Текст книги "Последняя мистификация Пушкина"

Автор книги: Андрей Лисунов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 28 страниц)

Поэтому Пушкин обратился к дипломатическому лицу, на которое не распространялось действие российских законов. Как вспоминали А.О. и К.О. Россеты:

Пушкин звал к себе в секунданты секретаря английского посольства Мегенеса (Меджениса); он часто бывал у графини Фикельмон – долгоносый англичанин (потом был посол в Португалии), которого звали perroquet malade (больной попугай (франц.)), очень порядочный человек, которого Пушкин уважал за честный нрав[575].

Впрочем, это свидетельство не помешало исследователям придать вполне объяснимому поведению Пушкина более хитроумный мотив:

Поэт не случайно обратился к дипломатическому лицу. Поэт знал, что если его секундантом будет иностранный дипломат, то его обвинительное письмо к Геккерну сразу же станет известно всему дипломатическому корпусу и посланник окажется публично опозоренным. Этого и добивался Пушкин: он хотел, чтобы его обвинения получили самую широкую огласку[576].

Вряд ли Пушкина волновала реакция дипломатического корпуса. Ему нужен был скандал, а не суд над Геккернами, который он уже итак проиграл в общественном мнении.

На балу у графини Разумовской Пушкин виделся с Вяземским, Тургеневым и Софьей Карамзиной. Спустя годы В.Ф.Вяземская рассказывала Бартеневу:

Накануне дуэли был раут у графини Разумовской. Кто-то говорит Вяземскому: «Подите посмотрите, Пушкин о чем-то объясняется с Даршиаком; тут что-нибудь недоброе». Вяземский направился в ту сторону, где были Пушкин и Даршиак; но у них разговор прекратился[577].

Однако, несмотря на это, князь на страницах посмертного издания «Современника» легко представился несведущим человеком:

в последний разговор мой с Пушкиным 26 января (на бале у графини Разумовской) просил он меня написать к кн. Козловскому и напомнить ему об обещанной статье для «Современника». Принимая сие поручение, мог ли я предвидеть, что роковой жребий, постигнувший его на другой день, был уже непреложно отмечен в урне судьбы и что несколько часов после увижу Пушкина на одре смерти и услышу последнее его дружеское прощание[578].

Сплетено красиво, но ни слова об Аршиаке и его разговоре с поэтом! Приблизительно в той же манере высказалась и Софья Карамзина:

во вторник .…вечером на балу у графини Разумовской я видела Пушкина в последний раз; он был спокоен, смеялся, разговаривал, шутил, он несколько судорожно сжал мне руку, но я не обратила внимания на это[579].

Представив Меджениса Аршиаку для дальнейших переговоров, Пушкин вернулся домой в первом часу ночи. Но уже через час от английского дипломата принесли письмо. На первой странице его вверху было помечено: «Среда. Утро. 1 ч. 30 мин.». Медженис писал:

Сию минуту я вернулся от графини Разумовской, где я вас повсюду искал, чтобы сказать о том, что только что беседовал с г-ном д'Аршиаком. – Не найдя вас, я полагаю, что вы уехали, и так как мое посещение в такой час могло бы вызвать подозрения у вашей супруги, я предпочитаю послать вам эти строки.

Я сказал г-ну д'Аршиаку, что вы только что говорили со мной о своем деле с господином де Геккерном, приглашая меня быть вашим секундантом, и что, не давая окончательного согласия взять на себя эту роль, я обещал вам переговорить с ним.– Он отказался объясняться со мною, если только я не объявлю себя вашим секундантом, чего я не сделал. – На этом дело остановилось, и я обещал ему сообщить вам о том, что произошло между нами.

Однако кажется мне, я увидел, что дело не может окончиться примирением, надежда на которое побудила бы меня, быть может, вмешаться; – ввиду этого прошу вас, милостивый государь, не настаивать на том, чтобы я взял на себя ту роль, которую вы желали мне поручить. Я должен чувствовать себя польщенным тем доверием, которым вы хотели почтить меня, и вновь вас за это благодарю. Я не думаю также, чтобы мой отказ мог причинить вам затруднения.

