Текст книги "Фаворитка короля"

Автор книги: Анна О'Брайен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 32 страниц)

По ту сторону ложа Джон Беверли все прибрал, привел в порядок, сделал все для того, чтобы королю было как можно удобнее.

– Ступайте, – тихонько проговорила я. – Больше вы ничего не в силах для него сделать.

Мы со священником остались наедине с Эдуардом, погрузившимся в предсмертное забытье. Я вдруг почувствовала себя страшно уставшей и закрыла глаза.

– Мистрис Перрерс! – царапнул меня по нервам голос священника, поднявшегося с колен. – Его величество должен исповедаться перед Богом…

– Разумеется. – Да, это необходимо, но у меня мелькнула одна мысль. Очень хотелось немного уязвить слишком самодовольного служителя церкви, который презирал меня до глубины души. – Раз вы поднялись на ноги, возьмите на себя труд зажечь побольше свечей. Слишком уж здесь темно.

Эдуард должен умереть при свете, в сиянии власти, а не в темной комнате, лишенный всех атрибутов своего сана и должного почтения. Он не холоп какой-нибудь.

– Так не положено…

– Зажигайте! Почему он не может умереть при свете, как жил всю жизнь?

С величайшей неохотой отец Годфри подчинился, и вся комната ярко осветилась, будто перед началом королевского пира. Я тронула Эдуарда за руку, уже без уверенности в том, что он проснется. Однако веки его слабо дрогнули. Он повернул ко мне голову.

– Пить.

Говорил он тихо, с трудом, дышал тяжело. Я налила в кубок вина, поднесла к его губам, потом взбила повыше подушки, чтобы ему было удобнее смотреть на нас. Его взгляд упал на корону, которую я приказала принести сюда и положить на ложе рядом с ним.

– Это ты распорядилась? – спросил он, едва шевельнув губами, – все, что осталось от его некогда неотразимой улыбки. – Спасибо. – Протянул руку и коснулся усыпанного драгоценными камнями золота. – Надеюсь, я поддерживал веру всеми силами, какие Господь мне даровал… – Сердце мое переполнилось восхищением перед ним и болью от неизбежной скорой потери. Эдуард снова тяжело вздохнул. – Она уже больше не принадлежит мне. Ее станет носить мальчик, да поможет ему Бог и да укрепит его. Разве может десятилетний ребенок?..

– Вас ждут сейчас дела более важные и неотложные, государь. – Священник шагнул к ложу и поднял висевшее на шее распятие. – Вашей бессмертной душе…

– Рано. Душа подождет.

– Государь… Я призываю вас покаяться в грехах.

– Я сказал: рано. Поговори со мной, Алиса.

Поговорю. Без слез и причитаний. Притворимся, что нам некуда торопиться, и я стану, как всегда, развлекать короля. Эдуард умрет так, как ему хочется. Я присела на краешек постели, повернулась спиной к священнику – словно мы с королем наедине, как часто бывало когда-то.

– О чем поговорим? – спросила я.

– О днях моей славы. О том времени, когда я был самым могучим королем Европы.

– Что же я скажу? Я еще не знала вас, когда вы одержали свою блестящую победу при Креси.

– Ах да!.. Я и забыл. Ты же была тогда ребенком…

– Даже не родилась еще.

– Верно… Тогда со мной была Филиппа.

– Конечно. Она ни на минуту не переставала любить вас за все годы, что провела с вами вместе.

– Государь!.. – высунулся из-за моей спины священник.

– Оставьте его в покое!.. – шикнула я на него.

– Тогда давай вспомним тот день, когда мы в последний раз охотились на оленей в Элтхеме, – попросил Эдуард.

– Ваши гончие подняли матерого оленя. Конь под вами был выносливый, и вы мчались за дичью, не уступая никому. – То было в один из дней, когда к нему вернулись силы. У меня перехватило горло.

– Никому, правда ведь? Несмотря на свои годы…

– Никто не мог сравниться с вами.

– Славный был денек. – Эдуард прикрыл глаза, словно видел мысленным взором картины былого величия.

– Это святотатство – говорить с ним об охоте, – прошипел мне отец Годфри. – И потакать ему в этом. – Он повернулся к Эдуарду. – Государь!..

