа, которая лишила меня состояния и разрушила все мои мечты, была вызвана слепой стихией. Я был сломлен безразличной и непобедимой природой. Но может быть, завтра она с таким же равнодушием одарит меня несметными богатствами?..

И наоборот, если бы к поражению привели чисто человеческие причины, душа была бы отравлена ненавистью и желчью.

Моя жена испытывает те же самые чувства и поддерживает меня своей верой в будущее.

Однако я нуждаюсь в деньгах. Не занять ли их у кого-нибудь? Эта мысль даже не приходит мне в голову, так как в Долгах есть что-то от рабства, с которым я не могу примириться.

Тем не менее я отправляюсь в Джибути, еще толком не зная, что принесет мне эта поездка.

Я узнаю, что управлению общественных работ требуется водолаз для установки на дне блоков, которые станут фундаментом мола. Его сооружением занят инженер, выпускник политехнической школы по имени Рошерэ. Я вспоминаю, что так звали одного моего товарища в лицее Сен-Луи. Он ли это?

Рошерэ находится в Дыре-Дауа, и я еду к нему. Мы узнаем друг друга, хотя прошло уже двадцать пять лет, и не без волнения пускаемся в воспоминания о временах нашей юности.

После удовлетворительного испытания он соглашается принять меня на работу в качестве водолаза.

Тот, кто никогда не надевал на себя скафандр, вряд ли может понять необычные чувства, возникающие у человека при этом погребении заживо. Я испытал их во время пробного спуска.

Сперва тяжеленные грузы навешиваются на страдальца, стоящего неподвижно на палубе судна. Наваливающаяся на человека тяжесть делает его существом, лишенным мысли, он поглощен лишь одним – необходимостью превозмочь этот гнет.

Обычно таинственная сила, притягивающая нас к земле, не ощущается нами, мы находимся в состоянии равновесия. Наши рефлексы, действующие в согласии с ней, дают нам ощущение легкости. Но, находясь в этом большом мешке, к которому подвешены восемьдесят килограммов свинца, несчастный человек становится пленником могучей силы, управляющей движением вселенной.

Затем у вас на плечах закручивается бронзовый шлем, но его стеклянное окошко пока открыто. Когда же закрывается и оно, вы оказываетесь отрезанным от мира: звуки окружающей вас жизни внезапно смолкают. Лишь ритм работающей помпы продолжает отсчитывать время и жизнь. Откуда же проникает сюда этот пульсирующий звук, ставший теперь хозяином вашего существования? Он раздается всюду: в ушах, в груди, он заменяет вам биение сердца…

За стеклянными окошками другие люди, окружающие вас, превратились в немых: они жестикулируют, открывают рот, но вы ничего не слышите. Они всего лишь призраки того мира, который вы скоро покинете.

Едва не падая под этой придавливающей его к земле тяжестью, человек с трудом переставляет ноги, свинцовые подошвы огромных медных башмаков как бы прилипают к земле.

По мере погружения в воду у вас возникает такое чувство, будто груз, который давил на вас, остается на поверхности.

Вы в последний раз ощупываете нож, подвешенный к поясу, крепко сжимаете в своей ладони вспомогательную веревку, и вода наконец смыкается над вашей головой.

Теперь водолаз обретает невесомость и как бы повисает под водой. Он нажимает головой на клапан, расположенный на уровне его уха, и воздух вырывается сбоку кипящей струйкой, словно ему на голову обрушивается водопад. Одежда на нем обвисает. И сразу же, точно корабль, получивший пробоину, водолаз идет ко дну…

Стекла перед глазами темнеют, меняя свою окраску от светло-зеленой к почти иссиня-черной… Он все еще опускается вниз, и погружение сопровождает стук клапанов помпы, заменившей сердце, которое он оставил наверху, там, где царят ветер и солнце.

Он наклоняет голову: у себя под ногами он видит синюю бездну, которая постепенно становится черной. В ушах возникает острая боль, будто в них втыкают толстый гвоздь…

Ну же… Еще один кивок головой и нажатие клапана, чтобы спуститься чуть глубже… Взгляд вверх, исполненный тоски и сожаления, взгляд, устремленный к свету! Зеленому, плотному, безжизненному, где извиваются, подобно причудливым водорослям, шланг подачи воздуха и вспомогательная веревка.

