Текст книги "Последняя мистификация Пушкина"

Автор книги: Андрей Лисунов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 28 страниц)

А вот в письме от 3 ноября тон ее упоминания о Дантесе резко меняется. «У нас за чаем всегда бывает несколько человек – сообщает она брату – в их числе Дантес, он очень забавен и поручил мне заверить тебя, что тебя ему не достает…»[23]. Без сомнения перед нами тот самый новый, «веселый» Дантес, каким он представляется в своем письме. Но главное – рядом нет Гончаровых. Он свободен для старой дружбы и новых романтических приключений, что особенно радует Карамзину, тайно влюбленную в кавалергарда. Манера его поведения понятна. Она испробована многими, кто был хоть однажды влюблен – стараться не замечать предмет обожания, возбуждая тем самым ревностные чувства. Но что заставило его исполнять эту роль, столь необычную для красивого мужчины?

Заглянем в письмо Пушкина от 21 ноября. Там есть фраза, обращенная к Геккерну:

Подобно бесстыжей старухе, вы подстерегали мою жену по всем углам, чтобы говорить ей о вашем сыне, а когда, заболев сифилисом, он должен был сидеть дома, истощенный лекарствами, вы говорили, бесчестный вы человек, что он умирает от любви к ней; вы бормотали ей: верните мне моего сына[24].

О том же говорит и приведенное выше свидетельство А.Карамзина. Стало быть, Геккерн встречался с женой поэта во время болезни Дантеса и претензии его к Наталье Николаевне звучали не как-нибудь фигурально – дескать, это вы, мадам, поспособствовали истощению молодого человека – а вполне конкретно: «верните мне моего сына». Для выражений такого порядка требуется основание. Должно было произойти нечто из ряда вон выходящее и, непременно, с участием жены поэта пред самой болезнью кавалергарда. Думается, встреча у Полетики была бы здесь к месту. Куда деваться отвергнутому влюбленному, как не на больничную койку! Так что, 17 октября, скорее всего, состоялось то самое тайное свидание. Письмо же было написано Дантесом чуть позже, по выздоровлению, скажем, 29-го октября, уже в роли отвергнутого любовника. Тогда становится понятным, почему разговор Геккерна с Натальей Николаевной, о котором упомянул поэт в своем разорванном письме, состоялся 2 ноября. Оставаясь же на позициях Витале-Скрынникова, пришлось бы объяснить, что заставило посланника медлить с выполнение «отчаянной» просьбы сына более двух недель.

Итак, предположим: 17 октября состоялась встреча у Полетики, затем кавалергард сказался больным – а может, действительно, заболел – и стал подсылать приемного отца к Наталье Николаевне, пытаясь выведать ее настроение, а по выздоровлению придумал новую интригу, суть которой изложил в письме к Геккерну от 29 (?) октября. Желая добиться своего, он хотел припугнуть жену поэта разглашением тайны встречи. 2 ноября посланник приступил к исполнению задуманного. А теперь все подробно и по порядку…

У Полетики

Существуют, по крайней мере, три описания встречи у Полетики, определенным образом связанные между собой: Г.Фризенгофа (мужа Александрины Гончаровой), В.Ф.Вяземской и А.П.Араповой (дочери Натальи Николаевны от второго брака). Появились они на свет спустя многие годы после смерти Натальи Николаевны, строгостью фактов не отличались, но из многочисленной мемуарной литературы впервые упоминали о тайном свидании, указывая на него, как на главную причину смертельного поединка.

Сначала заговорила В.Ф.Вяземская, в опубликованных[25] в 1888 году П.И.Бартеневым воспоминаниях (сама княгиня уже второй год, как умерла). Но вот что любопытно – за год до этого Арапова обратилась к своей тетке Александрине с просьбой рассказать, что она помнила о роковой дуэли. Александрина ответила через своего мужа барона Г.Фризенгофа. Так появились письма, в которых описание встречи у Полетики удивительным образом совпадали с воспоминаниями Вяземской. Сама же Арапова воспользовалась своими знаниями гораздо позже (ее книга вышла в свет в конце 1907 – начале 1908 годах), что позволило рассматривать ее работу отдельно от двух предыдущих свидетельств. Между тем, мысль об их общем родстве кажется более естественной, как и предположение о неслучайном характере почти одновременного появления воспоминаний княгини и писем Фризенгофа.

