Текст книги "Фаворитка короля"
Автор книги: Анна О'Брайен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 32 страниц)
– Думаю, для подобного неповиновения должна быть причина. – В голосе Изабеллы ясно слышалась насмешка. Я не считала, что это сделала она. Подобная месть была ниже ее достоинства, к тому же она знала, как относится ко мне королева.
– Это не злостное неповиновение, ваше величество. – Я подняла глаза и посмотрела на Филиппу.
– Наверное, случилась какая-то беда… – Лицо у нее было печальным, но глаза оставались ясными. Она открывала мне путь к спасению.
– Да, миледи. Во всем виновата моя небрежность.
– Небрежность так велика, что платье оказалось невозможным надеть?
– Да, ваше величество. Я сама виновата.
Я не смотрела ни на кого из них, только на королеву. И молилась о том, чтобы она догадалась сама и позволила мне удалиться безо всякого наказания.
– Уж чем-чем, а небрежностью ты не грешишь, Алиса, – обронила она.
– Простите меня, миледи. – Я опустила глаза и увидела серебристо-голубые розетки на носках ее туфель.
– Алиса… – Я подняла взгляд и успела заметить, как королева коротко кивнула. – Я все поняла. Идем со мной. И ты тоже, Изабелла. Кажется, у нас есть еще время. Полчаса…
Я услышала, как все разом выдохнули – от разочарования, наверное. Зато как обрадовалась я! Разве я не сумела показать, что сильнее своих врагов? Пусть они видят, что для меня их враждебность ничего не значит. Я не стану оправдываться, не стану мстить, а буду себе помалкивать. И они поймут, что я их не боюсь. Впервые я воочию убедилась, какая огромная сила таится в самообладании.
А что же полчаса, о которых говорила королева?
Полчаса – это все, что потребовалось для моего преображения. С королевы быстро сняли ее голубое с серебром платье, отороченное мехом. Мои жалкие тряпки сорвали с меня (больше я их так и не увидела), и наряд королевы перешел ко мне. Он был чрезмерно велик для меня, но его затянули потуже, и он хотя бы держался на моих плечах.
За все время не прозвучало ни единого слова, кроме команд выдохнуть, подтянуться, сделать шаг в сторону.
– Очень славно! – проговорила королева, не терявшая царственного вида даже в исподнем, наблюдая, как мой наряд дополняют легким покрывалом с серебряной каймой и таким же поясом. – Скажи королю, Изабелла, что через пять минут мы будем готовы. – И спросила, когда мы остались с нею наедине: – Ты мне скажешь, что случилось, Алиса?
– Мне нечего сказать, миледи.
Она не стала настаивать, а вернулась к делам неотложным.
– Принеси алое с золотом платье и отделанное золотом сюрко. Да, еще золотистое покрывало и ожерелье с рубинами.
Мы возвратились в аудиенц-зал, где царило напряженное ожидание. Королева стояла среди нас, сверкая, как бесценный рубин в голубой с серебром оправе своих фрейлин, к которым она обратилась сурово и непреклонно:
– Сегодня мы воздадим почет королю. Такова моя воля. Алиса – верноподданная и моя, и его величества. – Она обвела взглядом лица, которые старательно изображали добросердечие. – Я крайне недовольна неучтивостью, проявленной ко мне и к тем, кто мне служит. Подобного я не потерплю.
Ответом ей было гробовое молчание.
– Все хорошо меня поняли?
– Да, ваше величество. – Все вокруг послушно преклонили колена.
Такая краткая и туманная, казалось бы, речь, но она свидетельствовала о полном понимании сути дела и была предельно ясна каждому, у кого есть хоть немного мозгов.
– Мистрис Перрерс будет во время турнира сидеть рядом со мной, – продолжала королева, глядя прямо перед собой. – Ну, давайте выходить, хотя и с запозданием. Женщине приличествует не спешить, когда ее ждет красавец мужчина. Дайте мне опереться на вашу руку, мистрис Перрерс.
Турнир оказался несравненной демонстрацией воинского мужества и мастерства, он с триумфом закрепил и мое положение при дворе Эдуарда. А как сражался он сам! Если у приехавших в гости монархов и возникали раньше мысли о том, что силы английского короля, перешагнувшего порог своего пятидесятилетия, тают, то проявленное Эдуардом высокое воинское мастерство не оставило им места.
