Текст книги "Последняя мистификация Пушкина"

Автор книги: Андрей Лисунов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 28 страниц)

В тот же день в Петербург на свадьбу сестры приехали Дмитрий и Иван Гончаровы[362]. Их миссия тоже не обошлась без маленького семейного скандала, но об этом чуть позже.

На следующее утро, 10 января, в воскресенье, состоялось бракосочетание Екатерины Гончаровой и Жоржа Геккерна – для нас просто Дантеса. Обряд совершался дважды – сначала в римско-католической церкви св. Екатерины, а затем и в Исаакиевском соборе. Свидетелями были: барон Геккерн, граф Г.А. Строганов, ротмистр Кавалергардского полка Бетанкур, полковник того же полка А. Полетика, и поручик Гусарского полка И. Гончаров[363]. Лица известные – все так или иначе связаны с дуэльной историей.

Спустя два дня, переварив свежие впечатления, С.Н. Карамзина писала брату:

Итак, свадьба Дантеса состоялась в воскресенье; я присутствовала при одевании мадемуазель Гончаровой, но когда эти дамы сказали, что я еду вместе с ними в церковь, ее злая тетка Загряжская устроила мне сцену. Из самых лучших побуждений, как говорят, опасаясь излишнего любопытства, тетка излила на меня всю желчь, накопившуюся у нее за целую неделю от нескромных выражений участия; мне кажется, что в доме ее боятся, никто не поднял голоса в мою пользу, чтобы по крайней мере сказать, что они сами меня пригласили[364].

Загряжская понимала, что Софья, одержимая любопытством, находясь внутри свадебной кухни, обязательно найдет какие-нибудь огрехи в ее организации или, того хуже, при одевании невесты заметит скандальные изменения в ее фигуре и поделится пикантной новостью со светскими острословами, способными ради удовольствия раздуть из мелочи целую историю. Карамзина встретила ограничение своей свободы с нескрываемым раздражением:

Ты согласишься, что помимо доставленной мне неприятности, я должна была еще испытать большое разочарование: невозможно сделать наблюдения и рассказать тебе о том, как выглядели участники этой таинственной драмы в заключительной сцене эпилога. Александр говорит, что все прошло наилучшим образом, но ты ведь знаешь, он по природе своей не наблюдателен.[365]

Невозможность оказаться в центре событий и проникнуть в чужую тайну – вот что удручало Софью! И какое литературное оправдание – драма, сцена, эпилог! Как будто речь шла о выдуманной истории!? И почему эпилог, когда сюжет еще не сложился, и не понятно – кто выиграл от этого брака? Софью не устраивали способности брата – она все же подозревала, что драма не завершена. Она чувствовала дыхание страсти и скрытое силовое напряжение, но ее собственные наблюдения оказались вялыми и близорукими:

На другой день они были у нас; на следующий день, вчера, я была у них. Ничего не может быть красивее, удобнее и очаровательно изящнее их комнат, нельзя представить себе лиц безмятежнее и веселее, чем их лица у всех троих, потому что отец является совершенно неотъемлемой частью как драмы, так и семейного счастья. Не может быть, чтобы всё это было притворством: для этого понадобилась бы нечеловеческая скрытность, и притом такую игру им пришлось бы вести всю жизнь! «Непонятно»[366].

Растерянность Карамзиной не должна вводить в заблуждение – это был всего лишь литературный прием – сюжетная пауза, за которой следовало жесткое, категоричное суждение. Софья не любила неопределенности и быстро находила причину всего. Не случайно настороженные отношения между Загряжской и Карамзиной после дуэльной развязки сменились на открытую вражду.

Однако, Софья ничего не выдумывала. То, что история не заканчивалась свадьбой и должна была иметь продолжение – ни для кого не составляло секрета. Поведение самой Натальи Николаевны говорило об этом. По свидетельству Александрины, жена поэта «присутствовала на обряде венчания, согласно воле своего мужа, но уехала сейчас же после службы, не оставшись на ужин»[367]. Чем не вызов – понятный не только Геккернам, но и всему светскому окружению! Разве нужны были другие доказательства надвигающейся беды? Но и в них не было недостатка. Взять хотя бы неожиданный отъезд братьев Гончаровых из столицы.

