Текст книги "Последняя мистификация Пушкина"

Автор книги: Андрей Лисунов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 28 страниц)

Разговор, вероятно, состоялся на следующий день, после первого, раннего посещения Пушкина Соллогубом, поскольку накануне вечером поэт был слишком раздражен, и вряд ли Наталья Николаевна рискнула затеять важный разговор. К тому же ей непременно надо было дождаться ответного письма Жуковского, без совета которого ей трудно было на что-либо решиться.

Поэт принял извинения противника без восторга: приходилось соглашаться с тем, что формально вызов терял основание, а Геккерны выходили из сложной ситуации с минимальными потерями.

Утром 17 ноября Соллогуб приступил к исполнению своих секундантских обязанностей. Не так неважно, как двигался молодой человек в этот день – поехал сначала к Дантесу, а потом к Аршиаку, нарушив тем самым указание Пушкина, или исполнил просьбу поэта в точности (в двух редакциях воспоминаний по разному описан порядок событий) – это проблема самого Соллогуба? Более существенно то, с какими документами он ознакомился у Геккернов и как ему объяснили их содержание. Секундант поэта вслед за Жуковским погрузился в бездну таинственных противоречий дуэльной истории, и, естественно, растерялся:

На другой день погода была страшная – снег метель. Я поехал сперва к отцу моему, жившему на Мойке, потом к Пушкину, который повторил мне, что я имею только условиться насчет материальной стороны самого беспощадного поединка, и, наконец, с замирающим сердцем отправился к д'Аршиаку. Каково же было мое удивление, когда с первых слов д'Аршиак объявил мне, что он всю ночь не спал, что он хотя не русский, но очень понимает, какое значение имеет Пушкин для русских, и что наша обязанность сперва просмотреть все документы, относящиеся до порученного нам дела. Затем он мне показал:

1) Экземпляр ругательного диплома на имя Пушкина.

2) Вызов Пушкина Дантесу после получения диплома.

3) Записку посланника барона Геккерна, в которой он просит, чтоб поединок был отложен на две недели.

4) Собственноручную записку Пушкина, в которой он объявлял, что берет свой вызов назад, на основании слухов, что г. Дантес женится на его невестке К. Н. Гончаровой.

Я стоял пораженный, как будто свалился с неба[124].

Пронумерованный перечень всегда вызывает больше доверия, чем обычное изложение фактов. Цифры своим строгим порядком оказывают магическое воздействие. Между тем, из документов, якобы осмотренных Соллогубом, только наличие вызова является бесспорным. Все остальные – не более чем «фантомы» – образы, занесенные сюда воображением автора из далекого прошлого. Но и они не могли возникнуть на пустом месте.

Под пунктом первым значится «экземпляр ругательного диплома на имя Пушкина». Но подлинной анонимки у Геккернов не было. Об этом говорит не только их переписка после дуэли. Как известно, Пушкин сам обошел друзей, изъяв все экземпляры пасквиля. И все же – Соллогуб не выдумал – что-то было? Вероятно, ему показали список, составленный со слов тех, кто получил анонимку – Виельгорского, Вяземского, Россета? – список, безусловно, приблизительный, иначе он бы вызвал у Геккернов много вопросов и заставил провести собственное расследование. Они же бездействовали.

Третий документ – «записка посланника барона Геккерна, в которой он просит, чтоб поединок был отложен на две недели» мог существовать, но, скорее всего, Пушкину не был отослан и никакой роли в дуэльной истории не играл. Соллогубу его показали, как свидетельство серьезных попыток договориться с поэтом мирным путем. Не исключено также, что Геккерны, стараясь не касаться темы переговоров, сознательно вводили в заблуждение обоих секундантов. Во всяком случае, благодаря этой записке, Соллогуб уверовал, что истечение срока, указанного в ней, как раз и привело к возобновлению дуэли. На этой основе он и выстроил свои воспоминания. Между тем, конец двухнедельной отсрочки наступал, не 16-го, а как минимум 18-го, а то и вовсе 20-го ноября, если учесть, что Геккерн просил о ней не 4-го, а 6-го ноября.

