Текст книги "Последняя мистификация Пушкина"

Автор книги: Андрей Лисунов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 28 страниц)

Проговорились женщины, да и то спустя полвека и на смертном одре. Но у них было свое оправдание, свои отношения с Пушкиным, который заранее посвятил их в тайну дуэли. Смерть поэта развязывала им языки. У них не было обязательств перед Натальей Николаевной – разве что женская солидарность, но кто ее видел?!

Правда, себялюбивый Вяземский решил намекнуть о своей осведомленности, на всякий случай, чтобы никто не перехватил лавры первого друга, и вставил-таки в письмо к великому князю Михаилу Павловичу загадочный оборот:

Только неожиданный случай дал ему (подозрению Пушкина – А.Л.) впоследствии некоторую долю вероятности. На этот счет не существует никаких юридических доказательств, ни даже положительных оснований[39].

Понятно, что случай, у которого нет ни «юридических доказательств, ни даже положительных оснований», то есть ни документов, ни свидетелей – случай, о котором просто нечего говорить! Жуковский без лишних объяснений назвал это «злонамеренным развратом».

Что же рассказала им Наталья Николаевна? Думается, ничего особенного. Сначала была встреча с Дантесом, а затем, во время его болезни, на светских раутах к ней стал подходить Геккерн с рассуждениями в духе европейского рационализма: дескать, мадам, надо определиться в своих желаниях – либо уступить сыну, либо дать ему решительную отставку, а не доводить его до смертельного исступления. Впрочем, Геккерн и сам не отрицал факт таких разговоров:

Я якобы подстрекал моего сына к ухаживаниям за г-жею Пушкиной. Обращаюсь к ней самой по этому поводу. Пусть она покажет под присягой, что ей известно, и обвинение падет само собой. Она сама сможет засвидетельствовать, сколько раз предостерегал я ее от пропасти, в которую она летела, она скажет, что в своих разговорах с нею я доводил свою откровенность до выражений, которые должны были ее оскорбить, но вместе с тем и открыть ей глаза; по крайней мере, я на это надеялся ⁴⁰.

Так он оправдывался перед своим покровителем – министром Нессельроде – пытаясь сохранить лицо в безвыходной ситуации. Врал и передергивал факты Геккерн отменно: в пропасть летела не Наталья Николаевна, а сам посланник вместе с приемным сыном.

Положение Геккернов накануне ноябрьских событий складывалось хуже некуда. И любовные интриги Дантеса тут были ни при чем. Главную роль сыграла профессиональная нечистоплотность посланника. В одном из своих докладов нидерландскому королю, чей сын был женат на сестре Николая I, Геккерн поведал о любовных интрижках русского императора. Пикантность ситуации состояла в том, что Николай I старательно изображал из себя верного мужа и хорошего семьянина, и даже возвел это в ранг национальной политики. Король слегка пожурил родственника, историю замяли, но неприятный осадок остался. Русский царь, похоже, решил выдворить нидерландского посланника из страны. В архиве Зимнего дворца Н. Я. Эйдельман нашел несколько писем Вильгельма Оранского к Николаю I, из которых следовало

что дуэль Пушкина была лишь поводом для того, чтобы удалить дипломата, впавшего уже в немилость[41].

Геккерны через своих влиятельных друзей знали о настроении двора и готовились к худшему. Единственным способом избежать крупных неприятностей была женитьба. За границу все равно пришлось бы ехать, но одно дело позорная отставка, высылка из страны и, как следствие, крушение карьеры Дантеса, а другое – свадебное путешествие, семейный отпуск! И помощь многочисленных родственников – желательно приближенных ко двору – позволяла надеяться на скорое возвращение, если не самого посланника, то хотя бы Дантеса! А для Геккерна это было главное, поскольку сам он в этой истории терял не много – ему все рано нашли бы хорошее место, как нашли его после гибели Пушкина при венском дворе. Что поделаешь, формально барон отстаивал интересы своей короны!

