Текст книги "Фаворитка короля"
Автор книги: Анна О'Брайен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 32 страниц)
Я стала усиленно работать головой. Пока еще мне не было ясно, к чему это все может привести. Разве что новый спикер де Ла Мар попробует использовать единственное оружие, какое у него имеется, чтобы добиться желаемого для него и его дружков-заговорщиков исхода. Теперь мысли потекли яснее. Единственное оружие, которое может наделить его такой силой…
– Так вы полагаете, что Палата общин выделит деньги на ведение войны?.. – Мой вопрос повис в воздухе.
– На определенных условиях. И я готов биться об заклад, что де Ла Мар рассчитал все до последнего, на удивление четко. Богом клянусь, он совершенно точно знает, чего попросит!
– Чего же?
– Я чую опасность. Они готовятся напасть. На меня, на моих сторонников в правительстве. На Латимера и Невиля. На Лайонса. На весь состав министров, потому что это я привел их к власти. Де Ла Мар с Марчем станут плести заговоры и интриги, лишь бы Эдуард прогнал всех до единого, кто связан со мной. Гонта надо оставить в одиночестве – вот чего они хотят добиться. Брат восстает на брата. – Гонт по-волчьи оскалился, взгляд его блеснул, как стальной кинжал. – Они объявят войну и вам, мистрис Перрерс, если только я хоть что-нибудь понимаю в хитроумных замыслах де Ла Мара. Всякую возможность того, что я займу место своего старшего брата, им нужно похоронить, как можно сильнее очернив королевских министров, а заодно и возлюбленную короля. – Он скрестил руки на груди и оперся о каменную кладку. – Я и не знал, что у Марча столько честолюбия. В нем я ошибался. Ему явно хочется оказаться родителем наследника престола.
Родителем наследника? Но это ведь произойдет лишь в том случае, если Ричард умрет… Или Ричарду не обязательно умирать?.. Мысли вились у меня в голове, переплетались, словно паутина, которую плел очень уж беспокойный паук. Марч, да и сам Гонт могут оспорить законность прав Ричарда, упирая на скандальную историю замужества Джоанны. И в таких делах у них уже были когда-то предшественники… Но сейчас я не могла занимать себя подобными раздумьями – имелась опасность куда более важная для меня.
– Вы можете помешать ему? Спикеру де Ла Мару? – спросила я Гонта.
– А что я могу сделать? Палата общин законно избрана и держит в своих руках финансовый кнут, – ответил он таким тоном, словно женщине было не понять даже такой простой вещи. – Дураком я буду выглядеть, если предприму что-нибудь и потерплю неудачу. – Он потер руками лицо, и я только теперь поняла, как сильно он утомлен. – Вы должны рассказать все королю.
– Не стану, – ответила я без промедления и напрямик.
– Но он должен знать об этом.
– Какой в том прок? Коль уж вы ничего не можете сделать, чего же ждать от старика, который уже не лелеет политических замыслов, не ведет переговоров, не мечтает о битвах? Он уже не в силах навязывать кому-то свою королевскую волю. Вы же видели, что он, когда переутомится, становится подобен сосуду, опустошенному до последней капли. Чем он сможет помочь? Возможно, он пригласит де Ла Мара посидеть за кружкой эля и поговорить о том, какова охота в здешних лесах.
– Но он – король. Он должен явиться перед ними и…
– Не может он! – повторила я непреклонно. Постепенно истина доходила до Гонта – я видела это по его лицу, красивому, столь похожему на лицо его отца. – Король только сильнее расстроится.
Гонт швырнул на пол свои измятые перчатки. С минуту глядел на них, словно ожидая совета – как же разрешить назревающий кризис, – потом коротко кивнул мне.
– Да, вы правы, конечно.
– Что вы станете делать? – спросила я, когда он подобрал с пола перчатки и в глубокой задумчивости направился к двери. Услышав мой вопрос, он остановился, раздраженно хлопнул себя перчатками по бедру.
