Текст книги "Приключения в Красном море. Книга 1 (Тайны красного моря. Морские приключения)"

Автор книги: Анри Монфрейд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 33 страниц)

Шанкалийские рабы, уроженцы центра Африки, поливают эти сады, доставая воду из колодца с помощью кожаных ведер, вытаскиваемых верблюдом, который ходит вверх и вниз по склону.

Я бросаю взгляд на античный колодец с почерневшими и поросшими мхом камнями. Он очень глубокий, вода в нем находится гораздо ниже уровня моря.

Это своего рода артезианский колодец в том смысле, что слой воды берет начало на континенте и, следовательно, проходит под морем. Аналогичные скважины, прорытые в древности на многих островах, сохранились до сих пор.

Один из рабов подходит к нам, осведомляется, что нам нужно, и проводит нас в дом, сложенный из камней, где пол быстро застилают циновками. Скоро в сопровождении совсем голых мальчишек и других любопытных (все они, очевидно, слуги) появляется обрюзглый толстый старик с пергаментной кожей, возраст которого трудно определить.

Бесспорно, старик – евнух, то есть это человек, пользующийся полным доверием хозяина и ведущий все его дела.

Он тоже спрашивает, не попадалась ли нам фелюга, плывущая в Массауа.

– Нет, но хаким[30]30
  Хаким – врач, лекарь. (Примеч. пер.)


[Закрыть] дал мне лекарство для твоего господина.

При этих словах морщинистое лицо старого раба проясняется; схватив пузырек, он уже собирается удалиться, но я его останавливаю.

– Скажи своему хозяину, – говорю я, – что я хаким и что я постараюсь облегчить его страдания.

Не проходит и четверти часа, как раб возвращается в сопровождении двух арабов с выкрашенными в красный цвет бородами. Мы обмениваемся приветствиями, и после этого они объясняют мне, от чего страдает Саид Али. Понять что-либо непросто. Я говорю, что должен посмотреть на больного, чтобы определить, в каком он нуждается лекарстве; один из арабов уходит за инструкциями к своему господину. Тем временем другой объясняет, что санитар трижды в день колет его иглой. После уколов Саид оживает, и его мучения прекращаются.

Морфий! Это первое, что приходит мне на ум.

Покинувший комнату араб появляется вновь и, с трудом переводя дух, знаком предлагает последовать за ним.

В темных коридорах нам встречаются женщины, которые жмутся к стенам, когда мы проходим мимо, прикрывая свою обнаженную грудь. Это рабыни. Я останавливаюсь перед пологом, мой сопровождающий юркает под него, а потом почти сразу же возникает опять и, посторонившись, пропускает меня.

Я в просторной квадратной комнате, где витает запах потухшего фимиама. Через окошки с цветными стеклами сюда проникает какой-то причудливый свет: в алькове, на некоем подобии очень высокого дивана, на многочисленных подушках в полутьме возлежит человек. Низкорослый суданец отгоняет от него мух, и я слышу протяжный стон. Человек с трудом поворачивает ко мне свое изможденное лицо, и белая, почти прозрачная рука предлагает мне сесть.

Ко мне пододвигают что-то вроде пуфика, обитого шкурой леопарда.

– Я приехал к тебе от шейха Иссы, – говорю я, – и если ты нуждаешься в моей помощи, я к твоим услугам.

– Так ты знаешь шейха Иссу? Тебя, верно, послал сам Бог, ибо я чувствую, что дни мои сочтены. Этот проклятый абиссинец, который дает мне лекарство и от которого зависит моя жизнь, вчера разбил бутылку; он отправился в Массауа на заруке с десятью гребцами, но еще не вернулся. Говорят, ты принес другую бутылку, но умеешь ли ты обращаться с этим лекарством?

– Разумеется, – отвечаю я, – но где абиссинец держит свою иглу?