Геккерны сразу остановились на молоденькой Барятинской, дочери ближайшей подруги императрицы. Поначалу шансы Дантеса оценивались очень высоко. Он только что получил титул барона и права на богатое наследство. Его изысканные манеры и яркая внешность завораживали барышень. Мария Ивановна, в марте ставшая фрейлиной, как и положено новоиспеченной светской даме, завела дневник. Все свои переживания, связанные с Дантесом, она заносила туда. Потом многие записи были тщательно вымараны, но кое-что сохранилось. Судя по всему, весной и летом 1836 г. княжна явно переживала увлечение кавалергардом. 13 мая она отметила встречу с Дантесом и его долгий взгляд при расставании, как главные события дня.

Летние записи Марии Барятинской, сделанные на даче, где неподалеку, близ Красного Села, проходили маневры гвардейцев, полны упоминаний о балах с участием Дантеса и его галантном обхождении. Но кавалергард старался не один. 3 августа княжна отметила в дневнике, что за обедом:

Дантес с Геккерном меня очень смешили[42].

Посланник, возвратившийся в мае из-за границы, стал постоянно бывать у Барятинских, всячески способствуя удачному развитию романа.

Полагают, что идиллию нарушила Наталья Николаевна. 31 июля жена поэта вместе с сестрами впервые после пятимесячного перерыва появилась на празднике в Красном Селе и, видимо, не на долго отвлекла Дантеса. Но уже с 4 августа, когда Кавалергардский полк перешел в Новую Деревню, и центр летних балов и увеселений переместился на Острова, ближе к даче Пушкиных, внимание кавалергарда явным образом переключилось на жену поэта, что вызвало жестокую хандру молоденькой княжны. Многое из того, что она написала тогда, будет позже густо вымарано ею. 17 августа Барятинская отметила, что когда Трубецкой и Дантес сели за ее стол, она «им не сказала почти не единого слова»[43].

А 6 сентября, в день праздника Кавалергардского полка, она вообще отказалась переодеться в кавалергардский мундир, что по примеру императрицы сделали некоторые девушки. Княжна оправдалась тем, что у нее не было никого, кому она хотела бы оказать эту любезность.

Безусловно, Барятинская ревновала кавалергарда и не беспочвенно. Но именно эта ревность и подчеркивала ее неравнодушие к молодому человеку. Однако, Дантес продолжал соблюдать приличие, подсаживался к ней, старался вернуть ее расположение – делал все, что в какой-то мере извиняло его. Так почему же влюбленная Мария Ивановна не ответила ему взаимностью?

В 10-х числах сентября кавалергард посетил городской дом Барятинских и разговаривал с матерью княжны, после чего в дневнике появилась следующая запись:

он признался, что он преданный поклонник красоты, что нет матери, которая была бы так прекрасна, как она, и дочери очаровательнее, чем я etc. Он мне передавал самые почтительные приветы[44].

Приветы…?! Выходит, Марию Ивановну не выпустили к Дантесу!

Тут в самый раз вспомнить историю с князем Трубецким, который за полгода до этого тоже пытался стать женихом Марии Ивановны. Препятствием к браку послужило сомнительное происхождение его матери княгини Трубецкой. И хотя княжне Барятинской льстило ухаживание одного из самых модных молодых людей, она с большим удовлетворением записала 20 мая в дневнике:

maman воспользовалась (...) долгожданным случаем, чтобы откровенно дать ему понять, что не желает его для меня[45].

Похоже, Дантес дождался тех же слов! Княгиня Барятинская, зорко следила за молодыми людьми, окружавшими дочь, и вмешивалась всякий раз, когда находила ухаживание нежелательным. И вряд ли здесь решающее значение имели любовное похождения женихов. Ее интересовала репутация иного рода. Несомненно, она узнала от императрицы о неприятностях Геккернов и сознательно отказалась идти на сближение с семьей опального сановника. Об этом говорит и тот факт, что в последних записях княжны о Дантесе неизменно присутствуют ссылки на мать. Самая любопытная из них сделана 22-23 октября, как раз в разгар «болезни» кавалергарда.

