Текст книги "Последняя мистификация Пушкина"

Автор книги: Андрей Лисунов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 28 страниц)

Анна Андреевна Ахматова, со свойственной ей поэтической энергией – «когда б вы знали из какого сора» – бросилась защищать то, что требовало не защиты, а понимания. При этом она «гениально» оправдалась, открыв широкую дорогу «правдорубам» разных мастей:

Как ни странно, я принадлежу к тем пушкинистам, которые считают, что тема семейной трагедии Пушкина не должна обсуждаться. Сделав ее запретной, мы, несомненно, исполнили бы волю поэта. И если после всего сказанного я все-таки обратилась к этой теме, то только потому, что по этому поводу написано столько грубой и злой неправды, читатели так охотно верят чему попало и с благодарностью приемлют и змеиное шипение Полетики, и маразматический бред Трубецкого, и сюсюканье Араповой[439].

В последнем случае Ахматова, вероятно, имела в виду следующие размышление дочери Натальи Николаевны:

Александра Николаевна принадлежала к многочисленной плеяде восторженных поклонниц поэта, совместная жизнь, увядавшая молодость, не пригретая любовью, незаметно для нее самой могли переродить родственное сближение в более пылкое чувство. Вызвало ли оно в Пушкине кратковременную вспышку? Где оказался предел обоюдного увлечения? Эта неразгаданная тайна давно лежит под могильными плитами[440].

Ах, если бы Ахматова остановилась, если бы признала за Александриной право увлечься Пушкиным и своим авторитетом не поддержала женские пересуды Араповой, сегодня можно было бы обойтись одним утверждением: поверьте, господа, к смерти поэта эта история не имеет никакого отношения. А так приходится следовать за мыслью великой поэтессы, отдавая дань ее проницательности. Она была права, когда заметила, что отказ Пушкина иметь отношения с домом Дантеса по тогдашним нравам был скандал невероятный, но вывод из этого сделала совершенно современный:

И, по-видимому, Геккерн пустил в ход заготовленную им впрок сплетню. Это должно было иметь примерно такой вид: «Ах, вы нас на порог не пускаете, так мы и сами не хотим к вам идти, потому что у вас в доме творится безобразие[441].

Человеку двадцатого века не легко понять обычаи пушкинской эпохи. Он озабочен своей индивидуальностью и не думает об интересах семьи. Тогда же интимные отношения между родственниками одной крови не осуждались ни библейскими, ни общественными законами, если они способствовали воссозданию и укреплению семьи. Такой, с современной точки зрения, казус выражался, например, в «чести», которую царь, как глава общероссийского дома, оказывал замужним дамам. Обычаи дворцовой жизни распространялись и на дворянские семьи. Не соглашаясь наладить семейные отношения с Геккернами, поэт, несомненно, нарушал традицию.

Но не следует забывать, что он и сам имел наложницу в более молодые, извинительные годы, а в семейной жизни отдавал дань Домострою. Впрочем, речь не о нем. Как бы ни вел себя Пушкин в семье, важно, что общество позволяло ему это, а, значит, Геккерны не могли апеллировать к мнению света. Анна Андреевна ошибалась, когда выстраивала весьма понятную ей, но мало интересную современникам поэта, интригу:

Итак, дернув неприметную ниточку (Александрина), мы вытянули нечто ужасное и отвратительное, то есть то, что случилось бы, если бы дуэль 27 января почему-нибудь не состоялась. …Ни в чем не повинную Александру Николаевну надо было бы увезти на вечное девство к мамаше в деревню, а один из братьев Гончаровых должен был бы при общем сочувствии Петербурга убить на дуэли Пушкина, обесчестившего его сестру, жившую в доме Пушкина и доверенную ему матерью[442].

В том то и дело, что, узнав о случившемся, Наталья Ивановна ничего бы не стала предпринимать, а сказала бы провинившемуся зятю: сударь, я вам доверила дочь, так что устройте ее судьбу надлежащим образом. И Пушкину пришлось бы искать ей жениха так долго и так настойчиво, как того требовала ситуация. И уж точно ее братья не стали бы устраивать спектакль с дуэлью, рискуя погубить репутацию не только сестры, вечное «девство» которой было бы обеспечено, но и всей семьи, выступившей против обычаев.