Сложнее дело обстоит с последним пунктом – «собственноручной запиской Пушкина, в которой он объявлял, что берет свой вызов назад, на основании слухов, что г. Дантес женится на его невестке К. Н. Гончаровой». С одной стороны, в конспекте Жуковского есть упоминание о неком письме: «Мое посещение Геккерна. Его требование письма. Отказ Пушкина. Письмо, в котором упоминается о сватовстве». С другой – именно, вокруг этого письма возник дуэльный кризис. К тому же, несколькими часами позже, поэт, соглашаясь на мировую, обронил фразу: «Я не колеблюсь написать то, что могу заявить словесно»? Выходит, ранее Пушкин не давал Геккернам никаких письменных заверений?

И все же записка, в которой поэт упоминает о сватовстве с указанием имени невесты (что, как раз, и не устраивало Дантеса!) существовала, и была написана, если верить конспекту Жуковского, до встречи Пушкина с Геккерном у Загряжской. Остается предположить, что поэт предварял появление у тетушки успокаивающим письмом с объяснением мотивов своего поведения. При этом он, вероятно, заверил, что если слухи о сватовстве Дантеса подтвердятся, то отзовет свой вызов. Это письмо и было передано Геккернам в подтверждение позиции Пушкина. С той же целью оно было показано и Соллогубу:

Вот положение дела, – сказал д'Аршиак. – Вчера кончился двухнедельный срок, и я был у г. Пушкина с извещением, что мой друг Дантес готов к его услугам. Вы понимаете, что Дантес желает жениться, но не может жениться иначе, как если г. Пушкин откажется просто от своего вызова без всякого объяснения, не упоминая о городских слухах. Г. Дантес не может допустить, чтоб о нем говорили, что он был принужден жениться и женился во избежание поединка. Уговорите г. Пушкина безусловно отказаться от вызова. Я вам ручаюсь, что Дантес женится, и мы предотвратим, может быть, большое несчастие[125].

И молодой человек стал лихорадочно размышлять:

Об этой свадьбе я ничего не слыхал, ничего не видал и только тут понял причину вчерашнего белого платья, причину двухнедельной отсрочки, причину ухаживания Дантеса. Все хотели остановить Пушкина. Один Пушкин того не хотел[126].

А затем прозвучал вывод, на который исследователи упорно не хотят обращать внимание:

При получении глупого диплома от безыменного негодяя, Пушкин обратился к Дантесу, потому что последний, танцуя часто с Натальей Николаевной, был поводом к мерзкой шутке. Самый день вызова неопровержимо доказывает, что другой причины не было. Кто знал Пушкина, тот понимает, что не только в случае кровной обиды, но даже при первом подозрении он не стал бы дожидаться подметных писем[127].

Соллогуб хорошо понимал, что анонимка, вернее подозрение, что ее написал Дантес, не могла стать причиной вызова: «Самый день вызова неопровержимо доказывает» это. Она была лишь поводом рассчитаться за неприличное поведение кавалергарда. Кроме того, Соллогуб знал от самого Пушкина, что ни в тот день – 4 ноября, ни неделю спустя автор пасквиля не был ему известен.

Но как странно выглядят рассуждения пушкинского секунданта! Говоря о том, что поэт не стал бы дожидаться анонимки, заподозрив неладное, он все же замечает, что, именно, «глупый диплом» заставил Пушкина обратиться к Дантесу. Понимал ли Соллогуб, что таким образом обвинял поэта в преднамеренном использовании анонимки для расправы с противником или простодушно излагал происшедшее? Последнее будет вернее. Но тем пронзительнее звучит приговор: «Все хотели остановить Пушкина. Один Пушкин того не хотел», тем очевидней безысходность ситуации, в которой оказался поэт.