Мария Ивановна описывала разговор, который жена ротмистра кавалергардского полка Петрово-Соловово затеяла с двоюродным братом княжны графом А. И. Толстым. Дама спросила:

Ну как, устраивается ли свадьба вашей кузины?» и на изумленный возглас: «С кем?» выпалила: «С Геккерном!». «Вот мысль, никогда не приходившая мне в голову, – прокомментировала княжна, – так как я чувствовала бы себя несчастнейшим существом, если бы должна была выйти за него замуж[46].

Отчего же? Госпожа Соловово давала понять, что намерения Дантеса серьезны: «он был бы в отчаянии, если бы ему отказали». И тут пришел черед выпалить Марии Ивановны:

Я знаю, что это не так, так как я ему ничуть не подхожу. И maman узнала через Тр.(убецкого), что его отвергла г-жа Пушкина. Может быть, поэтому он и хочет жениться. С досады!... Я поблагодарю его, если он осмелится мне это предложить[47].

Уже с месяц имя Дантеса не появлялось в дневнике княжны – со времени его сентябрьского посещения дома Барятинских. Мать-княгиня постаралась на славу. Она, конечно, не рассказала дочери об истинной причине недовольства Геккернами, но, как часто бывает в подобных случаях, вдохновленная родительским долгом, напустила страху молоденькой Марьи Ивановны описанием бесконечных любовных интриг Дантеса, сильно расстроив ее неокрепшие чувства.

Надо полагать, что госпожа Соловово интересовалась успехами кавалергарда не только из природного любопытства! Думается, Дантес попросил ее разузнать, что предпримут Барятинские, если кавалергард все же решится на сватовство: поэтому и говорила о нем, как о свершившемся факте. И ответ получила недвусмысленный! Для Геккернов это был тревожный знак! Теперь им следовало спешить с женитьбой, покуда слух об их опале не проник во все благородные семейства России, и, кроме того, опасаться любого скандала, который мог бы послужить поводом для их преждевременной высылки из страны. Вот почему Геккерн вполне искренне стремился уладить всякие любовные интрижки Дантеса, не доводя их до бурного кипения, хотя ему то, старому любовнику, следовало бы препятствовать всякому их развитию.

2 ноября посланник встретился с Натальей Николаевной и поговорил с ней, как того требовал кавалергард. Он сказал ей, что между ее мужем и Дантесом, похоже, произошла ссора, что Пушкин в бешенстве, что сын не контролирует себя, что грядет беда – может вскрыться факт их тайной встречи, и надо решаться на что-то определенное. Дипломат открыл жене поэта глубину ее падения, настаивая, что из этой западни нет другого выхода, как уступить природе, иначе… Но Геккерны в своей «постановке» явно переусердствовали: Наталья Николаевна, действительно, сильно испугалась, но не за Дантеса, а за Пушкина и семью, поэтому, когда 4 ноября в доме поэта появился пасквиль, расстроенная женщина выдала себя с головой, рассказав и о свидании у Полетики и о разговоре с посланником, и даже о коротких записках Дантеса.

Так что повод для немедленного вызова на дуэль существовал помимо анонимки! Но говорить о нем было невозможно. Любые объяснения ставили поэта в неловкое положение. Как предъявить свои претензии: «Барон! Вы негодяй. Вы недостойно вели себя наедине с моей супругой!». Не смешно ли? В такой ситуации, кто первым заговорит, тот и ходит обиженным.

Пушкину оставалось одно – послать вызов Дантесу без всякого объяснения, предлагая ему самому выбрать стиль поведения: вести себя как напроказничавший мальчишка и задавать глупые вопросы или без лишних слов выйти к барьеру и испытать судьбу. И кавалергард не стал оправдываться – нелепо объяснять свое неловкое поведение наедине с красивой дамой. Легче наговорить лишнего и заслужить пулю, чем признаться в своем поражении и вызвать смех сослуживцев.

Ноябрьский вызов.

