Текст книги "Последняя мистификация Пушкина"

Автор книги: Андрей Лисунов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 28 страниц)

В разговоре с Загряжской он согласился встретиться с Геккерном и при соблюдении определенных формальностей отозвать свой вызов, но добавил при этом, что до официальной помолвки Дантеса будет говорить о ней, как о слухе с тем, чтобы противник, например, не передумал или не стал тянуть время. У тетушки, не знакомой с подоплекой дуэльных событий, это условие не вызвало возражений. Она даже не сочла нужным сообщить о нем противной стороне, найдя его несущественным и почитая дело вполне решенным. Но сам поэт думал иначе.

По воспоминаниям Сологуба где-то между 10 и 14 ноября, «гуляя, по обыкновению, с Пушкиным» и не замечая в нем особой перемены, он спросил у поэта «не дознался ли он, кто сочинил подметные письма»:

Пушкин отвечал мне, что не знает, но подозревает одного человека. «Если вам нужен посредник или секундант,– сказал я ему,– то располагайте мной». Эти слова сильно тронули Пушкина, и он мне сказал тут несколько таких лестных слов, что я не смею их повторить ...Порадовав меня своим отзывом, Пушкин прибавил:

– Дуэли никакой не будет; но я, может быть, попрошу вас быть свидетелем одного объяснения, при котором присутствие светского человека мне желательно, для надлежащего заявления, в случае надобности[105].

Похоже, речь шла о предстоящей встрече с Геккернами. Несмотря на их странный поступок – добровольное признание глупой интрижки кавалергарда с Екатериной, Пушкин по-прежнему не верил, что дело идет к женитьбе. «Все это, видите ль, слова, слова, слова». А главное, в представлении Пушкина, брак противоречил интриге дуэльной истории. Он выглядел лишним, надуманным. И это должно было обнаружиться, если, неожиданно для Геккернов, начать переговоры в присутствии третьего лица. Хватит ли им духу подтвердить обещанное?! Согласятся ли они на бесчестие или захлопнут за собой ловушку?! Вот для чего Пушкину нужен был Соллогуб!

Он принадлежал к карамзинскому кружку, знал о существовании анонимки, и мог, в случае надобности, подтвердить замешательство Геккернов. К тому же, поэт был в нем положительно уверен, после их личной размолвки, едва не завершившейся дуэлью. Тогда, в начале года, недоразумение возникло опять же из-за чрезмерно восторженного отношения молодого человека к Наталье Николаевне, и разрешилось извинением в «прекудрявом французском письме»[106].

Пушкин сказал Соллогубу, будто не знает, кто сочинил подметные письма, подготавливая свидетеля к тому, что на встрече произойдет объяснения совсем другого рода. Он даже не сообщил ему о вызове Дантеса, и Соллогуб решил, что история с анонимкой останется без последствий.

На самом деле, все только начиналось. От Загряжской Пушкин направился к Жуковскому сообщить, что выполнил обещанное, а затем и к Карамзиным, где, будто ненароком, поделился слухом о сватовстве Дантеса, сопроводив рассказ соответствующим комментарием. Таким образом, «откровения» поэта впервые вышли за рамки семейного круга. Жуковский узнал об этом вечером и, как завелось у него, на следующее утро 14 ноября написал Пушкину разоблачительное письмо:

Ты поступаешь весьма неосторожно, невеликодушно и даже против меня несправедливо. Зачем ты рассказал обо всем Екатерине Андреевне и Софье Николаевне? Чего ты хочешь? Сделать невозможным то, что теперь должно кончиться для тебя самым наилучшим образом…[107].

Жуковский имел в виду предстоящую встречу с Геккернами. С упрямством расстроенного человека, он повторяет уже неоднократно сказанное и написанное: «…нахожу твое предположение совершенно невероятным… Я остаюсь в полном убеждении, что молодой Геккерн совершенно в стороне, и на это вчера еще имел доказательство».