Арапова интересовалась всем, что говорили или писали о матери, но для того, чтобы ее обращение к родственникам состоялось, именно, в 1887-ом, а скажет, не в 1882-ом или 1885-ом году, должна была существовать какая-то веская причина. И она, скорее всего, заключалась в смерти княгини Вяземской. Арапова с юных лет находилась под сильным духовным влиянием ее мужа – князя Петра Андреевича. В своей книге она не без гордости признается, что Вяземский, «свято оберегая старинную дружбу, был частым посетителем в доме» и даже признал ее литературное дарование.

Как на самом деле князь оберегал старинную дружбу – вопрос отдельный?! Скажем только, что на дружбу это меньше всего походило. Важно, другое – Арапова верила Вяземскому, как и многие другие, полагавшие князя хранителем пушкинских тайн. И надо сказать он очень в этом преуспел, создав миф о кончине поэта, который в равной мере устраивал и власть, и друзей поэта, и рядового обывателя. Поэтому многие люди надеялись, что со смертью супругов (а князь умер еще в 1876 году), откроются самые пикантные подробности этой ужасной трагедии. К тому же, в отсутствии главных свидетелей, встрепенулись и многие статисты, наблюдавшие семейную драму поэта со стороны и добросовестно разносившие сплетни о нем по всему свету.

Арапова, конечно, знала о существовании воспоминаний, которые собирался опубликовать Бартенев – ведь готовились они не один год. Само название говорило об этом: «Из рассказов князя Петра Андреевича и княгини Веры Федоровны Вяземских (записано в разное время, с позволения обоих)». Возможно, некоторые истории Арапова слышала из уст самих супругов. Во всяком случае, вопросы она задавала конкретные, со знанием дела, заставляя Александрину и ее мужа отвечать по существу. Фризенгоф писал «дорогой Азиньки» 14 марта 1887 года:

Жена моя сообщает мне, что она совершенно уверена в том, что во все это время Геккерн видел вашу мать исключительно в свете и что между ними не было ни встреч, ни переписки. Но в отношении обоих этих обстоятельств было все же по одному исключению. Старый Геккерн написал вашей матери письмо, чтобы убедить ее оставить своего мужа и выйти за его приемного сына. Александрина вспоминает, что ваша мать отвечала на это решительным отказом, но она уже не помнит, было ли это сделано устно или письменно. Что же касается свидания, то ваша мать получила однажды от г-жи Полетики приглашение посетить ее, и когда она (Н. Н. Пушкина) прибыла туда, то застала там Геккерна вместо хозяйки дома; бросившись перед ней на колена, он заклинал ее о том же, что и его приемный отец в своем письме. Она сказала жене моей, что это свидание длилось только несколько минут, ибо, отказав немедленно, она тотчас же уехала[26].

При всей внешней сдержанности и уважительном тоне письма в нем все же проглядывало ревнивое отношение Александрины к сестре. В письме говорилось, что Дантес вошел в салон Натальи Николаевны, как «многие другие офицеры гвардии, посещавшие ее», что «он страстно влюбился в нее, и его ухаживание переходило границы, которые обычно ставятся в таких случаях», что он буквально «пожирал ее глазами». Сообщалось так же, что «Пушкин был этим сильно раздражен», «что нашлись лица, которые вмешались, чтоб еще сильнее возбудить его». И тут прозвучало имя ни в чем не повинного князя Гагарина. Не пощадила Александрина и сестру Екатерину, назвав ее ширмой, за которой Дантес устраивал свои дела, «ухаживая за обеими сестрами сразу». Иными словами, она всех припечатала, всему дала определение, но ничего не сказала о поведении самой Натальи Николаевны. Каким образом жена поэта пыталась исправить ситуацию? И получалось, что никаким. А ведь было понятно, что дочь ждала оправданий своей матери. Взамен ей был послан некий меморандум, сопровождаемый жалобами на проблемы с памятью. Арапова поняла, к чему клонит Александрина, и ни в чем не поверила ей. К тому же, ее подозрения в нечистоплотности тетки очень скоро нашли самое решительное подтверждение.