Геккерны не собирались посвящать Соллогуба в тонкости дуэльной истории. Ему не разъяснили, что близкое завершение двухнедельной отсрочки послужило лишь поводом к посещению поэта и передачи ультиматума Дантеса, а это, в свою очередь, привело к возобновлению дуэли. Самого же молодого человека не смущали противоречия в объяснениях Геккернов. Истины он не искал, а приглашения выступить в роли спасителя оказалось достаточно, чтобы его и вовсе понесло. Ознакомившись с документами, он тут же написал Пушкину:

Я был, согласно вашему желанию, у г-на д'Аршиака, чтобы условиться о времени и месте. Мы остановились на субботе, ибо в пятницу мне никак нельзя будет освободиться, в стороне Парголова, рано поутру, на дистанции в 10 шагов. Г-н д'Аршиак добавил мне конфиденциально, что барон Геккерн окончательно решил объявить свои намерения относительно женитьбы, но что, опасаясь, как бы этого не приписали желанию уклониться от дуэли, он по совести может высказаться лишь тогда, когда все будет покончено между вами и вы засвидетельствуете словесно в присутствии моем или г-на д'Аршиака [что считая его неспособным ни на какое чувство, противоречащее чести, вы приписываете его], что вы не приписываете его брака соображениям, недостойным благородного человека...

Не будучи уполномочен обещать это от вашего имени, хотя я и одобряю этот шаг от всего сердца, я прошу вас, во имя вашей семьи, согласиться на это условие, которое примирит все стороны. – Само собой разумеется, что г-н д'Аршиак и я, мы служим порукой Геккерна. Соллогуб. Будьте добры дать ответ тотчас же. [128]

В таком виде записка сохранилась в архиве III Отделения. А вот как Соллогуб описал ее в своих «Воспоминаниях»:

Согласно вашему желанию, я условился насчет материальной стороны поединка. Он назначен 21 ноября, в 8 часов утра, на Парголовской дороге, на 10 шагов барьера. Впрочем, из разговоров узнал я, что г. Дантес женится на вашей свояченице, если вы только признаете, что он вел себя в настоящем деле как честный человек. Г. д'Аршиак и я служим вам порукой, что свадьба состоится; именем вашего семейства умоляю вас согласиться» – и пр.

Разве не удивительно, что спустя десятилетия Соллогуб помнит точную дату назначенной дуэли! Но этому есть объяснение вполне допустимое: «Очень мне памятно число 21 ноября, потому что 20-го было рождение моего отца, и я не хотел ознаменовать этот день кровавой сценой». Как он стремился быть искренним и точным! Даже час дуэли указал, хотя сказано было лишь «рано поутру». Хочет, чтобы ему верили. Вероятно, и сам верит. А смысл письма все же отчасти исказил. В его «Воспоминаниях» сватовство Дантеса ставится в зависимость от успешного разрешения конфликта, а в подлиннике оно – решенное дело и состоится при любом развитии событий. Если следовать Соллогубу, вызов возобновился из-за боязни Дантеса оказаться в сомнительном положении и должен был утратить силу, как только поэт «признает, что он вел себя в настоящем деле как честный человек». Будто другой причины у дуэли не было, и Дантес не домогался жены Пушкина?! Очевидно, Геккерны умело воспользовались наивностью Соллогуба, и тот, при всем простодушии и искренности, обозревая давно прошедшие события, так и не решился себе в этом признаться.

В обязанности секундантов входила попытка примирения противников – это была важная часть ритуала. В «Правилах дуэли» Болгара допускалась даже мысль, что

Не пули, не клинки убивают, – убивают секунданты…Можно совершенно основательно утверждать, что большая половина всех случившихся дуэлей не оказалась бы необходимой, если бы к выбору секундантов относились бы более серьезно.[129]

Правда и то, что на русской почве это требование зачастую превращалось в пустую формальность, как в «Евгении Онегине»:

Идет Онегин с извиненьем.

«Но где же,– молвил с изумленьем

Зарецкий,– где ваш секундант?»

В дуэлях классик и педант,

Любил методу он из чувства,

И человека растянуть

Он позволял не как-нибудь,

Но в строгих правилах искусства,

По всем преданьям старины

(Что похвалить мы в нем должны).