Воздух, выпускаемый разрядным клапаном, поднимается вверх бурлящими, похожими на гроздья кристаллов, пузырьками, торопящимися вырваться на простор. И он, этот несчастный человек, затерявшийся в чужой ему стихии, всем своим существом хотел бы броситься за ними следом. Но ему надо ждать дна… Бездна темнеет… Когда же прекратится это падение в сумрачные глубины моря?.. Он ускоряет его, чтобы сократить время!

Вдруг перед ним возникает какая-то беловатая масса, она раздувается и угрожающе растет в размерах. Водолаз хватается за нож, и в ту же секунду его ноги касаются тверди. Это был огромный скат, дремавший в иле; он поднял облако тины, спасаясь бегством. Человеку же померещилось некое чудовище, и от страха перехватило дыхание.

Теперь он видит под собой дно, по которому можно ходить. Это земное занятие придает ему уверенность.

Новизна зрелища овладевает всем его существом. Забыв о том, что находится на глубине двадцати метров под водой, и полностью доверяя неутомимому насосу, он наклоняется, садится, поднимается, пробует все те движения, которые совершал на земле.

Но пот струится градом, течет по лбу, по щекам. Водолаз то и дело норовит провести по лицу ладонью, но его руки теперь не с ним; они снаружи и должны трудиться, человек уже не может ни призвать их на помощь своему телу, снедаемому ужасным зудом, вызванным выступившей на коже сыпью, ни вытереть капельки пота, которые сбегают по его лицу и щекочут его, как мухи…

Помпа на несколько секунд останавливается, очевидно, там, наверху, меняется обслуживающая ее команда. В эти ужасные мгновения он чувствует себя покинутым, погребенным под толщей воды… Он возобновляет дыхание только после того, как этот мерный звук, дающий жизнь, вновь обретает свой прежний ритм. Водолаз думает о тех, кто остался наверху, качая помпу, и он успокаивается, ибо знает, что может на них положиться, что они его не бросят!..

* * *

Такие ощущения я испытал во время своего пробного погружения. Впоследствии я приобрел закалку, но пребывание на больших глубинах при температуре свыше тридцати семи градусов приводило к тому, что мое тело, обильно выделяя пот, покрывалось сыпью, возникали потертости и ссадины, вызывавшие нестерпимый зуд.

Я терпел это три месяца. Но не будем больше об этом, лучше забыть об этих мучениях.

Работа водолазом позволила мне скопить немного денег. Скоро я смогу приступить к строительству нового корабля.

В очередной раз встает вопрос о древесине. Опыт с «Ибн-эль-Бахром» показал, что абиссинское дерево стоит недорого.

Я знаю, что в Эль-Мукалле, расположенной в Аравии, по пути в Индию, есть верфь, где строят большие фелюги, на которых перевозят финики, и что там находятся значительные запасы тика.

Я решаю отправиться в Эль-Мукаллу, а губернатор Джибути, господин Лоре, не намерен препятствовать тому, чтобы я захватил с собой десять тысяч талеров[72]72
  Примерно 23 тысячи франков в то время. (Примеч. авт.)


[Закрыть], собранные мной для приобретения строительного материала.

В то время вывоз монет из драгоценных металлов был запрещен.

Кроме того, губернатор дает мне письмо, удостоверяющее, что эти деньги получены в Джибути и предназначены для закупок древесины, дабы у меня не возникло осложнений с англичанами, если они встретятся на моем пути.

XXXII
Контрразведка

Прежде чем продолжить рассказ, я должен сообщить об одном происшествии, последствия которого едва не стоили мне жизни.

Моя жена, немка по происхождению, родилась в Меце. Любовь к родному Эльзасу, угнетенное состояние которого причиняло ей боль, была причиной ее неприятия всего прусского. Она предпочла завершить образование во Франции, а после того, как вышла замуж за француза, ее связи с этим краем окончательно порвались.

Пока я работал водолазом в Джибути, моя жена находилась в Обоке одна, и я навещал ее лишь изредка.

Дипломатическая миссия Германии в Аддис-Абебе послала своего канцлера фон Хольца и австрийца Кермелиха в Аравию. Им надлежало пересечь всю северную часть Французского Берега Сомали, то есть данакильские владения в районе горного массива Мабла, и подготовить эти племена к мятежу против Франции. Отряд состоял из пятидесяти хорошо вооруженных человек и имел два пулемета.