– Сделаю все, что в моих силах, чтобы выдавить из раны яд. Единственное, что радует: принц Уэльский слишком слаб и не сможет лично присутствовать на заседаниях. Возможно, это позволит мне свободнее обращаться со спикером де Ла Маром. Если нам в назревающей потасовке не расквасят нос, можно считать это чудом. Будьте настороже, мистрис Перрерс.
– Буду. И Эдуарда буду охранять как следует.
– В этом я не сомневаюсь. – На мгновение его голос смягчился. – Мне не очень-то хочется это признавать, но вы неизменно заботитесь о нем как следует. – Голос его снова посуровел. – Будем надеяться, что мне удастся убедить принца Уэльского сжалиться над отцом и предоставить ему возможность провести оставшиеся дни жизни в мире и покое.
Он нахлобучил на голову шляпу, натянул перчатки и взялся уже за ручку двери, но мне хотелось задать ему еще один вопрос. Вопрос, на который не решится никто, кроме меня.
– Милорд…
Он остановился, не отпуская дверную ручку.
– Вы хотите, чтобы корона досталась вам?
– Вы задаете мне такой вопрос?
– Отчего же не задать? Подслушать нас некому. А если я вздумаю свидетельствовать против вас, кто поверит хоть одному моему слову?
– Это верно. – По губам его скользнула сардоническая усмешка. – Тогда я вам отвечу: нет. Разве не клялся я защищать мальчика? Ричард – сын моего брата, я люблю его. Поэтому – нет, я не стремлюсь заполучить корону для себя.
В глаза мне Гонт не смотрел. Я не поверила ему. Я ему не доверяла[89].
Но на кого еще могла я надеяться? Никто, кроме него, не поднимет свой голос в мою защиту.
Гонт удалился, предоставив мне самой распутывать клубок его предостережений. Значит, за происками Палаты общин стоит принц Уэльский, который стремится не допустить на трон своего брата. И его люди не оставят в покое ни единого друга или союзника Гонта. Не избежать этой опасности и мне – я ведь так и не сумела навести мосты к принцу, хотя, наверное, совершенно зря убедила себя в невозможности примирения с Джоанной. Можно ли было оставить без внимания проклятия, которыми она меня осыпала? Я вспомнила, какой злобой она кипела, когда я принесла ей целебные травы, как разломала она красивую шкатулку. Нет, принц смотрит на меня глазами своей жены: как на шлюху, которая заботится лишь о своей выгоде.
В моих ли силах выдавить яд, как метко выразился на этот счет Гонт? В голову не приходило ничего путного. Эдуарду уже не хватит сил выступить перед парламентом и потребовать повиновения, как бывало когда-то. А деньги ему крайне необходимы. И какую цену потребует де Ла Мар за то, чтобы помочь отвести неминуемую французскую угрозу? Внезапно меня охватил страх, он нашептывал мне на ухо слова, стрекотал, как давно почившая проклятая обезьянка Джоанны: «Будьте настороже, мистрис Перрерс!»
Я подумала было написать Виндзору, но быстро отказалась от этого намерения, даже не взявшись толком за перо. Что я могу ему сообщить? Пока на мою голову не падет удар, с его стороны мне помощи ждать незачем. Это еще – если удар падет. Уверенности не было ни в чем. Мне стало зябко. Остается лишь надеяться, что острое лезвие минует меня и обрушится на кого-то другого.
В последовавшие за предостережением Гонта дни я почти не покидала Эдуарда, настороженно ждала вестей с заседаний парламента, а имя Питера де Ла Мара не шло у меня из головы, являясь по ночам в кошмарных видениях. Я тщательно обдумала каждую мелочь из того, что знала о нем. Ни Эдуард, ни принц Уэльский больше не посещали заседания парламента, и это бремя легло на плечи Гонта, который пытался ограничить власть де Ла Мара, – Гонт настаивал на том, чтобы на заседания лордов в Белую палату дворца являлось не более двенадцати членов Палаты общин. Де Ла Мар вознегодовал на тон этого приказа и заупрямился. Он демонстративно привел с собой свыше ста полномочных членов Палаты общин, и они встали за его спиной, когда их спикер начал излагать свое мнение лордам и епископам, заседавшим в Расписной палате[90].