«Мой секундант? – сказал Евгений.—

Вот он: мой друг, monsieur Guillot.

Я не предвижу возражений

На представление мое:

Хоть человек он неизвестный,

Но, уж конечно, малый честный».

Зарецкий губу закусил.

Онегин Ленского спросил:

«Что ж, начинать?» – Начнем, пожалуй,—

Сказал Владимир. И пошли

За мельницу. Пока вдали

Зарецкий наш и честный малый

Вступили в важный договор,

Враги стоят, потупя взор.

Соллогуб был далеко не Зарецким – любил «методу» не из искусства, а потому на предложение Аршиака написать записку Пушкину откликнулся с жаром и чувством «честного малого». Поэт не заставил себя ждать:

Я не колеблюсь написать то, что могу заявить словесно. Я вызвал г-на Ж. Геккерна на дуэль, и он принял вызов, не входя ни в какие объяснения. И я же прошу теперь господ свидетелей этого дела соблаговолить рассматривать этот вызов как не имевший места, узнав из толков в обществе, что г-н Жорж Геккерн решил объявить о своем намерении жениться на мадемуазель Гончаровой после дуэли. У меня нет никаких оснований приписывать его решение соображениям, недостойным благородного человека. Прошу вас, граф, воспользоваться этим письмом так, как вы сочтете уместным. Примите уверение в моем совершенном уважении. А. Пушкин (фр.).

Опять же так выглядит подлинник. И слова «могу заявить словесно» соотносятся со словами из подлинной соллогубовской записки: «когда все будет покончено между вами и вы засвидетельствуете словесно». В «Воспоминаниях» же все представлено несколько иначе:

Прошу г.г. секундантов считать мой вызов недействительным, так как по городским слухам (par ie bruit public) я узнал, что г. Дантес женится на моей свояченице. Впрочем, я готов признать, что в настоящем деле он вел себя честным человеком.

В изложении Соллогуба полностью утрачен двойной смысл пушкинского отказа. Геккернам важно было получить от поэта не заверения в «честности» Дантеса, а прямое свидетельство, что поэт не связывает их сватовство с желанием избежать дуэли. Такая фраза есть в пушкинском письме и отсутствует у Соллогуба: «... г-н Жорж Геккерн решил объявить о своем намерении жениться на мадемуазель Гончаровой после дуэли». Поэту же важно было назвать имя невесты. Вслед за этим Дантес должен был жениться на Екатерине, чтобы сохранить звание «честного человека». Иначе его ждал новый вызов, теперь уже вполне мотивированный. И надо думать, Пушкин, не верящий в искренность намерений кавалергарда, до последнего надеялся, что так это и произойдет.

Впрочем, поэт не сразу согласился подыграть противнику. Сохранился черновик письма, написанный, вероятно, до получения записки от Соллогуба, в котором Пушкин собирался высказаться по существу:

Господин барон Геккерн оказал мне честь принять вызов на дуэль его сына г-на барона Ж. Геккерна. Узнав случайно? по слухам?, что г-н Ж. Геккерн решил просить руки моей свояченицы мадемуазель К. Гончаровой, я прошу г-на барона Геккерна-отца соблаговолить рассматривать мой вызов как не бывший. За то, что он вел себя по отношению к моей жене так, как мне не подобает допускать (в случае, если господин Геккерн потребует указать причину вызова)...

Еще чуть-чуть и настоящая причина конфликта была бы названа, но поэт остановился, понимая, что тем самым затронет честь Натальи Николаевны. И тут подоспела записка от Соллогуба, из которой следовало, что Дантес не настаивает на личной встречи, а, значит, отпадает необходимость всяких объяснений. К тому же Геккерны уже принесли свои извинения…

А если не принесли? Если все это – фантазия, и никакого объяснения между женой поэта и Дантесом на бале у Фекельмонов не было? Что тогда? Тогда отказ Пушкина выглядит чудовищным капризом, похожим на безумие. Сначала он посылает секунданта договариваться о самой жестокой дуэли, а спустя несколько часов с легкостью удовлетворяет требованиям противника. «Этого достаточно,– сказал д'Аршиак» – вспоминает Соллогуб -

ответа Дантесу не показал и поздравил его женихом. Тогда Дантес обратился ко мне со словами: – Ступайте к г. Пушкину и поблагодарите его, что он согласен кончить нашу ссору. Я надеюсь, что мы будем видаться как братья.