В том же 1887 году записал свой скандально знаменитый «Рассказ об отношениях Пушкина к Дантесу» полковой друг кавалергарда князь А.В.Трубецкой. В его изложении история дуэли приняла невероятный вид, а фигура Александрины обрела, чуть ли не дьявольский характер. Князь «откровенничал»:

Еще до брака Пушкина на Натали Александрин знала наизусть все стихотворения своего будущего зятя и была влюблена в него заочно. Вскоре после брака Пушкин сошелся с Александрин и жил с нею. Факт этот не подлежит сомнению. Александрин сознавалась в этом г-же Полетике. Подумайте же, мог ли Пушкин при этих условиях ревновать свою жену к Дантесу. …Влюбленный в Александрин, Пушкин опасался, чтобы блестящий кавалергард не увлек ее. …Повторяю, однако, – связь Пушкина с Александриною мало кому была известна… Вскоре после брака, в октябре или ноябре, Дантес с молодой женой задумали отправиться за границу к родным мужа …. и во время этих-то сборов, в ноябре или декабре, оказалось, что с ними собирается ехать и Александрин. Вот что окончательно взорвало Пушкина, и он решился во что бы то ни стало воспрепятствовать их отъезду… Случай скоро представился. В то время несколько шалунов из молодежи—между прочим Урусов, Опочинин, Строганов, мой cousin, – стали рассылать анонимные письма по мужьям-рогоносцам. В числе многих получил такое письмо и Пушкин. В другое время он не обратил бы внимания на подобную шутку и, во всяком случае, отнесся бы к ней, как к шутке, быть может, заклеймил бы ее эпиграммой. Но теперь он увидел в этом хороший предлог и воспользовался им по-своему[27].

Что здесь правда, а что чистой воды вымысел – еще предстоит разобраться? Вряд ли Арапова безоговорочно приняла маразматический бред старого князя, но такой фантастический поворот событий ее полностью устраивал, поскольку во многом оправдывал мать. Когда же спустя год, она нашла ему подтверждение и в воспоминаниях Вяземских, ее подозрение относительно тетки переросло в убеждение. А мера доверия к духовным водителям достигла такого уровня, что, когда на закате жизни пришло время делиться накопленным опытом, она большую часть своей книги построила на воспоминаниях Вяземских, литературно обработав их и дополнив анекдотами из собственной жизни. Естественно, о свидетельствах тетки Арапова ни словом не обмолвилась. Ее не отпугнули даже пошлые подробности, которыми княгиня Вяземская сопроводила описание встречи у Полетики:

Мадам NN, по настоянию Геккерна, пригласила Пушкину к себе, а сама уехала из дому. Пушкина рассказывала княгине Вяземской и мужу, что когда она осталась с глазу на глаз с Геккерном, тот вынул пистолет и грозил застрелиться, если она не отдаст ему себя. Пушкина не знала, куда ей деваться от его настояний; она ломала себе руки и стала говорить как можно громче. По счастию, ничего не подозревавшая дочь хозяйки дома явилась в комнату и гостья бросилась к ней[28].

Милые детали: Бог весть, откуда взявшийся пистолет и красная шапочка в роли спасительницы?! Впрочем, тут княгиня хотя бы оговаривается, что Наталья Николаевна рассказала о происшедшем ей и мужу. Спустя годы Бартенев припомнил другое высказывание Вяземской, где она представлялась чуть ли не единственной поверенной жены поэта:

Дантес был частым посетителем Полетики и у нее виделся с Натальей Николаевной, которая однажды приехала оттуда к княгине Вяземской вся впопыхах и с негодованием рассказала, как ей удалось избегнуть настойчивого преследования Дантеса[29].