И я бы охотно порадовалась, по крайней мере моей собственной победе, если бы каждая мелочь на турнире не врезалась острым мечом в мое сердце. Ревность – тяжкий грех и крайне неприятный спутник; это зверь, который пожирает тебя, когтит и не дает ни минуты покоя. И в продолжение этого чудесного дня она мучила меня неотступно. Пусть я была любовницей Эдуарда, но смотрел он только на Филиппу, только ей воздавал он все почести и рыцарское поклонение. Ни взглядом, ни жестом он ни разу не выделил меня из окружавшей королеву голубой с серебром свиты. Как награду, он принял из рук Филиппы ее шейный платок и прикрепил его к надетой поверх лат перевязи. Он поцеловал Филиппе руку и поклялся сражаться в ее честь. В самом конце, получая положенный победителю приз и принимая нежные поздравления Филиппы, Эдуард обращался к ней одной.
А я? Я женщина, и я негодовала. Ну почему он не мог заговорить со мной? Мне было стыдно, я безжалостно упрекала себя за эту ревность, но ничего не могла с нею поделать. Она вторгалась в мою душу, словно червяк в мякоть яблока, и когда я смотрела на турнирное поле, к губам моим была приклеена улыбка, с них слетали пустые слова, а в сердце бушевала злость на короля, который обладает моим телом, когда мы наедине, и ни за что не желает признавать меня на людях. Я понимала, что эти мысли и эта злость несправедливы по отношению к Филиппе и к Эдуарду, они не соответствуют той роли, на которую я согласилась совершенно сознательно, понимая неизбежные последствия, – и все равно в душе не утихала злобная ярость.
Я была всего лишь фрейлиной, которая прислуживает королеве.
Пока не оказалась в ту ночь на ложе Эдуарда.
– Хорошо я сегодня потрудился. – Он вздохнул и потянулся всем своим сильным, насытившимся телом, без труда пригвоздив меня к постели.
– Где именно? – с важностью в голосе поинтересовалась я, хотя удовлетворена была не меньше, чем он, и демон досады временно затих.
Раньше я и не знала, что могу напускать на себя важность, но теперь постоянно открывала в себе все новые способности, помогавшие соблазнять сильного мужчину. Эдуард доставил мне удовольствие с искусством ничуть не меньшим, чем показанное им на турнире, разве что здесь он проявил гораздо больше утонченности.
– Мистрис Алиса, у вас слишком острый язычок. В старом боевом коне еще остались силы! – Он повернулся к изгибу моей груди и поцеловал влажную от пота ямку, под которой еще трепетало от телесного наслаждения сердце. – Я пока еще могу, с добрым копьем и на хорошем скакуне, выбить из седла рыцаря вдвое моложе меня.
– И все еще можете вынудить женщину к безусловной капитуляции… – Я провела рукой по его плечу, прижала руку к ребрам, ощутив такое же учащенное биение его сердца.
– А я думал, что это ты меня победила.
– Что ж, вы могли так подумать. Учитывая, сколько мужской гордости вы сегодня выказали, было бы вполне справедливо, если бы вас победила женщина. А Уикхем, несомненно, растолкует вам, насколько это грешно.
Эдуард повернулся, взял в ладони мое лицо, чтобы я не смогла отвести взгляд, и твердо сказал:
– Я сражался и в твою честь, Алиса, не нужно в этом сомневаться.
– Да нет. – Зеленоглазый червячок в сердцевине яблока зашевелился снова. – Насколько мне помнится, вы и не подумали попросить платок у меня.
Прозвучало это без надрыва, но и не совсем в шутку, и Эдуард воспринял мои слова всерьез, как бывало чаще всего, если я начинала противоречить ему.
– В душе я этого хотел, Алиса. Двуличие не в моем характере.
Я подавила вздох и поцеловала его, позволив наслаждаться победой. Разве не оба мы повинны в лицемерии?