Губернатора Джибути уведомила об этом наша дипломатическая миссия, но ему было неудобно предпринимать какие-либо действия в непокоренной стране, горной и лишенной источников воды, где сенегальцы[73]73
  Так называемые сенегальские стрелки, которые рекрутировались Францией в Западной Африке. (Примеч. пер.)


[Закрыть] чувствовали себя неуютно.

Как-то раз в мое отсутствие жена приняла у себя дома курьера, присланного фон Хольцем. Миссия сообщила ему о том, что в Обоке живет немка, и он счел вполне естественным делом воззвать к ее патриотическим чувствам. Фон Хольца интересовали сведения о расположении французских пограничных постов на побережье, их численности, вооружении и т. п.

Жена сразу же проинформировала об этой выходке командира обокского поста и попросила срочно меня вызвать.

Возмущенный циничным поведением немца, в военное время позволившего себе подобный демарш по отношению к жене французского подданного, я счел, что эту дерзость нельзя оставлять безнаказанной, и решил заманить Хольца в ловушку.

По договоренности с губернатором я ответил Хольцу примерно в тех выражениях, на которые он и рассчитывал, передав письмо через очень надежного данакильца Орики (ему пообещали важный пост в правительстве, если мне удастся задержать немцев). Когда он прибыл к ним в лагерь, то его с целью устрашения заковали в цепи. Хольц заявил ему, что мое письмо не более чем ловушка. Поэтому данакилец будет повешен как мой сообщник.

Приговоренному дали ночь на раздумья. На рассвете Орики был отведен к большому дереву, через ветку которого была уже перекинута веревка с петлей.

– Я еще могу тебя помиловать, если ты во всем сознаешься, – сказал ему Хольц, в то время как аскеры натирали салом петлю.

– Я сказал тебе все, что мне было известно: Абд-эль-Хаи велел вручить это письмо тебе и стать твоим проводником, чтобы отвести тебя туда, куда ты пожелаешь. Почему же ты написал жене Абд-эль-Хаи, если ему не доверяешь?

– Но ответил-то он.

– Но поручила найти тебя именно она.

– Ты упорствуешь в своей лжи… Ну, хорошо.

По сигналу Хольца аскеры схватили Орики и просунули его голову в петлю. Данакилец по-прежнему сохранял хладнокровие.

– Стойте! – крикнул в последнюю минуту фон Хольц. – Развяжите его! Подойди ко мне! Я вижу, ты честный человек, и мне только хотелось проверить тебя, дабы убедиться в том, что здесь нет подвоха.

Он передал Орики ответное письмо для меня и подарил пятьдесят долларов. Этот зловещий театр стоил таких денег…

В письме любезный фон Хольц, поблагодарив меня, сообщал, что запросил по телеграфу у императора «железный крест для меня в знак признательности за мои патриотические (!) чувства». Надо обладать совершенно особым мышлением, чтобы осмеливаться говорить такое!

– Должно быть, ты чертовски сдрейфил там, под деревом? – спросил я у Орики.

– О, нет! Я знал, что меня не повесят, – сказал он, лукаво улыбаясь. – Ночью Лохейта, султан из Гобада, который был их проводником в стране Данакиль, предупредил меня о том, какую хитрость они придумали, чтобы выведать, не вступил ли я в сговор с Абд-эль-Хаи и не собираюсь ли их выдать. Он передал мне также, что если французское правительство пожелает схватить немцев, то он не будет этому препятствовать. Но ты ведь знаешь, Лохейту можно купить, он служит тому, кто больше платит, и, похоже, деньги у немцев на исходе.

Через месяц фон Хольц и Кермелих были задержаны лейтенантом Мерме и доставлены в Джибути. Сопротивления они не оказали.

По этому случаю все те, кто находился в Джибути, пока Мерме рыскал по горам, получили награды.