Тем самым он показал бессилие Гонта, а в меня вселил страх Божий. Возможно, де Ла Мар вел рискованную игру, бросая небывалый вызов королевской власти, да только я не рискнула бы поставить на то, что он непременно проиграет.
«Ах, Виндзор! Как жаль, что тебя нет здесь, в Вестминстере. Тогда я не тряслась бы от страха».
Ну что ж, я должна сражаться в одиночку.
Гонт беспощадно и очень наглядно описывал мне то, что происходило в парламенте. Бум! Кулак спикера де Ла Мара с грохотом опустился на полированную доску трибуны. Бум! Бум! И так всякий раз, когда он выдвигал новое требование. Куда подевались средства, выделенные прошлым парламентом? Прошлогодние военные кампании стоили дорого, но все провалились, одна за другой. Больше денег не будет, пока дела не пойдут на лад. Затем мягкая маслянистая улыбка. Вот если король готов пойти на некоторые уступки… Тогда возможно прийти к взаимопониманию…
О, де Ла Мара отлично натаскали!
Должен быть учрежден Совет Двенадцати – одобренных лиц! Одобренных кем, Боже правый? Из числа людей знатных и известных высокой нравственностью – они будут обсуждать с королем все финансовые дела[91]. Не должно впредь быть такого, чтобы честолюбивые и эгоистичные стяжатели устраивали свои шабаши (особое словцо, которое больно ударило по моим натянутым нервам), стараясь толкнуть короля на непродуманные политические шаги, которые лишь вредят государству.
А те люди, что приближены к королю сейчас? Что можно сказать о них?
Продажные душонки, все до единого – ни о королевстве они не радеют, ни о выгодах Англии, неистовствовал де Ла Мар. Разве не подобны они стае стервятников, что запускают свои когти в королевскую казну ради наполнения собственных кошельков? Всех их необходимо отстранить от должностей, лишить власти и неправедно нажитых богатств, покарать за злоупотребления.
А что будет, когда парламент – когда де Ла Мар – получит удовлетворение в отношении этих злодеев? Ну, вот тогда Палата общин готова будет рассмотреть вопрос об ассигновании средств на войну с Францией. Тогда и только тогда.
– Они что, мнят себе королями и принцами Англии? – бушевал Гонт, бессильный что-то изменить. – Откуда в них столько гордыни и самомнения? Они разве не отдают себе отчета в размерах моей власти?
– Нет у вас никакой власти, пока парламент держит завязки от кошелька в своих руках, – ответила я. С каждым днем, пока мы ждали, чем все закончится, у меня сильнее и сильнее сосало под ложечкой от страха.
И развязка наступила.
Из числа друзей Гонта они выбрали себе в жертвы Латимера, Лайонса и Невиля. В чем их обвиняли? Как ни смешно, но де Ла Мар и его подручные провели на редкость скрупулезное следствие. Они выдвинули не одно, не десяток, а целых шестьдесят обвинений: взятки и злоупотребление властью, ростовщичество и хищение средств из казны, растраты, подделка документов, торговля доходными должностями… И так далее, и тому подобное. Мне принесли копию этих обвинений, и я читала с нарастающим страхом: де Ла Мар жаждал крови, он не успокоится, пока не изведет своих противников под корень.
Когда его мотивы стали видны яснее ясного, словно брошенная в воду серебряная монетка, я разорвала бумагу пополам. Дело было вовсе не в том, виновны ли поименованные в ней люди. Все дело было лишь в том, что они являли собой ядро правительства, узкую группу вельмож, решавшую, кого допустить к королю, а кого нет. Мы с Латимером пользовались этим ради того, чтобы оградить слабеющего на глазах монарха, но для де Ла Мара это было вопиющее злоупотребление, которое следовало выжечь каленым железом и смыть кровью. Какое было ему дело до того, что Латимер – настоящий английский герой, покрывший себя неувядаемой славой в сражении при Креси? Или до того, что много лет он исключительно толково управлял всем двором Эдуарда? Латимер и его товарищи были людьми Гонта, а де Ла Мара пьянило сознание своей власти, он не угомонится, пока не добьется своего. Гонт ничего не мог поделать.