– Выбрать своей дамой королеву было вполне естественно, а сражались вы за нее просто великолепно, – заверила я его. – Вы доставили ей огромное удовольствие. – Я будто исполняла сложную фигуру в танце, к которому пока еще так и не привыкла, но Бог свидетель, что с каждым разом у меня получалось все лучше и лучше. – Королева специально надела красное с золотом, чтобы порадовать вас. Так вам легче было увидеть ее издали и ощутить ее поддержку.
– Ей всегда шли яркие цвета. – Он улыбнулся воспоминаниям, потом устремил взор на меня, в глазах зажглись искорки. – Ну а ты прекрасно выглядела в голубом с серебром. А еще лучше выглядишь без всякой одежды вообще…
Можно было только поражаться тому, сколько энергии было в Эдуарде.
Когда я уже собиралась уходить и готовилась бестрепетно стерпеть молчаливую враждебность Уикхема, Эдуард с бездумной щедростью набросил мне на шею усыпанную камнями золотую цепь. Она украшала его костюм на пиру после турнира. Я взвесила на ладони тяжелые звенья, восхищаясь огромной стоимостью этой вещи, и некоторое время задумчиво разглядывала ее.
– В чем дело? – недовольно спросил Эдуард.
– А вы не понимаете?
– Не понимаю. По-моему, тебе идет.
– Я не могу принять такой подарок, Эдуард. Право же, не могу!
– Да почему?
– Да ведь вы, кажется, хотели сохранить все в тайне! – Я сняла цепь и повесила ему на шею, где она смотрелась куда лучше на фоне бугрившихся на груди мышц. – Как же с этим сохранить тайну? На такой цепи можно коня удержать, а сапфиры величиной с голубиное яйцо каждый! – У Эдуарда раздулись ноздри – верный признак недовольства. Следовало щадить его гордость, но я должна была думать и о том, как защитить себя в сложившемся щекотливом положении. Разумная женщина не станет давать повод к пересудам сверх неизбежного. – Подарите мне лучше вот это, – предложила я, протягивая руку к платку королевы. На нем оставалась брошь, которой Эдуард приколол платок к перевязи на доспехах.
– Но это же мелочь, Алиса, – возразил мне король, сердито нахмурив брови. – Безделица, которая ничего не стоит.
– Эта вещь многого стоит, – убежденно проворковала я, сжимая платок. – Она была с вами в гуще битвы, и я хочу, чтобы она принадлежала мне. А носить платок я могу совершенно открыто. Вы согласны, что это разумно, Эдуард? Ведь если бы я вздумала надеть эту цепь, каждый придворный показывал бы на меня пальцем!
– Ладно, госпожа, будь по-вашему, – ворчливо уступил мне Эдуард. – Ты меня убедила. Но наступит день, когда я подарю тебе то, что сам пожелаю.
– Наступит день, когда я приму от вас такой подарок. – Я не сомневалась, что когда-нибудь, еще очень не скоро, так оно и будет.
Эдуард приколол на мою полотняную ночную сорочку брошь – золотой кружок, усеянный крошечными изумрудами, и скромное украшение неожиданно ярко засияло на простенькой ткани.
– Тебе ведь нелегко приходится, верно? – Он уже не впервые задавал мне этот вопрос, и ничего нового ответить я ему не могла.
– Нелегко. А разве может быть иначе?
– Я слишком эгоистичен, требуя от тебя таких жертв?
– Наверное. Но вы ведь король, разве вы можете не быть эгоистом?
Он засмеялся, к нему вернулось хорошее настроение, пусть улыбка и оставалась немного кривой.
Ту брошь я носила открыто – она была совершенно незаметна среди многих драгоценных украшений, которыми меня одарила Филиппа. Как дал понять Эдуард, придет время, и я перестану таиться. Придет время, когда в этом просто не будет нужды, но меня глубоко огорчало событие, которое только и могло привести к этому. Пока королева жива, скрытность остается превыше всего.
– Вы так и будете молчать? – сердито спросила я Уикхема, когда он в очередной раз провожал меня знакомой дорогой. – Или вы решили до конца жизни больше со мной не разговаривать? Когда вы успели стать таким ханжой?