Благоволите, милостивый государь, принять выражение моих отличных чувств, Артур К. Меджнис[580].

Дипломатическая фраза «я увидел, что дело не может окончиться примирением» означало только одно: умный англичанин разобрался, что его участие в дуэли на стороне поэта не составит ему чести. Но кто помог ему разобраться в этом? И так быстро – буквально за час?! Не Фикельмон ли, чьим покровительством он пользовался?! Поэт надеялся на дружеские чувства Меджниса, но осторожность и профессиональное чутье одержали победу в душе иностранца.

Дуэль

27 января, в среду, как следует из конспективных заметок Жуковского, составленных по опросам домашних, Пушкин:

Встал весело в 8 часов. – После чаю много писал – часу до 11-го. С 11 обед. – Ходил по комнате необыкнов<енно> весело, пел песни. Потом увидел в окно Данзаса, в дверях вст<ретил радостно>[581].

Однако, что-то не так в этих записях – совсем не так: «встал весело», обедал «необыкновенно весело, пел песни», «встретил радостно». Праздник жизни, да и только! И это при том, что через несколько часов должен был состояться смертельный поединок, а секундант еще не найден. И вдруг чудесным образом после 11 часов в окне пушкинского дома появляется Данзас.

Он мне брат, он невинен, я схватил его на улице»[582].

Так поэт позже просил передать царю, и был отчасти прав, поскольку встретил друга на пороге – почти на улице. Но до этого, думается, произошли события, которые могли бы многое объяснить в происшедшей трагедии, но остались как бы незамеченными.

Около 9 часов утра Пушкин получил письмо от д'Аршиака:

Милостивый государь, я настаиваю и сегодня утром на просьбе, с которой имел честь обратиться к вам вчера вечером. Необходимо, чтобы я переговорил с секундантом, выбранным вами, и притом в кратчайший срок. До полудня я останусь у себя на квартире; надеюсь ранее этого часа принять лицо, которое вам угодно будет прислать ко мне. Примите, милостивый государь, уверение в моем глубочайшем уважении. Виконт д'Аршиак С.-Петербург среда 9 ч. Утра 27 января /8 февраля 1837 г.[583].

Справедливо ли думать, что, получив такое послание, поэт продолжил свое «героическое» веселье? Сам тон его ответного письма и несколько попыток более точно сформулировать свое отношение к происходящему, говорит об обратном – о невероятном раздражении, в котором находился поэт:

т.к. это мой зять вызывает меня и считает себя оскорбленным, пусть он и идет и находит его (секунданта. – А.Л.) мне», «...т.к. эта компания вызывает меня и считает себя оскорбленной, пусть она мне находит его».

В окончательном варианте это раздражение было несколько смягчено, но все равно отражало отнюдь не светлое настроение поэта:

Виконт, Я не имею ни малейшего желания посвящать петербургских зевак в мои семейные дела; поэтому я не согласен ни на какие переговоры между секундантами. Я привезу своего лишь на место встречи. Так как вызывает меня и является оскорбленным г-н Геккерн, то он может, если ему угодно, выбрать мне секунданта; я заранее его принимаю, будь то хотя бы его выездной лакей. Что же касается часа и места, то я всецело к его услугам. По нашим, по русским обычаям этого достаточно. Прошу вас поверить, виконт, что это мое последнее слово и что более мне нечего ответить относительно этого дела; и что я тронусь из дома лишь для того, чтобы ехать на место. Благоволите принять уверение в моем совершенном уважении. 27 января. А. Пушкин[584].