На следующее утро после свадьбы Дмитрий и Иван тихо покинули Петербург, вернее, сбежали из него, не попрощавшись с молодоженами, чем сильно огорчили Екатерину. Она писала им вдогонку:

Честное слово, видано ли было когда-нибудь что-либо подобное, обмануть старшую сестру так бесцеремонно; уверять, что не уезжают, а несколько часов спустя – кучер погоняй! и господа мчатся во весь опор по большой дороге. Это бесчестно, и я не могу от вас скрыть, мои дорогие братья, что меня это страшно огорчило, вы могли бы все же проститься со мной ³⁶⁸.

Что же вспугнуло братьев Гончаровых: ложное положение сестры или их собственное? Исследователи полагают, что таким образом они выразили свое отношение к Геккернам. Но интересен и другой вопрос: а простились ли братья с Пушкиным и Натальей Николаевной? Тут вроде бы делить было нечего?

Из писем Александрины, а в доме поэта она осуществляла почтовую связь с Гончаровыми, трудно вынести определенное суждение. Она ни в чем не упрекала братьев, но фраза «В день вашего отъезда был обед у Строгановых» скорее говорила о том, что Гончаровы не были у Пушкиных, иначе Александрина сообщила бы им при расставании, чего они лишаются, столь поспешно покидая Петербург. Лично ее вряд ли огорчил их неожиданный отъезд, а, возможно, втайне и порадовал: ведь старшая сестра получила по заслугам.

Получается, Гончаровы бежали не только от Геккернов, но и от Пушкиных – вернее, от той атмосферы, которая сложилась внутри семьи. И одно это уже давало повод для серьезных размышлений.

Сам поэт в день свадьбы отправился в университет на лекцию к другу. Один из студентов вспоминал:

Помнится, в каком воодушевленном состоянии поднялся Плетнев на кафедру, и в то же время в дверях аудитории показалась фигура Пушкина с его курчавою головою, огненными глазами и желтоватым, нервным ликом – шепот побежал по всем скамейкам. ...Профессор, читавший о древней русской литературе, вскользь упомянул о будущности ее и при сем имя Пушкина прошло через его уста; возбуждение было сильное и едва не перешло в шумное приветствие знаменитого гостя. Это было уже в конце урочного часа, и Пушкин, как бы предчувствуя, что молодежь не удержится от взрыва, скромно удалился из аудитории, ожидая окончания лекции в общей проходной зале, куда и вскоре вышел к нему Плетнев, и они вместе уехали[369].

Действительно ли совпали по времени свадьба Дантеса и чествование Пушкина – не известно? Но, в любом случае, они совпали по сути. Один венчался как предатель, другой – завершая крестный путь, шел к Славе и Бессмертию. Аналогия со Спасителем слишком смелая, но ясная – выход к народу испытывает духовные силы и заряжает энергией. В такие минуты созревает высокая мысль и торжествует Провидение. Оно открывает человеку его предназначение, видя избранника готовым пожертвовать многим ради истины. Пушкин сделал свой выбор и скромно отошел в сторону, готовясь к жертве.

Десятилетия безбожной жизни лишили нас нравственного чувства. Мы раздражаемся от любого упоминания о нем. Духовная жизнь! Какая бессмыслица – восклицают многие! Умные люди разводят руки или впадают в пространные рассуждения о культурных ценностях, забывая, что все гражданские законы имеют библейские корни, что уголовному законодательству предстоит нравственное в зримых, ясных категориях. Забвение их грозит саморазрушением народа. Общественная жизнь, лишенная Бога и Таинства, вынуждена нестись в бешеном потоке страстей, услаждая себя головокружительной скоростью. Спрыгнуть с такой «карусели» невозможно – лучше всего на нее не садиться.