Пока длились все эти злобные нападки на его министров, Эдуард ни о чем даже не догадывался.
Я ведь не сидела сложа руки. Старалась, чтобы все это безобразие не потревожило Эдуарда, который день ото дня все больше терял связь с окружающим миром. И мне бы это удалось (я всех приближенных заставила поклясться хранить все дело в тайне), если б не один чрезмерно усердный рыцарь, прислуживавший королю. Он был другом Латимера и Лайонса, он умолял короля о заступничестве.
Я отругала его, но дело было уже сделано. Дальше хранить что-либо в секрете стало бесполезно.
– Они не пойдут на это, Эдуард, – пыталась я успокоить его. Отстранение от должностей. Заключение в темницу. Обсуждалась даже возможность казни Латимера и Невиля.
– Откуда нам знать? – Эдуард вцепился пальцами в свою мантию, вырывая из нее клочки меха. Если бы он все еще был способен метаться по комнате, он так бы и сделал. Если бы у него достало сил отправиться в Вестминстер, он бы уже был там, лицом к лицу с де Ла Маром. Но вместо того он лишь заливался бессильными слезами.
– Их стрелы направлены не против вас! – снова уговаривала я короля. – Вам они зла не причинят, вы – король. Они остаются вашими верноподданными.
– Почему же тогда они отказывают мне в средствах? Хотят поставить меня на колени! – Успокоить его никак не удавалось.
– Гонт держит все в своих руках, – сказала я и стала убеждать его сделать хоть глоточек эля, но Эдуард оттолкнул мою руку.
– Нехорошо, что парламент нападает на моих министров… – Понимал ли он, что и я не защищена от таких же нападок? Должно быть, не понимал. Разумом, который уже осаждали всевозможные болезненные видения, он не мог постичь замыслов де Ла Мара в полном объеме. Я ласково взяла Эдуарда за ледяную руку, согрела ее в своих ладонях. – Я хочу повидаться с принцем Уэльским… – объявил он, вырывая у меня руку.
– Он нездоров и не в силах явиться на ваш зов.
– Мне нужно с ним посоветоваться. – Король не собирался отступать, отчаянно пытаясь подняться из кресла. Я вздохнула. – Я хочу сегодня же поехать к нему, Алиса…
– Раз так, поедете…
Я не смогла удержать его, поэтому постаралась облегчить, насколько возможно, эту поездку в Кеннингтон. Сама я с ним не поехала: теплый прием меня там не ждет, зачем же добавлять Эдуарду огорчений, если между мной и Джоанной произойдет новая бурная стычка? Я лишь молилась о том, чтобы принц успокоил своего отца лучше, нежели удалось мне.
Сама же я делала распоряжения на случай возможных серьезных неприятностей. Уже нельзя было убаюкивать себя иллюзиями, будто Латимеру, Лайонсу и Невилю удастся ускользнуть от парламента безнаказанными. А когда падут они…
Мое имя в обвинительных речах де Ла Мара пока не упоминалось. Пока – но рано или поздно это случится. Я не сомневалась, что час расплаты придет и для меня. Я велела отвезти меня по Темзе в Палленсвик: мера предосторожности, чтобы оказаться подальше от Вестминстера. В данном случае осмотрительность была самой лучшей линией поведения. А как это скажется на слабеющем разуме, да и на телесном здоровье Эдуарда – если вдруг исчезнет привычный и надежный центр его нынешней жизни? Возможность посетить Палленсвик, самое любимое из всех моих имений, вновь побыть с моими девочками впервые не наполняла меня радостью. Над головой неотступно висела черная туча, созданная стараниями де Ла Мара.
«Грозовые тучи. Вороны – вещуньи грозы».
Эти слова, сказанные Виндзором в момент озарения, вспомнились мне сейчас. Надо мной тучей нависло предчувствие роковых бедствий.