Король поднял на него усталые глаза.

– Я еще не умер, Годфри.

– Вам нужно примириться с Богом!

– Как? – Взгляд Эдуарда вдруг стал до ужаса проницательным. – Просить прощения за всех, кто пал на полях сражений во Франции? И вы воображаете, будто Он простит мне то, что я послал стольких людей на смерть?

– Простит, если вы покаетесь. – Отец Годфри снова высоко воздел распятие.

– Как может он каяться в том, что принесло ему величие и славу? – вмешалась я.

– Перестань, Алиса! – Как всегда, Эдуард проявлял больше сдержанности, чем я. – А помнишь, как мы пускали соколов со стен Виндзорского замка? Вот на это стоило посмотреть… – Эдуард умолк, слышалось только его тяжелое дыхание. Потом позвал меня: – Алиса!

– Я здесь.

– Мне… очень жаль, что все это закончилось.

– Он уходит от нас. – Отец Годфри налетел на меня, как жалящее насекомое. – Дайте же ему покаяться. Он не должен умереть без отпущения грехов.

– Он поступит так, как пожелает сам. – Я погладила руку Эдуарда, ощущая, какой хрупкой она стала. – Он всегда делал все по-своему. Всевышний неизменно являл ему Свою милость и знает за ним много благочестивых дел, так что в рай он попадет независимо от отпущения грехов.

– Пресвятая Дева! Уговорите же его исповедаться!

Терпение мое лопнуло. Я вскочила на ноги, вынудив священника попятиться.

– Ступайте прочь!

– Я никуда не уйду, – заупрямился отец Годфри, но смотреть мне в глаза не посмел. Я подошла к двери, распахнула ее.

– Позовите Уикхема сразу, как только он приедет, – приказала я дворянину, стоявшему на часах у двери, и увидела, как лицо Эдуарда осветилось радостью. Единственное, о чем он еще сожалел, – это о разрыве с Уикхемом. Я правильно поступила, когда решила вызвать его сюда. Если уж кому и отпускать грехи Эдуарда, так только Уикхему.

– Когда король умрет, кто сможет защитить вас, мистрис? – сердито бросил мне отец Годфри, тихонько выходя из королевской опочивальни.

Увы, он повторил мысль, неотступно терзавшую меня.

* * *

Уикхем приехал, и Эдуард, оживившись, приветствовал его немного неуклюже и даже небрежно, что ничуть не огорчило невозмутимого прелата.

– Это ты, Уикхем? Ты чуть было не опоздал! Ну, давай покончим с… Я прошу у тебя прощения за то, что незаслуженно уволил от должности. И еще я каюсь во всех своих грехах. Довольно этого?

– Лично я глубоко благодарен вашему величеству. – В глазах Уикхема блеснули слезы, которые он сдерживал усилием воли. – Что же до Всевышнего, то я полагаю, Ему требуется от вас гораздо больше, государь.

– Так отмоли мои грехи сам, черт возьми. – Эдуард попытался улыбнуться, в нем вспыхнула на миг искорка прежнего огня. Я стояла рядом, радуясь этому желанному примирению. – Для чего я сделал тебя епископом, если ты не можешь даже замолвить за меня словечко перед Господом Богом? – Он произносил дерзкие слова, но голос уже едва повиновался ему.

– Я не уверен, что Господь Бог примет посредничество третьего лица, когда речь идет о грехе блудодейства. – Меня удивила резкость Уикхема, но, в конце концов, он был священником. – И о прелюбодеянии, – добавил он. – Если вы надеетесь получить прощение, то должны сами покаяться в этом грехе.

– Тогда, значит, гореть мне в аду. Я не предам Алису своим покаянием. И о колдовстве мы речь вести не станем, никто меня не привораживал. Все поступки я совершал по своей воле, мне за них и ответ держать. – Эдуард сжал мою руку, отдышался. – Судя по всему, совсем скоро. Я вижу, что смерть уже ждет у дверей своего часа. – Эдуард посмотрел на меня, но теперь взор его затуманился. – Как ты думаешь, Филиппа встретит меня там?

– Надеюсь, встретит.

– Встретит… Как хорошо будет повидаться с ней… – Мне стало больно от этого удара, нанесенного так внезапно, однако я должна была его ожидать. Все равно больно. – Помоги мне приподняться, Алиса.