Естественно, секундант Геккерна ответил немедленно на это грубое, идущее вразрез с дуэльным кодексом, послание, и к 10 часам утра – французское посольство находилось в пяти минутах ходьбы от дома Пушкина – поэт получил от Аршиака письмо, уже более жесткое по тону:

Милостивый государь. Оскорбив честь барона Жоржа де Геккерна, вы обязаны дать ему удовлетворение. Вам и следует найти себе секунданта. Не может быть и речи о подыскании вам такового. Готовый со своей стороны отправиться на место встречи, барон Жорж де Геккерн настаивает на том, чтобы вы подчинились правилам. Всякое промедление будет сочтено им за отказ в должном ему удовлетворении и за намерение оглаской этого дела помешать его окончанию. Свидание между секундантами, необходимое перед поединком, станет, если вы снова откажетесь, одним из условий барона Жоржа де Геккерна; а вы сказали мне вчера и написали сегодня, что принимаете все его условия. Примите, милостивый государь, уверение в моем совершенном уважении. Виконт д 'Аршиак[585].

Времени для «веселья» не оставалось: Аршиак был прав, и Пушкину пришлось подчиниться дуэльным правилам. В начале одиннадцатого часа он вышел из дома и отправился на поиски секунданта.

В записках Жуковского об этом ничего не говорится, но в них нет и намека на переписку с Аршиаком; и вообще нет много из того, что произошло тем утром – например, сообщения о похоронах сына Греча, которое поэт получил с утренней почтой, и упоминания о визите в двенадцатом часу Цветаева, приказчика книгоиздателя Смирдина. Похоже, Жуковский конспектировал лишь отдельные факты, которые его заинтересовали в рассказах домашних. Исследователи же большей частью видят в записке перечень строго увязанных между собой событий и делают вывод, что Пушкин до часу дня из дома не выходил. Но между утренним чаем и обедом могло произойти много событий.

Воспоминания Данзаса, записанные в 1863 году, как и любые другие воспоминания не лишены недостатков мемуарной литературы – смеси слухов и наблюдений, воспроизведенных слабеющей памятью. Но в отличие от друзей поэта, принадлежавших к карамзинскому кружку, Данзасу во всей дуэльной истории особенно и нечего было вспоминать, кроме последнего дня катастрофы. Вероятно, он десятки раз по горячему следу повторил свой рассказ близким и знакомым поэта, а, значит, запомнил детали происшествия с особой остротой, не подвластной времени. Он вспоминал:

27 января 1837 года К.К.Данзас, проходя по Пантелеймонской улице, встретил Пушкина в санях. В этой улице жил тогда К.О.Россет; Пушкин, как полагает Данзас, заезжал сначала к Россету и, не застав последнего дома, поехал уже к нему Пушкин остановил Данзаса и сказал:

– Данзас, я ехал к тебе, садись со мной в сани и поедем во французское посольство, где ты будешь свидетелем одного разговора[586].

В этой части воспоминаний особенно важно упоминание о Россете. Можно согласиться с тем, что сцена встречи Пушкина и Данзаса на улице придумана обоими для смягчения наказания секунданта, но причем тут Россет? Зачем вспоминать о нем и разрушать удобный миф? Очевидно, Данзас спустя четверть века продолжал жить событиями того дня, пытаясь понять их логику и свое место во всей истории. Очень важно было, что поэт сначала, в одиннадцатом часу, зашел к Россету с предложением стать секундантом, но не застал его дома. И только тогда, взяв сани, отправился к Данзасу – и тоже мог не застать его дома, но встретился с ним на пути. Невероятное совпадение! Но, именно, цепь невероятных совпадений, особенно озадачивала каждого, кто пытался одним взглядом окинуть день пушкинской дуэли – в том числе и Данзаса.

Поэт предложил другу поехать с ним во французское посольство, чтобы присутствовать при важном разговоре. Тот, «не говоря ни слова, сел с ним в сани, и они поехали в Большую Миллионную». По дороге Данзас, естественно, поинтересовался, куда заходил поэт и узнал о его визите к Россету. Правда, о цели визита он догадался чуть позже:

Во время пути Пушкин говорил с Данзасом, как будто ничего не бывало, совершенно о посторонних вещах. Таким образом доехали они до дома французского посольства, где жил д'Аршиак. После обыкновенного приветствия с хозяином Пушкин сказал громко, обращаясь к Данзасу:

– Я хочу теперь посвятить вас во все (фр.), – и начал рассказывать ему все, что происходило между ним, Дантесом и Гекереном, то есть то, что читателям известно из сказанного нами выше[587].