Поздравив, с своей стороны, Дантеса, я предложил д'Аршиаку лично повторить эти слова Пушкину и поехать со мной. Д'Аршиак и на это согласился.

Мы застали Пушкина за обедом. Он вышел к нам несколько бледный и выслушал благодарность, переданную ему д'Аршиаком.

– С моей стороны,– продолжал я,– я позволил себе обещать, что вы будете обходиться с своим зятем как с знакомым.

– Напрасно, – воскликнул запальчиво Пушкин. – Никогда этого не будет. Никогда между домом Пушкина и домом Дантеса ничего общего быть не может.

Мы грустно переглянулись с д'Аршиаком. Пушкин затем немного успокоился.

– Впрочем, – добавил он,– я признал и готов признать, что г. Дантес действовал как честный человек».

В то время как секунданты наносили ответный визит Пушкину, Геккерн отправился к Загряжской и от имени своего приемного сына попросил руки мадемуазель Гончаровой.

Вечером того же дня, 17 ноября, на балу у С. В. Салтыкова было объявлено о помолвке Жоржа Геккерна с Екатериной Гончаровой. Но сам Пушкин, по свидетельству Соллогуба, Дантесу не кланялся, на секунданта сердился, что, несмотря на его приказание, тот вступил в переговоры:

Свадьбе он не верил. – У него, кажется, грудь болит,– говорил он,– того гляди, уедет за границу. Хотите биться об заклад, что свадьбы не будет. Вот у вас тросточка. У меня бабья страсть к этим игрушкам. Проиграйте мне ее. – А вы проиграете мне все ваши сочинения? – Хорошо. (Он был в это время как-то желчно весел).

После бала Загряжская чиркнула Жуковскому ту самую многозначительную записку, упомянутую при обсуждении добрачных отношений Дантеса и Екатерины:

Слава Богу кажется все кончено. Жених и почтенный его батюшка были у меня с предложением. К большому счастию за четверть часа пред ними приехал из Москвы старший Гончаров и он объявил им родительское согласие, и так все концы в воду. Сегодня жених подает просьбу по форме о позволении женитьбы и завтра от невесты поступит к императрице. Теперь позвольте мне от всего моего сердца принести вам мою благодарность и простите все мучения, которые вы претерпели во все сие бурное время, я бы сама пришла к вам, чтоб отблагодарить, но право сил нету.

Но радость была недолгой. В дуэльной истории участвовало еще одно влиятельное «лицо», действий которого ждали оба противника, одновременно и рассчитывая на него, и страшась его силы и своеволия. Так ждут пробуждения стихии, надеясь на очищение, и гадают, во что может обойтись ее необузданный нрав. Этим «лицом» было общественное мнение. Редкий человек может сказать, что не зависим от него. Мы действуем в окружении чужих интересов, и зачастую ему – «общественному мнению» – обязаны осуществлением своих желаний или полным их крушением. На него уповал Пушкин, его заклинали Геккерны. Но получилось так, что оно расправилось с обоими: подыграв противнику поэта, оно затем выкинуло его из России самым бесцеремонным и жалким образом, заставив весь остаток долгой жизни размышлять над превратностью судьбы.

За три дня новость о сватовстве кавалергарда обошла все светские салоны и вернулась к Пушкину в невероятном, чудовищном виде. Дантес был объявлен героем – защитником чести оклеветанной женщины! Общественное мнение все рассудило по-своему. Вопреки желанию самих участников дуэльной истории, оно провозгласило: ничего еще не кончилось – все только начинается!