Интересно, кому принадлежит это дополнение – Вяземской или самому Бартеневу? И что за история с излиянием чувств! Не в характере Натальи Николаевны было бросаться кому-либо на грудь. Тут Араповой пришлось решать сложную задачу. Аналитическими способностями она не обладала – серьезно заниматься исследованиями ей было не досуг – но природу человеческой страсти она понимала тонко. Существовали неоспоримые доказательства тайного свидания матери, сопровождаемые пикантными подробностями. Однако, исходили они не от ее врагов, как следовало бы ожидать, а из окружения поэта. Неужто Наталья Николаевна сама на себя наговаривала? И почему враги так упорно молчали?

Молчала, прежде всего, Полетика, хотя могла бы рассказать, что встреча вовсе не была подстроена ею, как намекала Вяземская, а состоялась по просьбе Натальи Николаевны. Достаточно было сообщить об этом Трубецкому, который, собственно, и не скрывал, что обсуждал с Полетикой все перипетии дуэльной истории. «Скромность» Дантеса была понятна – уж очень он неловко выглядел в той ситуации. Но Полетика хранила молчание принципиально. Почитая поэта и его свояченицу главными виновниками разыгравшейся трагедии, она как будто оберегала Наталью Николаевну от лишних нападок. Во всяком случае, так ее поняла Арапова. В своей книге она дала злейшему врагу матери самую нежную и трогательную характеристику. Дочь Натальи Николаевны таким образом восстанавливала справедливость!

Прежде всего, она решила не касаться деталей встречи, поскольку сама Наталья Николаевна вряд ли говорила о них с кем-нибудь из посторонних. И действительно: в воспоминаниях Вяземской и рассказе Фризенгофа чувствуется один голос – голос Пушкина. На каком-то этапе дуэльной истории поэт, скорее всего, не удержался и посвятил близких ему женщин в тайну дуэли, сопроводив свой рассказ образными выражениями. Естественно, после гибели Пушкина, Наталья Николаевна вынуждена была подтвердить сам факт такой встречи, и это дало повод ссылаться на нее.

Труднее всего Араповой было совместить два дорогих ей свидетельства Вяземской и Полетики (в передаче Трубецкого). И тут она постаралась на славу, как достойная ученица старого князя. Она скроила полотно, совершенно не совпадающее с действительностью, которое благодаря воображению устанавливало самый нелепый порядок вещей, и вместе с тем наилучшим образом отражало смысл и характер происходящей трагедии. Судите сами:

Геккерен, окончательно разочарованный в своих надеждах, так как при редких встречах в свете Наталья Николаевна избегала, как огня, всякой возможности разговоров, хорошо проученная их последствиями, прибегнул к последнему средству. Он написал ей письмо, которое было – вопль отчаяния с первого до последнего слова. Цель его была добиться свидания. «Он жаждал только возможности излить ей всю свою душу, переговорить только о некоторых вопросах, одинаково важных для обоих, заверял честью, что прибегает к ней единственно, как к сестре его жены, и что ничем не оскорбит ее достоинство и чистоту». Письмо, однако же, кончалось угрозою, что если она откажет ему в этом пустом знаке доверия, он не в состоянии будет пережить подобное оскорбление.… Теперь и для Натальи Николаевны наступил час мучительной нравственной борьбы! На одной чаше весов лежит строжайший запрет мужа, внутренний трепет при сознании опрометчивого шага… На другой – сплетался страх пред правдоподобностью самоубийства, так как Геккерен доказал своей женитьбой, что он способен на самые неожиданные меры, со смутной тревогой за участь, готовящуюся сестре. Может быть, другая женщина, более опытная в жизни, и призадумалась бы над шумихой громких фраз, но, недоступная внушениям лжи или самообмана, она не признавала их и в других. Наконец, сострадание также подало свой голос… Года за три перед смертью, она рассказала во всех подробностях разыгравшуюся драму нашей воспитательнице… С ее слов я узнала что, дойдя до этого эпизода, мать со слезами на глазах, сказала: «Видите, дорогая Констанция, сколько лет прошло с тех пор, а я не переставала строго допытывать свою совесть, и единственный поступок, в котором она меня уличает, это согласие на роковое свидание... Свидание, за которое муж заплатил своей кровью, а я – счастьем и покоем всей своей жизни. Бог свидетель, что оно было столько же кратко, сколько невинно. Единственным извинением мне может послужить моя неопытность на почве сострадания... Но кто допустит его искренность?». Местом свидания была избрана квартира Идалии Григорьевны Полетики, в кавалергардских казармах, так как муж ее состоял офицером этого полка. Она была полуфранцуженка, побочная дочь графа Григория Строганова, воспитанная в доме на равном положении с остальными детьми, и, в виду родственных связей с Загряжскими, Наталья Николаевна сошлась с ней на дружескую ногу. Она олицетворяла тип обаятельной женщины не столько миловидностью лица, как складом блестящего ума, веселостью и живостью характера, доставлявшими ей всюду постоянный несомненный успех. В числе ея поклонников самым верным, искренно влюбленным и беззаветно преданным был в то время кавалергардский ротмистр Петр Петрович Ланской. Хорошо осведомленная о тайных агентах, следивших за каждым шагом Пушкиной, Идалия Григорьевна, чтобы предотвратить опасность возможных последствий, сочла нужным посвятить своего друга в тайну предполагавшейся у нее встречи, поручив ему, под видом прогулки около здания, зорко следить за всякой подозрительной личностью, могущей появиться близ ее подъезда… Всякое странное явление в жизни так удобно обозвать случаем! Но мне именно сказывается перст Божий в выборе Идалией Григорьевной того человека, который, будучи равнодушным свидетелем происшедщаго события, наглядно доказал, до какой степени свидание, положившее незаслуженное пятно на репутацию матери, было в сущности невинно и не могло затронуть ея женской чести. … семь лет спустя он никогда не решился бы дать свое безупречное имя женщине, в чистоту которой он не верил бы так же безусловно, как в святость Бога. Несмотря на бдительность окружающих и на все принятые предосторожности, не далее, как через день, Пушкин получил злорадное извещение от того же анонимного корреспондента о состоявшейся встрече. Он прямо понес письмо к жене. Оно не смутило ее. Она не только не отперлась, но, с присущим ей прямодушием, поведала ему смысл полученного послания, причины, повлиявшие на ее согласие, и созналась, что свидание не имело того значения, которое она предполагала, а было лишь хитростью влюбленного человека. Пушкин, врожденный великий психолог, мгновенно отбросил всякий помысел о лицемерии и обмане. … Он, нежным, прощальным поцелуем осушил ее влажные глаза и, сосредоточенно задумавшись, промолвил как бы про себя: «Всему этому надо положить конец![30].

Каково! Как будто сама стояла рядом! И думается, что-то похожее происходило 4 ноября. Правдоподобие положений, как сказал бы сам Пушкин. Впрочем, Арапову меньше всего интересовали даты. Она писала хронику чувств, где прошлое зачастую опережает будущее. Подметные письма появлялись у нее всякий раз, как только надо было продвинуть сюжет. Одна анонимка сообщила Пушкину, что Дантес слишком рьяно ухаживает за его женой, другая – после женитьбы кавалергарда – просто помешала поэту успокоиться, и, наконец, третья, как видно из фрагмента, донесла о тайном свидании. Нелепость явная! Но ведь анонимка, действительно, играла в дуэльной истории таинственную роль, так или иначе присутствуя в каждом из перечисленных эпизодов! И никакого разумного объяснения этому в научной литературе пока не существует.