Пушкин не сел. А вот Дантес и Екатерина с радостью предались адской гонке. 11 января, в понедельник, Александр Карамзин побывал у них на завтраке, о чем спустя неделю писал брату:

Изящно обставленный дом мне очень понравился[370].

Внешняя красота и богатство выразились в этом браке с особой силой, как бы утверждая власть пошлости над духом. Ослепительная роскошь отвлекала внимание общества от безобразной сути нового семейства.

Пушкин знал, что молодожены устраиваются с размахом, всерьез и надолго, но, когда после завтрака они нанесли ему свадебный визит, поэт отказался принять их, давая понять, что не желает участвовать в их безумном показном торжестве. Тогда они отправились к Карамзиным, которые, не раздумывая, раскрыли перед ними двери.

Где бы ни оказался Пушкин в тот вечер – заезжал ли к друзьям или присутствовал в Александрийском театре на бенефисе любимого актера В.А. Каратыгина – разговоры о Геккернах всюду настигали его, поскольку рядом неизменно находилась Софья Карамзина, увлеченная разгадкой таинственной драмы и желавшая говорить о ней непрестанно.

Любопытство ее достигло предела. На следующий день, 12 января, она, не дожидаясь удобного случая, направилась с ответным визитом к Геккернам. Убедившись воочию в справедливости слухов о новой шикарной жизни молодоженов, Софья сразу села писать брату отчет, выдержки из которого приводились выше.

Короткую запись об этом дне оставил и Тургенев:

12 генваря... у Пушкиной[371].

Почему у Пушкиной, а не у Пушкина? Неужели разговор с Натальей Николаевной – естественно, о браке старшей сестры – был важнее общения с другом? Стало быть, ситуация, действительно, серьезно обострилась.

Первыми всполошились Геккерны. Отказ Пушкина принять молодоженов уже сам по себе был вызовом, означавшим семейный скандал, но он мог поднять и новую волну пересудов в обществе. Опасаясь развития конфликта, Геккерны решились на трудный для себя шаг.

13 января Дантес написал Пушкину письмо, в котором открытым текстом «убеждал его забыть прошлое и помириться», то есть на дипломатическом и светском языке предлагал мягкую капитуляцию. Но Пушкин промолчал.

Причин тому было множество. Первая и главная заключалась в том, что Дантес продолжал делать вид, что никакой встречи у Полетики не существовало и не собирался извиняться за нее перед поэтом. Его жалкие объяснения с Натальей Николаевной лишь отчасти снимали проблему, и были явно недостаточны для открытого семейного общения.

Вторая – носила скорее психологический характер – поэт не желал быть «бедным родственником» тех, чье богатство и карьера держались на унижении чести и достоинства других людей. И потом – как принять их повсеместное, пошлое присутствие!

Не самую последнюю роль играла и третья причина – самолюбие поэта. Свадьба Геккернов поставила Пушкина в безвыходное положение: он не просто проиграл пари, но и лишился аргумента, оправдывающего его поведение в последние месяцы. Свое нежелание видеть Дантеса поэт объяснял той же причиной – недоверием к кавалергарду. Теперь, когда он показал себя честным человеком, отказать Дантесу от дома и не прослыть безумцем, было невозможно, но еще хуже было впустить его, признав тем самым свои ошибки и превратившись во всеобщее посмешище – пустого ревнивца, распространявшего глупые сплетни.

И, наконец, существовала четвертая причина, которая возникла после новогоднего подарка Николая. Пушкин вдруг понял, что, используя скандал с Геккернами, он сможет вырваться из Петербурга. Царь, исполняя закон, должен был отправить поэта в отставку!

Между тем, Геккерны не ограничили свои усилия отправкой письма к Пушкину. Вечером они нанесли свадебный визит Вяземским, где, скорей всего, попросили помощи у друзей поэта. Тургенев записал:

к. Вяз. С ним; там молодые...[372].