При этих словах один из помощников знаком приглашает пойти вместе с ним. Я прохожу в помещение, похожее на буфетную, где, должно быть, ночует санитар, так как возле кое-как застеленной постели валяются пузырьки, стоит кружка для клизмы и биде. В корзине я нахожу шприц и иглы. Сомнений больше не остается: шейху делают инъекции морфия, но на моем пузырьке не указаны ни название раствора, ни доза. Я расспрашиваю людей, и в конце концов мне удается узнать, что санитар смешивает этот раствор с содержимым другой бутылки, заполненной, как я понимаю, дистиллированной водой. Но почему используется концентрированный раствор, требующий разбавления? И почему эта тонкая операция, которая была бы более уместна в лаборатории, а не в этом грязном закутке, производится руками неопытного туземца? Странно…

Наконец, разглядывая этикетки на пустых пузырьках, я замечаю одну, которая, при том что на ней выведена та же химическая формула, снабжена вдобавок пометкой: хлоргидрат морфия, 1/10; стало быть, речь идет о растворе, где в одном кубическом сантиметре содержится 0,1 грамма морфия.

Поскольку количество пустых пузырьков указывает на то, что организм больного уже, вероятно, подвергся сильной интоксикации, я решаю ограничиться раствором с содержанием 0,05 грамма наркотика. Через несколько минут после укола старик преображается, явно возвращаясь к жизни.

Итак, передо мной несчастный человек, которого сделали наркоманом, чтобы превратить его в послушного раба и приблизить его кончину… Но, может быть, все гораздо проще, и он страдает от неизлечимой болезни, оправдывающей такой крайний метод «лечения»?

Как бы то ни было, укол обходится ему в 25 фунтов. Это само по себе интересно. Возможно, Занни действует независимо, и то, что я принимаю за пособничество, на самом деле является лишь случайным совпадением. Кто знает?

Мой пациент приподнимается на ложе и сжимает мою ладонь обеими руками так, словно я принес ему избавление. Он не хочет отпускать меня.

Саиду всего шестьдесят пять лет. В молодости он был, наверное, очень хорош собой. Всегда больно видеть, как могучую плоть подтачивает болезнь… или яд.

В стене я замечаю две железные двери, это, несомненно, сейфы, я вспоминаю о его знаменитых жемчужинах.

И тотчас человек, только что стоявший одной ногой в могиле, оживленно принимается рассуждать о торговле.

– Хочешь ли ты приобрести жемчужины? Есть ли у тебя что-нибудь для продажи? – И т. д., и т. п.

Я говорю ему, что я не покупатель, но что занимаюсь добычей жемчуга. Он недоверчиво улыбается и отдает какое-то распоряжение. Приносят традиционные красные тряпки, и шейх показывает мне еще не разобранные партии жемчуга.

Я понимаю, что эти партии были предложены ему арабскими накудами и что он делает любезность, предлагая мне произвести отбор, а главное, назначить свою цену.

Я восхищен этими прекрасными вещицами, которые впервые вижу в таком количестве. Сперва вы говорите, что не собираетесь покупать, затем, если, на свою беду, приглядитесь к ним получше, непременно попадаетесь на эту удочку.

Однако Шушана предостерегал меня: нельзя поддаваться своим чувствам. К тому же этот ужасный старик умеет показывать жемчуг! Он околдовывает вас, находит нужные слова, жесты, наконец, заражает вас своей страстью. И вот я уже оцениваю небольшую партию, она мне кажется настоящим чудом. Может быть, эти жемчужины мне по карману? И я загораюсь!

Владелец жемчуга стоит рядом, у него хмурый вид, он упорно отказывается продавать. Но старый Саид не унимается, в ход идут угрозы. Наконец, чувствуя усталость и желая скорее покончить с этим делом, он объявляет свою цену: 2 тысячи рупий (18 тысяч франков). Я располагаю лишь половиной этой суммы. Учитывая то, каких усилий стоит Саиду уговорить этого накуду, я буду последним невежей, если откажусь приобрести жемчуг. Мне стыдно назначить мизерную цену, дабы избежать сделки, я хочу выглядеть состоятельным господином и поэтому говорю: одна тысяча рупий. Саид ловит меня на слове и произносит: «Продано», несмотря на протесты, правда, довольно слабые, со стороны хмурого араба.