Но самое любопытное другое – каким образом, по замыслу исследователей, дуэль могла предотвратить распространение сплетни, уже пущенной в оборот? Из уважения к памяти поэта? В противном же случае, следовало бы застрелить еще, как минимум, десяток человек – ту же Софью Карамзину, Вяземских и так далее. Ахматова утверждала, что «сплетни о связи Пушкина в то время не существовало, иначе Александрина не могла бы стать фрейлиной в 1839 году». Но мы то знаем, что сплетня возникла сразу, как только сестры Гончаровы пересекли порог дома Пушкиных. И то, что Александрина стала фрейлиной – это еще одно подтверждение, что светское общество не придавало особенного значения тесному сближению поэта и свояченицы.

И обращение Ахматовой к Наталье Николаевне было не по адресу:

При известной ее ревности (см. письма Пушкина) неужели она бы совершенно безропотно и абсолютно незаметно для постороннего сносила бы скандальный роман мужа и сестры – тут же в доме?[443].

Сносила бы, как многое другое, чего не снесла бы современная женщина. Впрочем, случись этот самый «роман» между Александриной и Пушкиным, Наталье Николаевне не пришлось бы ревновать и ощутить себя брошенной женщиной – ее общественный статус не страдал – а любовь к сестре помогла бы ей справиться с самолюбием и не оттолкнуть сестру даже после гибели поэта, тем более, что потеря была обоюдная.

Другое дело, друзья поэта. Ахматова не случайно обратила на них внимание, обрушив всю мощь критического гнева, прежде всего, на голову Софьи Карамзиной:

От всего этого за версту пахнет клеветой. Если Пушкин и Александрина в связи и живут в одном доме, зачем им демонстрировать свои преступные отношения?[444].

Она имела ввиду письмо Карамзиной от 27 января 1837 года, где история с Александриной представала в изумительном виде:

Пушкин скрежещет зубами и принимает свое всегдашнее выражение тигра, Натали опускает глаза и краснеет под жарким и долгим взглядом своего зятя,– это начинает становиться чем-то большим обыкновенной безнравственности; Катрин направляет на них обоих свой ревнивый лорнет, а чтобы ни одной из них не оставаться без своей роли в драме, Александрина по всем правилам кокетничает с Пушкиным, который серьезно в нее влюблен и если ревнует свою жену из принципа, то свояченицу – по чувству. В общем все это очень странно, и дядюшка Вяземский утверждает, что он закрывает свое лицо и отвращает его от дома Пушкиных[445].

Что поделаешь – друзья Пушкина, как часто бывает с известными людьми, воспринимали себя частью его большой семьи или «партии», как потом выразятся недруги поэта. На этом основании Карамзина и Вяземский обсуждали внутрисемейные проблемы Пушкина, нисколько не стесняясь и не боясь навредить его репутации. Фраза «закрывает свое лицо и отвращает его от дома Пушкина» вовсе не означала разрыв князем приятельских отношений, а его нежелание участвовать в «домашней» жизни Пушкина, принявшей, по его мнению, слишком неудобный вид. Напрасно Анна Андреевна демонизировала Карамзину, решавшую для себя ту же проблему:

В сообщении Софьи Николаевны поражают совершенно новые интонации ...Свойственные ей терпимость и легкомыслие почему-то впервые ее покидают, появляется какая-то сухость, твердость и совсем не женская ясность формулировок. Тут же как подпорка пригодился князь Петр (Вяземский) (через несколько часов он будет выть у постели умирающего Пушкина)[446].

Но вопрос Анна Андреевна поставила правильный: «От кого же узнала С.Н., что Пушкин «серьезно влюблен» в Александрину и Наталью Николаевну ревнует «из принципа», а Александрину «по чувству»?». Только за ответом отправилась далековато:

Прошу сопоставить с этим, что заклятый враг Пушкина и приятельница Дантеса Идалия Полетика (о которой ниже) «напомнила» Трубецкому (в Одессе, когда им было уже по 70-ти лет), что и вся дуэль произошла из-за ревности Пушкина к Александрине и боязни, что Дантес увезет ее во Францию.