Я встала коленями на ложе, протянула руки, обхватила его за плечи, ужаснувшись тому, каким он стал худым, почти невесомым. Я давно уже предвидела наступление этой минуты, но теперь, когда она настала, меня ужаснула ее неотвратимость. Эдуард уходил от меня, я теряла и его, и ту жизнь, средоточием которой он был. Разум мой так застыл от страшной неизбежности, что я была не в силах вымолвить ни слова. Заговорил Эдуард.

– Ты ведь не была ведьмой, правда?

– Правда. Не была. Вы и без меня всегда знали, как вам поступать.

– Знал, знал. – Он сделал глубокий вдох. – Забери их себе… – Тело его слегка затряслось от неслышного смеха. – Забери, как я и говорил. Сам я не могу этого сделать… но ты можешь. Они твои… чтобы ты окончательно могла быть уверена: нищета тебе не грозит… – Он снова с трудом набрал воздух в легкие. – Ты осветила мои последние годы, была отрадой моей старости. – Тяжелое дыхание стало прерываться. – Ты когда-нибудь жалела, Алиса? О том, что мы делали?

– Нет. Ни о чем никогда не сожалела.

– И я тоже. Я люблю тебя… – Голос его замер, потом он чуть слышно прошептал: – Иисусе, смилуйся надо мною.

И перестал дышать.

Так великий король Англии скончался у меня на руках, положив голову мне на грудь. Кожа его засияла, отражая свет свечей, будто он уже был в раю. А я погубила свою душу, отказавшись сожалеть о чем бы то ни было.

– Смилуйся над ним, Господи. – Уикхем, не поднимаясь с колен, перекрестил усопшего.

– Прощайте, Эдуард. – Я не стала рыдать сразу. – Когда вы приблизитесь к престолу Господню, Филиппа будет рядом с вами.

Я выпрямилась и исполнила свой последний долг перед Эдуардом: убрала подушки, чтобы он лежал ровно, пригладила ему волосы, поправила простыни, закрывая его до самого подбородка, как он и хотел, потом уложила вытянутые руки вдоль тела, ладонями вниз.

А потом… раз уж он сам напомнил об этом… я стала снимать с его пальцев перстни. Большой неограненный рубин. Сапфир с алмазами по бокам, окруженный множеством жемчужин. Перстень с тремя бериллами. Великолепный аметист, красующийся в гордом одиночестве. Я сняла их один за другим, задушив все чувства усилием воли. Самоцветы засверкали на моей ладони…

Уикхем, прервав молитву и громко выругавшись, вскочил на ноги.

– Ради Бога! Что вы делаете?

Я повернулась и посмотрела ему в глаза. Яркий свет озарял его лицо, резко выделяя глубокие морщины и не оставляя места сомнениям в том, что именно он думает о моем поступке: негодование его было столь сильным и острым, что пронзило мне сердце. На мгновение я была так поражена, что не могла шелохнуться. Неужто Уикхем, лучший из всех церковников, каких я только знала, верит, что я способна обобрать покойника? Из одной только жадности снять с мертвого тела Эдуарда все, что представляет хоть малейшую ценность? Неужели даже Уикхем считает меня способной на подобную низость? «Жалеешь ли ты о чем-нибудь?» – спросил меня Эдуард, и я ответила, что не жалею. Однако иной раз окружавшее меня злословие становилось слишком тяжким бременем. Отчего же я одна должна служить мишенью всеобщего осуждения?

Чувства горели во мне не менее жарко, чем в Уикхеме, хотя и с большей, я думаю, злостью. Злость и ярость смешались с острой горечью потери, образуя дьявольскую смесь. Значит, Уикхем думает обо мне самое плохое, вот как? Ну что же, раз он готов осудить меня столь же решительно, как и отец Годфри, пусть так и будет. Отчаяние породило во мне желание причинять боль и самой ее испытывать, желание столь сильное, что я не могла ему противиться. Во мне кипела ярость. Самобичевание. Жажда крушить все вокруг.

Ну и пусть!

Я порву узы так называемой дружбы с Уикхемом. Растопчу остатки его уважения ко мне. Буду держаться так, как повелевает мне дурная молва. Кому какое дело? Единственный человек, которому я не была безразлична, уже умер.