Шли дни, приносившие все новые зловещие предчувствия, и я начинала дрожать от страха. Даже находясь вдали от двора, разве могла я не замечать грядущих опасностей, навостривших на меня зубы, словно сорвавшийся с поводка алаунт? Мне не требовались услуги предсказателя или моего лекаря, который тоже неплохо умел истолковывать знамения. Я сама, напряженно затаившись в Палленсвике, видела эти знамения, и нервы у меня натягивались все туже. Как странно! У ног моих безмятежно спала Отважная, видя в сладких снах кроликов и мышей. В сундуке на втором этаже лежал забытый кинжал, подаренный мне Виндзором. Опасность, грозившая мне, исходила не от затаившегося с кинжалом убийцы, а от тяжелой руки закона.
Три королевских министра предстали перед судом – по упрощенной процедуре, без участия присяжных, – их отстранили от занимаемых должностей, а равно лишили всего имущества. Приговорили к заключению в тюрьму, поскольку требования смертной казни затихли: даже сам де Ла Мар не смог представить никаких доказательств их измены. Эти люди не совершили измены против короля и государства, если не считать изменой, разумеется, приобретение лишнего кошелька с золотом, а если считать, то казнить нужно было поголовно всех государственных чиновников. Заключение их в тюрьму было сочтено справедливым наказанием. Вот и награда за службу королю, вот и цена, которую пришлось уплатить Латимеру, Невилю и Лайонсу за свои связи с Джоном Гонтом и Алисой Перрерс!
Пресвятая Дева! Неужто я – следующая жертва? Гонту, сыну короля, ничто не грозило, а вот фаворитка короля – это подходящая мишень. И я могла закончить свои дни в темнице.
Мыслями я снова – как часто в те дни – обратилась к Ирландии.
Знал ли Виндзор о моих горестях? Глупо, конечно, но мне нравилось мечтать о том, как он скачет мне на помощь. Делать этого он, разумеется, не станет, да и находится слишком далеко, чтобы протянуть мне руку помощи. Я отогнала от себя сладкое видение: вот он заключает меня в объятия, вот он защищает меня от нападения. Слишком больно было мечтать об этом, когда у меня самой в руках не было для защиты никакого оружия. Эдуарду я дала все, что только могла: молодость, тело, детей. Неколебимую верность. А теперь осталась совсем одна.
Потом, как неизбежно должно было произойти, мне доставили бумагу со зловещей красной печатью. Пришлось сесть, потому что ноги отказывались меня держать, и я прочитала адресованные мне обвинения де Ла Мара. Когда я пыталась постичь их невероятное количество, боль запульсировала у меня в висках. Что же такого они сочинили, дабы лишить меня возможности жить на свободе?
Ах!.. Боль стала тише, стоило мне прочитать первое из обвинений. И дышать стало легче. Этого обвинения следовало ожидать, ничего способного сбить меня с толку и повергнуть в ужас. На это я смогу им ответить. Смогу защитить себя. Это, в конце концов, не так уж и страшно…
«Ежегодно изымала из королевской казны по три тысячи фунтов в свою пользу».
Откуда они взяли эту цифру? Кроме того, что дарил мне Эдуард, никаких других денег я не получала. Ничего не украла. А король имеет право делать подарки любому, кому сочтет необходимым, если же я и занимала деньги на покупку того или иного имения либо прав на повинности, это всегда делалось с согласия самого Эдуарда. Кроме поместий в Хитчине и Пламптон-Энде, купленных мною в том же 1376 году, когда Эдуард унесся разумом в неведомые дали. И все займы я неизменно возвращала – ну, хотя бы по большей части… Если чего и недоплатила по недосмотру, пусть парламент признает меня виновной в мошенничестве или хищении по этим двум пунктам.
«Присвоила себе драгоценности королевы Филиппы. Носит их открыто. Бесстыдно демонстрирует свою порочную связь с королем».
Да, ношу. Да, у меня нет стыда. Разве не Эдуард дал мне эти украшения? Здесь нет ничего противозаконного. Я продолжила читать.
«Не дает королю возможности общаться с его народом. Она – единственная, кто оказывает влияние на короля, а потому способна присвоить себе все его деньги и всю власть».