Но и на этом Геккерны не успокоились. Они решили усмирить Пушкина с помощью старшего поколения родственников. По их просьбе, роль семейного арбитра взял на себя граф Г.А. Строганов – обер-камергер, двоюродный дядя Натальи Николаевны, а в последствии и опекун семьи Пушкина.

Появление этого лица в дуэльной истории полно двусмысленности и вызывает противоречивые чувства! И понятно – ведь Идалия Полетика была внебрачной дочерью графа! Вот такое, на первый взгляд, странное сближение! К тому же, существует «свидетельство» Вяземского о «заговоре красных»[373] – то есть кавалергардов – к числу которых принадлежал и муж Полетики? Но князь мог и соврать. Впрочем, у всех этих загадок было и самое простое объяснение: дуэльная история возникла и развивалась как внутрисемейный конфликт, и завершать ее должны были родственники.

Следуя этой логике, на следующий день, 14 января Строганов устроил специальный прием в честь молодоженов с приглашением друзей и родственников. В итоге Александр Карамзин сообщил брату радостную весть:

у старика Строганова (1е рere assis[374]) свадебный обед с отличными винами. Таким образом кончился сей роман a la Balzac к большой досаде С.-Петербургских сплетников и сплетниц[375].

Стало быть, Пушкин не сопротивлялся акции графа?! Можно сказать, круг удивительным образом замкнулся – от «подстроенной» встречи у Полетики до «подстроенного» приема у ее отца! На самом деле, ни первая, ни тем более вторая встреча не были ловушками. Наталья Николаевна и Пушкин знали, куда и зачем они едут. Поэт, подготовившись к худшему, вел себя сдержанно, не давая повода для откровенных разговоров. Прием, вероятно, так и прошел, внешне напоминая шахматную партию – без скандала, с заранее продуманными ходами, спокойно, но с внутренним напряжением, которое выплеснулось наружу лишь однажды, когда партия уже была сведена к вполне предсказуемой ничьей, а зрители разошлись, удовлетворенные корректно проведенной встречей.

Пушкин не был бы Пушкиным, если бы на выходе, не дал понять противнику, что его затея провалилась. Данзас вспоминал:

На свадебном обеде, данном графом Строгановым в честь новобрачных, Пушкин присутствовал, не зная настоящей цели этого обеда, заключавшейся в условленном заранее некоторыми лицами примирении его с Дантесом. Примирение это, однако же, не состоялось, и, когда после обеда барон Геккерн, отец, подойдя к Пушкину, сказал ему, что теперь, когда поведение его сына совершенно объяснилось, он, вероятно, забудет все прошлое и изменит настоящие отношения свои к нему на более родственные, Пушкин отвечал сухо, что, невзирая на родство, он не желает иметь никаких отношений между его домом и г. Дантесом[376].

Данзас на приеме не был и, конечно, пользовался чужими наблюдениями. Не трудно догадаться кого – главного «комментатора» дуэльной истории – князя Вяземского. Сам же князь выражался по этому поводу еще красноречивее. В письме к великому князю Михаилу Павловичу он писал:

Пушкин ...объявил самым положительным образом, что между его семьей и семейством свояченицы он не потерпит не только родственных отношений, но даже простого знакомства, и что ни их нога не будет у него в доме, ни его – у них.[377]

Правда, Вяземский не оговорился, когда и при каких обстоятельствах эти слова были произнесены? Одно дело – при посторонних, другое – в родственном кругу. В первом случае – скандал неизбежен, во втором – многое еще можно исправить. Вяземского устраивал лишь первый вариант. Ему важно было оправдаться тем, что ситуация вышла из-под контроля, и вмешательство друзей ничего не изменило бы. На самом деле, друзья, как раз, и составляли ближний круг, внутри которого развивалась трагедия.

Вечером, того же дня состоялся бал у французского посла Баранта. Вяземский, без всякого смущения, с легкость светского сплетника сообщал своей «незабудке» – Мусиной-Пушкиной, что

мадам Геккерн имела счастливый вид, который ее молодил на десять лет, а ее супруг был очень весел и много танцевал[378].