А выше, как мы знаем, было сказано, опять же с чужих слов, об образовании двух партий за и против Пушкина, о противоборстве этих партий, о желании одних огородить поэта от оскорбительных слухов и стремление других свести противников вместе – в общем, полный набор полуправды и слухов, возникший после смерти поэта. Тут жанр взял свое – и друг Пушкина выступил в роли обычного мифотворца. А говорил поэт не более того, что сам Данзас изложил в рапорте, данном Комиссии военного суда сразу после катастрофы:

Александр Сергеевич Пушкин начал объяснение свое у г. д'Аршиака следующим: получив письма от неизвестного, в коих он виновником почитал Нидерландского посланника, и узнав о распространившихся в свете нелепых слухах, касающихся до чести жены его, он в ноябре месяце вызвал на дуэль г-на поручика Геккерна, на которого публика указывала; но когда г-н Геккерн предложил жениться на свояченице Пушкина, тогда, отступив от поединка, он, однако ж, непременным условием требовал от г-на Геккерна, чтоб не было никаких сношений между двумя семействами. Не взирая на сие гг. Геккерны даже после свадьбы не переставали дерзким обхождением с женою его, с которою встречались только в свете, давать повод к усилению мнения, поносительного как для его чести, так и для чести его жены. Дабы положить сему конец, он написал 26 января письмо к Нидерландскому посланнику, бывшее причиною вызова г. Геккерна. За сим Пушкин собственно для моего сведения прочел и самое письмо, которое, вероятно, было уже известно секунданту г. Геккерна[588].

Пушкин окончил свое объяснение следующими словами:

Теперь единственное, что я хочу вам сказать, – это то, что если дело не кончится сегодня же, то при первой встрече с Геккерном, отцом или сыном, я плюну им в лицо (фр.).

Тут он указал на Данзаса и прибавил: «Вот мой секундант» (фр.).

Потом обратился к Данзасу с вопросом:

– Вы согласны? (фр.)

После утвердительного ответа Данзаса Пушкин уехал, предоставив Данзасу, как своему секунданту, условиться с д'Аршиаком о дуэли[589].

Складывается впечатление, что поэт сильно рисковал, когда без предварительной договоренности обратился к Данзасу с предложением стать секундантом. Он рассчитывал на добрые чувства друга и как будто не ошибся. В другом рапорте Военносудной комиссии Данзас так объяснил свое решение:

После всего, что я услышал у г. д'Аршиака ...я не мог не почитать избравшего меня в свидетели тяжко оскорбленным в том, что человек ценит дороже всего в мире: в чести жены и собственной; оставить его в сем положении показалось мне невозможным, я решился принять на себя обязанность секунданта[590].

Но, кажется, эта история имела куда более развернутый сюжет. Тургенев в письме к Нефедьевой от 28 января оговорился, что

Пушкин встретил на улице Данзаса, полковника, брата обер-прокурора, который живал прежде в Москве, повез его к себе на дачу и только там уже показал ему письмо писанное им к отцу Гекерна[591].

Это свидетельство можно списать на недостаточную осведомленность Тургенева – ведь он писал письмо еще при живом поэте и наводить справки было неловко, но, скорее всего, друзья заезжали на дачу для короткого объяснения – у них оставалось для этого чуть более получаса – и объяснение у Аршиака уже носило формальный характер.

Как бы то ни было, Пушкин вернулся домой в приподнятом настроении. Погода была прекрасная. «Светит яркое солнце. Три градуса мороза...»[592], как писала в тот день Софья Карамзина. Напряжение, которое вызвал отказ Меджениса, спало – секундант чудесным образом был найден, а, значит, ситуация выравнивалась. Веселым и радостным он вышел к обеду – таким и запомнился домашним. И все же волнение сказывалось: в ожидании прихода Данзаса, он заметно бодрился:

Ходил пo комнате необыкновенно весело, пел песни[593].