И вывод сделала смелый:

дело в том, что у Софьи Николаевны и у Трубецкого был один и тот же источник. А источник этот – Дантес. Это он внушил С.Н. и Трубецкому версию романа Пушкина с Александриной. ...Все, что диктует Трубецкой в Павловске на даче,– голос Дантеса, подкрепленный одесскими воспоминаниями Полетики ... это единственная и настоящая запись версии самого Дантеса[447].

Корректность этих рассуждения сомнительна, поскольку, так называемая, «настоящая запись» дошла до нас в изложении третьих лиц, составленная спустя десятилетия, но в них содержалась часть верной догадки. Конечно, Дантес не прочь был попробовать себя в роли «трех»– или, на худой конец, «двухбунчужного паши», коль скоро каламбурил по этому поводу. Пойди Пушкин с ним на мировую, и кавалергард не упустил бы своего шанса. Правда, для полного торжества требовалось согласие дамы. Возможно, кавалергард прощупывал почву, и как бы в шутку, в застольной беседе, предлагал свояченице поехать за границу. Это должно было польстить самолюбию женщины. Ахматова как-то легко пропускает место, где Полетика называет Трубецкому источник своих знаний. И это никакой не Дантес, а Александрина:

Вскоре после брака Пушкин сошелся с Александриной и жил с нею. Факт этот не подлежит сомнению. Александрина сознавалась в этом г-же Полетике[448].

Впрочем, Анна Андреевна останавливается на другом, не менее важном вопросе: «Почему Пушкин категорически отказался прощаться с Александриной?» и отвечает на него с предельной жесткостью:

Пушкин знал, что Al. (Александрина – А.Л.) играла в его доме ту же роль, что и Екатерина Николаевна летом 1836 года ...Могла же она с удовлетворением записать в дневнике в 18... году, что Наталья Николаевна гуляла с Дантесом по ее парку и совершенно помирилась с ним. И эта ее страшная австрийская запись (уже более чем зрелой женщины) не продолжение ли ее петербургской деятельности?[449].

Она верно замечает и очевидную странность пушкиноведения:

Когда исследователи начинают говорить об Александрине, то почему-то неизбежно впадают в ханжеский умиленный тон и забывают, что она была одной из разряженных (с осиной талией) сестер Гончаровых, которых Жуковский называет овечками, на которых облизывается Дантес… Однако созданному Араповой образу скромной, умной и доброй некрасивой девушки очень повезло. Никому дела нет, что та же Арапова дальше изображает тетку ведьмой, истеричкой и домашним тираном (которая запрещала Наталье Николаевне ездить кататься с Ланским)[450].

И далее, делая категорический вывод «Ни из чего не следует, что Александрина была пушкинской партии»[451], Ахматова разворачивает ряд убийственных аргументов:

По Араповой, Пушкин – какой-то промотавшийся неудачник, грубиян, вульгарный развратник ...Этот образ до нее донесли собственная мамаша, Александра Николаевна Гончарова и, вероятно, Полетика. ...Ничто в последующей жизни Александры Николаевны не подтверждает легенду о ее роли «доброго ангела» в жизни Пушкина. Никакого хранения памяти о нем; зато можно без особого напряжения проследить ее добрые отношения с домом Дантеса. Воспитанные ею сыновья Пушкина (Александр и Григорий) ездили в Сульц к «дяде Жоржу», как сообщает нам внук убийцы Пушкина – Метман. Девочки Пушкины, тоже питомицы Александрины, переписываются со своими эльзасскими кузинами. Сам Дантес бывал у Фризенгофов в имении под Веной[452].

Между тем, в рассуждениях самой Ахматовой обозначилась явная двусмысленность. Не решаясь отнести Александрину ни к одной из противоборствующих сторон, она придумала некую умозрительную партию Натальи Николаевны, куда, отнесла всех, по ее мнению, глупых женщин, полагая, что этим все объясняется. Свидетельства близких отношений Пушкина и Александрины она рассматривала слишком бегло, как бы отмахиваясь от них:

Что же касается остальных трех доказательств этой «преступной связи», то они так же эфемерны. В.Ф.Вяземской, достигшей к этому времени 80 лет, мы совсем не обязаны верить. Она, конечно, была озабочена лишь тем, чтобы снять всякое обвинение с себя (ведь ей Пушкин сказал о дуэли) и с своего дома[453].