То же самое касается и времени проведения встречи у Полетики. Вяземские как будто поместили ее среди январских событий. Но сами воспоминания, составленные в виде сборника анекдотов, на что, кстати, указывал подзаголовок, никакой хронологической последовательности не устанавливали. Однако, Арапова прямо отнесла тайное свидание и объяснение супругов к январской дуэли, поскольку смешно было полагать, что Пушкин дрался из-за безымянного пасквиля или чьей-то попытки увезти свояченицу за границу. И Щеголев безоговорочно принял фантастический вывод дилетантки, понимая его характеристическую точность. Абрамович же, восстанавливая реальный ход событий, так и не смогла вразумительно объяснить, почему между встречей у Полетики и выстрелом на Черной речке прошло так много времени?!

А как объяснить мотив поведения самой Натальи Николаевны? Одно дело ехать на свидание к мужу сестры, как это описано у Араповой – тут дело семейное, расчетливое, другое – к холостому мужчине. Утверждение Абрамович, что Наталья Николаевна попала в ловушку, положения не исправляет. Быть глупой или влюбленной – не все ли равно! Пожалуй, первое пообидней будет! Вот и Цветаева замечает: Он – все, она – нуль.

А что если Наталья Николаевна, действительно, ехала к Дантесу как к родственнику или почти родственнику? Ведь, что ни говори, отношения кавалергарда и Екатерины Гончаровой до свадьбы могли зайти сколь угодно далеко. И, видимо, зашли: их переписка, опубликованная С.Витале, позволяет говорить об этом уверенно.

Наталья Николаевна, приглашая к себе в дом сестер, должна была по-матерински посредничать в их личных делах. Молоденький Карамзин ошибался, когда писал о Екатерине, что

та, которая так долго играла роль посредницы (сводни), стала, в свою очередь, любовницей, а затем и супругой[31].

На самом деле «сводничала» Наталья Николаевна, стремясь выдать сестер замуж. Тесное сотрудничество сестер Гончаровых сложилось еще в девичестве, когда по бедности они передавали друг другу пару чулок для поочередного выезда в свет. Вокруг жены поэта вились холостые мужчины, но она должна была не отпугивать их, а, наоборот, вовлекать в общий разговор с сестрами.

В письме Дантеса есть знаменательная фраза: «ты должен открыто к ней обратиться и сказать, да так, чтоб не слышала сестра». Кавалергард знал, что сестра будет рядом – всегда рядом! – но не называл ее имя, поскольку приемный отец понимал, о ком идет речь. И это еще раз косвенно подтверждает, что Екатерина была любовницей Дантеса!

Суммировав сведения, полученные от Фризенгофа и Вяземских, Арапова предположила, что на встречу Наталья Николаевна была вызвана письмом Дантеса. Конечно, в нем напрямую не говорилось о судьбе сестры, но по всему выходило, что общее состояние поклонника и жениха дошло до крайней точки, за которой маячила перспектива его самоубийства. Из оговорки кавалергарда – «остерегайся употреблять выражения, которые были в том письме» – понятно, что письмо такое, действительно, существовало. Следовало вмешаться и разрядить ситуацию. Но как это сделать, если повсюду за тобой следуют сестры? Сестры-наперсницы, сестры-соперницы.

Стало быть, Наталья Николаевна соглашалась не на тайное любовное свидание, а на дружескую встречу без посредников – разница существенная, но как ее объяснить непосвященным. Тут ведь пришлось бы говорить о позоре сестры! Да и кто поверит в искренность чувств жены поэта, когда сами чувства находились в смятении.

Дантес нравился Наталье Николаевне. Он умел льстить женскому самолюбию. Как писал Н.М. Смирнов, приятель поэта,

красивой наружности, ловкий, веселый и забавный, болтливый, как все французы, Дантес был везде принят дружески, понравился даже Пушкину… Наталья Николаевна, быть может, немного тронутая сим новым обожанием, невзирая на то, что искренно любила своего мужа, до такой степени, что даже была очень ревнива, или из неосторожного кокетства, казалось, принимала волокитство Дантеса с удовольствием[32].