Наконец, он предлагает свой вариант разрешения конфликта:

Получив от отца Геккерна доказательство материальное, что дело, о коем теперь идут толки, затеяно было еще гораздо прежде твоего вызова, я дал ему совет поступить так, как он и поступил, основываясь на том, что если тайна сохранится, то никакого бесчестия не падет на его сына, что и ты сам не можешь предполагать, чтобы он хотел избежать дуэля, который им принят, именно потому, что не он хлопочет, а отец о его отвращении. …Это я сказал и Карамзиным, запретив им крепко-накрепко говорить о том, что слышали от тебя, и уверив их, что вам непременно надобно будет драться, если тайна теперь или даже и после откроется[108].

Чтобы этого не произошло, Жуковский обращается к дружеским чувствам Пушкина:

Итак, требую от тебя уже собственно для себя, чтобы эта тайна у вас умерла навсегда… Говорю для себя вот почему: … Хотя я не вмешался в самое дело, но совет мною дан. Не могу же я согласиться принять участие в посрамлении человека, которого честь пропадет, если тайна будет открыта.

Не странно ли, Жуковский требует соблюдение тайны! Он даже не вспоминает, что недавно поэт сам настаивал на том же. Выходит, его доверие к другу достигло критической точки. Он советует Геккернам, не обращая внимания на Пушкина, объявить о помолвке Дантеса, чтобы прекратить все слухи об ухаживании кавалергарда за Натальей Николаевной, и тем самым успокоить поэта, лишить пищи его богатое воображение. Не исключено, что взамен Жуковский брал на себя обязательство, если тайна дуэли раскроется, и общество узнает о вызове, подтвердить, что брак между Дантесом и Екатериной не был средством избежать дуэли. Во всяком случае, он чувствовал, что при дальнейшем развитии скандала, как честный человек, вынужден свидетельствовать против Пушкина, чего особенно боялся опять же, как честный человек. Это во многом объясняет, почему Жуковский так агрессивно, почти с угрозой, настаивал на соблюдении тайны:

А эта тайна хранится теперь между нами, нам ее должно и беречь. Прошу тебя в этом случае беречь и мою совесть. Если что-нибудь откроется и я буду это знать, то уже мне по совести нельзя будет утверждать того, что неминуемо должно нанести бесчестие. Напротив, я должен буду подать совет противный. Избавь меня от такой горестной необходимости. …Итак, требую тайны теперь и после. Сохранением этой тайны ты так же обязан и самому себе, ибо в этом деле и с твоей стороны есть много такого, в чем должен ты сказать: виноват! …Я увижусь с тобою перед обедом. Дождись меня[109].

Письмо это, конечно, поставило Пушкина в тупик. «Дождись меня» – означало «не уезжай к Геккерну, не переговорив со мной». Жуковский хотел должным образом подготовить поэта к встрече, а главное удостовериться, что он понимает серьезность момента. Пушкин дождался друга, еще раз выслушал его доводы, и, вероятно, понял, что интрига противника зашла слишком далеко и все меньше напоминает обычную дипломатическую хитрость. Или Геккерны все же отчаянно блефовали?! На этот вопрос должна была ответить назначенная встреча.

14 ноября, в субботу, в середине дня Пушкин и Геккерн съехались у Загряжской. Странная это была встреча. Прошло полторы недели после объявления вызова, но причина дуэли по-прежнему не была названа. Она, конечно, подразумевалась в пушкинской фразе: «За то, что он вел себя по отношению к моей жене так, как мне не подобает допускать». Но как «так» и что означало «так» на самом деле – наскок у Полетики или анонимный пасквиль – не знал даже Геккерн? Он, собственно, за тем и приехал на встречу, чтобы выведать, к чему следует готовиться. Ведь, если Пушкин сразу не принял брак Дантеса, как доказательство «истинных» намерений кавалергарда, значит, его претензии шли гораздо дальше? А Геккерны знали свои грешки и были готовы оправдывать их, поскольку, как мастера интриги, наперед обдумывали варианты возможного разоблачения. И только слух об анонимке страшил их, как событие, к которому они были срвершенно не причастны, а потому полностью не подготовлены.