Поэт задал Геккернам хорошую головоломку, но особенно расстроился посланник. Произошло то, чего он больше всего боялся – незапланированный срыв. Одно дело управляться с придуманным бешенством Пушкина, другое – встретиться лицом к лицу с самим поэтом! «Если дипломатия есть лишь искусство узнавать о том, что делается у других, и расстраивать их намерения» (слова из ноябрьского письма поэта), то Геккерн ошибся как раз в этом искусстве. Он не учел, что между супругами могут быть доверительные отношения, что Наталья Николаевна, вопреки обычаям светской жизни, будет искать защиту у мужа.

Но, отправляясь на следующий день, в четверг 5 ноября, около полудня с ответом к Пушкину, посланник еще не знал, кому и чему обязан своими неприятностями. Он шел сообщить, что по ошибке распечатал письмо, адресованное приемному сыну, который находился на дежурстве в полку, и от имени сына готов принять вызов, но просит отсрочки на 24 часа.

Исследователи говорят: ничего особенного не произошло – пришел человек, подозреваемый поэтом в подлой интриге, что-то сказал и … получил суточную отсрочку. Ни скандала, ни пощечины – все очень мирно! Ни правильнее ли было Пушкину объявить: «Барон, вы негодяй!», выложить перед ним доказательства его истинной роли – анонимный пасквиль, и пусть тот решает, кто станет к барьеру: он сам или его приемный сын. Так нет же – дал отсрочку. С чего бы это?

И зачем Геккерну нужна была отсрочка? Ведь согласно «Дуэльному кодексу» посланник, как ближайший родственник, мог с определенными оговорками принять вызов. Но главное, при этом не требовалось личного участия Дантеса. Более того, оно категорически запрещалось тем же кодексом:

После нанесения оскорбления и вызова все личные сношения между противниками должны прекратиться, и они могут сноситься друг с другом не иначе, как через секундантов[48].

Так что кавалергард мог спокойно находиться на службе, предоставив своему секунданту договариваться об условиях дуэли. Правда и то, что, как родственник и непосредственный участник конфликта, Геккерн не имел права исполнять роль секунданта. Да и вызов Пушкина выглядел спорным. Кодекс определял, что

дуэль служит способом отомщения за нанесенное оскорбление[49].

Но поэт не назвал, какое, именно, оскорбление нанес ему Дантес? Не было и публичной ссоры между поэтом и кавалергардом. Так что оставалась небольшая лазейка – до выяснения обстоятельств вызова Геккерн мог действовать как частное лицо.

Отсюда становится понятной странная оговорка Вяземского:

Вызов Пушкина не попал по своему назначению. В дело вмешался старый Геккерн. Он его принял, но отложил окончательное решение на 24 часа, чтобы дать Пушкину возможность обсудить все более спокойно[50].

Не правда ли, похоже на недоразумение: не Пушкин, а Геккерн давал поэту отсрочку?! Между тем, рассуждения Вяземского полностью соответствуют дуэльному кодексу. Он полагал, что поэт обвинил Геккерна в написании анонимки, и тот, как оскорбленная сторона, должен был тут же или в течение суток послать вызов. Посланник избрал последнее, предлагая Пушкину все хорошенько обдумать и возможно отозвать вызов. Но, похоже, князь недооценил актерский талант Геккерна.

Скорее всего, посланник изобразил перед Пушкиным полную растерянность – ведь не он же ухаживал за Натальей Николаевной и устраивал встречу у Полетики! И о существовании анонимки слыхом не слыхивал. Геккерн непременно начал свою роль со слов:

– Я вчера получил ваше письмо на имя сына и вскрыл его. Жорж был на службе, в полку. Я готов принять вызов, но, ради Бога, скажите, что случилось, что он натворил?

Ответ мог быть один: – Я думаю, вам следует спросить это у сына.

А дальше посланнику не составляло труда добиться нужного результата:

– Хорошо, но дайте мне время хотя бы переговорить с ним. Возможно, я улажу это недоразумение.

– Пожалуйста, барон. Я даю вам сутки.