«Виндзору ты не безразлична!»

Эту мысль я тут же прогнала прочь.

О, лицемерить я научилась в совершенстве, как и смеяться над собой. Подняла руку, в которой мириадами искр засверкали перстни, отражая пламя множества свечей. Уикхем меня уже рассудил и осудил. Я дам ему требуемые улики.

– Разве я не заслуживаю этого за то, что отдала старику свою молодость? – вызывающе спросила я у него. Никогда еще я не говорила с ним таким холодным, бездушным тоном.

– Вы грабите покойника, – проговорил пораженный ужасом Уикхем, словно не в силах был поверить собственным глазам. Я стянула с большого пальца Эдуарда украшенный опалами перстень, ощущая на себе пламенный взор Уикхема. – Мерзость творите вы!

– Это жестокие слова, Уикхем! – Я положила перстень в свою горсть, рядом с остальными.

– Некогда я считал, что вы достойны моей дружбы. И не верил тому, что о вас говорят…

Дружбы? Боже правый! Я только что видела границы, через которые не в силах переступить его дружба: он осудил меня без всякого суда.

– Глупенький Уикхем. Надо было вам прислушаться к всеобщей молве. – Я гордо вскинула голову, молясь только о том, чтобы меня не выдали слезы, подступившие к горлу и уже душившие меня. – А что обо мне говорят? Придворные, члены Палаты общин?

– Вы и сами знаете, что они говорят.

– Но скажите это своими устами. Доставьте мне такое удовольствие. Я хочу услышать собственными ушами. – Ах, как мне хотелось, хлестать, ломать и крушить все вокруг! И самой почувствовать боль от ран. Пусть я заново услышу распускаемые обо мне гнусные сплетни. От горя и злости я окончательно потеряла голову.

– Говорят, что вы шлюха, у которой нет ничего святого за душой… – проговорил он, и губы от отвращения сжались в тоненькую ниточку.

– Хорошо, так и есть.

– …и что у вас нет никакого стыда.

– И все? – Кажется, я вызывающе тряхнула головой. – Мне кажется, что говорят еще и похуже.

– Вы шлюха, жадная, алчная, своекорыстная. – В его глазах сверкнул огонь праведного гнева.

– Клянусь, это уже ближе к истине!

– Неужели ничто не в силах вас устыдить? – Ярость вдруг обуяла его не меньше, чем меня, он заговорил, не стесняясь в выражениях: – Говорят, что вы затрахали короля, чтобы отнять у него всю силу и власть. Вы ничтожная тварь, прелюбодейка, предавшая королеву Филиппу и…

Я дала ему пощечину. По-настоящему ударила изо всех сил по щеке свободной рукой. И этот человек всегда считался моим другом, зная, что на самом деле кроется за придворными пересудами!

– Ваше преосвященство! – воскликнула я с укором в голосе. – Это недостойно! Да еще произносить самому подобные непристойности! – Я рассмеялась.

– А вам не нравится правда, вот как? – не остался он в долгу. Щека его пылала.

– Я не думала, что вы и впрямь скажете мне такое в лицо. Действительно не предполагала… Но вот что я вам отвечу: всегда верьте тем сплетням, которые передают в борделях и прочих домах разврата. Всегда верьте тому, что говорят о женщине, которая осмеливается пользоваться теми способностями, которыми наделил ее Господь Бог. – В эти слова я вложила все презрение, на какое только была способна.

Мгновение Уикхем не мог вымолвить ни слова. Потом молча показал пальцем на лежавшие в моей горсти драгоценности.

– Вы горды тем, что совершили?

– А почему бы и нет? Не будь я шлюхой, для которой нет ничего святого, я оказалась бы в сточных канавах Лондона. Или вообще умерла бы. Или стала бы монашкой, что еще хуже, наверное.

– Господи, сжалься над нею. – Уикхем простер руку и ткнул пальцем вперед. – Один вы пропустили! Еще остался перстень с изумрудом. Не бросайте его просто так – этот перстень дороже всех остальных, вместе взятых. На него вы сможете прожить в шелках и мехах до конца своей презренной жизни!