– С тех пор как погубил свою душу, согласившись хранить постыдную тайну короля, – огрызнулся он совсем не таким тоном, какой приличествует священнику. – Я на днях уезжаю из Хейверинга, чтобы заняться постройками в Виндзоре, – процедил он сквозь зубы.
– Готова спорить, что это обрадует вас куда больше, нежели общение со мной.
– Еще бы, Богом клянусь!
– Но вы вернетесь, и мы снова встретимся здесь, – не удержалась я от колкости.
– Я стану молиться о том, чтобы Бог явил чудо и вас здесь не оказалось!
Уикхем уехал достраивать новую башню в Виндзорском дворце. Я скучала по нему, по его суровости и честности, но провожатый был мне больше не нужен: мне предоставили отдельную комнату и полную свободу передвигаться по королевским покоям. Таким образом, мое положение сделалось окончательно ясным всему двору, однако заговор молчания ради спокойствия Филиппы продолжался.
А если кто-то его нарушал?
– Тварь! – прошипела мне в лицо одна неразумная фрейлина, которая позволила праведному гневу взять верх над здравым смыслом.
После этого королева ненадолго вызвала ее к себе, а затем вещи этой фрейлины поспешно собрали, и в тот же день она была вынуждена распроститься с двором. У меня были враги, но были и друзья, куда более могущественные. Я теперь гораздо спокойнее ступала по избранному пути, с каждым шагом чувствуя себя все увереннее. А как могло быть иначе? Королевский наряд Филиппы – голубой с серебром, богато отделанный собольим мехом – перекроили и перешили, и теперь он сидел на мне безукоризненно. Я безмерно гордилась этим платьем и носила его с очень надменным видом, стараясь двигаться как можно изящнее. Я уже не была никому не известным новичком при дворе, которого можно оттолкнуть локтем, а замечать лишь тогда, когда кому-то так вздумается. И мне больше не давали обычных мелких поручений, даже если услужить нужно было самой королеве. С такой женщиной, как я, приходилось считаться.
– Ты забыла, где твое место, – холодно обронила однажды Изабелла.
Да, забыла, причем совершенно, отметила я про себя самодовольно. На Изабеллу же я лишь молча взглянула, с дерзким вызовом в глазах, и умница принцесса не стала углубляться в эту тему. Меня, любовницу короля и любимицу королевы, никто не смел обидеть. Свою маленькую битву я выиграла: ни одна фрейлина впредь не посмеет проявить ко мне явную неучтивость. Они вольны презирать меня, они могут мечтать о том, чтобы я впала в немилость и была удалена от двора, но задевать меня они не смеют. И этим обстоятельством я гордилась ничуть не меньше, чем своим королевским нарядом.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Филиппа снова слегла – вернулись прежние боли, никогда полностью не оставлявшие ее в покое. Я как можно нежнее втирала в ее вздувшуюся кожу свежую мазь.
– Вы грустите, миледи, – заметила я. Даже мелодия лютни не поднимала ей настроения.
– Сегодня я ощущаю на своих плечах груз всех прожитых лет.
Она скучала по Эдуарду. По его обществу, по взгляду, в котором читалась глубокая любовь. В его присутствии она снова становилась молодой, а вот когда его не было, погружалась в меланхолию, и время тянулось для нее невыносимо медленно. Словно подслушав мои мысли, королева вздрогнула и с неожиданным раздражением вырвала у меня свою руку.
– Простите меня, миледи.
– Мне просто нужно все подготовить… – Она покачала головой.
– Подготовить, миледи? – Королева позволила мне зачерпнуть из баночки еще немного мази, приготовленной из листьев и лепестков фиалки, растертых с бараньим жиром. Эта смесь дурно пахла, зато очень помогала уменьшить отеки.
– На случай смерти.
Пальцы мои замерли, потом снова взялись за дело. Я, оказывается, не поняла всей глубины ее печали.
– Какая в этом необходимость?.. – попыталась было я утешить ее.
– Есть необходимость. Нужно изготовить статую – для надгробия.
– У вас впереди еще долгие годы, миледи.
– Увы, нет. И ты это понимаешь. – Я подняла глаза и увидела, что ее взгляд устремлен на меня и требует правдивого ответа. – Ты знаешь это! Не лги мне, Алиса, – прошептала королева. – Уж ты-то можешь сказать правду…
И я сказала ей то, что видела на ее лице, – я была в долгу перед королевой и не могла ее обманывать.