– Соглашайся, – говорит ему Саид, – сделай это ради меня, я хочу, чтобы француз, которому я обязан спасением, приобрел этот сувенир.

Меня гложет мысль, что я стал жертвой обмана. Тысяча рупий! Это все, что у меня есть, с точностью до нескольких фунтов стерлингов! Хорош, нечего сказать…

Поскольку деньги остались на судне, я обещаю принести их на другой день. А пока сверток запечатывается красным воском, накуда ставит на нем свою печать, и я прикладываю свой перстень.

У меня пересохло в горле, и волнение, должно быть, написано на моем лице, потому что я замечаю лукавый блеск в глазах Саида Али. «Черта с два я сделаю тебе еще один укол, старый мошенник!» – думаю я про себя.

К вечеру из Массауа прибывает санитар. Я прошу хозяина не говорить ему о том, что я сделал укол в его отсутствие под тем предлогом, что это может его оскорбить: он-де усмотрит в моем поступке желание составить ему конкуренцию. На самом же деле мне не хочется выдавать, что я в курсе происходящего, меня интересует, что будет дальше, и я надеюсь узнать однажды продолжение этой истории.

Я возвращаюсь на судно. Надо побыть в одиночестве, чтобы переварить свой опрометчивый поступок, и, пока мой ослик семенит по тропинке в красноватых закатных сумерках, опускающихся на остров, я предаюсь раскаянию. Как бы то ни было, Занни прав, если собирается подстроить западню этому старому разбойнику, который провел меня, как юнца. Я мог бы поднять парус сегодня же, оставив ему его запечатанный сверток и вдобавок сохранив свои фунты. Но затем настроение меняется, и я вновь вижу перед собой жемчужины, снова произвожу подсчеты. Как хорошо было бы владеть этим богатством…

Ночь проходит в сомнениях, я засыпаю лишь под утро. Поднимаюсь я в более бодром расположении духа – оптимизм взял верх.

По утренней прохладе я вновь проделываю тот же путь, что и накануне, верхом на роскошном сером осле с расшитым седлом, которого предоставил мне Саид. Меня приводят в восхищение эти низкорослые ослики. Будучи едва ли крупнее пиренейских коз, они бегут иноходью, и вы едете без всякой тряски со скоростью десять километров в час.

Прибыв в Джюмеле, я вижу того же самого накуду. Он, похоже, нервничал: вернусь ли я? Мой приезд заставляет его изобразить на своем лице широкую улыбку. Вскоре появляется Саид Али, утро явно пошло ему на пользу. Цвет лица стал гораздо лучше, то есть я хочу сказать, что у него более живой вид, ибо страдалец всегда бледен как полотно и пребывает в болезненном возбуждении. Сейчас это ощущается лишь слегка.

Кажется, он также был не совсем уверен в моем возвращении. Появившийся старый евнух приступает к сложной операции открытия одного из сейфов. Я опять вижу свой красный сверток. Господи, каким крошечным он мне теперь кажется! В моем воображении он сильно увеличился в размерах! Однако печати целы. Я пересчитываю выложенные на стол кучками фунты стерлингов; гляжу на них – это все, чем я располагаю. Я сравниваю эту кучу денег с крохотным шариком величиной с маленький орех, который получаю взамен, и меня снова охватывают угрызения совести. Но выбор сделан, пора ставить точку. Если это урок для меня, то тем лучше, я заплатил за него, ведь опыт никогда не дается даром.

Я остаюсь один на один с Саидом. Устремив на меня свой странный взгляд человека, уже принадлежащего другому миру, он говорит:

– Я знаю, ты думаешь, что заключил невыгодную для себя сделку, поддавшись своим чувствам, и, возможно, полагаешь, будто я хотел тебя обмануть. Я боялся, что ты больше не придешь, несмотря на данное тобой слово. Но ты допустил бы ошибку. Не волнуйся, эти жемчужины принесут тебе вдвое больше, чем ты заплатил. Я сам отдал бы за них 500 рупий и получил бы обратно эти деньги, но ты тоже не останешься в накладе, заплатив за них тысячу. Поскольку ты человек слова и друг шейха Иссы, я покажу тебе самые красивые жемчужины в мире.