Даже Тургенев, не упуская из виду Пушкиных, больше был озабочен положением своей персоны:

14 генваря ...Бал у французского посла. Прелесть и роскошь туалетов. Пушкина и сестры ее, сватовство…Опять от меня многие отворачивались, но и я от многих[379].

Между тем, поэт продолжал переживать события, происшедшие на обеде у Строганова. Тяжелым мыслям мешали звуки беззаботного светского веселья. Накапливалось раздражение. Наконец, эмоции возобладали, и он выплеснул их на Екатерину. Дантес писал в оправдательной записке к председателю суда полковнику Бреверну:

Это случилось у французского посланника за ужином ...Он (Пушкин) воспользовался моментом, когда я отошел, чтобы подойти к моей жене и предложить ей выпить за его здоровье. После отказа он повторил то же самое предложение, ответ был тот же. Тогда он, разъяренный, удалился, говоря ей: «Берегитесь, я Вам принесу несчастье»[380].

Большую часть этого эпизода Дантес, думается, сочинил, но одно несомненно – неудовлетворенный своей двусмысленной ролью на приеме у Строганова, Пушкин должен был попытаться каким-то образом внести большую ясность в отношения с противником. Довольно жестко повела себя и Екатерина. Поэт желал объясниться, но делал это несколько нервно и иронично, а, встретив со стороны свояченицы холодный отпор, взорвался и высказал мысль, которая особенно остро волновала его.

Кроме того, Дантес приводил и другие свидетельства странного поведения поэта, рассказанные Екатериной уже после смерти Пушкина:

Господин полковник! Я только что узнал от моей жены, что при madame Валуевой в салоне ее матери он говорил следующее: «Берегитесь, Вы знаете, что я зол и что я кончаю всегда тем, что приношу несчастье, когда хочу». Она также только что мне рассказала о двух подробностях, которых я не знал…

Со дня моей женитьбы каждый раз, когда он видел мою жену в обществе madame Пушкиной, он садился рядом с ней и на замечание относительно этого, которое она ему однажды сделала, ответил: «Это для того, чтобы видеть, каковы вы вместе и каковы у вас лица, когда вы разговариваете»». Моя жена, зная мое мнение об этом человеке, не посмела тогда повторить разговор, боясь истории между нами обоими[381].

Чего же добивался Пушкин таким поведением? Вероятно, он надеялся, что Екатерина расскажет Дантесу о происходящем, и кавалергард найдет способ ответить по-мужски. Нельзя забывать, что после женитьбы Дантеса, возобновление дуэли требовало соблюдения определенных условий. Решение семейных конфликтов дракой в обществе не приветствовалось. Вызывать родственника на дуэль было дурным тоном, если только к тому не склоняли чрезвычайные обстоятельства. В случае с поэтом, шлейф этих обстоятельств тянулся с ноябрьских событий. Надо было только освежить их в памяти. Началась словесная перепалка – часть дуэли, которая лишь спустя полторы недели, на Черной речке, разрешилась известным событием.

Днем 15 января, в пятницу, А. И. Тургенев заходил в гости к Пушкину. Они опять вели профессиональный разговор. Поэт читал наизусть стихи, еще не появившиеся в печати:

15 генваря ...Зашел к Пушкину; стихи к Морю о брате[382] .

О том же Тургенев писал И.С.Аржевитинову: «...прочел он мне наизусть много стихов, коих я не знал, ибо они не были напечатаны. Одни более других мне понравились и тем уже, что написаны давно по случаю распространившегося слуха, будто брат Н(иколай) выдан Англичанами; стихи адресованы другому поэту, который написал стихи «К морю» и славил его»[383].

А вечером они отправились в гости к этому поэту – князю Вяземскому:

на детский бал к Вяземской (день рождения Наденьки), любезничал с детьми, маменьками и гувернантками. – Стихи Пушкина к графине Закревской[384]. Вальсировал ...Пушкина и сестры ее[385].