Но вот что удивительно – как раз об анонимке на переговорах не было промолвлено ни слова, как будто ее и вовсе не существовало! Насколько естественней и проще было Пушкину «пригвоздить» противника смелой фразой в присутствии влиятельной родственницы и друга, и тем самым положить конец двусмысленностям и невольным обидам? Ведь мы знаем, что поэт, со слов Вяземского, с самого начала «заподозрил в их (анонимок – А.Л.) сочинении старого Геккерна и умер с этой уверенностью». Так от чего же он молчал, ради чего тянул время.

Тому есть два диаметрально противоположных объяснения. Первое относится к области психологии и тактики. Если бы Пушкин открыто обвинил Геккернов в написании анонимки, то снял бы с них ответственность за встречу у Полетики. Установить прямую связь между анонимкой и встречей было невозможно. Ныне она существует только на страницах научных изданий и в многочисленных воспоминаниях. В реальной жизни никого бы не убедило то, что красавец Дантес, как безнадежный интриган, пишет пасквиль на пренебрегшую им женщину, чтобы вызвать скандал в ее семье, и тем самым досадить ей?!

Другое объяснение из области окказиональных суждений или догадок, которые к концу книги соберутся в отдельно оформленную гипотезу и, надеюсь, объяснят некоторые, особенно «темные», места дуэльной истории: Пушкин знал, что Геккерны не писали анонимку, и в данный момент не собирался обвинять их в том, чего они не совершали. Мысль сделать это возникла у него чуть позже. А пока он просто ждал от Дантеса извинений за бестактное поведение у Полетики, и все более раздражался, наблюдая, как Геккерны старательно изображают растерянность и неведение.

Мог об анонимке спросить и сам посланник. Но начав разговор первым, он сразу попадал в неловком положении. Достаточно было Пушкину изобразить недоумение, и вопрос Геккерна повисал в воздухе. Поди, объясни потом свой интерес к событию, которое тебя не касается!

Встреча 14 ноября вопреки распространенному мнению и ожиданиям ее участников ничего не решила. Она только обнаружила высокую степень их противостояния в искусно выстроенной «дипломатической» борьбе. Пушкин повторил все сказанное накануне и, вероятно, обещал, при необходимости, дать письменный отказ, составленный в том же духе, чем поставил посланника в трудное положение. С одной стороны, сватовство вроде бы состоялось и объяснение поэта, как свояка, следовало принять, с другой – официального объявления помолвки не было, и отказ в сослагательной форме, с опорой на слухи, а не на слово Дантеса, унижал кавалергарда. Кроме того, в присутствии тетушки Геккерн не мог отвергнуть условия Пушкина, не подтвердив тем самым неприятную связь между вызовом и сватовством. В свою очередь это грозило расстройством самой свадьбы. Действующий дипломат не мог позволить себе уйти, хлопнув дверью. И хотя, он согласился с предложением поэта, и сватовство стало делом решенным, уезжал с этой встречи Геккерн в настроении самом подавленном.

Совсем иначе чувствовал себя Пушкин. Ситуация разворачивалась в его сторону. Он был возбужден и хотел поделиться с кем-нибудь планом своей будущей победы и посрамления противника. Поэт бросился к Вяземской и поверг ее в изумление. Об этом стало известно опять же из утреннего письма Жуковского, написанного двумя днями позже, а точнее – 16 ноября:

Вчера ввечеру после бала заехал я к Вяземскому. Вот что приблизительно (фр.) ты сказал княгине третьего дня, уже имея в руках мое письмо: я знаю автора анонимных писем, и через неделю вы услышите, как станут говорить о мести, единственной в своем роде; она будет полная, совершенная; она бросит того человека в грязь; громкие подвиги Раевского – детская игра в сравнении с тем, что я намерен сделать (фр.) и тому подобное[110].