Что касается меня, то я никогда не похвалялся тем, что способствовал поимке немцев, ибо роль, которую мне пришлось сыграть, все же претит моей совести. Я сделал все, что мог, что обязан был сделать в подобных обстоятельствах. Поскольку мы находились в состоянии войны, то в соответствии с общественной моралью я выполнил свой долг, но хвастать тут нечем…

Я предпочел бы умолчать об этом не слишком лестном для меня деле, но небезызвестная телеграмма от фон Хольца была доставлена бедуином в Аравию. Там о ней узнала «Интеллидженс сервис» и сняла с нее копию.

Из-за этого документа я чуть было не поплатился жизнью, и, когда через одиннадцать лет мне довелось оказаться в руках мерзкого типа, о печальной истории которого я расскажу позже, телеграмма едва не привела меня к позору и бесчестью.

Разумеется, от своих шпионов в Джибути англичане знали правду об этом послании. Им было известно, что копию телеграммы обнаружили среди бумаг фон Хольца в момент его ареста. Поэтому они воздержались до поры от передачи ее губернатору, ибо его ответ лишил бы их оружия, которое можно было так удачно обратить против меня, если Рассматривать телеграмму отдельно, не сопровождая ее надлежащими объяснениями.

Впрочем, я узнал о том, что компрометирующий документ попал к англичанам лишь через одиннадцать лет, когда они во второй раз употребили его для своих подлых целей при пособничестве одного человека, француза, которому также была известна вся подоплека тех событий…

XXXIII
«Минто»

Я готовлюсь к отбытию в Эль-Мукаллу, не делая при этом никакой тайны из целей своего путешествия. В это время дует восточный муссон, и плавание займет много времени при встречном ветре и сильном волнении.

У меня нет ни хронометра, ни секстанта. Поэтому я не могу определить в открытом море долготу, на которой нахожусь. Нечего и думать о том, чтобы плыть вдали от берега, поскольку я не буду знать, когда достигну долготы Эль-Мукаллы.

В этом случае следовало бы идти вдоль аравийского побережья, но приблизиться к нему невозможно из-за устроенной англичанами блокады.

Значит, ничего не остается, как взять курс к противоположному берегу Аденского залива и плыть вдоль сомалийских берегов.

Прибыв в Бендер-Ласкорай, я буду знать, что нахожусь к югу от Эль-Мукаллы. Поэтому, устремившись оттуда на север, я без особого труда попаду к месту назначения.

Нас десять человек на борту: Абди, Салах, Али Омар, Муса и еще несколько данакильцев.

Стоит прекрасная погода, но дует встречный ветер.

Я плыву вблизи Берберы, белые строения которой виднеются на горизонте. Это столица Сомалиленд, где расположена резиденция английского губернатора. Данная территория больше не находится в подчинении Индийской империи, как Аден, но является колонией, зависимой от Лондона.

Обстоятельство немаловажное: когда англичане натравливают друг на друга два племени под руководством Лоуренса, они поставляют оружие обеим воюющим сторонам, но одна получает его из Берберы, а другая – из Адена.

Когда первая жалуется на то, что ее противника снабжают оружием, ей отвечают, что правительство Индии вольно поступать так, как ему заблагорассудится, и наоборот…

В данный момент Мальмуллах[74]74
  Мальмуллах – своего рода религиозный вождь, совершающий разорительные набеги на сомалийские племена, подчиненные англичанам. (Примеч. авт.)


[Закрыть] грабит и убивает местное население, применяя ружья системы лимитфорд. Естественно, сомалийские племена ищут защиты у англичан, которые, позволив противнику как следует их измотать, пользуются случаем, чтобы присоединить территории этих племен к Сомалиленд.

«Интеллидженс сервис» искусно проводит эту тонкую политику, благодаря которой была завоевана большая часть колониальных владений Англии. И горе тому, кто окажется на ее пути!

Сомалийские угазы[75]75
  Угазы – старосты деревень или главы кланов в одном и том же племени. (Примеч. авт.)


[Закрыть] жалуются на то, что Мальмуллаха в избытке снабжают оружием и боеприпасами, недвусмысленно обвиняя в этом англичан. Понятно, как важно в такой момент найти козла отпущения.

Ничего не зная обо всех этих тонкостях, я как ни в чем не бывало плыл вдоль хмурого побережья, с трудом меняя галсы…

* * *

Вот уже восемь дней, как море пустынно, не видно ни одного паруса в округе, а все стоянки не заняты.