Важно иметь в виду, что публичное столкновение не устраивало ни одну из сторон конфликта. Во всяком случае, до определенного момента. Через несколько дней обстановка резко изменится, и Пушкин сознательно пойдет на скандал. А пока, отпугнув Дантеса от семьи, он мог удовлетвориться простым извинением.

Принято считать, что интрига дуэльной истории целиком лежит на совести Геккернов. Поэту традиционно отводится роль простодушного рыцаря, с копьем наперевес защищающего честь прекрасной дамы. Так нас воспитывает искусство, заставляя думать, что в трагедии участвуют ярко выраженные герои, и зло всегда можно отличить от добра, потому что, именно, оно создает главные препятствия и разрушает идиллии. Но в жизни все оказывается гораздо сложнее: жертва и палач зачастую меняются местами, злодеи медлят, а вполне заурядные люди, в силу обстоятельств, действуют, как искушенные интриганы.

У Геккернов было средство резко изменить ситуацию в свою пользу: например, обвинить поэта в связи с Александриной, тут же превратив пострадавшего супруга в сластолюбца и растлителя. Сегодня не принято говорить о связи между Пушкиным и свояченицей – тогда же о ней сплетничали многие. Но Геккерны не сделали этого, и вовсе не из-за этических соображений – им просто не хватало времени и сил бороться с поэтом. Более того, они готовы были идти с ним на мировую, лишь бы конфликт не выплеснулся наружу и не стал достоянием общества.

Визит Геккерна испугал сестер Гончаровых. Трудно сказать, в каком составе они обсуждали происшедшее – возможно, не обошлось без участия Е.И. Загряжской – но кто-то из них этим же днем отправил посыльного в Царское Село за братом Иваном? Была ли это Наталья Николаевна или Александрина – не суть важно – интересы обеих сестер, в данном случае, совпадали. Несколько в стороне стояла Екатерина. Ее, влюбленную в Дантеса, всегда подозревали в сотрудничестве с Геккернами. Да и вот что любопытно – сама Екатерина в письме к брату Дмитрию от 9 ноября как-то неопределенно отзывается о недавнем появлении Ивана:

Вот уже три дня как мы его не видели, потому что все это время он находится под арестом за то, что не выполнил каких-то служебных формальностей по приезде сюда, но завтра мы надеемся он приедет[51].

«Каких-то служебных формальностей» – ей ли не знать, что Ваня Гончаров пострадал за самовольную отлучку из воинской части?! А может ее, действительно, не посвятили в обстоятельства экстренного вызова брата в Петербург, и она думала, что это было рядовое увольнение? В любом случае она не стала бы скрывать от Дмитрия истинную причину ареста Ивана – слишком далеко был брат, чтобы затевать с ним интригу, слишком глубоко Екатерина переживала начавшийся конфликт. Впрочем, и Наталья Николаевна, находясь в том же состоянии, во всем доверившаяся мужу, вряд ли могла действовать самостоятельно. Одной Александрине легко было сохранять относительное спокойствие и, надо полагать, в силу своего положения и характера, она не стала отказываться от своего, пусть и мало заметного, но очень важного участия в дуэльной истории – к этому мы еще обязательно вернемся!

Когда брат оказался у сестер, его тут же попросили вернуться в Царское Село, увидеться с Жуковским и вызвать его к ним в Петербург, ссылаясь на то, что Пушкин в опасности.

В тот день, 5 ноября, действовали не только сестры Гончаровы. Существует миф, будто друзья Пушкина ничего не знали о дуэли, а потому не могли вовремя вмешаться в события и предотвратить несчастье. Такое оправдание они придумали, когда случилось непоправимое и пришлось отвечать на неудобные вопросы, отводить обвинение в заговоре против власти. Исследователи поддержали эту игру, поскольку в противном случае пришлось бы объяснять, каким же, на самом деле, было поведение друзей поэта. Ведь не назовешь же всех сотрудниками Геккернов, как это сделали с Жуковским, появление которого в Петербурге ничем иным, как прямым участием в дуэльной истории, нельзя было объяснить.