Изумруд. Я не двинулась с места.

– Зачем же останавливаться теперь? Или в вас вдруг пробудились благородные чувства? Вы стащили с него все, до чего смогли дотянуться. Забрали себе то, что по праву принадлежало Филиппе. Его дружбу, верность, привязанность в старости… – Я отшатнулась было при последних словах, но быстро поняла, что они значат: Уикхем бичевал меня, разрываемый собственным горем, – пусть его. – Забирайте! – прошипел он, стащил перстень с пальца и протянул мне.

– Нельзя…

– Ну, вам-то еще как можно!

– Это личная королевская печать… – Я отступила на шаг.

– И давно вас останавливают такие мелочи?

– Это коронационное кольцо… Оно принадлежит теперь Ричарду… Эдуард не мог подарить его мне…

Тут я допустила ошибку и поняла это сразу, едва открыла рот. От нескольких необдуманных слов все возведенное мной здание рухнуло. Уикхем молча уставился на меня, лицо его побелело, лишь следы моих пальцев остались красными. Он уронил руку, державшую кольцо с изумрудом.

– Ах, Алиса!

Наполнявшая опочивальню злоба рассеялась, теперь здесь царили лишь тишина и холод, несмотря на яркий свет множества свечей. Наконец горе обрушилось на меня, как буран зимой, и слезы прорвались наружу, как ни старалась я их сдержать.

– Алиса…

– Я не нуждаюсь в вашей жалости, Уикхем. – Вся моя бравада улетучилась, и я отвернулась от него. – Прощайте, Эдуард. Надеюсь, мне удалось дать вам счастье в то время, когда вы на него уже не надеялись. – Я в последний раз поцеловала его руку, опустившись на колени. – Я любила его, вы же знаете. Вопреки всему. Он всегда был таким добрым. Наверное, он немножко любил меня. Я не Филиппа, и все-таки мне кажется, что он меня любил…

– Куда вы теперь направитесь?

– В Палленсвик.

– К сэру Вильяму?

– К нему.

– Пусть он заботится о вас получше.

– Я не нуждаюсь в нем. Ни в ком не нуждаюсь… – Я все еще мысленно бичевала себя.

– Алиса…

– Не нужно! Не нужно, и все! Если вам хочется благословить меня, даже и не думайте! – Я рукавом стерла слезы со щек. – Ваш Бог только порадуется моим страданиям. Может быть, вам лучше прочитать лишний раз «Аве» или «Деи грациас»^[102] за то, чтобы я была окончательно осуждена.

Слезы ручьем текли у меня из глаз.

– Но вы же не можете вот так уехать…

– А что вы сделаете? Измените всеобщее мнение? Изобразите меня добродетельной женщиной? Вам никто просто не поверит… Я навсегда останусь королевской шлюшкой. Собственно, так и было, и мне кажется, я отлично справлялась со своей ролью… – Я подошла к двери, оглянулась через плечо на сиявшую золотом и самоцветами корону, которая лежала на ложе рядом с Эдуардом. – Как вы думаете, сможет ли мальчонка носить корону с таким достоинством, с каким носил ее он?

– Нет. Не сумеет, как мне кажется.

– Прощайте, Уикхем. – Я понимала, что больше мы, скорее всего, не увидимся. – Понимаете, он сам велел мне взять перстни себе…

– Верю, что он так и сказал, – с низким поклоном отвечал Уикхем. – Будьте осмотрительнее.

Я взялась за ручку двери и вдруг почувствовала, что у меня уже нет сил ее отворить. От меня осталась лишь пустая оболочка. Я понимала, что меня ждет еще множество дел. Да только в ту минуту я совершенно позабыла, что это за дела.

Единственное, что помнила: мне хочется оказаться рядом с Виндзором.

В тот день, однако, меня ждали новые ужасные испытания. Неужели могло произойти что-то худшее, чем то, что уже случилось? Могло. И произошло. Единственное, чего я хотела, – бежать отсюда, от своего горя, от той чрезмерной несдержанности, к которой я прибегла, чтобы оправдать обвинения Уикхема. Но в Большом зале появились двое новоприбывших: один говорил высоким мелодичным голоском, у другой на лице было выражение, достойное палача.

Король-ребенок и его матушка.