Впрочем, долго ему не пришлось оставаться в одиночестве. Из письма библиографа И.П. Быстрова к С.Д. Полторацкому известно, что

в достопамятный 27-й день января 1837 года Ф.Ф. Цветаев в 12-м часу утра был у Пушкина и говорил с ним о новом издании его сочинений. Пушкин был весел...[594].

Наталья Николаевна, успокоенная хорошим настроением мужа, повезла старших детей в гости к детям Е.Н.Мещерской – к внукам Карамзина. Возможно, с ней поехала и Александрина, поскольку Данзас впоследствии утверждал, что застал дома поэта одного.

Пошел второй час дня. Пушкин уже начал волноваться и поглядывать в окно. Поэтому, когда в нем показался Данзас, поэт был готов броситься к нему навстречу с объятиями и благодарностью за то, что друг не передумал исполнять обязанности секунданта. Жуковский записал:

увидел в окно Данзаса, в дверях встретил радостно. Взошли в кабинет, запер дверь. – Через несколько минут посл(ал) за пистолетами...[595].

Данзас передал Пушкину условия дуэли, где содержались следующие пункты:

1. Противники становятся на расстоянии двадцати шагов друг от друга, за пять шагов назад от двух барьеров, расстояние между которыми равняется десяти шагам.

2. Противники, вооруженные пистолетами, по данному сигналу, идя один на другого, но ни в коем случае не переступая барьера, могут пустить в дело свое оружие.

3. Сверх того принимается, что после первого выстрела противникам не дозволяется менять место для того, чтобы выстреливший первым подвергся огню своего противника на том же расстоянии.

4. Когда обе стороны сделают по выстрелу, то если не будет результата, поединок возобновляется на прежних условиях: противники ставятся на то же расстояние в двадцать шагов; сохраняются те же барьеры и те же правила.

5. Секунданты являются непременными посредниками во всяком объяснении между противниками на месте боя.

6. Нижеподписавшиеся секунданты этого поединка, облеченные всеми полномочиями, обеспечивают, каждый за свою сторону, своею честью строгое соблюдение изложенных здесь условий[596].

В воспоминаниях Данзаса содержание этого документа было растолковано с большей живостью:

Вот эти условия. Драться Пушкин с Дантесом должен был в тот же день 27 января в 5-м часу пополудни. Место поединка было назначено секундантами за Черной речкой возле Комендантской дачи. Оружием выбраны пистолеты. Стреляться соперники должны были на расстоянии двадцати шагов, с тем чтобы каждый мог сделать пять шагов и подойти к барьеру; никому не было дано преимущество первого выстрела; каждый должен был сделать один выстрел, когда будет ему угодно, но в случае промаха с обеих сторон, дело должно было начаться снова на тех же условиях. Личных объяснений между противниками никаких допущено не было; в случае же надобности за них должны были объясниться секунданты. По желанию д'Аршиака условия поединка были сделаны на бумаге.

По свидетельству Данзаса,

не прочитав даже условий, Пушкин согласился на все[597].

Эту фразу обычно оставляют без внимания. Она же говорит о том, что условия дуэли в этот момент еще не были подписаны. Для их заключения Данзасу требовалось согласие Пушкина. Получив его, он должен был вернуться к Аршиаку, чтобы подписать документ, что и произошло в 2 часа 30 минут. В своих воспоминаниях он не то, чтобы умолчал об этом событии, но не счел нужных выделять его среди более важных дел, ограничившись общим замечанием:

Условясь с Пушкиным сойтись в кондитерской Вольфа, Данзас отправился сделать нужные приготовления. Наняв парные сани, он заехал в оружейный магазин Куракина за пистолетами, которые были уже выбраны Пушкиным заранее; пистолеты эти были совершенно схожи с пистолетами д'Аршиака. Уложив их в сани, Данзас поехал к Вольфу, где Пушкин уже ожидал его. Было около 4-х часов.[598]

Между двумя и тремя часами у Пушкина было время, чтобы подготовиться к дуэли. Он написал письмо Ишимовой:

Милостивая государыня Александра Осиповна, крайне жалею, что мне невозможно будет сегодня явиться на Ваше приглашение. Покаместь, честь имею препроводить к Вам Barry Cornwall. Вы найдете в конце книги пьэсы, отмеченные карандашом, переведите их как умеете – уверяю Вас, что переведете как нельзя лучше. Сегодня я нечаянно открыл Вашу Историю в рассказах, и поневоле зачитался. Вот как надобно писать!