Вспомним, анонимка имела особое свойство. Упакованная в двойной конверт, она устраивала друзьям Пушкина своеобразный экзамен. Прежде всего, она требовала от них действий и каких?! Тот, кто верил поэту безоговорочно, должен был непременно передать ему внутренний конверт в нераспечатанном виде. Но так поступили лишь Хитрово и Соллогуб – самые впечатлительные и, мягко говоря, непроницательные участники дуэльной истории. Большинство же рассудительных и крепких голов решило действовать самостоятельно, считая себя в праве руководить судьбой Пушкина.

Первым бросился на розыски Россет. Догадка его была проста: поскольку адрес квартиры, недавно им снятой, был написан подробно – с указанием в какой двор повернуть, по какой лестнице пройти и в какую дверь постучать – то, вероятнее всего, писал человек, уже побывавшй у него в доме. Подозрение пало на «светских шалунов», частенько общавшихся с Геккернами – Долгорукова и Гагарина»[52] и часто посещавших Россета. И.Гагарин впоследствии вспоминал:

Однажды мы обедали дома вдвоем (с Долгоруковым – А.Л.), как приходит Р. При людях он ничего не сказал, но как мы встали из-за стола и перешли в другую комнату, он вынул из кармана безымянное письмо на имя Пушкина, которое было ему прислано запечатанное под конвертом, на его (Р.) имя. Дело ему показалось подозрительным, он решился распечатать письмо и нашел известный пасквиль. Тогда начался разговор между нами; мы толковали, кто мог написать пасквиль, с какою целью, какие могут быть от этого последствия. Подробностей этого разговора я теперь припомнить не могу; одно только знаю, что наши подозрения ни на ком не остановились и мы остались в неведении»[53].

Надо сказать, что князь П.В. Долгорукий имел репутацию одного из самых въедливых и независимых умов Петербурга. Генеалог по призванию, он хорошо разбирался в светской жизни столицы. «Толковать» с ним означало перевернуть всю подноготную великосветского Петербурга. И что же в итоге – друзья «остались в неведении»? Хотя как раз это самое «неведение» говорило о многом и отнюдь не в пользу версии поэта? Молодые люди не смогли заподозрить Геккернов в написании анонимки.

Но не только они одни. Атмосфера неведения буквально царила в эти первые ноябрьские дни. Даже проницательные Вяземские выказали полную растерянность:

моя жена вошла ко мне в кабинет с запечатанной запискою, адресованной Пушкину, которую она только что получила в двойном конверте по городской почте. Она заподозрела в ту же минуту, что здесь крылось что-нибудь оскорбительное для Пушкина. Разделяя ее подозрения и воспользовавшись правом дружбы, которая связывала меня с ним, я решился распечатать конверт и нашел в нем диплом, здесь прилагаемый. Первым моим движением было бросить бумагу в огонь, и мы с женою дали друг другу слово сохранить все это в тайне.[54]

Конечно, Вяземский лукавил – вряд ли он уничтожил диплом – не в его характере было оставлять загадки без разгадок. И откуда он взял его копию, приложенную к письму?! Стало быть, вторым движением он отправил диплом себе в карман! В целом же поведение супругов выдавало их как людей чем-то явно обескураженных. И это было тем более подозрительно, что князь, с одной стороны, разбирался в светских интригах ничуть не хуже Долгорукова, а с другой – знал многое о семейной жизни поэта. Ему первому следовало бы броситься к Пушкину и обсудить появление анонимки, а не делать из этого тайну.

Да и сам поэт держит нас в неведении. В письме к Бенкендорфу Пушкин писал, что, получив пасквиль, тут же занялся розысками. Но попробуйте найти хоть одно свидетельство его передвижений в этот день, хотя бы намек на заявленные поиски! Складывается впечатление, что 5 ноября Пушкин вообще не покидал рабочего кабинета – не случайно же Геккерн застал его дома? А должен был бы искать по всему Петербургу!