– Знаю, миледи. Вам я не стану лгать, – прошептала я в ответ.
По ее губам скользнула слабая улыбка.
– Я желаю, чтобы статуя была похожа на меня, а не на какую-нибудь пустую придворную красавицу, каковой я уже много лет не являюсь. Если вообще когда-нибудь была такой…
– Об этом мы позаботимся, не беспокойтесь, – сказала я. – Лучше скажите, чем я могу вам помочь.
Филиппа отняла руку и взяла меня за подбородок, повернув мою голову так, чтобы слабый свет из окна падал на лицо. Провела большим пальцем по подбородку. Я не шевелилась, даже кружева на платье почти перестали колыхаться.
– Так, – проговорила Филиппа. Она отдернула руки, словно обожглась, а я встретила ее взгляд со всем бесстрашием, на какое была способна. – Ты стала вся светиться, Алиса. И лицо округлилось, чего раньше не было…
Я молчала. Королева тяжело вздохнула, глаза ее затуманились от наплыва противоречивых чувств.
– Я выносила двенадцать детей, Алиса. Иногда это было мучительно, иногда легко и радостно. Я знаю, как определить беременность. Я не ошибаюсь, так ведь?
– Не ошибаетесь, миледи. – Несмотря на весь свой страх, взгляд я не отвела.
– А он, как я понимаю, еще не знает?
– Да, миледи, не знает.
Просто потому, что я не представляла, как ему об этом сказать. Непрестанно думала об этом уже два месяца, с того самого утра, когда от слабости не удержалась на ногах и меня долго рвало в уборной, а потом я еле-еле поднялась, держась за стенку, потому что колени предательски дрожали. Король, мастер во всех делах, за какие только брался, обрюхатил меня за три месяца, прошедшие после того, как на меня упал, по замыслу Филиппы, его взор.
Теперь я увидела, как мои опасения отражаются в глазах Филиппы. Эдуард очень ценил то мнение, что сложилось о нем по всей Англии: его считали королем, который взращивает в стране семена добра и нравственности; он служил живым примером для подданных. Захочет ли он, чтобы злополучная девушка, которую он почтил своим вниманием, принесла ему в подоле бастарда? Бог свидетель, этого он не захочет. А Филиппа? Будь я законной женой короля, представляю, как бы я отреагировала на любовницу-выскочку, которую на моих глазах разносит с каждым днем, потому что под сердцем у нее зреет плод незаконной связи, да еще и привлекает внимание всего королевского двора. На месте Филиппы я тотчас прогнала бы такую блудницу прочь с моих глаз. Вполне сознавая свою беззащитность, я присела на корточки и ожидала решения, видя, как все мое будущее висит на тонкой ниточке.
Филиппа всмотрелась в меня. Потом заговорила голосом жестким, как тот пест, которым я растирала в ступке нежные лепестки фиалки:
– Ступай уложи вещи. Думаю, настало время тебе покинуть двор.
– Слушаюсь, ваше величество.
Навсегда? Но разве я могла упрекнуть ее за это? Разве ей легко будет жить, когда глаза постоянно мозолит свидетельство того, что муж ей изменяет? Я с трудом проглотила ком, стоявший в горле от сильного волнения.
– Я распоряжусь.
– Как прикажете, миледи.
Невзирая на боль, королева сумела подняться с постели, сдерживая свои чувства, словно надев непроницаемую маску.
– Я уж подумала, ты станешь отказываться.
– Как можно отказаться? – покорно склонила я голову. – Я ваша фрейлина, миледи. Если вы меня прогоняете, я не могу вам возражать.
– Я думала, – скривила губы Филиппа, – ты будешь настаивать на том, чтобы испросить милости Эдуарда. Остаться здесь и родить дитя на глазах изумленного двора. Когда ты собиралась рассказать мне?
– Когда не осталось бы другого выхода, миледи.
– Боялась, что я разгневаюсь?
– Да, – ответила я едва слышно.
Королева вдруг наклонилась, схватила меня за руку и глубоко вонзила в нее ногти.