Письмо было длинным и важным по смыслу, и о нем еще придет время поговорить. В этом же фрагменте интересно упоминание имени Раевского – рокового друга Александра Сергеевича. Оно вызвало появление особенно оригинальной версии о причастности «демона»[111] к составлению пасквиля[112] – интересной прежде всего вниманием к ее игровому, литературному смыслу и печати на конверте. Но досадные мелочи легко разрушают красиво задуманную историю разоблачения дружеского коварства. Чтобы, например, написать подробный адрес Россета, нужно было побывать у него в гостях, а Раевский жил в это время в Москве.

И все же человек творческий не может без игры, без испытания судьбы. Что имел ввиду Пушкин, когда говорил Вяземской: «я знаю автора анонимных писем»? Ведь он только что виделся с предполагаемым «автором»! Упоминание о недельном сроке тоже было связано со временем официального объявления помолвки Екатерины и Дантеса. Все указывает на то, что Пушкин собирался уничтожить Геккернов. Но каким образом? Положим, он решил публично обвинить их в составлении анонимки. Но зачем тогда ждать помолвки Екатерины? Неужели для того, чтобы расправиться с сестрой жены? Или в пылу борьбы поэт не подумал над этим? Или был твердо уверен, что брак Екатерины не состоится? На все эти вопросы мог ответить только случай и время.

Дома Геккерны подробно обсудили результаты встречи у Загряжской. Дантес даже попытался изложить свои мысли на бумаге:

Я не могу и не должен согласиться на то, чтобы в письме находилась фраза, относящаяся к m-lle Гончаровой: вот мои соображения, и я думаю, что г. Пушкин их поймет. Об этом можно заключить по той форме, в которой поставлен вопрос в письме. «Жениться или драться». Так как честь моя запрещает мне принимать условия, то эта фраза ставила бы меня в печальную необходимость принять последнее решение. Я еще настаивал бы на нем, чтобы доказать, что такой мотив брака не может найти места в письме, так как я уже предназначил себе сделать это предложение после дуэли, если только судьба будет мне благоприятна. Необходимо, следовательно, определенно констатировать, что я сделаю предложение m-lle Екатерине не из-за соображений сатисфакции или улажения дела, а только потому, что она мне нравится, что таково мое желание и что это решено единственно моей волей[113].

Считается, что Дантес размышлял над этой запиской в одиночестве, или, на худой конец, вместе с Аршиаком, который затем и передал один из ее вариантов поэту, но никак не в присутствии Геккерна. Слишком уж непродуманными кажутся действия кавалергарда. Его неожиданное письмо к Пушкину озадачило исследователей. Не чувствовалось руки опытного дипломата. Однако, на то она и опытная рука, чтобы не сразу себя обнаружить.

Уже говорилось, что Геккернам важно было установить причину вызова. Анонимка и слухи вокруг нее все более тревожили их. В проекте отказа, тут же написанном для Пушкина Дантесом, это хорошо видно:

В виду того, что г. барон Жорж де Геккерен принял вызов на дуэль, отправленный ему при посредстве барона Геккерена, я прошу г. Ж. де Г. благоволить смотреть на этот вызов, как на не существовавший, убедившись, случайно, по слухам, что мотив, управлявший поведением г. Ж. де Г., не имел в виду нанести обиду моей чести – единственное основание (выделено мною – А.Л.) , в силу которого я счел себя вынужденным сделать вызов[114].

Разве не опытный дипломат здесь поработал. В проекте опускалось указание на сватовство, как на главную причину отмены дуэли, и оставлялось якобы важное для поэта упоминание о слухах.

На это, собственно, и должен был «клюнуть» поэт. Тогда любой слух, каким бы он ни был – будь то сомнения в мотивах сватовства Дантеса, или его неуважительное отношение к Наталье Николаевне, или обвинение в составлении анонимки – от лица поэта объявлялся несуществующим.