Это правда. Я оберегала его от людей, я защищала его. Если это преступление, я готова за него отвечать, но это тоже не измена.
А! Вот обвинение, в котором они не просто оскаливают зубы. Сердце опять забилось часто-часто.
«Пользовалась королевским судом в целях приобретения земельных владений. Имела наглость заседать вместе с судьями, оказывая влияние на их решения по имущественным спорам – в свою пользу».
Да, было такое. Если бы я была мужчиной и стремилась всеми силами отстоять свои интересы в суде, никто меня бы ни в чем не обвинил. Неужели это преступление? Или меня хотят наказать за то, что я преступила границы дозволенного для моего пола? Я сразу же вспомнила, о чем предупреждал меня Виндзор. Да, меня хотят покарать за то, что я вышла за рамки, установленные для женщины, – но и это не измена.
Я снова немного успокоилась. Ничего у них не выйдет! Не успеет закончиться этот год, как обязательно случится какой-нибудь новый скандал, который вызовет гнев парламента. И не нужно беспокоить Эдуарда, ибо выдвинутые против меня обвинения – это пустые угрозы, которые ничего не стоят. Успокоенная такой логикой, я возвратилась в Вестминстер и оттуда, почувствовав себя способной мыслить здраво, несмотря на начавшуюся июньскую жару, написала письмо Виндзору.
Мне жаль Латимера с Лайонсом и Невилем, которые томятся в тюрьме. Помочь я им ничем не могу. Гонт в бешенстве. Эдуард безутешен, причину чего Вы скоро сами узнаете. Де Ла Мар злится, оттого что не может найти никаких доказательств моей измены. Полагаю, им придется принять это и отпустить меня с миром.
Вам незачем тревожиться о моей безопасности.
В последнее время я очень жалею, что Вас нет рядом.
«Эдуард безутешен», – написала я в письме. Не мои неприятности огорчили его, потому что я ничего не сказала ему о выдвинутых против меня обвинениях. Как можно? Он не в силах был перенести потерю любимого сына.
Принц Уэльский умер.
В последние дни жизни старшего сына короля я была рядом с Эдуардом, как и многие другие лондонцы и жители дальних мест, пришедшие оплакать кончину великого воителя, сраженного до срока. Он лежал в Вестминстерском дворце, то приходя в сознание, то снова начиная бредить, а множество людей – женщины рядом с мужчинами – толпились поблизости, не скрывая слез. Джоанна неподвижно застыла у смертного одра мужа – от горя она не способна была даже плакать.
Я не оплакивала принца, но плакала от жалости к Эдуарду, ибо на него ведь легло это бремя – присутствовать при кончине своего первородного сына, самого любимого из всех, того, в ком он видел надежду на будущее и твердого защитника Англии. А какие надежды мог Эдуард возлагать на Ричарда, девятилетнего ребенка, которого привели в опочивальню, пропитанную духом смерти, чтобы он простился с отцом и был провозглашен наследником английского престола? И вот теперь принц ненадолго выныривал из забытья, чтобы тут же провалиться в него снова, страшная боль жестоко искажала его благородные черты, а Эдуард неотлучно находился при нем и с посеревшим лицом наблюдал предсмертную агонию – это горе было чрезмерным для ослабевшего телом и духом короля.
Когда все было кончено, Эдуард, опираясь на меня и поминутно спотыкаясь, возвратился в свои покои и лег там, не шевелясь, ничего не видя, словно смерть старшего из принцев отняла частицу жизни и у самого короля. Я до поздней ночи просидела у его ложа, придя к твердому решению ничего не сообщать ему о тех нападках, которым подвергает меня парламент. Я изо всех сил старалась убедить себя, что Палата общин удовлетворила свою жажду крови, растерзав Латимера и Лайонса. Улики против меня были слишком слабыми, вот меня и оставят в покое, не видя смысла тратить на меня силы понапрасну.
Какое глубокое заблуждение! Если де Ла Мару нужны были доказательства чего бы то ни было, он был готов добыть их волшебством хоть из золы и пепла. Мне следовало и самой понять, что уж меня-то он в покое не оставит. Впрочем, если бы я и поняла это еще тогда, разве смогла бы хоть что-то изменить?