На следующий день, 6 ноября ближе к полудню в Петербург прибыл Жуковский. Ему предстояло не только разобраться в обстоятельствах дуэльной истории, но и найти выход из сложной ситуации. Как литератор по духу и стилю жизни, он предпочитал обобщать увиденное или услышанное им в виде коротких заметок. Писал он их не сразу, по прошествии нескольких дней, а порой и недель, вероятно при составлении итогового документа, припоминая главные события и суммируя впечатления в отдельных фразах, зачастую требующих особого толкования. Тем не менее, его записи остаются самыми живыми и точными свидетельствами начала трагедии, и вместе с перепиской, составляют материалы первого реального расследования дуэли, не обремененного политической игрой и состязанием пафосных обобщений, возникших после смерти поэта.

6 ноября Жуковский коротко описал в следующих выражениях:

Гончаров у меня. Моя поездка в Петербург. К Пушкину. Явление Геккерна. Мое возвращение к Пушкину. Остаток дня у Вьельгорского и Вяземского. Вечером письмо Загряжской[55].

Жуковский застал Геккерна в пушкинском доме совершенно случайно. Так что ни о каком сотрудничестве между ними речи не шло, хотя многие исследователи находили такой союз не только возможным, но и как бы доказанным. Постарался князь Вяземский – о чем чуть ниже! Геккерн не стал бы дожидаться появления друга поэта в столице. После 24-часовой отсрочки он самостоятельно явился к поэту решать свои проблемы. Жуковский оставил противников наедине.

О чем говорили поэт и посланник, догадаться нетрудно. Но одно дело догадываться, а другое – знать со слов свидетеля и какого – самого князя Вяземского?! Направляясь на встречу с Пушкиным, Геккерн встретил князя на Невском проспекте и

стал рассказывать ему свое горестное положение: говорил, что всю жизнь свою он только и думал, как бы устроить судьбу своего питомца, что теперь, когда ему удалось перевести его в Петербург, вдруг приходится расстаться с ним; потому что, во всяком случае, кто из них ни убьет друг друга, разлука несомненна. Он передавал князю Вяземскому, что он желает сроку на две недели для устройства дел, и просил князя помочь ему[56].

Так Вяземский представляется в своих воспоминаниях. Хочется верить, что его встреча с посланником тоже носила случайный характер, но что-то мешает утвердиться этой мысли – взять хотя бы доверительный тон беседы и просьбу Геккерна о помощи. Ведь не могли же они возникнуть на пустом месте без взаимных объяснений и слов сочувствия. К тому же, в письме к великому князю Михаилу Павловичу, в самый разгар судебных разбирательств, он предпочел не вспоминать об этой встрече, а разговор Геккерна с Пушкиным передал в занятном виде:

Найдя Пушкина, по истечении этого времени (т.е. первой отсрочки – А.Л.) непоколебимым, он рассказал ему о своем критическом положении и затруднениях, в которые его поставило это дело, каков бы ни был исход; он ему говорил о своих отеческих чувствах к молодому человеку, которому он посвятил всю свою жизнь, с целью обеспечить ему благосостояние. …Чтобы приготовиться ко всему, могущему случиться, он попросил новой отсрочки на неделю. …Пушкин, тронутый волнением и слезами отца, сказал: «Если так, то не только неделю,– я вам даю две недели сроку и обязуюсь честным словом не давать никакого движения этому делу до назначенного дня и при встречах с вашим сыном вести себя так, как если бы между нами ничего не произошло»[57].

Интересно, с чьих слов Вяземский передает разговор, который происходил, что называется, с глазу на глаз? Слишком уж не по-пушкински звучит пересказ, слишком много места отводится переживаниям противника. Не голос ли Геккерна тут раздается? А раз так – выходит, князь общался с ним и после разговора с Пушкиным.