И хотя я ни о чем его не прошу, он достает стеклянные банки, вроде тех, которые обычно употребляют для хранения корнишонов, наполненные прозрачной водой; на дне, словно какая-то сказочная галька, покоится слой жемчуга толщиной несколько сантиметров.

По его приказу старый евнух берет одну из этих банок и ставит ее перед шейхом.

Старик преображается на глазах, он как бы излучает сладострастие, просовывая руку в горлышко. Достав оттуда горсть безукоризненно правильных и сверкающих шариков разных размеров, но с одним и тем же отливом, он высыпает их на темную ткань, и они разбегаются по ней, словно маленькие волшебные луны.

– Почему ты их держишь в воде?

– Это абсолютно чистая дождевая вода, никогда не касавшаяся земли, она такая, какой родилась от союза огня и неба и белых облаков. Тебе ведь известно, что жемчужины – это капли росы, падающие с неба лунными ночами, они уносят с собой в глубины моря чуточку нежного и сказочного света, излучаемого тем небесным светилом, по которому мы исчисляем время. Перламутровые садафы принимают в свои шелковистые мантии эти драгоценные слезы ночи, и в таинственных морских недрах обретают плоть жемчужины, эти дочери небесной влаги и луны. Видел ли ты когда-нибудь при лунном свете жемчуг, лежащий на черном сукне? Так посмотри на него, когда луна будет на своем пятнадцатом дне, и ты увидишь нечто незабываемое…

Старик говорит, как во сне, его слова похожи на заклинания, и передо мной, словно по волшебству, открываются синие бездны моря с фантастическими сооружениями из кораллов и причудливыми растениями.

– Когда жемчужины выходят из моря, – продолжает он, – пропитанные соленой водой, придающей их блеску зеленый оттенок, они очищаются в небесной влаге, дочерьми коей являются.

Шушана говорил мне об этой особенности, которую надо учитывать, ибо только что выловленная жемчужина, кажущаяся белой, через несколько месяцев может покраснеть. Если же она поначалу слегка зеленовата, то станет совсем белой. Впрочем, чтобы она очистилась, нужно лишь время, а дистиллированная вода – это из области преданий.

Но как прекрасна эта легенда, которая, по-моему, родилась в Индии, ибо все индийские купцы хранят свои жемчужины в дождевой воде.

– Поскольку ты собираешься заняться добычей жемчуга, не забывай о том, что я тебе сказал, и всегда отправляйся туда, где в полнолуние шли проливные дожди.

Старик говорит правду, больше всего жемчужин ловят в дождливые годы. Но причина этого явления не имеет ничего общего с поэтической легендой о лунных жемчужинах, оно объясняется изобилием разновидности ската, который предпочитает илистые воды. Вместе с экскрементами этой рыбой выделяется микроскопический паразит, своего рода чесоточный клещ, он прикрепляется к плоти устрицы и проникает внутрь нее, увлекая за собой кусочек эпителия, выделяющего перламутр, что способствует образованию цисты – жемчужины.

Ткани устрицы обычно быстро отторгают чужеродное тело, и требуется совпадение многих факторов, чтобы жемчужина оставалась внутри моллюска столько времени, сколько необходимо для ее роста, поэтому большие жемчужины попадаются редко.

Иногда на песчаном дне рядом с большими садафами находят отторгнутые жемчужины. Они очень быстро покрываются блеклой пленкой, из-за чего их легко спутать с гравием, в толще которого они исчезают через несколько дней. К человеку, которому посчастливилось стать обладателем столь редкой находки, относятся как к фетишу: его присутствие на борту судна должно принести всем удачу.