С глубочайшим почтением и совершенной преданностью имею быть, милостивая государыня, Вашим покорнейшим слугою А. Пушкин[599].

Мысль о том, что, поэт приводя в порядок остальные бумаги, вложил в конверт ноябрьское письмо к Бенкендорфу (в нем он обращался «к правительству и обществу», лаконично излагая историю несостоявшейся в ноябре дуэли и прямо обвиняя посланника в причастности к интриге с анонимными письмами) – не кажется продуктивной. И хотя П.И.Миллер писал, что «письмо к гр. Бенкендорфу... найдено было в его (Пушкина) бумагах после смерти, переписанное и вложенное в конверт для отсылки»[600], вероятнее всего оно просто сохранялось им в таком виде после ноябрьской аудиенции у царя. А вот копию последнего письма к Геккерну, поэт, действительно, перед выходом из дома положил в карман сюртука.

Затем он, если верить записям Жуковского,

начал одеваться; вымылся весь, все чистое; велел подать бекешь; вышел на лестницу. – Возвратился, – велел подать в кабинет большу(ю) шубу и пошел пешком до извощика – Это было ровно в 1 ч.[601].

Существует явное противоречие между этим свидетельством и воспоминаниями Данзаса. Если предположить, что Пушкин вышел из дома в час дня, а вернее утра, по дворянским представлениям, то возникает законный вопрос: где поэт провел все время до встречи с Данзасом – то есть до 4 часов по полудню – в кондитерской Вольфа? Три часа сидел на втором этаже у второго окна и поедал мороженное? Или, наоборот, если предположить, что в час утра он только занялся поиском секунданта, то как он успел обернуться за эти часы?

В своих заметках Жуковский противоречит не только Данзасу, но и себе самому. В письме к отцу поэта он писал, что Пушкин «за час перед тем, как ему ехать стреляться, написал письмо к Ишимовой (сочинительнице «Русской истории для детей»)»[602]. И тут же добавил: «писавший это письмо с такою беззаботностию через час уже лежал умирающий от раны»[603]. Дуэль состоялась в пятом часу. Стало быть, письмо к Ишимовой поэт писал в третьем часу, что совершенно невозможно, поскольку, согласно заметкам Жуковского, поэт за час до этого уже покинул дом!

К тому же, описывая Сергею Львовичу начало рокового дня, Жуковский говорит о возращении Пушкина домой, чего нет в заметках:

Утром 27 числа Пушкин, еще не имея секунданта, вышел рано со двора. Встретясь на улице с своим лицейским товарищем, полковником Данзасом, он посадил его с собою в сани и, не рассказывая ничего, повез к д'Аршиаку, секунданту своего противника. Там, прочитав перед Данзасом собственноручную копию с того письма, которое им было написано к министру Геккерну и которое произвело вызов от молодого Геккерена, он оставил Данзаса для условий с д'Аршиаком, а сам возвратился к себе и дожидался спокойно развязки[604].

«Вышел рано со двора» – никак не соответствует часу дня. Вероятно, Жуковский составив записки по свидетельству одного из слуг или домашних – возможно, Александрины – в дальнейшем убедился в их неточности и отложил в сторону. В письме к С.Л.Пушкину он опирался уже на показания самого Данзаса.