Вскоре мне предстояло увидеть всю низость падения, до которой мог дойти де Ла Мар в своем стремлении отомстить мне.
Мы переехали в замок Шин: там были превосходные угодья для охоты, красивые прохладные дворики, крытые черепицей, окна, сиявшие новенькими стеклами, – и я надеялась, что все эти удовольствия помогут Эдуарду хоть немного взбодриться. Приехал Уикхем, который снова вернулся на высоты мирской власти – его назначили одним из двенадцати благонравных мудрецов, призванных заменить королю продажных министров. Одновременно с ним прибыла депутация лондонского купечества, чтобы повергнуть к стопам короля свою жалобу. Они горько сетовали на то, что Лондоне процветают разбой и всяческие беззакония, и настаивали на том, чтобы король их выслушал, хотя мне очень хотелось отослать их ни с чем. Им давно уже разрешили прислать депутацию, вот они и приехали предстать перед королем и умолять его о заступничестве. Признавая правоту их обращения, а возможно, и не желая давать лишний повод для злопыхательства спикеру де Ла Мару, чье ядовитое дыхание постоянно ощущала своей спиной, я допустила их к королю. Да, пока мне удалось избежать новых нападок спикера, но зачем же подливать масло в разведенный им огонь, не позволяя подданным видеть Эдуарда? Мы постарались сделать все возможное, чтобы король выглядел получше. Купцов допустили не в аудиенц-залу, а в небольшую палату, куда короля привели заблаговременно.
Депутаты Лондона склонились перед ним. Эдуард не ответил им на это ни единым жестом.
«Прости меня, Эдуард! Прости!» Я с трудом не расплакалась над ним снова. Как часто в те дни слезы подступали к моим глазам, хотя прежде они почти всегда были совершенно сухими! Мог ли де Ла Мар, проявив (вопреки своему характеру) сострадание к королю, не признать, что я имела все основания держать короля подальше от взоров его подданных?
Мы нарядили короля в атлас и парчу, привязали к трону, чтобы хоть издалека он выглядел, как обычно, гордым и торжественным, но вместо живого человека на королевском троне, похоже, восседала статуя. Король слушал с отрешенным взором, как купцы взывают к нему, сетуя на то, что под угрозой находится мир в королевстве. А когда они стали перечислять подробности: бесчинства толпы на улицах, произвол, чинимый воинами Джона Гонта, бесстыдное нападение на самого лондонского епископа[92], – Эдуард, ничего не понимая в происходящем, пробормотал несколько бессвязных слов, которых никто толком не расслышал, а тем более не понял.
– Это издевательство, – еле слышно проговорил мне на ухо Уикхем, который вместе со мной стоял чуть поодаль от трона.
– Но я вынуждена была это допустить.
– Отчего?
– Да оттого что де Ла Мар обвиняет меня в попытках оградить короля от общения с народом – и Бог свидетель, он говорит чистую правду! Именно это я и делаю, – сказала я с нарастающим отчаянием в голосе. – Вы же сами видите почему…
– Вижу… – Уикхем снова взглянул туда, где изваянием на троне застыл Эдуард. – Такое нельзя показывать простолюдинам.
– Как нельзя и короля подвергать подобному унижению, – согласилась я – резче, чем хотелось бы. – Выставлять его напоказ в таком виде – это… – Тут я припомнила свой спор с Виндзором по этому же поводу и вдруг почувствовала себя страшно утомленной.
– …это жестоко, – со вздохом закончил мою мысль Уикхем.
Один из рыцарей, стоявших у трона, взял Эдуарда за плечо и заставил его выпрямиться.
– Прекратите эту комедию, Алиса… – пробормотал Уикхем. – Нельзя, чтобы так продолжалось дальше.
Депутация застыла в нерешительности, лица выражали ужас пополам с жалостью, и я поспешила выступить вперед.