Да и как признать окончание?! Прерваться на самом интересном?! Блестящий кавалергард женится на бесприданнице! Пусть даже из влиятельного рода – но того ли достоин первый жених Петербурга?! Не будь у сватовства таинственной причины – ее следовало бы выдумать. А тут она лежала на поверхности: о ней говорил Пушкин, а друзья поэта подтверждали существование загадочной анонимки.

Большинству людей нравится, когда создаются «красивые» пары. В них физическая природа берет верх над духовной. Обыденность успокаивает, отводя грустные размышления о вечном. Появление Натальи Николаевны рядом с неказистым Пушкиным тоже раздражало, свидетельствовало о другой жизни – о внутреннем, невидимом богатстве поэта. Но с этим еще можно было как-то мириться, полагая, что женщина польстилась на славу первой поэтической дамы. Но чтобы красавец мужчина женился на «некрасивой, черной и бедной» девице – такую «реальность» трудно было принять!

У слухов свои законы. Вызванные к жизни, они набирают невероятную силу и нередко губят своего создателя, совершая тайное правосудие. Наивно думать, что любая сплетня, брошенная в светской гостиной, способна обрести разрушительную мощь. Для этого ей надо оказаться на перекрестке многих интересов и очень походить на правду – ту самую, которая распаляет воображение.

Спустя неделю, после объявления помолвки, графиня С.А. Бобринская сообщала в письме к мужу о главной петербургской новости:

Никогда еще с тех пор как стоит свет, не подымалось такого шума, от которого содрогается воздух во всех петербургских гостиных. Геккерн-Дантес женится! Вот событие, которое поглощает всех и будоражит стоустую молву. Да, он женится, и <...> это брак, решенный сегодня, который навряд ли состоится завтра. Он женится на старшей Гончаровой, некрасивой, черной и бедной сестре белолицей, поэтичной красавицы, жены Пушкина. Если ты будешь меня расспрашивать, я тебе отвечу, что ничем другим я вот уже целую неделю не занимаюсь, и чем больше мне рассказывают об этой непостижимой истории, тем меньше я что-либо в ней понимаю. Это какая-то тайна любви, героического самопожертвования, это Жюль Жанен, это Бальзак, это Виктор Гюго. Это литература наших дней. Это возвышенно и смехотворно[130].

Вот так – ни много, ни мало, а тайна любви! Надо сказать, графиня обладала определенным вкусом: она тщательно, всесторонне рассматривала чужую историю будто искусную безделицу, случайно попавшую ей в руки:

В свете встречают мужа, который усмехается, скрежеща зубами. Жену, прекрасную и бледную, которая вгоняет себя в гроб, танцуя целые вечера напролет. Молодого человека, бледного, худого, судорожно хохочущего; благородного отца, играющего свою роль, но потрясенная физиономия которого впервые отказывается повиноваться дипломату.

Под сенью мансарды Зимнего дворца тетушка плачет, делая приготовления к свадьбе. Среди глубокого траура по Карлу Х видно одно лишь белое платье, и это непорочное одеяние невесты кажется обманом! <...> Перед нами разыгрывается драма, и это так грустно, что заставляет умолкнуть сплетни. Анонимные письма самого гнусного характера обрушились на Пушкина. Все остальное – месть, которую можно лишь сравнить со сценой, когда каменщик замуровывает стену. Посмотрим, не откроется ли сзади какая-нибудь дверь, которая даст выход из этого запутанного положения. Посмотрим, допустят ли небеса столько жертв ради одного отомщенного![131].

Какой широкий, литературно оформленный взгляд! В нем разложены, а затем собраны, рассмотрены точки зрения обоих противников: Пушкина – «брак, решенный сегодня, который навряд ли состоится завтра», и Геккернов – «все остальное – месть, которую можно лишь сравнить со сценой, когда каменщик замуровывает стену», но за всем этим скрыто жгучее, неудовлетворенное любопытство.