Японцы научились выращивать жемчуг, это так называемый японский искусственный жемчуг. Они поступают следующим образом: в плоть устрицы внедряют кусочек внешней слизистой оболочки, заключающий в себе перламутровую бусинку. Если чужеродное тело приживается, то бусинка начинает покрываться тонкими слоями перламутра, и образуется жемчужина. Это исключительно тонкая операция, секрет успеха которой заключается в употреблении инструментов из нержавеющего металла, серебра или мельхиора. При использовании железных скальпелей моллюски, подвергшиеся операции, гибнут.

Старый Саид произвел на меня большое впечатление своими легендами о жемчуге, и я покидаю его не без сожаления.

Я возвращаюсь в сопровождении раба, который ведет козла, подаренного мне шейхом вместе с огромным арбузом из его сада.

Итак, теперь я владею жемчужинами, а денег у меня осталось всего каких-нибудь десять фунтов стерлингов.

Пока я отсутствовал, суданцы уплыли на своих хури; они вернутся сегодня вечером.

Я провожу день на борту судна, устроившись под навесом из парусины, и изучаю свои жемчужины. Я овладеваю секретами ремесла.

Вечером подплывают хури с бильбилем, несколькими садафами и рыбой, попавшейся суданцам на гарпун во время их подводных вылазок.

Куча бильбиля, обладающего ничтожной ценностью, – таков улов четырех мужчин за день. В этой куче, наверное, тысяча раковин. Что касается садафов, то их толстый перламутр стоит достаточно, чтобы оплатить работу ловцов, однако жемчужниц совсем немного – около двадцати – и все вместе они весят примерно 10 килограммов.

В этих больших двустворчатых раковинах жемчужины попадаются лишь в виде исключения, но зато они очень белые и, как правило, большого размера.

Обе половинки связки, прилегающей к раковинам, отделяют и накалывают на стебелек пальмового листа. Они напоминают ломтики банана, и после того как их высушат, эти связки пригодны для употребления в пищу, если больше не осталось других продуктов.

«Фатиха» прочитана, и Раскалла приступает к вскрытию бильбиля. Механическим жестом он раздавливает моллюсков пальцами и затем бросает их за борт. А вот и первые жемчужины, правда, они мелкие, но вселяют в нас надежду.

Из тысячи устриц мы извлекаем пять маленьких сферических жемчужин величиной с булавочную головку и около двадцати неправильной формы; все они весят не более одного грамма и стоят не больше пятнадцати-двадцати франков. Что ж, надо набраться терпения, как в карточной игре.

Джебер, самый старший и самый опытный из моряков, предлагает отправиться к восточной части банки, иначе говоря, к самым отдаленным островам, и я выбираю по карте Хармиль, находящийся примерно в 50 милях отсюда, в качестве базы для наших операций.

Надо плыть днем, чтобы правильно определять маршрут в этом лабиринте отмелей и подступающих к самой поверхности воды рифов. Мы подолгу движемся с помощью багра, иногда пробираясь между скал, так близко расположенных друг к другу, что до бортов судна остается меньше одного метра.

Пейзаж из мадрепоров сказочен. Некоторые рифы напоминают вершины леса: огромные кораллы поднимаются с глубины пяти-шести метров, покоясь на одном-единственном коротком и крепком стебле, выше они разветвляются и создают широкие плоские поверхности, ажурные, как кружева, состоящие из переплетения почек, где обитают колонии полипов. Эти нагромождения образуют своды, и в больших темно-голубых дырах резвятся стайки рыб с длинными плавниками, похожие на райских птиц.

Иногда, прорвав это известковое кружево, багор неожиданно проваливается вниз, и человек, налегавший на него, теряет равновесие и плюхается в воду к немалой радости своих товарищей. Впрочем, скоро настает и их черед. Моряки сопровождают песней эти манипуляции с багром, которые совершают иногда по многу часов подряд, толкая судно вперед над этим многоцветным хаосом.

Человек, сидящий на верху мачты, высматривает вдали проходы, по которым следует плыть, чтобы не оказаться в тупике. Затем море вновь становится синим, и мы опять поднимаем парус.