Как-то утром после лавирования в течение всей ночи в открытом море, подходя к суше, мы замечаем, как из укрытия возле Рас-Кансира выходит довольно крупная фелюга. Она проплывает в трех кабельтовых от нас с подветренной стороны.

У нее странный вид: это и не каботажное судно, и не лодка гавасов. Абди утверждает, что это даури (патрульное судно), замаскированное под мирную туземную фелюгу. На ее борту нет ни одного европейца.

Обычно на подобных судах плывет только ее хозяин-туземец и десять – двенадцать матросов. Основная задача таких кораблей – сбор информации.

Кажется, мы их не интересуем. Они плывут курсом норд-вест, но вскоре поворачиваются кормой к ветру и Устремляются к Бербере.

Подойдя еще ближе к берегу, я различаю в бинокль довольно большое стадо верблюдов, пасущихся в русле реки.

Все мы приходим к одному выводу: либо судно уже доставило товар, который сейчас погрузят на верблюдов, либо еще только должно получить его на берегу.

Эта встреча меня не тревожит. Кажется, волноваться нам нечего.

В полдень мы пристаем к берегу в нескольких милях восточнее, у деревни Маит, чтобы запастись дровами.

Все дома пусты, многие разрушены, вероятно, после разбойного нападения. Впрочем, случилось это давно, и жители покинули эти места несколько месяцев назад.

Без сомнений, деревню разграбил Мальмуллах.

Главное богатство края – белое эбеновое дерево, необычайно твердое, из которого изготовляют шпангоуты судна, называемые «шелмана». На пляже лежат сваленные в кучи толстые ветви, уже изогнутые почти по форме различных деталей, составляющих каркас судна: надо только немного обработать их, придав им нужный размер.

Стоит ли говорить, как я обрадовался этой бесценной находке! Я подбираю несколько заготовок, решив пополнить их запас на обратном пути.

Салах обшаривает оставленные дома в надежде обнаружить сокровища. Он зовет меня и показывает в какой-то лачуге без двери валяющиеся в большом количестве пустые ящики, предназначенные для патронов и ружей. Верблюжий помет и отчетливые следы, сохранившиеся в местах, защищенных от ветра, свидетельствуют о том, что караван загрузили совсем недавно.

Кадижета, молодой данакилец, исследует верблюжий помет. Он прикидывает на ладони вес этих лепешек, разламывает их, принюхивается, после чего делает вывод, что помету не более восьми дней.

Несведущему читателю я должен объяснить, что верблюжий помет представляет собой нечто очень чистое, без выраженного запаха, овальное и блестящее, как финик. Он играет очень важную роль в жизни бедуинов, обитающих в пустыне. Смоченный в воде, он используется для чистки белья. Помет заменяет также трут, что позволяет всегда иметь при себе огонь, даже в пути. Наконец, в размельченном виде – это незаменимое в пустыне снадобье, излечивающее многие болезни. Я забыл еще об одном способе его употребления: серьезные люди используют кусочки помета в качестве шашек и в сосредоточенном молчании проводят нескончаемые партии игры, которой предаются, сидя в тени дерева и вырыв дюжину маленьких ямок в два ряда.

Меня посещает нехорошее предчувствие, будто я оказался в чьем-то логове. Пора уходить отсюда. На берег я выхожу очень вовремя и успеваю помешать Али Омару погрузить на судно вместо дров доски от обнаруженных ящиков.

Вопреки моему желанию отдохнуть ночью, мы поднимаем парус и плывем в открытое море.

Следующий день проходит без происшествий. Я рассчитываю прибыть в Бендер-Ласкорай завтра. Я готов прямо в тот же вечер повернуть на север, но заставляю себя еще и этой ночью продолжить плавание против ветра, держа курс ост.

Уже брезжит рассвет. Я нахожусь вблизи побережья, свежий береговой ветер, которым грех не воспользоваться, побуждает меня сохранить прежний курс. В полдень я буду как раз на меридиане Эль-Мукаллы.

На горизонте сначала появляются два дымка, а вскоре и сами пароходы. В бинокль удается разглядеть большой двухтрубный крейсер и другое судно, поменьше, с одной трубой, плывущее впереди него.

Очевидно, это возвращается в порт часть эскадры… Но нет, оба форштевня направляются в мою сторону, как только с кораблей замечают мой парус.