Но как заставить Пушкина написать такой документ? Как вообще вернуть ситуацию в положение до встречи у Загряжской и переиграть все на новых условиях? И тогда, Дантес, совместно с Геккерном, пишет то самое письмо, которое многим кажется «импульсивным», «непродуманным», «рыцарским», а на деле вполне расчетливое и дальновидное:

Милостивый государь. Барон Геккерен сообщил мне, что он уполномочен г-ном (вероятно, Жуковским – А.Л.)[115] уведомить меня, что все те основания, по которым вы вызвали меня, перестали существовать и что посему я могу смотреть на этот ваш поступок как на не имевший места. Когда вы вызвали меня без объяснения причин, я без колебаний принял этот вызов, так как честь обязывала меня это сделать. В настоящее время вы уверяете меня, что вы не имеете более оснований желать поединка. Прежде, чем вернуть вам ваше слово, я желаю знать, почему вы изменили свои намерения, не уполномочив никого представить вам объяснения, которые я располагал дать вам лично. Вы первый согласитесь с тем, что прежде, чем взять свое слово обратно, каждый из нас должен представить объяснения для того, чтобы впоследствии мы могли относиться с уважением друг к другу[116].

Иными словами, Пушкину вновь предлагали то, что уже раз вызвало его крайнее раздражение – личную встречу с Дантесом. Правда, тогда Жуковский почел за лучшее скрыть подлинную реакцию поэта, поэтому Геккерны, неожидавшие никаких осложнений в этом деле, споткнулись, что называется, на ровном месте. Ситуация взорвалась и отбросила их еще дальше.

Случилось это 15 ноября. Жуковский записал в конспекте:

Письмо Дантеса к Пушкину и его бешенство.

Встреча с противником не входила в планы Пушкина – надо было отвечать на прямые вопросы, выдвигать конкретные обвинения, выслушивать оправдания. Но опять же не это было главным. В предложении Дантеса по-прежнему содержался мотив безусловно оскорбительный для поэта. Он ждал от Дантеса не объяснений, а простого извинения. Примирение означало бы признание вины обеих сторон, а поэт справедливо полагал, что поступил как честный человек, и лишь силою обстоятельств и хитроумной игрой противника был втянут в сомнительную интригу. Геккерны быстро сообразили насколько выгодно им считать причиной вызова не встречу у Полетики, а слухи об их причастности к составлению анонимки. Тогда Дантес из обидчика легко превращался в жертву, незаслуженно обиженную, и мог не только не извиняться, но и требовать объяснений. Во всяком случае, до объявления Пушкиным истинной причины дуэли, это было их формальным правом. Сюжет дуэльной истории окончательно запутался.

15 ноября произошло еще одно примечательное событие. Наталья Николаевна была приглашена на бал в Аничков дворец без Пушкина. Императрица позднее объясняла Жуковскому, что поэт сам говорил ей, будто «носит траур по матери и отпускает всюду жену одну». Полагают, Наталья Николаевна сомневалась: ехать ли ей на бал без мужа и советовалась с Жуковским. В его конспекте есть фраза:

Записка Н.Н. ко мне и мой совет. Это было на бале (рауте) Фикельмона».

Вот только раут у Фикельмона приходился на следующий день, и Наталья Николаевна на нем не присутствовала, а сама запись следует за упоминанием о возобновлении дуэли, а это произошло еще позже – 17 ноября. В общем, не получается. Вероятно записка была написана в другое время и по другому поводу. И вот по какому....

Возвращаясь из Аничкова дворца, Жуковский заглянул к Вяземским. Утром 16 ноября он написал письмо, в котором наиболее откровенно и полно охарактеризовал поведение Пушкина. Открывалось оно раннее упомянутым свидетельством княгини Вяземской о мстительном пророчестве поэта: «через неделю вы услышите, как станут говорить о мести, единственной в своем роде». Далее Жуковский продолжал:

Все это очень хорошо, особливо после обещания, данного тобою Геккерну в присутствии твоей тетушки (которая мне о том сказывала), что все происшествие останется тайною. Но скажи мне, какую роль во всем этом я играю теперь и какую должен буду играть после перед добрыми людьми, как скоро все тобою самим обнаружится и как скоро узнают, что и моего тут меду капля есть? И каким именем и добрые люди, и Геккерн, и сам ты наградите меня, если, зная предварительно о том, что ты намерен сделать, приму от тебя письмо, назначенное Геккерну, и, сообщая его по принадлежности, засвидетельствую, что все между вами кончено, что тайна сохранится и что каждого честь останется неприкосновенна? Хорошо, что ты сам обо всем высказал и что все это мой добрый гений довел до меня заблаговременно. Само по себе разумеется, что я ни о чем случившемся не говорил княгине. Не говорю теперь ничего и тебе: делай что хочешь. Но булавочку свою беру из игры вашей, которая теперь с твоей стороны жестоко мне не нравится. А если Геккерн теперь вздумает от меня потребовать совета, то не должен ли я по совести сказать ему: остерегитесь? Я это и сделаю...»

На этом цитирование письма обычно обрывается. Не странно ли, ведь дальше начинается самое интересное – аллегория, расставляющая всех участников дуэльных событий на их законные места? Как хочется, чтобы Жуковский – друг и учитель Пушкина – оказался наивным, стареющим романтиком, попавшим под обаяние Геккерна, и его «искаженное» воображение не мешало время от времени переписывать трагедию, тасовать роли, переигрывать сюжеты. А то получается:

Вот тебе сказка: жил-был пастух; этот пастух был и забубенный стрелок. У этого пастуха были прекрасные овечки. Вот повадился серый волк ходить около его овчарни. И думает серый волк: дай-ка съем я у пастуха его любимую овечку; думая это, серый волк поглядывает и на других овечек да и облизывается. Но вот узнал прожора, что стрелок его стережет и хочет застрелить. И стало это неприятно серому волку; и он начал делать разные предложения пастуху, на которые пастух и согласился. Но он думал про себя: как бы мне доконать этого долгохвостого хахаля и сделать из шкуры его детям тулупы и кеньги. И вот пастух сказал своему куму: кум Василий, сделай мне одолжение, стань на минуту свиньею и хрюканьем своим вымани серого волка из лесу в чистое поле. Я соберу соседей, и мы накинем на волка аркан.– Послушай, братец, сказал кум Василий; ловить волка ты волен, да на что же мне быть свиньею. Ведь я у тебя крестил. Добрые люди скажут тебе: свинья-де крестила у тебя сына. Нехорошо. Да и мне самому будет невыгодно. Пойду ли к обедне, сяду ли с людьми обедать, сложу ли про красных девиц стихи – добрые люди скажут: свинья пошла к обедне, свинья сидит за столом, свинья стихи пишет. Неловко. Пастух, услышав такой ответ, призадумался, а что он сделал, право, не знаю.[117]

Что тут скажешь – все понимал Жуковский, во всем разобрался, ничего не утаил? Да, и странно было бы предполагать иное – ведь писал величайший сын России, талант, соизмеримый с пушкинским, любящая и страждущая душа!

Дантес назван «серым волком» и хахалем. Вины его Жуковский не умалил. Вот только хитрости «волка» не отметил – одно «прямодушное» желание полакомиться овечками – сестрами Гончаровыми. Собирал соседей и «засаду» устраивал «пастух» – «забубенный стрелок», а это другу его «жестоко не нравилось». Да и кому понравится быть приманкой, глупой «рождественской свинкой», в чужой игре? Не исключено, что и мысль о сохранении доброго имени, впоследствии высказанная Пушкиным, была почерпнута им из этого «дружеского» послания.

Если перевести «сказку» с образного языка на обычный, многие «темные» места из конспекта Жуковского найдут объяснение, а дуэльная история обретет стройные очертания. Жуковский называл причиной конфликта интерес Дантеса к Наталье Николаевне и ее сестрам. Об анонимке он даже не упоминал. По его мнению, Геккерны во избежание скандала предложили женить Дантеса на Екатерине, а Пушкин подыграл им с единственной целью представить этот их шаг, как трусливый способ избежать дуэли. Самому Жуковскому отводилась роль «случайного» посредника, способного усыпить бдительность Геккернов, с чем он, само собой, не мог согласиться.