Мысль о том, что перед выходом из дома Пушкин посвятил в свои планы Александрину, тоже кажется маловероятной. Замечание А.И.Тургенева в письме к Нефедьевой от 28 января будто: «Только одна Александрина знала о письме его к отцу Геккерна...»[605] прямого отношения к событиям этого дня не имело. Свояченица поэта, узнала об отправленном письме, скорее всего, из разговора с Пушкиным в день его отсылки – 25 января, как, впрочем, и Вяземская. Тургенев просто не мог обладать всей информацией и пользовался лишь частью ее, получаемой, как видно, от Александрины. Вяземская, естественно, молчала, делая вид, что события застали ее врасплох. Но одно дело знать о письме и предполагать худшее, а другое – провожать мужа сестры на смертельную схватку! Думается, ни поэт, ни Александрина к этому не были готовы. О времени и месте дуэли знала другая свояченица поэта – Екатерина, поскольку в отличие от Натальи Николаевны ждала возвращения Дантеса с дуэли. Но она не бросилась к сестре, не попыталась сама предотвратить несчастье.

Общее место в описании дуэли занимает сцена выхода поэта из дома. Событие, безусловно, символическое! Жуковский записал в конспекте:

Вышел на лестницу. – Возвратился,– велел подать в кабинет большу(ю) шубу и пошел пешком до извощика...[606] .

В этом поступке, вернее, в правильном понимании его, в глубине события, есть указание на тайный смысл пушкинской трагедии. А понимать его можно по-разному! Вот, например, Абрамович пишет:

Пушкин поступил в нарушение всех своих привычек: выйдя, вернулся... То есть пренебрег опасной приметой, в которую всю жизнь верил. Тому есть простое житейское объяснение. Выйдя из дома, он увидел, что погода резко переломилась: поднялся сильный ветер, заметно подморозило. И, зная, что ему предстоит, он возвратился, чтобы надеть теплую медвежью шубу. Но, может быть, этот последний преддуэльный жест Пушкина был своего рода вызовом Судьбе?[607].

Объяснение вполне допустимое, рациональное, с припуском метафизики. А вот так понял это событие писатель А.Битов: поэт

доверил выбор Промыслу... готовясь принять и тот, и... другой исход... Его вызов и его выбор грозили ему гибелью, и он это сознавал и шел на это. Но ставкой его было не просто остаться в живых и даже не возрождение, а – другая жизнь[608].

Оба высказывания внешне похожи, но внутренне они – антагонисты. В первом случае речь идет о суеверном Пушкине, бросившем вызов судьбе, во втором – о поэте, верящем в Промысел Божий и особый миропорядок, находящийся во власти Провидения и только отчасти – людей. У Абрамович поэт – герой судьбы или «венец природы», постигший ее закономерности, у Битова – сотрудник Бога, каждый раз как бы заново возрождающийся к жизни: «Восстань, пророк, и виждь, и внемли, Исполнись волею моей».

Пушкин шел на дуэль весело. Сосед поэта по верхнему этажу припоминал в разговоре с Бартеневым:

Утром 27 января Лубяновский в воротах встретился с Пушкиным, бодрым и веселым: шел он к углу Невского проспекта...[609].

Три часа дня это еще вполне «утро», хотя и позднее. Ведь, по замечанию Данзаса дуэль должна была состояться в 5-ом часу «пополудни».

Поэт ждал друга, вероятно, не более получаса. Было, как уже говорилось, около 4-х часов, когда они встретились.

Выпив стакан лимонаду или воды, Данзас не помнит, Пушкин вышел с ним из кондитерской; сели в сани и отправились по направлению к Троицкому мосту[610].

По воспоминаниям Данзаса:

На Дворцовой набережной они встретили в экипаже г-жу Пушкину. Данзас узнал ее, надежда в нем блеснула, встреча эта могла поправить все. Но жена Пушкина была близорука, а Пушкин смотрел в другую сторону ...На Неве Пушкин спросил Данзаса, шутя: «Не в крепость ли ты везешь меня?» – «Нет, – отвечал Данзас, – через крепость на Черную речку самая близкая дорога»[611].