Я быстро бреюсь и привожу себя в порядок, чтобы достойно встретить английских гостей.

Маленький крейсер уже в миле от нас, он подплывает сбоку, и облачко дыма извещает меня о выстреле, призывающем нас остановиться. Звук доносится через некоторое время, приглушенный, без эха, похожий на хлопок надутого бумажного пакета, которым ради шутки ударили о колено.

Я беру курс на крейсер, а сам посмеиваюсь над тем, сколько хлопот доставляю этим морским королям. Большой крейсер остановился в открытом море. Кажется, он ждет.

Я читаю название производящего досмотр судна, оно выведено золотыми буквами на его корме: «Минто». Это бывшая яхта, переоборудованная в крейсер.

Я причаливаю к нему и поднимаюсь по лоцманской лестнице. Меня сразу же отводят на мостик.

Там находится капитан в окружении свиты. Я протягиваю ему свои документы и письмо от губернатора.

Наступает тишина, в которой слышно лишь шелестение бумаг.

У всех серьезный вид, точно совершается нечто важное.

– Господа, нет ли среди вас, говорящих по-французски?

Офицер (в том же чине, что и капитан корабля) отвечает, что он к моим услугам.

Как я узнал позднее, это главный механик, человек лет сорока, с открытым и симпатичным лицом. Он слегка похож на епископа.

Англичанин вслух переводит письмо губернатора. Кажется, его содержание повергло капитана в недоумение.

Тем временем крейсер снова пришел в движение, и мое судно тычется в железный борт корабля, рискуя получить серьезные повреждения.

– Я заявляю вам, что у меня на борту десять тысяч фунтов и что, если судно потонет по вашей милости, вы будете нести за это ответственность, – говорю я.

– Не беспокойтесь, деньги поднимут к нам на борт.

– Как? Вы хотите их у меня отнять?

– О, разумеется, нет, просто вы теперь военнопленный. Мы берем вас под стражу.

Я ошарашен. Вряд ли можно вытянуть какие-то объяснения из этих восковых фигур. И в сопровождении четырех вооруженных матросов меня отводят в душную каюту.

Там меня охватывает приступ тупой ярости, я хватаю металлический брус от кушетки и, превратив его в подобие тарана, изо всей силы колочу им в дверь.

Приходит старший матрос и открывает дверь с испуганным видом. Наверное, он думает, что я тронулся рассудком.

Я подаю ему записку, предварительно нацарапанную мной, и прошу передать ее капитану.

Я возмущен арестом и прежде всего хамским обращением со мной: человека бросили в какой-то душный закуток, даже не выслушав толком.

Через десять минут появляется главный механик собственной персоной и призывает меня успокоиться.

– Капитан оставит вас на палубе. Пойдемте со мной, он хотел бы расспросить вас о некоторых дополнительных деталях.

Поднявшись на палубу, я вижу, что мою фелюгу тащат на буксире со всем экипажем, собравшимся на корме под охраной двух вооруженных матросов.

На этот раз мы – капитан, механик и я – остаемся одни.

Они представляются.

– Капитан Кроуфорд.

– А я Винсент, инженер. Как видите, у меня французское имя.

Я удивлен их поведением, которое теперь сильно отличается от первоначального.

– Капитан изучил ваши документы, – продолжает Винсент, – они в полном порядке. Он также связался по радио с «Эстре», который находится на рейде в Джибути, и губернатор подтвердил все пункт за пунктом. Но мы получили приказ от Адмиралтейства доставить вас в Берберу. Нас даже предупредили о возможной перестрелке! – добавляет он, смеясь.

– Значит, и этот внушительный крейсер с двумя трубами, плывущий поодаль, здесь тоже для того, чтобы арестовать мою опасную посудину? – спрашиваю я.

– Ну да, это «Джуно», правда, он уступил нам почетную обязанность одержать над вами победу… Капитан хотел бы узнать, почему, если вы направляетесь в Эль-Мукаллу, расположенную на берегу Аравии, что следует из ваших документов, вы оказались здесь, у сомалийского побережья?

Я излагаю причины навигационного порядка, понятные любому моряку.

– Делали ли вы остановку где-либо на берегу?

– Да, в Маите.