На мгновение страх так захлестнул меня, что я подумала, не ускользнуть ли через лабиринт покоев и переходов, пока Джоанна меня не заметила. Теперь ей принадлежала власть, она могла хоть всю кровь из меня выпить. А в свете того, что происходило раньше, я не сомневалась, что буду обескровлена очень быстро.

«Нет! Нет! Ты перед нею не отступишь!»

Никогда я не уклонялась от схватки, не стану этого делать и сейчас. Собрав в кулак все силы, я с большим трудом надела на себя маску высокомерия, словно бы Эдуард и не умер только что у меня на руках. Шелестя бархатом юбок, я спустилась по лестнице и сделала великолепный реверанс десятилетнему мальчику, который теперь будет носить корону, принадлежавшую недавно моему любовнику.

– Приветствую вас, ваше величество.

Ричард, помилуй его Бог, явно не знал, что нужно делать, что говорить. Он в волнении наморщил лоб и неуверенно улыбнулся мне.

– Здравствуйте, мистрис Перрерс… – Он поднял глаза на мать в поисках подсказки, как поступить дальше. Потом поклонился мне, старательно изображая важность.

– Не нужно кланяться, Ричард. – От накрашенного лица Джоанны веяло лютым морозом. Она быстро что-то соображала. – Значит, Эдуард умер, так?

– Умер, миледи, – ответила я ей с безукоризненной вежливостью.

– Мама… – потянул ее за рукав сын.

– Ты теперь король, Ричард, – сказала ему Джоанна.

Все равно это ему ни о чем не говорило. Он повернулся к ней спиной, лицо побледнело от предвкушаемого удовольствия.

– А вы отведете меня в королевские конюшни, мистрис Перрерс, – поглядеть на королевских соколов?

«Твоих соколов!» – больно уколола меня мысль.

– Нет, государь, – мягко ответила я, борясь с желанием оказаться как можно дальше отсюда, подальше от Джоанны и ее сына. – Сегодня уже слишком поздно. Прикажете подать вам закуски, ваше величество?

– Да. Если вас не затруднит. Я проголодался… – Он чуть не прыгал на месте от нетерпения. – А потом можно будет пойти посмотреть на ловчих птиц…

Рука Джоанны легла на плечо сына, как тяжкая цепь.

– Мистрис Перрерс – или лучше сказать леди де Виндзор, кто знает? – так вот, мистрис Перрерс здесь не задержится, Ричард. – Она повернулась ко мне со злобной усмешкой на губах, с загоревшимися от удовольствия глазами. – Вам здесь нечего больше делать. Закончилось ваше царствование, королева Алиса. – Наконец-то она получила власть в свои руки и не замедлит ее употребить с превеликой радостью. – Я отдам распоряжение незамедлительно освободить ваши покои. Надеюсь, вы уедете отсюда… Погодите… Думаю, я могу позволить себе быть великодушной. До рассвета. – Погладив рукой светлые волосы сына, она вскинула голову и обнажила зубы в хищной усмешке. – И постарайтесь ничего не увезти с собой, иначе, – снова блеснули зубы, – я потребую возмещения, можете не сомневаться.

Значит, она желает отнять у меня все мои пожитки. Следовало ожидать. Да и упрекать ее за это я не могла – слишком много разочарований пришлось ей пережить за свою жизнь. Но и без борьбы я не сдамся.

– Я не возьму с собой ничего такого, что не принадлежит мне по праву, что не было мне подарено, – ответила я, сжав в руке перстни с такой силой, что камни глубоко врезались в плоть.

– Потерявшим голову от любви стариком, который не понимал, что вы собой представляете?

– Человеком, который меня любил.

– Человеком, которого вы приворожили неведомо какими чарами.

– Человеком, которого я почитала более всех иных. Все, что он дарил мне, было подарено по его собственному желанию. И я заберу то, что мне принадлежит, миледи.

Я сделала ей глубокий реверанс, словно она сама стала королевой Англии.

– Поди прочь с глаз моих!

Я повернулась и пошла, слыша через весь зал чистый голос юного короля:

– Ну можно мы пойдем посмотреть на соколов сейчас же? Почему мистрис Перрерс не хочет отвести меня?..