Позволим не согласиться – выходит, воспоминаниям семидесятичетырехлетнего «маразматика» Трубецкого мы обязаны верить, как «настоящей записи версии самого Дантеса», а восьмидесятилетней Вяземской – нет? Думается, с учетом последнего замечания Ахматовой, рассказы княгини, записанные П.И.Бартеневым, как раз и отражают «настоящую запись» версии самих друзей поэта. Вот как она выглядела:

Хозяйством и детьми должна была заниматься вторая сестра, Александра Николаевна, ныне Фризенгоф. Пушкин подружился с нею и одно время отношения их были так близки, что внушали беспокойство друзьям. (Это же мне говорил и Соболевский, который полушутя напоминал Пушкину, чтобы он держал себя осторожнее с свояченицей.) Раз Пушкин взял у нее какой-то перстень с бирюзою, которая по суеверным толкам предостерегает от внезапной смерти, носил этот перстень и назад ей отдал. Потом взял у нее цепочку, и уже лежа на смертном одре поручил княгине Вяземской возвратить ей эту цепочку, но непременно без свидетелей. Александра Николаевна ни разу не приходила к умиравшему Пушкину одна, но всегда с сестрою. По кончине Пушкина кн. Вяземская исполнила это поручение его, и прибавила, что он приказал отдать цепочку именно без свидетелей. Та вспыхнула и сказала: «Не понимаю, отчего это![454]

Обратите внимание, Вяземская вовсе не осуждала поведение поэта и Александрины. Она даже подсказывала, что могло способствовать их близости – благодарность за совместное ведение хозяйства – хотя понятно, что это «оправдание» прежде всего унижало Наталью Николаевну, как хозяйку дома. Княгиню просто позабавило смущение Александрины и не более. Что уж тут особенного – возвращение крестика или цепочки! Кстати, и Соболевский не упрекал поэта в безнравственности, а лишь советовал быть осторожнее, то есть напоминал об ответственности, которую на себя брал поэт за будущее Александрины.

А вот как попал крестик к Пушкину – вопрос? Ахматова полагала, что это

может быть объяснено мотивами совершенно особого характера. Ведь Пушкин сказал Александрине (как единственному взрослому человеку в доме), что едет на дуэль; и она не могла не дать крестик; а он оставил этот крестик дома и перед смертью велел ей его вернуть[455].

Как-то театрально получается: этаким Сергием Радонежским при Дмитрии Донском предстает Александрина, член «партии Натальи Николаевны», отправляющая мужа сестры на смертельный поединок. И уж совсем невыразительно смотрится предложение не обсуждать «откровенья няньки»: «тем более что это, несомненно, все тот же крестик, про который пушкинская прислуга могла услышать». Напомним, как эти «откровения» описаны в книге Араповой:

Раз как-то Александра Николаевна заметила пропажу шейного креста, которым она очень дорожила. Всю прислугу поставили на ноги, чтобы его отыскать. Тщетно перешарив комнаты, уже отложили надежду, когда камердинер, постилая на ночь кровать Александра Сергеевича, – это совпало с родами его жены, – нечаянно вытряхнул искомый предмет. Этот случай должен был неминуемо породить много толков, и хотя других данных обвинения няня не могла привести, она с убеждением повторяла мне: – Как вы там ни объясняйте, это ваша воля, а по-моему – грешна была тетенька перед вашей маменькой!.[456]

Как-то отчетливо не совпадает это описание с тем, что происходило в доме умирающего поэта. На ту же мысль наталкивают и временные указания из рассказов Вяземской: «одно время», «Соболевский... напоминал».