Впечатлением от бала, который по свидетельству Карамзина «был подстать большому балу Белосельских»[386], Тургенев, как водится, поделился на утро с Булгаковым:

Вчера, или лучше, сегодня, вальсировал (...) на детском милом бале у баловня природы и общества Вяземского: он праздновал рождение (т. е. день рождения) своей Надины: всем было весело – детям, маминькам и даже гувернанткам, ибо я любезничал с ними[387].

Вяземский – «баловень природы и общества». Что это – добрая ирония или сожаление о погрязшем в светских удовольствиях друге? В стихотворении, прочитанном Пушкиным Тургеневу, были строки, обращенные к Вяземскому: «Не славь его. В наш гнусный век седой Нептун земли союзник. На всех стихиях человек – тиран, предатель или узник».

Тургенев невольно сравнивал поведение Пушкина и Вяземского. Один писал прекрасные стихи, и числился угасающим талантом. Другой, наоборот, свободно вкушал светские удовольствия, но ходил барином, поэтом и уважаемым человеком, хотя десять лет назад писал в обсуждаемом ныне стихотворении «Море»:

«Сюда, поэзии жрецы!

Сюда существенности жертвы!

Кумиры ваши здесь не мертвы,

И не померкли их венцы»!

Между тем, заканчивая писать дневник, Тургенев вновь обронил загадочную фразу: «Пушкина и сестры ее». Почему сестры, а не сестра, ведь конфликт происходит между Натальей Николаевной и Екатериной, между их мужьями. Должно быть: «Пушкина и сестра». Но друг поэта упорно повторяет «сестры», как будто в разыгравшейся драме важно упоминание о всех сестрах, не исключая Александрины?

Поэт в тот вечер был мрачен, молчалив и даже резок с женой. Он видел, что молодоженов приняли в кругу друзей с нескрываемым удовольствием. И понятно – блестящая чета Геккернов вошла в моду. Вероятно, и сами сестры изобразили сдержанное единодушие, стараясь хотя бы на время забыть семейные противоречия и насладиться мирной атмосферой. Но такое развитие событий, естественно, не устраивало поэта. Он одернул их. В результате, Дантес мог с полным основанием писать полковнику Бреверну:

В конце концов, он (Пушкин – А.Л.) совершенно добился того, что его стали бояться все дамы[388].

В подтверждение своего вывода Дантес сослался на свидетельство зятя Вяземских – П.А.Валуева, который, якобы видя «обычное» отношение поэта к жене и свояченице, выразил сочувствие Наталье Николаевне по поводу поведения ее мужа и услышал от нее в ответ:

Я знаю, что я виновата, я должна была бы его оттолкнуть, потому что каждый раз, когда он обращается ко мне, меня охватывает дрожь.[389]

А что Вяземские? Неужели они ничего не заметили? Их дочь, зять, Тургенев, Карамзины – все заметили, а они нет? Но что еще более странно, в своем известнейшем письме к великому князю Вяземский откровенно фантазировал:

Положение Пушкина сделалось еще мучительнее, он стал озабоченным, взволнованным, на него тяжело было смотреть. Но отношения его к жене оттого не пострадали. Он сделался еще предупредительнее, еще нежнее к ней. Его чувства, в искренности которых невозможно было сомневаться, вероятно, закрыли глаза его жене на положение вещей и его последствия. Она должна была бы удалиться от света и потребовать того же от мужа. У нее не хватило характера, и вот она опять очутилась почти в таких же отношениях с молодым Геккереном, как и до свадьбы: тут не было ничего преступного, но было много непоследовательности и беспечности[390].

Вяземский вроде бы защищал поэта, а на самом деле, унижая его вдову, унижал и память поэта, первым исполнив пушкинское пророчество, что жена его многое потерпит в мнении людском – «в свете ее заедят». Морализаторство князя, в данном случае неуместное, имело целью показать собственную благонадежность. «Баловень природы и общества» выгораживал себя, и пафос служения высоким идеалам лишь вдохновлял его на эту неблаговидную роль. В более поздних воспоминаниях Вяземские вообще старались обойти молчанием события, происходившие в их собственном доме, перекладывая всю ответственность на случайных людей и неожиданные обстоятельства.