И я рассказываю о том, что увидел. Услышав о пустых ящиках, капитан и инженер обмениваются взглядами.

Я напираю на то, что мы оставили следы на песке после посещения дома, в котором лежали ящики. При желании не составит особого труда убедиться в том, что наши следы отпечатались поверх верблюжьих, впрочем, явно гораздо более старых.

– Но куда вы меня везете? – спрашиваю я.

– В Берберу, как я уже сказал. Полагаю, это недоразумение там выяснится.

– Отлично, но все-таки согласитесь, что это ужасно – лишиться плодов десяти дней лавирования, которое придется возобновить, затрачивая при этом большие усилия.

– О! Я надеюсь, что ваше судно отбуксируют, по крайней мере, до того места, где вас задержали, – нет ничего проще… Капитан намерен разрешить вам обедать вместе с нами в кают-компании, если, конечно, вы не возражаете. Вы будете нашим гостем.

Капитан несомненно отдает себе отчет в том, что по вине Адмиралтейства допустил оплошность, и теперь хочет сгладить ее последствия.

«Минто» плывет малым ходом, поскольку тащит на буксире мою фелюгу. До Берберы мы доберемся через двое суток.

За это время англичане превращаются для меня в симпатичных и сердечных людей.

Винсент – ирландец, он женился на француженке, уроженке Туранжо, рассказывает он. И это слово, произнесенное с английским акцентом, напоминает любовное воркование.

Я чувствую, что передо мной честный человек, одна из тех кристально чистых душ, которые не могут таить в себе что-то неясное. Его жизнь моряка, и к тому же моряка английского, позволила Винсенту остаться в стороне от борьбы за существование и интриг и сохранить детское простодушие, отражающееся в голубой глубине его глаз. Он смотрит на мир просто, в соответствии с неумолимой логикой ясного сознания, которое ничто не в силах исказить. Это клинок стальной шпаги: его можно сломать, но согнуть нельзя.

Он говорит, что скоро подаст в отставку и что это последнее его плавание. Винсент попросил разрешения совершить его на этом маленьком судне, отнюдь не соответствующем его рангу, только из-за того, что хотел быть рядом со своим старым другом капитаном Кроуфордом, карьера которого также подходит к концу.

– Мне больше нечего ждать… или бояться, – говорит он. – Я могу поступать так, как велит мне моя совесть. То же самое относится и к капитану…

Я пока не в состоянии проникнуть в смысл высказанного им кредо. Однако я чувствую, что его слова каким-то образом связаны с моим теперешним положением…

С капитаном Кроуфордом общаться сложнее, поскольку он не говорит по-французски, но нас связывает чувство взаимной искренней симпатии.

Это типичный офицер английского морского флота. Не слишком образованный в том, что касается предметов, выходящих за рамки его профессии, он сохранил прекрасную душу, душу великих мореплавателей прошлых веков.

Я вижу, как вечером в кругу офицеров, собравшихся в кают-компании, он с почти детским пылом играет в какие-то азартные игры, завещанные традицией со времен трехпалубных кораблей и до сих пор чтимые на современных крейсерах. Моряки рассказывают те же истории, показывают те же фокусы с трехпрядными тросами или юзинем, что и в эпоху фрегатов, когда надо было как-то убить время в штиль, расположившись в тени большого марселя на выдраенной до блеска палубе, по которой матросы ходили только босиком.

Я вспоминаю также о шотландском лейтенанте Камароне, художнике в душе, который импровизировал на фортепиано прекрасные рапсодии. Когда ему было шестнадцать лет, после участия в скандальной оргии он дал клятву епископу Инвернесса в том, что отныне не выпьет ни капли алкоголя, и сдержал свое слово. Единственное, что он позволяет себе, это пригубить виски из стакана соседа, произнося с умилением: «Ужасная отрава!»

Несколько других офицеров говорили, а точнее, понимали по-французски, ибо англичане стесняются говорить на иностранном языке, если знают его не очень хорошо.

Вечером, накануне нашего прибытия в Берберу, я спел англичанам песенку Эрве де Примоге, весьма живую и образную.

Мое выступление имело бешеный успех, и Камарон быстро перевел песню на английский.

Я провел два изумительных дня, напрочь забыв о том, что нахожусь на положении военнопленного, когда утром мы вошли на рейд Берберы.