– Аудиенция окончена, джентльмены… – Купцы с поклонами вышли из залы, на что Эдуард так и не отреагировал, а я прикоснулась к его руке, но он и на это не отозвался. – Отведите короля в опочивальню, – велела я рыцарям. – Сейчас я к нему приду.
– Сомневаюсь, что он об этом узнает. Я не подозревал, что он сдает так быстро, – грустно проговорил Уикхем.
– Все дело в смерти принца.
– Воистину прискорбно, Бог свидетель.
– И даже более того… – Я отвела глаза от рыцарей, которые подняли Эдуарда с трона и увели его, спотыкающегося, из залы. – Так зачем же вы приехали сюда, Уикхем? Надеюсь, вы привезли добрые вести. – Теперь я разглядела выражение его лица и могла бы не говорить о своих надеждах.
– Увы, нет.
– Так рассказывайте же. Хуже того, что мы с вами только что видели, уже не будет.
– Боюсь, что будет, мистрис. Давайте пойдем куда-нибудь, где вы сможете дать волю чувствам.
– Чувствам?
– Ну, может быть, вам захочется запустить чем-нибудь в стену!
Страх холодной волной прокатился у меня по спине.
– Думаю, вам следует знать, мистрис, что именно говорит де Ла Мар, возбуждая против вас Палату общин.
– Что еще? – У меня не было никакого настроения разгадывать загадки. – Что я спрятала все королевские драгоценности, в том числе и корону Эдуарда, в тайнике, чтобы обеспечить себя на старости лет?
– Куда хуже. – Уикхем дождался, пока мы окажемся вдали от посторонних ушей, и перешел на шепот. – Де Ла Мар упоминает некромантию.
Я резко остановилась на месте, вцепившись в руку Уикхема. Некромантия? Колдовство!
Это было настолько нелепым, что я, кажется, даже рассмеялась, но почти сразу в горле пересохло, а мысли пошли кувырком. Сейчас уже не до смеха. Никто не мог обвинить меня в некромантии… разве что… Джоанна с ее воплями из-за той шкатулки с лекарствами! Но как ее сказанные в запальчивости слова могут быть связаны с новыми нападками де Ла Мара? Всякая добропорядочная хозяйка дома могла бы приготовить те самые снадобья.
– Не может быть, чтобы он выдвигал такие обвинения! – воскликнула я.
– Быть может, мистрис, вы сперва выслушаете меня?
Я отвела его в сад, где мы могли прогуливаться или сидеть, не опасаясь, что нас подслушают. Конечно, посторонним взглядам могло показаться странным, что фаворитка короля беседует с епископом Винчестерским, однако в сложившихся обстоятельствах они могли решить, что у меня возникла острая потребность исповедаться.
Только исповеди мне сейчас и не хватало!
– Я не какая-нибудь ведьма! – с горячностью воскликнула я, едва мы оказались в полном одиночестве, если не считать пчел, собиравших нектар с цветков лаванды и тимьяна.
– А вот лекарь ваш утверждает обратное!
Мой лекарь? Отец Освальд, умный и смиренный бенедиктинский монах, который уже много лет заботился о моем здоровье. Я считала его безукоризненно верным человеком.
– Что же он говорит? – Я лихорадочно пыталась догадаться, что именно могут вменить мне в вину как доказательства общения с дьяволом. Да, я готовила для фрейлин безобидные «приворотные зелья» – так это когда было! В далеком прошлом остались и те снадобья, которые я готовила, чтобы умерить боли, мучившие Филиппу. Никаким колдовством здесь и не пахло. Да и откуда отцу Освальду было знать о том?
– Вашего лекаря подвергли… э-э… некоторому давлению… чтобы он рассказал то, что ему известно. – Уикхем явно знал, о чем говорит. – И обвинения полились из него, как вешние воды в разгар половодья.
– Его пытали?
– Насколько мне известно, да.
Дело приобретало опасный оборот. Сколько раз уже бывало так, что женщину, которая кому-то мешает, обвиняли в сговоре с дьяволом, а затем подвергали смерти через утопление либо от нестерпимых мук на костре… Я сильно вздрогнула, хотя на дорожках между клумбами было очень тепло.