Пушкин хорошо понимал натуру Вяземского. Ближайшие московские друзья поэта супруги Павел и Вера Нащокины говорили, что

Пушкин не любил Вяземского, хотя и не выражал того явно, он видел в нем человека безнравственного, ему досадно было, что тот волочился за его женой…[391].

Однако, поэт обладал счастливым качеством: он принимал друзей со всеми их недостатками, и, зная малодушие Вяземского, все же прощал ему многое.

Утром 16 января вместе со стихотворением, посвященным князю, Пушкин отправил Тургеневу его документы, полученные от переписчика. Тургенев, прочитал перебеленную рукопись, внес необходимые поправки, просмотрел прошлогодние письма, покритиковал себя за перемену мыслей и отправился в свой ежедневный поход по светским салонам. Вечером был бал в дворянском собрании – «толпы столоначальниц и адъютантов»[392], но, описывая это меро-

приятие в письме к Булгакову – «...бал дворянский был многолюден и блистательнее прежнего»[393], он ничего не упомянул о Пушкине.

Поэт остался дома и принимал гостей. В ресторан Фильетта от Пушкиных принесли записку:

Пришлите мне, пожалуйста, паштет из гусиной печенки за 25 руб.

В тот же день в погребе Рауля заказано было 8 бутылок вина[394].

Тайный свидетель

Вечером, 16 января, в Петербург приехала Е.Н.Вревская[395] – тригорская барышня, дочь Осиповой – та самая, о которой сестра поэта, зная, что он встречался с ней перед гибелью, писала в письме к отцу, как о добром человеке, безусловно любящем Пушкина:

Я уверена даже, что присутствие ее смягчило его последние мгновения[396].

Раньше она уже послужила Пушкину одним из праобразов онегинской Татьяны. И на этого человека, на ее семейство – столь близкое Пушкину – Вяземский без смущения возложил ответственность за случившуюся трагедию:

Вот в каком настроении он был, когда приехали его соседки по имению, с которыми он часто виделся во время своего изгнания. Должно быть, он спрашивал их о том, что говорят в провинции об его истории, и, верно, вести были для него неблагоприятны. По крайней мере, со времени приезда этих дам он стал еще раздраженнее и тревожнее, чем прежде[397].

Как ловко князь маскирует свои ревнивые чувства! Пушкин, конечно же, говорил, вслед за Жуковским, об обязанности писателя заботиться о добром имени, но в каком контексте – в ответ на требование друзей соблюдать светское приличие, угодное власти?! Еще за полгода до этого Пушкин писал:

Иная, лучшая потребна мне свобода:

Зависеть от царя, зависеть от народа –

Не все ли нам равно? Бог с ними...[398].

Как же надо было «понимать» поэта, чтобы в его желании оставаться самим собой разглядеть рабскую, пугливую зависимость от мнения, если не явно отвергаемого света, то хотя бы безликой армии поклонников? И не просто разглядеть, но и дополнить воображаемомый список именами близких поэту людей в полуофициальном письме великому князю Михаилу Павловичу – по сути дела, доносе?!

Впрочем, у Вяземского была особая причина опасаться и ревновать Вревскую. Сразу же после гибели Пушкина, распространился слух, что она единственная знала подлинную правду о дуэли. Говорили, будто поэт открылся ей.

П.А.Осипова, писала А.И.Тургеневу 16 февраля 1837 г., что подробности, которые рассказала ее дочь, возвратясь из Петербурга,

о последних днях незабвенного Пушкина раздирали наши сердца ... Я почти рада, что вы не слыхали того, что говорил он перед роковым днем моей Евпраксии, которую он любил, как нежной брат, и открыл ей свое сердце. – Мое замирает при воспоминании всего слышанного. – Она знала, что он будет стреляться! и не умела его от того отвлечь![399].