Здесь обычно принято восклицать вслед за другом поэта: – ах, если бы Наталья Николаевна не была так близорука, ах, если ли бы Пушкин посмотрел в ее сторону! Странных совпадений, как отмечалось, в этот день было предостаточно, но эта, думается, не принадлежала к числу тех, которые могли изменить роковой ход событий. Ничего не произошло бы – заметь Наталья Николаевна мужа. Поэт отправил бы ее домой любым способом – лаской или откровенной грубостью. Все объяснения уже произошли накануне. Им лучше было не видеть друг друга, чтобы избежать неловкой сцены.

Сани выехали на Каменноостровский проспект. Навстречу Пушкину и Данзасу стали попадаться экипажи знакомых, принимавших участие в катанье на Островах. Дочь саксонского посланника Августы фон Габленц вспоминала:

Как будто это было сегодня, помню я, как мы, возвращаясь с веселого, оживленного катания с гор, встретили Пушкина в санях. Я крикнула Пушкину: «Но вы опаздываете!» На что он, приветливо мне кланяясь и махая рукой, ответил: «Нет, мадемуазель Августа, я не опаздываю.[612].

Те же опасения высказывали и другие встречные:

На Каменноостровском проспекте они встретили в санях двух знакомых офицеров Конного полка: князя В.Д.Голицына и Головина. Думая, что Пушкин и Данзас ехали на горы, Голицын закричал им: Что вы так поздно едете, все уже оттуда разъезжаются?![613].

Следом за поэтом уже ехали Геккерны с Аршиаком. Это не могло не вызвать тревогу у проезжавших мимо знакомых. М.Н.Лонгинов писал:

Неоднократно слышанный мною от покойной графини А.К.Воронцовой-Дашковой рассказ об этом роковом дне остался, между прочим, жив в моей памяти. Эта прелестная и любезная женщина ...не могла никогда вспоминать без горести о том, как она встретила Пушкина, едущего на острова с Данзасом, и направляющихся туда же Дантеса с Д'Аршиаком. Она думала, как бы предупредить несчастие, в котором не сомневалась после такой встречи, и не знала как быть. К кому обратиться? Куда послать, чтоб остановить поединок? Приехав домой, она в отчаянии говорила, что с Пушкиным непременно произошло несчастие, и предчувствие девятнадцатилетнего женского сердца не было обманом. Вот новое доказательство, до какой степени в петербургском обществе предвидели ужасную катастрофу: при первом признаке ее приближения уже можно было догадаться о том, что произойдет[614].

Всю жизнь графиня остро переживала пушкинскую трагедию – ведь, именно, в ее доме, согласно распространенному мнению, Пушкин принял окончательное решение драться на дуэли! Но в тот момент, в стороне от непосредственных участников трагедии, она видела только то, что трудно было не заметить.

В воспоминаниях Данзас говорил в сущности, о том же:

На стороне барона Гекерена и Дантеса был, между прочим, и покойный граф Бенкендорф, не любивший Пушкина. Одним только этим нерасположением, говорит Данзас, и можно объяснить, что дуэль Пушкина не была остановлена полицией. Жандармы были посланы, как он слышал, в Екатерингоф, будто бы по ошибке, думая, что дуэль должна была происходить там, а она была за Черной речкой около Комендантской дачи... Пушкин дрался среди белого дня и, так сказать, почти на глазах всех![615].

Данзас честно повторял все «небылицы», услышанные от друзей поэта и просто случайных знакомых – другого источника сведений у него не было. Но, будучи участником дуэли, он мог утверждать, что поэт дрался среди белого дня «почти на глазах всех»! Конечно, это было преувеличение – следствие нервного шока пережитого Данзасом, видевшим как свободно и беспрепятственно Пушкин продвигался к гибели при попустительстве власти.

Знал ли Бенкендорф что-нибудь о предстоящей дуэли? Конечно, знал – во всяком случае, не меньше Воронцовой-Дашковой. Как и многие другие, он догадывался, к чему идет дело, и обязан был что-то предпринять, поставить, например, рядом с домом поэта филеров. И, вероятно, так и поступил, но по какой-то причине не счел нужным останавливать противников.