Смирнов несколько сгущает краски: ведь ревновала Наталья Николаевна к жене Смирнова Александре Осиповне, урожденной Россет, с которой поэт был особенно дружен. Ей первой он показывал свои новые произведения! Тут развивалась интрига, определившая, в свою очередь и сложные отношения Натальи Николаевны к Дантесу.

Надо ли говорить, что никакой дружбы между мужчиной и женщиной не существует, что скрытое терпеливое ухаживание одной из сторон может длиться годами, принимая вид дружеского жертвенного участия, что удобство таких отношений мнимое, сродни вялому наркотическому опьянению, и грозит неизбежной расплатой.

Надо ли говорить, что все это в теории! А на практике, как приятно обманываться на свой счет, полагая, что на твою долю выпадет исключение, что в нужный момент будут найдены нужные слова, тем более, что и родной человек поддерживал якобы дружеские отношения с другой женщиной!

Когда, после январского, а затем и февральского объяснений Дантес предложил ей дружбу, Наталья Николаевна приняла ее, как бы в ознаменование их обоюдной готовности сопротивляться преступной страсти, и ради интереса сестры, безоговорочно влюбленного в кавалергарда. Наивная?! Отнюдь. Смятенная – куда вернее! Расчетливая Вяземская

предупреждала Пушкину относительно последствий ее обращения с Геккерном. «Я люблю вас, как своих дочерей; подумайте, чем это может кончиться!» – «Мне с ним весело. Он мне просто нравится. Будет то же, что было два года сряду».

Впрочем, княгиня не скрывала, что тон таких отношений задавался поэтом:

Пушкин сам виноват был: он открыто ухаживал сначала за Смирновою, потом за Свистуновою (ур. гр. Соллогуб). Жена сначала страшно ревновала, потом стала равнодушна и привыкла к неверностям мужа. Сама она оставалась ему верна, и все обходилось легко и ветренно[33].

Какое коварное, предательское по отношению к другу обобщение! Но кто сказал, что дружба между Вяземской и Пушкиным была счастливым исключением, а не развивалась по тем же законам утаенной страсти?! Вот она и вырвалась наружу, как вулканическая лава, и все полетело кубарем. Конечно, поэт, был виноват, что дружил с женщинами, но эта дружба нисколько не охлаждала его отношений с женой, а, наоборот, будоражила их. После женитьбы Пушкин не столько ухаживал за женщинами, сколько позволял им ухаживать за собой. Это нисколько не противоречило интересам семьи, а лишь интриговало Наталью Николаевну.

Ее любовь к поэту выразилась еще и в том, что она попыталась освоить опыт Пушкина, ловко играющего интересами противоположного пола. Она собиралась дружить с Дантесом, то есть поддерживать отношения, которые сложились у них за два года светского общения. Пушкин назвал это «двухлетним постоянством».

Ахматова подхватила фразу, сказанную поэтом в состоянии наивысшего раздражения, и резанула правду-матку:

Легенда о многолетней, возвышенной любви Дантеса идет от самой Натальи Николаевны[34].

Что ж в этом есть своя логика. Дружба между мужчиной и женщиной всегда держится на мифе о «возвышенной любви» одной из сторон.

Кроме того, жена поэта продолжала принимать короткие записочки Дантеса – свидетельства «неугасающего» к ней интереса, которыми кавалергард сопровождал посылки книг и театральных билетов. Акты «дружеского» внимания! Ничего предосудительного в них не содержалось, кроме излишне восторженного описания достоинств Натальи Николаевны, но, именно, они стали главным и по существу единственным орудием обвинения Дантеса на суде.

К чести Натальи Николаевны она никогда не отрицала своей вины. Ее семилетнее вдовство, молитвы о Пушкине, беспощадное курение, ранняя смерть в 51 год – свидетельства ее искреннего раскаяния! Всей жизнью заплатила жена поэта за свою иллюзию! И сказать после этого, что все ей «обходилось легко и ветренно», зная итог ее жизни – цинизм невероятный, объяснимый лишь местью самолюбивой натуры.