Вяземский говорил Бартеневу, что отказался от сотрудничества с Геккерном. По его словам, он «тогда же понял старика»[58]. Да только понял он, кажется, совсем не то, что все. Князь обиделся, но не за поэта, а за себя. Хитроумный Геккерн не был с ним откровенен. Вяземский понимал, что Пушкин не дал бы отсрочки за одни «красивые глазки». Не верил, а потому все свалил на Жуковского:

Жуковского старик разжалобил: при его посредстве Пушкин согласился ждать две недели[59].

Князь навел напраслину, пытаясь объяснить, каким образом поэт принял столь мягкое решение. Он просто увязал появление Жуковского с визитом посланника, не зная, что Пушкин вовсе не общался с другом. «Догадка» стоила репутации другу, но ничего более правдоподобного Вяземский не мог придумать: только исключительное влияние Жуковского хоть как-то объясняло неожиданную сговорчивость Пушкина. Не включенный в «игру» и вынужденный самостоятельно искать ответы на вопросы, самолюбивый князь демонстративно отошел в сторону. Но у этой истории не было нейтральных зон.

Хотел Вяземский этого или нет, но демарш привел его на сторону Геккернов, и предательство князя на суде уже не было чем-то случайным, а лишь логически завершило ряд более мелких проступков, постепенно отдалявших его от поэта? Но об этом чуть позже.

Геккерн молчал по понятной причине: то, что они придумали с Дантесом, едва ли поддавалось объяснению. Тут надо было рассказывать Вяземскому историю с самого начала, всю ее подноготную. Ведь не скажешь же просто: Дантес женится на Екатерине Гончаровой! И дело не в том, что у всех на глазах ухаживал за одной, а выбрал другую. Здесь все было понятно: она замужем, ему надо устраивать будущее. Смущало это самое будущее: блестящий кавалергард и перезрелая девица. Уж очень невыразительно! Когда петербургский бомонд узнал о женитьбе Дантеса, то отреагировал по-станиславски категорично: «Не верим!». Князь без сомнения нашел бы более сочные выражения.

Поначалу связь кавалергарда с Екатериной Николаевной Гончаровой тоже не нравилась Геккерну. Но теперь она казалась счастливой находкой. Особенной красотой Екатерина не отличалась, но была достаточно оригинальной и яркой женщиной. Отсутствие богатого приданного у сестер Гончаровых не пугало посланника. Нужны были не деньги, а положение в обществе, а с этим у Екатерины все было в полном порядке: фрейлина и племянница влиятельной Е.И.Загряжской могла составить выгодную партию. К тому же оказаться свояком блистательной Натальи Николаевны и разделить с ней внимание света и царя тоже сулило определенную выгоду. Так что Геккерны были довольны: женитьба Дантеса на Екатерине, с одной стороны, одергивала Пушкина, а с другой защищала их от неизбежных гонений власти.

Однако, требовалось время, чтобы запустить план в действие, получить формальное согласие невесты, а, главное, самой Е.И.Загряжской. Посетив Пушкина и написав Дантесу, находящемуся в полку на дежурстве, короткую записку, Геккерн тут же направился к тетке Гончаровых, где узнал, среди множества приятных новостей, одну весьма неприятную, о чем тут же сообщил приемному сыну. Письма посланника не сохранились, но ответная записка Дантеса[60], составленная, вероятно, поздно вечером, позволяет судить, о чем шла речь:

Мой драгоценный друг, благодарю за две присланные тобою записки. Они меня немного успокоили, я в этом нуждался и пишу эти несколько слов, чтобы повторить, что всецело на тебя полагаюсь, какое бы ты решение не принял, будучи заранее убежден, что во всем этом деле ты станешь действовать лучше моего. Бог мой, я не сетую на женщину и счастлив, зная, что она спокойна, но это большая неосторожность либо безумие, чего я, к тому же, не понимаю, как и того, какова была ее цель. Записку пришли завтра, чтоб знать, не случилось ли чего за ночь, кроме того, ты не говоришь, виделся ли с сестрой у тетки и откуда ты знаешь, что она призналась в письмах… Во всем этом Екатерина – доброе создание, оно ведет себя восхитительно[61].