Соболевский уехал за границу в начале августа 1836 года и до смерти поэта в Петербурге не появлялся, так что его «напоминания» были сделаны гораздо раньше дуэльной истории. Вот и у няни звучит: «раз как-то», «это совпало с родами его жены», а рожала Наталья Николаевна дочь Наталью 23 мая 1836 года. Только Пушкин при этом не присутствовал – с 29 апреля он находился в командировке в Москве, а до этого был занят похоронами матери. И в момент рождения третьего ребенка – сына Григория – 14 мая 1835 года – Пушкин тоже выехал из Петербурга, правда, совсем ненадолго – с 6-го по 15 мая, и произошло это при довольно странных обстоятельствах. Его необычный вояж в Михайловское вызвал тогда много недоуменных вопросов у родных и близких.

Поэт писал теще, что

принужден был по своим делам съездить во Псковскую деревню».[457]

Мать же Пушкина в письме к дочери придерживалась другого мнения:

Александр третьего дни уехал в Тригорское ...Ты, быть может, подумаешь, что это за делом, – вовсе нет: ради одного лишь удовольствия путешествовать, – и по такой плохой погоде! Мы очень были удивлены, когда он накануне отъезда пришел с нами попрощаться. Его жена этим очень опечалена. Признаться надо, братья твои чудаки порядочные и никогда чудачеств своих не оставят[458].

Спустя десять дней Надежда Осиповна вновь вернулась к этой теме:

Д-р Кошец встретил Александра на боровичской станции, когда он отправился в Тригорское; твой брат был, по словам Кошеца, очень озабочен, рассеян[459].

В Тригорском Пушкина тоже не ждали. Осипова вспоминала:

Кажется, в 1835 г., – да, так точно,– приехал он сюда (в Тригорское) дня на два всего, – пробыл 8 и 9 мая – приехал такой скучный, утомленный[460].

А.Н.Вульф писала 24 мая 1835 г. сестре Е.Н.Вревской из Петербурга:

Ты была удивлена приездом Пушкина и не можешь понять цели его путешествия. Но я думаю, – это просто было для того, чтобы проехаться, повидать тебя и маменьку, Тригорское, Голубово и Михайловское, потому что никакой другой благовидной причины я не вижу[461].

Так что, если у Пушкина что-то и было с Александриной, то обнаружилось это накануне его отъезда из Петербурга – 5 мая 1835 года. Александрина допустила оплошность, громогласно объявив о пропаже шейного креста. Вероятно, она грешила на слуг и не сразу сообразила, где могла его потерять. После обнаружения креста в постели, Пушкину ничего не оставалось, как объявить его подарком Александрины, а последней – сослаться на провал в памяти. Наталья Николаевна, как известно, с тяжелым сердцем приняла эту версию. Напряжение от двусмысленного и неловкого положения сохранялось, и Пушкин в расстроенных чувствах бросился прочь из Петербурга от греха подальше. Потом, когда все улеглось, поэту пришлось спрятать крестик Александрины подальше, чтобы не вызывать лишних вопросов.

Анна Андреевна Ахматова и не подозревала сколько горькой иронии содержало ее последнее утверждении:

Что же касается нежелания Пушкина проститься перед смертью с Азей, то оно вовсе не свидетельствует о связи, а наоборот, потому что иначе он бы, зная, что умирает, вероятно, захотел бы попросить у нее прощенья[462].

Да, нет же – он с ней простился, только в присутствии Натальи Николаевны, чтобы не вызывать кривотолков, а передавая крестик «без свидетелей», просил прощение и понимания – потому Александрина и смутилась.

Возобновлению январских слухов о связи Пушкина со свояченицей, скорее всего, мы обязаны друзьям поэта, которых стало раздражать его нежелание мириться с Геккернами, а значит, восстанавливать спокойствие в их общей дружеской семье – ведь Дантес и Екатерина уже по праву вошли в нее. Друзья искали свои объяснения. Хорошо известная запись Жуковского о якобы двуличном поведении Дантеса, на самом деле посвящена Пушкину. Вряд ли друга поэта интересовали аргументы оправдывающие или обвиняющие убийцу поэта. Тут не могло быть вопросов. Другое дело – понять поведение Пушкина. Жуковский писал:

После свадьбы. Два лица. Мрачность при ней. Веселость за ее спиной. -

Les revelations d'Alexandrine.