Вода здесь кристально чистая, и нет никакого волнения. Но, похоже, эта чистота не идет на пользу жемчужинам. Богатое жемчугом дно омывается водой неопределенного темноватого оттенка с красными отблесками. Она утратила там свою прозрачность из-за наличия большого количества планктона, тем не менее дно можно разглядеть и на глубине десять метров.

Порой кажется, что вдали, в зонах штиля, там, где море и небо сливаются воедино в струях теплого воздуха, восходящих вверх от поверхности воды, словно сухой лист, колеблемый ветром, покачивается фелюга. Одиночество здесь давит еще сильнее, чем в открытом море, из-за тишины, обволакивающей эту теплую и неподвижную воду, где песчаные острова как бы всплывают из глубин, подобно доисторическим землям необитаемого мира.

Хармиль принадлежит к числу редких островов с чуть пересеченным рельефом. Мы уже давно видели, как он поднимается над линией горизонта, но ветер такой слабый, что мы вряд ли доберемся до него засветло.

Однако неожиданно, что и составляет очарование плавания под парусом, поднимается морской бриз, которого никто не ждал и который позволяет нам преодолеть за один час несколько миль, отделяющих нас от этого клочка суши.

В самой высокой части острова мы замечаем человека, размахивающего тряпкой, привязанной к шесту. Это, наверное, рыбак, оставшийся без питьевой воды.

Мы входим в своеобразный фиорд шириной 500–600 метров, врезавшийся очень далеко в глубь острова и окруженный известняковыми утесами, образовавшимися, очевидно, из старых мадрепоров. В глубине берег окаймляет роща манглий. Увиденный в эти часы, когда все вокруг окрашено золотистым светом, этот вход поистине завораживает нас.

Узкая полоска пляжа с остатками хижин представляет собой, наверное, якорную стоянку. Скользя над песчаным дном, мы приближаемся к берегу. Вдруг раздается крик человека, несущего вахту на носу:

– Джох! (Держи круче!)

Рывком я поворачиваю румпель, и мне удается избежать столкновения с затонувшим Судном: брусья выступают над поверхностью воды, это каркас от крупной фелюги. Подобные вещи случаются слишком часто, чтобы это могло нас удивить.

Как только мы встаем на якорь, человек, подававший сигналы, спускается к морю. Он присаживается на корточки на песке и поджидает нас.

Может быть, он потерпел кораблекрушение и оказался один на этом забытом острове?

Я иду к нему. Это уже довольно пожилой суданец, однако он не производит впечатление человека, спасшегося на плоту Медузы.

Мои ныряльщики его знают и относятся к нему с крайним почтением. Он накуда из Массауа, по имени Солиман Бакет, в течение многих лет состоящий на службе у Занни, а только что повстречавшиеся нам обломки – это все, что осталось от его фелюги, затонувшей после пожара сегодня утром.

В двух словах он объясняет нам, что стал жертвой нападения «арами» (пиратов). Но прежде чем пуститься в рассказ, он проводит меня в укрытие, образуемое скалой, имеющей форму полусвода, где лежит тело, прикрытое тряпкой. Похоже, это чей-то труп. Бакет приподнимает ветошь, и я вижу человека, тоже суданца: он открывает глаза, глядит на нас невидящим взглядом, затем смыкает веки и снова погружается в суровое одиночество.

– Он ранен выстрелом из ружья, – говорит мне его спутник. – Посмотри, вот там.

Набедренная повязка потемнела на уровне талии, и я замечаю фиолетовую рану в низу живота, откуда вытекает тонкой струйкой кровь, едва я удаляю компресс из толченых трав.

– Когда это случилось?

– Сегодня утром.

Несчастный агонизирует, он в коматозном состоянии и отвечает на наши вопросы нечленораздельными стонами; пульс замедленный, дыхание прерывистое. Я опять накрываю беднягу тряпкой, которая заменит ему гроб; остается лишь вырыть могилу и подождать, когда смерть довершит свое дело. Однако я отправляюсь за подкрепляющим лекарством, чтобы показать, что пытаюсь чем-то ему помочь, но по возвращении назад старый накуда сообщает мне будничным тоном:

– Калас. (Все кончено.)