Нет, свет не собирался травить поэта! Он просто не верил, что Дантес женился по любви или сыграл труса, пытаясь избежать дуэли, а потому решил, что кавалергард кого-то выгораживал, и кого, как не Наталью Николаевну?! Общество страстно хотело знать, что стоит за странным поведением участников драмы. И здесь не стоит искать следов «черной» воли Геккернов. Не в их интересах было распространять зловредные слухи. Им более других хотелось затаиться на время и не привлекать к себе внимание. При всей их нравственной низости, чувство самосохранения подсказывало им, что окончательная «победа» над Пушкиным им не нужна. После свадьбы он становился членом их семьи, и его унижение невольно задевало их. Предложение Дантеса «видаться как братья» было искренним проявлением кланового сознания.

Но куда денешься, когда в обществе идут толки, что кавалергард ухаживал за г-жой Пушкиной и «был принужден мужем к объяснению». Такую пометку сделал в субботу, 21 ноября, в записной книжке шталмейстер П. Д. Дурново.

Как это ни странно звучит, Геккерны, отвергнутые Пушкиным, вынуждены были самостоятельно защищаться от светской молвы. Рассуждение посланника в известном письме к Нессельроде целиком посвящено этой проблеме:

Итак, я должен положиться только на самого себя, чтобы опровергнуть клевету, предметом которой я сделался ...Мой сын, значит, тоже мог бы быть автором этих писем? Спрошу еще раз: с какою целью? Разве для того, чтобы добиться большого успеха у г-жи Пушкиной, для того, чтобы заставить ее броситься в его объятия, не оставив ей другого исхода, как погибнуть в глазах света отвергнутой мужем? Но подобное предположение плохо вяжется с тем высоконравственным чувством, которое заставляло моего сына закабалить себя на всю жизнь, чтобы спасти репутацию любимой женщины[132].

Последнюю фразу обычно приводят, чтобы доказать причастность Геккернов к распространению слухов. И действительно, роковая сплетня изложена здесь с пугающей наготой и цинизмом. Посланник, не стесняясь грязи, использует ее, прикрывая рассуждениями о «высоконравственном чувстве» откровенный блуд и расчет. Ненависть его к Пушкину очевидна. Но не надо забывать, что все это происходит спустя месяц после трагической развязки. Речь не идет о сохранении доброго имени. Худшее свершилось: идет судебное разбирательство, и Дантесу грозит смертная казнь. Стараясь выжить, Геккерн отчаянно защищается, прибегая к сомнительным средствам – он обращается с личным посланием к покровителю, всесильному николаевскому министру, сохраняя последнюю надежду через него повлиять на решение царя.

Вместе с тем в официальном письме к барону Верстолку, написанном буквально на следующий день после смерти Пушкина, Геккерн, не зная еще реакции власти и надеясь на ее снисхождение, выражается куда более сдержано и вразумительно, стараясь сохранить «лицо» всей семьи:

Сын мой, понимая хорошо, что дуэль с г. Пушкиным уронила бы репутацию жены последнего и скомпрометировала бы будущность его детей, счел за лучшее дать волю своим чувствам и попросил у меня разрешения сделать предложение сестре г-жи Пушкиной, молодой и хорошенькой особе, жившей в доме супругов Пушкиных; этот брак, вполне приличный с точки зрения света, так как девушка принадлежала к лучшим фамилиям страны, спасал все: репутация г-жи Пушкиной оставалась вне подозрений, муж, разуверенный в мотивах ухаживания моего сына, не имел бы более поводов считать себя оскорбленным (повторяю, клянусь честью, что он им никогда и не был), и, таким образом, поединок не имел бы уже смысла. Вследствие этого я полагал своей обязанностью дать согласие на этот брак. Но мой сын, как порядочный человек и не трус, хотел сделать предложение только после поединка, несмотря на то, что знал мое мнение на этот счет. Секунданты были выбраны обеими сторонами, как вдруг г. Пушкин написал им, что, будучи осведомлен общей молвой о намерениях моего сына, он не имеет более причин его вызывать, что считает его человеком храбрым и берет свой вызов обратно, прося г. Геккерена возвратить ему его слово и вместе с тем уполномочивая секундантов воспользоваться этим письмом по их усмотрению[133].