Отложенная дуэль

Получив письмо друга, Пушкин сравнил его с новым предложением Дантеса, которое доставил ему Аршиак. Оба документа говорили о том, что Геккерны выгодно использовали атмосферу таинственности и недомолвок, которые окружали дуэльную историю. Вмешательство Жуковского, его угроза остеречь посланника, могли серьезно осложнить дело. Теперь уже от Пушкина требовались решительные действия, и он не замедлил с ними.

В пятом часу дня 16 ноября поэт вместе с Натальей Николаевной и ее сестрами пришел к Карамзиным на день рожденья Екатерины Андреевны, вдовы историографа, и за обеденным столом среди общего веселья, нагнувшись к сидевшему рядом с ним Соллогубу, вдруг сказал скороговоркой:

Ступайте завтра к д'Аршиаку. Условьтесь с ним только насчет материальной стороны дуэли. Чем кровавее, тем лучше. Ни на какие объяснения не соглашайтесь.

Потом он продолжал шутить и разговаривать как бы ни в чем не бывало.

Соллогуб, вспоминая этот разговор, писал:

Я остолбенел, но возражать не осмелился. В тоне Пушкина была решительность, не допускавшая возражений[118].

Поздно вечером того же дня состоялся бал у Фикельмона, упомянутый Жуковским в конспекте. Соллогуб коснулся и этого события:

На рауте все дамы были в трауре по случаю смерти Карла X. Одна Катерина Николаевна Гончарова, сестра Натальи Николаевны Пушкиной (которой на рауте не было), отличалась от прочих белым платьем. С нею любезничал Дантес-Геккерн.

Пушкин приехал поздно, казался очень встревожен, запретил Катерине Николаевне говорить с Дантесом и, как узнал я потом, самому Дантесу сказал несколько более чем грубых слов. С д'Аршиаком, статным молодым секретарем французского посольства, мы выразительно переглянулись и разошлись, не будучи знакомы. Дантеса я взял в сторону и спросил его, что он за человек. «Я человек честный,– отвечал он,– и надеюсь это скоро доказать». Затем он стал объяснять, что не понимает, чего от него Пушкин хочет; что он поневоле будет с ним стреляться, если будет к тому принужден; но никаких ссор и скандалов не желает[119].

Об этом происшествии, вероятно, и написала Наталья Николаевна Жуковскому, узнав от сестры о странном поведении мужа. Но было это на следующий день – 17 ноября – на пике дуэльного обострения, а потому в памяти друга поэта отложилось в одну цепочку:

Снова дуэль. Секундант. Письмо Пушкина. Записка Н.Н. ко мне и мой совет. Это было на (бале) рауте Фикельмона[120].

В «Воспоминаниях» Соллогуба, цитированных выше, содержится наиболее полное описание дуэльного кризиса. С небольшими оговорками им можно доверять. Созданные в 1865 году, они все же сохранили дух 1837 года, поскольку писал их человек, с одной стороны, литературно одаренный, а с другой – обладающий непосредственной и бесхитростной натурой. Сочетание редкое и мало полезное для публичного успеха. В одном из писем к брату от 19 октября 1936 года Софья Карамзина назвала его «бестолковый Соллогуб». Молодой человек, похоже, не отличался особой проницательностью и ловкостью, хотя был честен и добр. То, что он видел, или о чем догадывался, всегда лежало на поверхности. В его воспоминаниях много красок и точных замечаний, но сами события не имеют ясных очертаний и представляют собой нагромождение колоритных пятен. Как ни странно, общей картины это не портит, вероятно, потому, что Соллогуб ничего не домысливал. Будучи совершенно свободным в выборе настроения, он легко менял точку зрения и характер своих пафосных обобщений.