Да, ему трудно будет сидеть на троне. А сравняться с Эдуардом – просто невозможно.

Я уехала из замка Шин. Мне не хотелось больше возвращаться сюда, как и в любой другой королевский дворец, долго бывший мне родным домом. Джоанна сказала правду, какая бы злоба ею при этом ни двигала: мое царствование (если я вообще когда-нибудь царствовала) закончилось. Я сама не знаю, что я при этом испытывала – все чувства мои стали холодными и неживыми, как те самоцветы, что я сжимала в руке.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Во всем Лондоне не было ни единой живой души, которая бы не присутствовала при погребении Эдуарда: оно состоялось в пятый день июля в Вестминстерском аббатстве, рядом с могилой Филиппы, как он ей и обещал. Разве не запрудили улицы толпы достойных горожан, провожая взглядами деревянный гроб с ужасающе похожей на живого Эдуарда посмертной маской? Даже рот маски был скошен вправо – память о том спазме мышц, который стал предвестником смерти. Подданные Эдуарда в скорбном молчании провожали короля, вспоминая его великие деяния.

Так мне рассказывали.

Эдуард был обряжен в белые и красные шелка – цвета его королевских эмблем – и сверкавшую золотыми нитями парчу; красной парчой был обит и сам гроб. В могилу его провожали колокольный звон, множество факельщиков и вывешенные по пути на каждом доме черные траурные полотнища, которых хватило бы на рясы всем монахиням, сколько ни есть их в христианском мире. Поминальная трапеза обошлась в пять сотен фунтов – в то время, когда под заборами Лондона лежали вповалку умирающие с голоду. Вот такая бездумная расточительность. Но почивший король был добрым человеком, и лондонцы не стали ворчать на бесполезные траты. Отчего не помянуть добром жизнь ушедшего короля? Те, кто провожал его в последний путь, отбросили воспоминания о принесших одни неудачи последних годах, проведенных им в уединении, – когда кому-нибудь из них удавалось хоть мельком увидеть монарха за эти годы?

А что же я?

Разве не следовало позволить и мне проводить его в последний путь? Я собиралась это сделать, но мне очень ясно дали понять, что мое присутствие нежелательно. Противоречит приличиям. Это мне без обиняков сообщил гонец от матери малолетнего короля – сообщил с таким каменным лицом, как будто механически затвердил наизусть каждую строчку сурового приказа. Вероятно, так оно и было.

А что, написать бумагу эта жалкая Джоанна не могла? Могла, конечно, но это подразумевало бы признание меня равной, а на такое она ни за что не пойдет. Даже если бы она лежала на смертном одре, а я протянула ей лекарство, дарующее жизнь, то и тогда, готова поклясться, она плюнула бы мне в лицо.

– Вы не должны приезжать в Лондон на погребальную церемонию, мистрис. – Хорошо хоть гонец дал себе труд спешиться и подойти к крыльцу, где я его ожидала, а то я уж было подумала, что он прокричит свои вести прямо из-под арки ворот. – Не подобает идти за гробом тому, кто не принадлежит к королевской фамилии. Его величество король Ричард повелевает вам не въезжать в Лондон, пока будет идти прощание с усопшим монархом.

– Его величество?

– Он самый, мистрис. – Ни один мускул не дрогнул на лице вестника, но мы оба знали, как обстоит на самом деле.

– Я обдумаю эту просьбу.

Гонец ошарашено взглянул на меня, однако в Вестминстере он, вероятно, смягчил мой ответ. Я же тем временем призывала все беды на голову злобной Джоанны. Но теперь она имела власть приказывать от имени сына, я же находилась в опале. Я должна оставаться в Палленсвике, где рядом со мной снова был Виндзор. Проводив взглядом гонца, покидающего принадлежащие мне земли, пока тот окончательно не скрылся из виду, я лихорадочно взялась за дело.

Приказала на завтра приготовить мою барку и охрану, а сама бегом поднялась на второй этаж, в свою комнату – подобрать одежды, в которых прилично провожать Эдуарда. Но не успела отбросить и трех платьев (одно было слишком поношенным, другие слишком нарядными), как в дверях появился Виндзор.

– Я не знала, что вы здесь, – сказала я, погруженная в свои размышления. – Мне казалось, вы ускакали проверить, как идет ремонт колеса на мельнице.