Церемония занимает немного времени. Солнце садится за горизонт в тихом воздухе, наполненном пронзительными криками кружащихся в воздухе чаек, и мы молча кидаем раскаленный от дневного жара песок на это еще не остывшее тело, затем кладем сверху два камня, чтобы отметить место. Безмятежный покой одиночества придает этой примитивной могиле пронзительное величие, от которого сжимается сердце.

Мы возвращаемся на судно. По пути накуда рассказывает нам о драме, разыгравшейся здесь несколько часов назад. Банальный случай, инцидент, относящийся к разряду тех опасностей, которые сопутствуют профессии мореплавателя, как-то: риск утонуть или стать добычей акулы.

В то время как его фелюга стояла на якоре после продолжительной экспедиции, перед самым рассветом к ним подплыла зараникская зарука, и они подверглись внезапному нападению. Зараники разграбили все, взяли даже судовой такелаж, а затем подожгли корпус, и судно тут же пошло ко дну.

Девятнадцать суданцев, находившихся на нем, были захвачены пиратами – их продадут в рабство. Тот, кого мы только что похоронили, погиб в результате несчастного случая: он хотел воспользоваться единственным ружьем, имевшимся на борту судна, но оно выстрелило в тот момент, когда один из нападавших пытался вырвать его из рук несчастного. Что касается самого накуды, то он остался в живых лишь потому, что накануне отправился ночевать на берег, чтобы на рассвете забросить рыбачью сеть. Его разбудил выстрел. Поняв, что случилось, он затаился на острове.

Когда зарука уплыла, он нашел своего товарища лежащим без сознания на берегу. Его сбросили в воду, думая, что он мертв, однако у него хватило сил доплыть до берега и спрятаться за скалой.

Я оскорблен этим насилием, и первое мое желание – броситься вдогонку пиратам. На борту у меня шесть ружей и несколько связок динамита, которым я пользуюсь для глушения рыбы.

Но накуда проявляет смирение – он полагается на валю Аллаха, который, допустив злодеяние, даст этому делу единственно возможное продолжение.

Однако Джебер и мои сомалийцы полны решимости что-то предпринять, в них проснулась древняя ненависть африканских рас к арабам-завоевателям. Мы держим совет.

Накуда видел, что зарука поплыла на восток, однако ее парус скрылся из виду лишь незадолго до нашего прибытия, поскольку всю вторую половину дня стоял полный штиль, и судно в лучшем случае достигло острова Сарсо, единственной подходящей стоянки на подступах к банке Фарасан. О том же, чтобы плыть ночью, не может быть и речи, если корабль не находится в открытом море.

С другой стороны, команде заруки нечего опасаться, так как зараники полагают, что захватили всех оставшихся в живых. Поэтому у них нет никаких причин понапрасну рисковать судном, уходя от погони, которую они считают невозможной.

– Что у тебя было на борту? – спрашиваю я.

– Несколько мешков садафов, но в моем ящике лежал весь добытый нами жемчуг, а его там на сумму свыше тысячи рупий.

Про себя я делаю скидку на преувеличение, но, как бы то ни было, набег зараников можно считать удачным, если принять в расчет количество пленников.

Старый накуда вполне откровенно объясняет мне, что рабы, захваченные в результате разбойного нападения и пригодные лишь для того, чтобы служить матросами, стоят не очень дорого, так как их можно продать лишь судовладельцам в Персидском заливе, а для этого надо проделать путь, занимающий три месяца. Если же их оставить в Красном море, где их знают, то они могут без особого труда сбежать – никто не пожелает их купить. Однако иногда пленники сговариваются со своими похитителями, обещая, что скажут, будто они прибыли из Судана, как обычные рабы. Это позволяет продать их кому-нибудь на побережье. В таком случае у них есть все шансы осуществить побег намного позднее. Как правило, за это мошенничество они получают небольшое вознаграждение, выделяемое продавцом из их продажной стоимости.