Так, или примерно так, Геккерны, отвечали на неудобные вопросы и в ноябре. При этом роль кавалергарда, женившегося без любви, на сестре своей «возлюбленной» и тогда выглядела сомнительной. Отчего же свет видел только одну, романтическую сторону этого поступка? Почему молоденькая Мердер записала в своем дневнике:

Он пожертвовал собою, чтобы спасти ее <(Н. Н. Пушкиной)) честь.

И еще:

Если Дантесу не оставалось иного средства спасти репутацию той, которую он любил, то как же не сказать, что он поступил великодушно?![134].

Дело в том, что общество было уверено в невиновности Натальи Николаевны. Тонкие наблюдатели – светские львицы – легко могли отличить флирт, даже самый откровенный, от любовной интриги. Они ничего не знали о встрече у ПолетиКи. Во всем же остальном Дантес не выходил за рамки светского приличия и вел себя достойно по отношению к противнику. И напротив, Пушкин своими усмешками и «скрежетом зубовным» нарушал атмосферу куртуазного общения и подвергал несправедливым нападкам жену.

20 ноября Софья Карамзина писала брату:

Дантес, молодой, красивый, дерзкий Дантес (теперь богатый), который женился на Катрин Гончаровой, и, клянусь тебе, он выглядит очень довольным, он даже одержим какой-то лихорадочной веселостью и легкомыслием, он бывает у нас каждый вечер, так как со своей нареченной видится только по утрам у ее тетки Загряжской; Пушкин его не принимает больше у себя дома, – он крайне раздражен им после того письма, о котором тебе рассказывал Аркадий[135].

Речь идет о Россете. Он сообщил Андрею Карамзину в Баден о полученном пасквиле. Таким образом слух об анонимке уже перешагнул через границу России. И вот что интересно: Софья мастерски, одним росчерком пера воссоздает атмосферу, установившуюся после объявления помолвки – жених видится с нареченной по утрам у тетушки. Настоящая идиллия! Правда,

Натали нервна, замкнута, и, когда говорит о замужестве сестры, голос у нее прерывается. Катрин от счастья не чует земли под ногами и, как она говорит, не смеет еще поверить, что всё это не сон. Публика удивляется, но, так как история с письмами мало кому известна, объясняет этот брак очень просто[136].

«Мало кому известна» – вовсе не означало, что об этом нельзя говорить. Наоборот, – хороший повод показать свою осведомленность, конечно, «по секрету» и только избранным. Надо же было как-то объяснять поведение друга:

Один только Пушкин своим взволнованным видом, своими загадочными восклицаниями, обращенными к каждому встречному, и своей манерой обрывать Дантеса и избегать его в обществе, добьется того, что возбудит подозрения и догадки. Вяземский говорит, «что он выглядит обиженным за жену, так как Дантес больше за ней не ухаживает».[137]

На этом фоне и проступило «рыцарство» кавалергарда, который в глазах всего общества, в том числе и пушкинского окружения, защищал права светской дамы, а не устраивал свои личные дела.

Острослов Вяземский писал:

Часть общества захотела усмотреть в этой свадьбе подвиг высокого самоотвержения ради спасения чести г-жи Пушкиной. Но, конечно, это только плод досужей фантазии[138].

Напрасно князь скромничает: он ведь и сам оказался среди тех, кто «отвратил взгляд от дома Пушкиных», хотя это не помешало ему впоследствии весьма цинично и точно подметить:

оскорбительное и неосновательное предположение дошло до сведения Пушкина и внесло новую тревогу в его душу[139].

Визит во дворец

21 ноября поэт написал два письма: первое из них – негодующее и просто оскорбительное – предназначалось старшему Геккерну, второе – сдержанное и официальное – графу Бенкендорфу. Однако, по сути дела это были два варианта одного послания, отредактированного для разных целей.