Князю, претендовавшему на монополию в объяснении всего, что происходило с Пушкиным в последние дни, были не по душе эти туманные намеки. К тому же оставалось неясным, какая роль в рассказе Вревской отводилась ему? И отводилась ли вообще? А кроме того, свидетельство провинциалки могло содержать и другую вредную информацию, способную погубить репутацию друзей и близких Пушкина.

Тургенев, как человек всем сердцем переживавший трагедию и желавший знать о ней любую мелочь, простодушно заклинал Осипову:

Умоляю вас написать мне все... передайте мне верно и обстоятельно слова его; их можно сообразить с тем, что он говорил другим, и правда объяснится.

Но Осипова не ответила. Да и что она могла сказать, открыть нового тем, кто и так все наблюдал собственными глазами и не хотел верить ни себе, ни поэту? То, что она могла бы написать, но побоялась, чуть позже сказали ее дети. И что же? Вот уже более полторы сотни лет никто не обращает на это внимание, продолжая искать какие-то «верные» свидетельства.

О том, что накануне в Петербург приехала Евпраксия Николаевна Вревская, Пушкин узнал от мадемуазель Хилевской, недавно прибывшей из Тригорского. Утром 17 января, в воскресенье, она передала Пушкину традиционный подарок от П.А.Осиповой – банку крыжовенного варенья – и короткое сопроводительное письмо. На последней странице этого письма поэт записал петербургский адрес тригорской знакомой:

8 линия Вревской[400].

Встречу с ней он отложил на завтра.

Вероятно, в этот день у него была договоренность с Жуковским посетить мастерскую Карла Брюллова. Об этом событии позднее вспоминал один из учеников художника А.Н.Мокрицкий:

Весело было смотреть, как они любовались и восхищались его дивными акварельными рисунками, но когда он показал им недавно оконченный рисунок: «Съезд на бал к австрийскому посланнику в Смирне», то восторг их выразился криком и смехом. ...Пушкин не мог расстаться с этим рисунком, хохотал до слез и просил Брюллова подарить ему это сокровище, но рисунок принадлежал уже княгине Салтыковой, и Карл Петрович, уверяя его, что не может отдать, обещал нарисовать ему другой. Пушкин был безутешен: он с рисунком в руках стал перед Брюлловым на колени и начал умолять его: «Отдай, голубчик! Ведь другого ты не нарисуешь для меня, отдай мне этот». Не отдал Брюллов рисунка, а обещал нарисовать другой[401].

Конец дня Пушкин и его семейство провели у средней дочери Карамзина. Тургенев записал в дневнике:

на вечер к княгине Мещерской, где Пушкины, Люцероде, Вяземский[402].

Утром 18 января, в понедельник, поэт первым делом отправился навестить Е.Н. Вревскую. После его посещения, Зизи – так звали баронессу в дружеском кругу – написала мужу:

Вчера я была очень удивлена появлением Пушкина, который пришел меня повидать, как только узнал о моем приезде[403].

Удивление вызвало не то, что поэт посетил свою тригорскую подругу, а поспешность, с которой он это сделал. Объяснение лежало на поверхности. Именно, в эти дни Пушкина особенно занимала судьба Михайловского. Он с нетерпением ждал ответ Осиповой на предложение перекупить угодья и спешил узнать последние новости от ее дочери. Подобное предложение он делал и самим Вревским, и они ответили ему согласием:

Он меня очень благодарил за твое намерение купить Мих(айловское). Он мне признался, что он ничего другого не желал, как чтобы мы стали владельцами этого имения. Он хотел нам продать свою часть[404].

Все складывались удачно для Пушкина – появилась реальная возможность покинуть Петербург. Ни о каких слухах, распространившихся в провинции и угрожающих репутации поэта, способных, по мнению Вяземского, испортить настроение Пушкина, речи, конечно, не велось. Это видно и по характеру разговора, описанного Зизи – в нем главное место отводилось воспоминаниям о родных и знакомых, и вообще – не трудно предположить, что, зная впечатлительность поэта, Вревская просто не могла говорить ему неприятные вещи.