– Ты не ошиблась. Я вне себя. Мне противно то, что ты натворила! Думаешь, мне приятно смотреть на тебя в таком виде, зная, чем ты занимаешься с моим мужем? Иногда ты и сама мне противна, Алиса! Святая Дева! Лучше бы ты никогда не попадалась мне на глаза… – Грудь ее тяжело вздымалась; она попыталась заставить себя изобразить намек на улыбку, но ничего из этого, конечно, не вышло. – И что самое противное – я не могу тебя упрекнуть по-настоящему, все свершилось по моему собственному наущению. – Она отпустила мою руку и отвернулась. – Ступай прочь. Видеть тебя не желаю.
С этим королева отправила меня из своих покоев.
– Вы сообщите королю, когда я уже уеду, миледи? – спросила я уже в дверях.
– Я сообщу все, что ему следует знать.
Я вышла из опочивальни королевы; расцарапанная до крови рука сильно болела.
На следующее утро, с первыми лучами зари, я уехала из Хейверинга. На парадном дворе не было ни души, никто не простился со мной, никто не помог устроиться в предоставленных мне дорожных носилках. Отъезд оказался таким же тихим и никому не заметным, как и мое прибытие сюда. Но тогда рядом был хотя бы Уикхем. А сейчас он находился в Виндзоре, Эдуард – в Элтхеме[45], и ни один из них не ведал о принятом королевой решении. Сама королева, должно быть, молилась в часовне. Никто меня не видел. Если бы о моем отъезде знала Изабелла, она плюнула бы мне вслед.
Вот и настал конец. Всему. Я изгнана из дворца с королевским бастардом во чреве, ничего не имея, кроме уложенной в седельные сумки одежды. Чем дальше мы отъезжали, тем в более мрачном свете рисовалось мне будущее. Уверенности не было ни в чем. Особенно в том, что скажет Эдуард, когда узнает о моем отсутствии и о причине, которая сделала отъезд необходимым.
Мысли поплыли в другом направлении. Куда меня везут? Мне об этом ничего не сказали, а я слишком сильно растерялась от столь внезапного и решительного поворота в судьбе, чтобы расспрашивать. В аббатство? Эта мысль потрясла, словно ушат ледяной воды, окатившей меня с головы до пят.
«Только не это! Туда я не поеду. Только бы не оказаться снова там!»
Но куда в таком случае мне направить стопы? Никакого пристанища у меня ведь не было.
Я уже привыкла к мысли о том, что мне в жизни повезло раз и навсегда, но в продолжение этого путешествия была вынуждена взглянуть правде в глаза. Как ужасно я зависела от семейки Плантагенетов – гордой, беспощадной, изощренной в интригах. Теперь, когда я носила дитя под сердцем, я для них стала всего лишь помехой, которую следовало устранить. И я была не в силах ничего изменить – только ожидать, как они решат мое будущее.
Час проходил за часом, а в моей душе нарастали страх и негодование из-за того, что я бессильна что-либо сделать для себя самой и для того младенца, который вдруг стал мне очень дорог. Я вспомнила о Гризли. Нужно написать ему в таверну «Кафтан» – пусть выделит какие-нибудь деньги, чтобы я могла оплатить крышу над головой. Но когда стал клониться к концу второй день пути, когда вдоль окрашенной осенним солнцем в золото дороги легли длинные тени, испятнав собою шкуры лошадей, я сообразила наконец: мы уже заехали слишком далеко, чтобы оказаться в аббатстве. Мне достало ума взглянуть на солнце – наш путь лежал на запад.
Начальник сопровождавшей меня охраны что-то выкрикнул, и копыта коней застучали медленнее. Одолеваемая любопытством, я раздвинула занавески, не пугаясь осеннего холода, и впервые увидела дом, в котором мне отныне предстояло жить.
Помещичья усадьба. Последние лучи заходящего солнца осветили небольшой дом, сложенный из камня, ворота, ведущие на парадный двор, широко распахнутые ворота конюшни, и мы с моей маленькой свитой въехали в усадьбу. На крыльце выстроились мои новые домочадцы: дворецкий, экономка, сбоку от них – две горничные, быстро сделавшие реверанс, а из конюшни появился конюх. В ту ночь меня приветливо принял в свои объятия, словно укутал мягким и теплым бархатным плащом, Ардингтон – как я вскоре узнала, одно из личных поместий Эдуарда.