Сравним, например, его воспоминания того же события – раута у Фикельмонов – составленные десятилетием раньше по просьбе первого биографа Пушкина Анненкова:

Я взял Дантеса в сторону.– «Что вы за человек?» – спросил я.– «Что за вопрос»,– отвечал он и начал врать.– «Что вы за человек?» – повторил я.– «Я человек честный, мой дорогой, и скоро я это докажу». Разговор наш продолжался долго. Он говорил, что чувствует, что убьет Пушкина, а что с ним могут делать, что хотят: на Кавказ, в крепость,– куда угодно. Я заговорил о жене его.– «Мой дорогой, она жеманница». Впрочем, об дуэли он не хотел говорить.– «Я все поручил д'Аршиаку. Я к вам пришлю д'Аршиака или моего отца». С д'Аршиаком я не был знаком. Мы поглядели друг на друга. После я узнал, что Пушкин подошел к нему на лестнице и сказал: – «Вы, французы,– вы очень любезны. Вы все знаете латинский язык, но когда вы деретесь, вы становитесь за тридцать шагов и стреляете. Мы, русские,—чем дуэль... (пропуск в рукописи Анненкова), тем жесточе должна она быть[121].

Очевидно, оба фрагмента не искажают смысла происходящего, но как эмоционально они далеки друг от друга. В первом случае Дантес просто говорил, а во втором – врал. Упущены оценка Натальи Николаевны и весьма важное предчувствие Дантеса, что он убьет поэта. Чем дальше от трагедии, тем «объективнее» судил Соллогуб – все меньше помнил случайные детали происшествия. Но пушкинистов привлекает, именно, ранняя часть воспоминаний Соллогуба, где он, зачастую стремясь к предельной искренности, по простодушию, драматизировал события.

Кстати, концовку последнего фрагмента – пропуск в рукописи – можно расшифровать так: «У нас, русских, иначе: чем меньше объяснений, тем поединок беспощаднее».[122] Этой фразой Пушкин давал понять секунданту Геккернов, что настроен решительно и непреклонно, и заставлял противника быть сговорчивее. Но видимо, Геккерны, предупрежденные Соллогубом («Я взял Дантеса в сторону»), и так поняли, что от них требуется.

Нет, они не собирались извиняться перед поэтом. Это было бы для них «совершеннейшим унижением», а вот попросить прощение у дамы, вокруг которой, собственно, и разворачивалась драма – отчего же, нет! Вполне современно и даже выигрышно для чести. А за одно предложить ей обратиться к участникам дуэли (к мужу устно, а к Дантесу письменно) с просьбой остановить драку.

И скорее всего тут же, на бале у Фикельмонов, воспользовавшись отсутствием Пушкина, к Наталье Николаевне поочередно подошли кавалергард и посланник, один с извинениями за неловкое поведение у известной им дамы – конечно, не без иронии и напускного смущения, другой – с тем самым необычным предложением, которое в описании Вяземского, составленном после гибели поэта, приобрело зловещий оттенок:

Было бы слишком долго излагать вашему императорскому высочеству все лукавые происки молодого Геккерна во время переговоров. Приведу только пример. Геккерны, старый и молодой, возымели дерзкое и подлое намерение попросить г-жу Пушкину написать молодому человеку письмо, в котором она умоляла бы его не драться с мужем. Разумеется, она отвергла с негодованием это низкое предложение ¹²³.

Вяземский не знал ни содержания письма, ни того, как повела себя Наталья Николаевна. Он пользовался слухами, и, в отличии от Соллогуба, многое домысливал и выдавал за реальность. На самом деле, Наталья Николаевна выполнила просьбу Геккернов, предварительно посовещавшись с Жуковским. Она написала письмо Дантесу – и он в последствии на него ссылался, а Пушкина попросила не настаивать на дуэли. Тут оказались к месту и извинительное письмо кавалергарда, написанное по поводу записочек, и доверительные отношения между супругами, позволявшие жене обращаться к мужу с неловкой просьбой.