При тетке ласка с женой; при Александрине и других, кои могли рассказать, des brusqueries (перевод: грубости). Дома же веселость и большое согласие.

История кровати.

Le gaillard tres bien.

Здесь пробел в подлинном автографе и далее:

Vous m,avez porte bonhear»[463].

Если думать, что речь идет о Дантесе, как полагают многие исследователи, то «История кровати» смотрится в этом ряду совершенно лишней. Столь же неоправданно громоздким и искусственным выглядит объяснение Ахматовой фразы «При тетке ласка к жене; при Александрине и других, кои могли бы рассказать, des brusqueries (грубости)»:

Дантесу нужно было, чтоб кто-то рассказывал Наталье Николаевне о грубости его с женой, якобы свидетельствующей о великой страсти к самой Наталье Николаевне. И Александрина ходила к Дантесам и, возвращаясь, говорила, что Дантес чуть не бьет Коко, и госпожа Пушкина в восторге – значит, он меня действительно любит, значит, это в самом деле grande et sublime passion (великая и возвышенная страсть)[464].

О том, что происходит в семье у Геккернов, Наталья Николаевна могла узнать не только от Александрины, а, например, от Софьи Карамзиной, да и сама Александрина в письме брату не скрывала, что сестра «выиграла в отношении приличия». И Дантесу ни к чему было столь замысловатым образом афишировать страсть, привлекая к этому Александрину и «других».

Иначе все выглядит, если предположить, что Жуковский рассматривает отношения Пушкина и Александрины. «После свадьбы» – важный временной и психологический рубеж для поэта. «Два лица» – вспомним фразу из письма Карамзиной: «...Александрина по всем правилам кокетничает с Пушкиным, который серьезно в нее влюблен и если ревнует свою жену из принципа, то свояченицу – по чувству». Несомненно, речь идет о двойной игре поэта.

После «откровений» Александрины – Les revelations d'Alexandrine – возможно она поделилась своими переживаниями с Карамзиной (слишком уж та уверенно сообщает о «влюбленности» поэта), следуют доказательства. «При тетке ласка с женой» – с тем, чтобы Загряжская не догадалась об истинных отношениях внутри семьи; «при Александрине и других, кои могли рассказать, des brusqueries (грубости – фр.)» – то есть при посторонних, в данном случае друзьях, демонстрация пренебрежения, а «Дома же – то есть наедине – веселость и большое согласие».

Далее идет упоминание об «Истории кровати», которая, вероятно, раскрывает характер этого «согласия». Завершается все фразой Le gaillard tres bien, которую И. Боричевский перевел как «Балагур метит хорошо», прочитав tire вместо tres. Возможно, здесь отдавалось должное каламбуру Дантеса о «трехбунчужном паше», или самому поэту – «хитрец хорошо устроился».

Стоящее несколько особняком изречение: «Вы принесли мне счастье?» – скорее всего говорило в пользу Дантеса – о его отношениях с женой и непричастности к делу Александрины. Складывается впечатление, что Геккерны вообще не были посвящены в эту историю – иначе как объяснить, что во время судебного разбирательства они ни разу не упомянули о ней, хотя бы ради порядка?

А дело Александрины, безусловно, существовало. После замужества Екатерины ее пребывание в доме поэта становилось совсем неловким. На ней одной теперь сосредотачивалось внимание светских сплетников. Перспектива была не из лучших – возвращаться в деревню или срочно выйти замуж. Первый вариант она рассматривала, как временную меру: «Я была бы так счастлива приехать отдохнуть на несколько месяцев в наш тихий дом в Заводе». Решение же главной проблемы, скрывавшейся за фразой: «надо немного привести в порядок свои мысли» – она, вероятно, связывала с переездом к старшей сестре.

Надежды встретить жениха у многодетных Пушкиных не было никакой, а вот модный дом Геккернов, наводненный кавалергардами, давал Александрине неплохие шансы устроить свою судьбу. Однако, переезд вызвал бы вопросы, прежде всего связанные с противостоянием Пушкина и Дантеса: «то, что происходит в этом подлом мире, мучит меня и наводит ужасную тоску». Надо было подготовить мнение друзей и близких. Она поделилась своими размышлениями с сестрами и Карамзиной. Произошло это буквально накануне дуэли и не приняло широкой огласки. Но в доме Пушкина, вероятно, у этого события было продолжение.