– К чертям мельницу вместе с колесами! Не смейте этого делать! – приказал он безо всякого вступления.

– Чего «этого»?

– Не делайте из меня дурака, Алиса! Я вас насквозь вижу! Не смейте уезжать!

Значит, он разгадал мои намерения. И как ему удавалось читать мои мысли? Ни у кого другого это не получалось. Я не сводила глаз с того, что держала в руках, прикидывая, подойдет ли отороченное мехом сюрко к платью из черного шелка.

– А почему, собственно? Разве я обязана беспрекословно подчиняться Джоанне?

– Не смейте уезжать, – ответил Виндзор, бросив на меня устрашающий взгляд, – потому что мне вовсе не хочется навещать вас завтра к вечеру в темницах Тауэра!

– Так не навещайте меня. Я не стану ожидать вас. – Злясь и на Джоанну, и на мою собственную слабость (ей ведь удалось обидеть меня, чего она и добивалась!), я сердито разложила одежды на кровати, потом стала рыться в сундуке в поисках подходящей обуви.

– Значит, вы признаете, что дело может кончиться Тауэром?

– Ничего я не признаю. Просто знаю, что мне нужно ехать, – и все!

– И вы никогда не принимали добрых советов, правда?

– Ваш совет я приняла, вышла за вас замуж – и к чему это привело! Целое море врагов, да к тому же еще и опала! – Разумеется, это было совершенно несправедливо, но мне хотелось излить на кого-то свою злость. Я выпрямилась, уперла руки в бока и посмотрела на него – станет ли он спорить?

Стал, конечно стал.

– Я полагаю, вы прекрасно умели наживать себе врагов и без моей помощи.

Я набрала в грудь воздуха, принимая его рассчитанный вызов.

– Это правда. – И слабо улыбнулась, потому что от одного взгляда на Виндзора, сильного, уверенного в себе, заполнившего весь дверной проем, сердце стало не так сильно болеть. Я быстро повернулась к нему спиной: мне вдруг очень захотелось его, захотелось сказать ему, как сильно я его люблю, только на это я не осмелилась.

– Вы любили его, правда? – Это был не столько вопрос, сколько утверждение.

Удивленная, я оторвала взгляд от пояса, расшитого неяркими узорами: отдать дань уважения Эдуарду нужно, соблюдая меру в каждой детали.

– Да. Любила. – Я задумалась над тем, что хочу сказать, и стала объяснять – не только Виндзору, но и самой себе: – Он был настоящим мужчиной во всех отношениях. Храбрым, рыцарственным, щедрым на внимание и привязанность. Он держался со мной как с женщиной, которая ему небезразлична. Он был верным, имел твердые убеждения и… – Я оборвала себя. – Вам неприятно все это слушать.

– Достойное надгробное слово!

– Если угодно, да. А вы ревнуете? – Теперь я уже совсем забыла о тяжелом поясе, который еще держала в руках, вскинула голову и внимательно посмотрела на Виндзора. Никакого сомнения: вся атмосфера в комнате пропиталась ревностью, такой же жаркой, как сияние драгоценных камней на королевской короне. – Думается, вы не отличаетесь ни верностью, ни твердыми убеждениями, если только это не сулит выгоды.

Теперь я бросила ему перчатку. Поднимет ли он ее?

– Черт побери, Алиса! – воскликнул он с такой горечью, что у меня мурашки побежали по коже.

– Значит, все-таки ревнуете!

– Нет, если только вы стремитесь ко мне сильнее! – ответил он, немного подумав. Это заставило меня рассмеяться.

– Стремлюсь. Вы и сами знаете. – Это прозвучало чересчур откровенно – Виндзор всегда умел удивлять меня, – а признаться в страсти гораздо легче, чем в любви. При таком раскладе я сохраню власть над собой. – К Эдуарду я испытывала любовь… глубокое уважение, но к вам я испытываю сильнейшую страсть, как и вы ко мне. Легче вам от этого?

– Возможно! Докажите свои слова!

Смягчившись под его натиском, я оставила в покое одежды, подошла к нему, и он заключил меня в свои объятия. Мы ведь очень хорошо понимали друг друга, разве нет?