Я была недовольна. Несмотря на все удобства сельского убежища, я не могла отдохнуть ни душой, ни телом. По мере того как рос мой живот, настроение падало все сильнее. Мне предоставили кров и все нужное для жизни, даже снабдили кошельком с деньгами, дабы я не чувствовала себя нищенкой, но сколько это продлится? Что будет со мной, когда ребенок появится на свет?
В какой-то мере я ощущала себя узницей. Нет, мою свободу не стесняли, но я не была расположена ею пользоваться. В моей размеренной жизни ничего не происходило. Я не выходила на длительные прогулки, не навещала владельцев соседних усадеб. Мне хватало книг, чтобы дать пишу уму, а иной раз от скуки я садилась за вышивание – уже одно это показывает, как невыносимо мне жилось. Немного занималась я и хозяйством, благо мистрис Лейси – расторопная и очень толковая экономка – терпеливо сносила мои появления на кухне и на сыроварне. А мирок королевского двора казался мне теперь далеким-далеким, как сказочная страна Китай. Не прошло и недели жизни в этом уютном тихом уголке, как я окончательно убедилась, что не создана для монотонной и бедной событиями сельской жизни.
Разумеется, я писала письма. Письмо, адресованное Гризли, по необходимости вышло кратким и требовательным.
Мастер Гризли! Мне срочно необходимы наличные средства. Сколько Вы можете мне прислать?
В ответ я получила столь же краткое и твердое послание.
Полученный доход вышлю Вам на Михайлов день [46] , когда закончится сбор урожая. Не рассчитывайте на значительную сумму. Торговля идет вяло, а Ваше имение пока еще не процветает. Советую Вам, мистрис Перрерс, проявить сдержанность в своих желаниях.
Его расчетливость приводила меня в бешенство!
И надо мной темной грозовой тучей нависал вопрос: что я стану делать, когда доброта королевы истощится? Когда вожделение короля утихнет или будет перенесено на другую? Не исключено, что моя преемница уже шагает по коридорам дворца – в объятия Эдуарда. Что тогда будут значить для него я сама и мой ребенок?
Ведь за все это время я не получила ни одной весточки от короля – ни письма, ни подарка. Даже преподобный Уикхем не приехал помолиться о моей грешной душе. Глухое молчание. Мне казалось, я не смогу простить его Эдуарду.
Сына я родила весьма легко, ибо крепкое молодое тело без напряжения переносило боль. Я спокойно сидела на кухне и, за неимением лучшего занятия, помогала мистрис Лейси отрывать ягоды терновника от колючих веточек, и вдруг начали отходить воды. Мистрис Лейси помогла мне подняться в мою спальню, послала за местной повитухой, которая объявила, что я слишком тороплива, и в тот же самый день я уже обнимала новорожденного.
Каким сильным оказался сынок – легкие у него работали, что твои кузнечные мехи, пока я не поднесла его к своей груди (в те давние дни я сама кормила дитя)! Я с удивлением, как на чудо, смотрела, как он поглощает мое молоко. Волосики у него были светленькие, но никакого сходства с Эдуардом я не нашла. Щечки – круглые, как яблочки, а носик вовсе не напоминал соколиный клюв. Ну, может быть, со временем у него появятся красивые, тонкие черты Эдуарда. Я искренне молилась о том, чтобы невинное дитя оказалось привлекательнее, чем я сама.
– Ты станешь рыцарем и прославленным воином, – пообещала я ему, но он насытился и тут же уснул, положив головку на мою руку.
Я любила его. Это был мой сын. Он всецело зависел от меня, и я его любила. Но он был и сыном короля. Я понимала, что обязана сделать, независимо от грозящих последствий.
Отыскала перо, которым давненько не пользовалась, и взялась за письмо. Перо нерешительно зависло над пергаментом. Эдуарду или Филиппе? Напишу Филиппе как мать матери, хотя на самом деле это обращение просительницы к королеве. Перо по-прежнему висело в воздухе, отказываясь мне повиноваться.