О, наивная простота здешних нравов!..

По-прежнему дует морской бриз, возможно, он продержится в течение всей ночи. Надо попытать счастья: если птица в гнезде, мы застанем ее врасплох на рассвете.

Это решение все сомалийцы встречают радостными криками, мысль о возможной схватке приводит их в исступленное состояние. Якорь становится чем-то вроде пушинки, когда его вытягивают руки шестерых матросов, другие подбадривают товарищей песнями и хлопками; никогда еще этот маневр не осуществлялся с такой быстротой. Через десять минут мы покидаем пределы острова, грот наполняется ветром. Спускаются сумерки, и я направляю судно в открытое море. Нам предстоит пересечь центральную часть Красного моря, преодолев за восемь часов примерно 50 миль.

Все, позабыв о сне, рассказывают по очереди истории о сражениях, сидя на юте вокруг рулевого, чье лицо, освещаемое снизу светом от компаса, напоминает плывущую во мраке маску.

Я не слушаю эти «охотничьи истории», слова матросов раздаются у меня в ушах, подобно бессмысленному шуму, настолько я погружен в мысли о том, как следует поступить, если зарука действительно находится там, где мы предполагаем. У меня нет ни малейшего желания жертвовать жизнью или здоровьем любого из нас из-за истории, которая в конечном счете меня не касается. Всякий раз, когда мы поддаемся чувствам, нельзя забывать о здравом смысле.

Ах, эти вечные Санчо Панса и Дон Кихот, которые оспаривают друг у друга человеческое сердце!

Но в общем-то я не сомневаюсь, что мы абсолютно ничем не рискуем, если нападем на заруку среди ночи. Я достаточно хорошо знаю привычки туземцев, чтобы предсказать, какой будет их реакция на то, что я для них приготовил.

Я соединяю вместе три связки динамита, одна из них снабжена бикфордовым шнуром, длина которого рассчитана таким образом, что он будет гореть двадцать секунд.

Эта импровизированная торпеда закрепляется на конце длинного багра. Если события будут развиваться так, как я предполагаю, подобного устройства вполне хватит для того, чтобы избежать каких-либо боевых действий, надо только приплыть вовремя.

Остров гористый, поэтому мы заметим его в темноте. Сейчас два часа ночи. Все взгляды прикованы к горизонту, даже юнга не прилег.

В бинокль различима сероватая масса, чуть в стороне под ветром. Это остров. Я жду, когда мы подплывем ближе, и вот уже остров можно разглядеть невооруженным глазом. Но возникает вопрос: как подойти к якорной стоянке, окруженной множеством рифов, при том, что я знаком с ней только по карте?

Бывавший здесь Джебер сомневается, что нам удастся благополучно подплыть к острову. Было бы ужасно по собственной глупости пойти ко дну и вдобавок оказаться во власти пиратов, за которыми мы охотимся. Я вспоминаю о том, что везу Цезаря и его судьбу.

Санчо готов уже взять верх над Дон Кихотом, как вдруг Али Шере показывает мне на черную точку в море, к югу от острова. Это стоящая на якоре возле рифа зарука. Стоянка не защищена от ветра, но в тихую погоду там можно зацепиться на несколько часов.

Я делаю из этого вывод, что судно появилось здесь, когда опустились сумерки и, не имея возможности отыскать в темноте более надежную стоянку, бросило якорь с подветренной стороны рифа, чтобы передохнуть. Сомнений больше не остается: это та самая зарука, которую мы ищем.

Ружья заряжены, у каждого из матросов по пять патронов. Всего у меня пятьдесят зарядов. Кроме того, у нас есть топор, шест с прикрепленной к нему миной, большой железный молот. Все это мы держим наготове, как для абордажа. Приготовлены также внушительные факелы из тряпок, смоченных нефтью.

Меня охватывает некоторое волнение, вызванное этими действиями и тревожным ожиданием, подобным тому, какое испытываешь, когда подстерегаешь зверя.