А вот Дантес никаких иллюзий не питал. Еще в начале года, когда Наталья Николаевна умилялась готовности кавалергарда жертвовать собой – а делала она это настолько откровенно, что фрейлина М.Мердер, наблюдавшая за ней, записала в своем дневнике 5 февраля: «барон танцевал мазурку с г-жою Пушкиной – как счастливы они казались в эту минуту» – так вот, за три дня до этого Дантес без стеснения делился своими истинными планами с приемным отцом:

Причин для радости у меня более, чем когда-либо, так как я добился того, что принят в ее доме, но увидеться с ней наедине, думаю, почти невозможно, и все же совершенно необходимо; нет человеческой силы, способной этому помешать, потому что только так я вновь обрету жизнь и спокойствие. Безусловно, безумие слишком долго бороться со злым роком, но отступать слишком рано – трусость. Словом, мой драгоценный, только ты можешь быть моим советчиком в этих обстоятельствах: как быть, скажи? Я последую твоим советам, ведь ты мой лучший друг, и я хотел бы излечиться к твоему возвращению и не думать ни о чем, кроме счастья видеть тебя и наслаждаться только одним тобой[35].

Ахматова и тут была грубовато права:

Вообще же в этой игре Дантесу предоставлялась голубая роль – он должен был играть на одном обаянии, что, благодаря его удачной внешности, ему и удавалось[36].

Дантес одинаково интриговал и Наталью Николаевну и приемного отца, разыгрывая перед ними роль несчастного, истерзанного чувствами, любовника, готового в любой момент расплакаться или того хуже наложить на себя руки. Кроме того, он искусно сталкивал невольных соперников, придумывая себе оправдания, которые могли свести с ума даже прожженного циника Геккерна:

ты же единственный, кто равен ей в моей душе: когда я думаю не о ней, то думаю о тебе; однако не ревнуй, мой драгоценный, и не злоупотреби моим доверием: ты останешься навсегда, что же до нее, время произведет свое действие и изменит ее, и ничто не будет напоминать мне ту, кого я так любил[37].

Надо же, как далеко заглядывал кавалергард! Но на встрече у Полетики он попал в непривычное положение. Любой мужчина в такие минуты выглядит жалким. Дантес же, требуя близость женщины, должен был вдвойне напрягаться еще и потому, что сцена, которую он задумал и около года вынашивал, которая начала осуществляться, суля удовольствие не только телу, но и низкой его душе, рухнула одномоментно, не достигнув, как он рассчитывал, достойного финала. В пылу страстного нетерпения он мог предложить Наталье Николаевне бежать не только за границу, но и на край света, и, естественно, получил отказ. Что ж, он встал, отряхнулся и… решил заболеть, благо погода была подходящей – по-осеннему мерзкой.

И все же, какими бы ни были подробности этого злосчастного происшествия, какие мотивы не двигали бы Натальей Николаевной, согласно традициям того времени, они не отменяли главного ее преступления – замужняя женщина осталась наедине с холостым мужчиной. Такая встреча должна была сохраняться в строжайшем секрете. Любой ее исход одинаково бесчестил семью Пушкина. В этом, прежде всего, заключалась тайная пружина всех дуэльных событий, которая делала их столь непоследовательными и безумно противоречивыми для непосвященных.

Даже после смерти поэта, когда «пикантные» подробности этой встречи потеряли остроту сплетни, они по-прежнему вредили репутации жены поэта и ее друзьям. Узнав о ней от самой Натальи Николаевны (имеется в виду тесный круг друзей-мужчин: Вяземский, Жуковский, Тургенев), в первые недели вдовства «жаждущей прочесть все, что касается ее мужа, жаждущей говорить о нем, обвинять себя и плакать»[38], они удрученно замолчали, не решась обнародовать происшедшее.