«Сообщите королю. Можно ли мне вернуться ко двору? Что думает король о своей пропавшей возлюбленной и ее бастарде?»
Разумеется, ничего подобного на пергаменте я не вывела. Я балансировала на грани разумной осторожности и неуместного лаконизма.
Ваше Величество!
Я в добром здравии, ребенок родился. Сын. Я назвала его Джоном.
Ваша служанка
Алиса
Вот и все, что необходимо было написать. Теперь оставалось только сидеть и ждать, убеждаясь в том, что терпение к числу моих достоинств не относится. Пресвятая Дева, спаси меня от прозябания в одиночестве и затворничестве! В часы самого мрачного настроения я воображала, как королева со злорадством предает мое письмо огню.
Спас меня Эдуард, когда я уже отчаялась ждать. Эдуард, верхом на знакомом мне гнедом скакуне, показался под аркой конюшенного двора; солнце позолотило его лицо и обнаженную голову, а позади короля гарцевали на конях, сверкая сталью мечей и доспехов, воины с эмблемами королевской свиты. Сколько же месяцев я его не видела? Шесть, кажется. Полгода разлуки. В тот раз я критически оценивала его не очень-то дружелюбным взглядом, и мне показалось, что он постарел – в уголках рта и под глазами морщины стали гуще, запавшие щеки придавали ему более суровый вид, резче подчеркивая острый орлиный нос.
Потом он заметил меня в садике, за которым заботливо ухаживала мистрис Лейси, улыбнулся, и я подумала, что все-таки ошиблась в своих умозаключениях. Легко, с неизменным изяществом спрыгнув с коня, Эдуард направился по траве ко мне – стремительно, как и прежде.
Я не сделала ему реверанс. Не улыбнулась.
– Алиса! Милая моя девочка! У тебя такой вид… – Он не закончил фразу и громко расхохотался; стая потревоженных черных дроздов мигом взлетела с ветвей. Хотя я стояла неподвижно как статуя, он обнял меня за плечи, поцеловал в щеки, в губы. Он не замечал, как я сердита.
– Так какой у меня вид? – резко спросила я, как только он оторвался от меня. Я и сама знала какой. Здесь я совершенно за собой не следила. На мне было старенькое платье, юбки подоткнуты, рукава закатаны до локтей, даже голова ничем не покрыта.
– Непотребный! – ответил он не задумываясь. – Ты похожа на крестьянскую девку, у которой ни гроша за душой.
– А я и есть крестьянская девка.
– А вот и твой сын. – Он отпустил меня и с замечательной уверенностью подхватил ребенка.
– Он и ваш сын. Я назвала его Джоном, – сообщила я, ни на йоту не смягчившись.
– Хорошее имя. Лучшего и не придумаешь. Отличное имя для такого крошечного, беспомощного существа. Он ведь не крупнее, чем щенки моих алаунтов. – Эдуард высоко поднял малыша, и Джон перестал хныкать, попискивая от неожиданного удовольствия. – Вижу, нос у него наш, Плантагенетов.
– Я этого не нахожу.
– Ну тогда присмотрись повнимательнее! – Эдуард опустил сына и осторожно положил его в люльку у моих ног. Гордо вскинул голову. Не так он был глуп, чтобы не заметить моего настроения. – А что вас так рассердило, мистрис Алиса? Ты ведь злишься, словно попавшая в капкан белка.
– И ничего я не злюсь! – То, как он обрадовался малышу, растрогало меня, но я не желала этого показывать.
Король окинул меня взглядом, явно размышляя, как ему дальше держаться с рассерженной женщиной. Потом поправил упавший мне на лоб локон, отряхнул комья земли, прилипшие к рукаву. И широко улыбнулся.
– Не нужно мне улыбаться!
– Это еще почему? – Однако после этого он заговорил серьезнее: – Я понимаю, какая вожжа попала вам под хвост, сударыня. Тебе казалось, что я должен был приехать гораздо раньше. Вот в этом и все дело, – добавил он, не дав мне рта открыть: я как раз собиралась отвергнуть столь вздорное обвинение. Пришлось согласиться с ним.