От Натальи Николаевны поэт узнал о намерениях Александрины. Предположить его реакцию не трудно. То, что поэт показал свояченице оскорбительное письмо к Геккерну, обычно рассматривается исследователями как свидетельство особого доверия к ней со стороны поэта. Но думается, это была отчаянная попытка отговорить свояченицу от неразумного шага. После дуэли Александрина решила, что Пушкин дрался из-за нее. Долгое время она хранила эту «тайну», затем раскрыла ее Фризенгофу (известное перешептывание накануне свадьбы, описанное Араповой), несколько позже – скорее всего, после смерти Натальи Николаевны в 1863 году – Полетике. Та, в свою очередь, передала Трубецкому, а князь не преминул украсить историю пикантными «подробностями» из жизни кавалергардов и представить публике «откровения Александрины» в качестве истинной причины дуэли.

Александрина не принадлежала ни к одной из «партий». Она была одиноким, себялюбивым человеком, способным выживать во враждебном, как ей казалось, мире. Ее бездетность, что ни говори, лишнее тому свидетельство. И хотя ее отношения с Пушкиным вряд ли серьезным образом повлияли на дуэльные события, объективно она сыграла на руку Дантеса, своим «челночным» хождением подтверждая его ответное право вмешиваться в личную жизнь поэта. Александрина должна была занять скромное место в ряду других, возможно, не самых ярких, страниц пушкинской биографии, но произошло обратное – внимание потомков превратило ее в жертву и в одну из главных фигур дуэльной истории.

И еще – если читатель вдруг захочет самостоятельно ознакомиться с рассказом Вяземской о возвращенной цепочке и потянется за книгой, специально подготовленной для массового читателя – за двухтомником «Пушкин в воспоминаниях современников» – то после слов «Пушкин подружился с нею» его встретит пугливое многоточие. Думается, не из нравственных побуждений составители убрали этот эпизод (томление поэта под диваном замужней женщины в пересказе Нащокина оставлено ими без изменений!), а от ложной стыдливости и внутреннего испуга, что не сумеют справиться с неудобной темой в истории нашей культуры.

Выбор

22 января, в пятницу, Пушкин работал над статьей «О Мильтоне и Шатобриановом переводе Потерянного Рая». Знакомство с одним из фрагментов этой работы наглядно демонтрирует, какие чувства овладевали поэтом перед дуэлью:

«бывший некогда первым министром», взялся за перевод поэмы Мильтона «для куска хлеба», не желая идти на службу новому правительству. ...Тот, кто, поторговавшись немного с самим собою, мог спокойно пользоваться щедротами нового правительства, властию, почестями, богатством, предпочел им честную бедность. Уклонившись от палаты перов, ..Шатобриан приходит в книжную лавку с продажной рукописью, но с неподкупной совестию[465].

Понятно, что с такими чувствами Пушкин не мог оставаться в Петербурге. В июне 1834 года он уже излагал похожие мысли в письме к жене:

Я должен был на тебе жениться, потому что всю жизнь был бы без тебя несчастлив; но я не должен был вступать в службу и, что еще хуже, опутать себя денежными обязательствами. ...Теперь они смотрят на меня как на холопа, с которым можно им поступать как им угодно[466].

И все же, тогда это больше походило на самооправдание – предварительный диагноз болезни. Теперь же прозвучал окончательный приговор – с ним не просто могут «поступить как им угодно», но уже поступают. И выбор был предельно ясен – либо продажная рукопись, либо продажная совесть.

Пушкин разводил в стороны «зависимость жизни семейной» и той, «которую налагаем на себя из честолюбия или из нужды». Наталья Николаевна не сразу это поняла. Сначала она решила, что поэт видит в ней причину своего вынужденного пребывания при дворе. Но Пушкин объяснил ей:

Не сердись, жена, и не толкуй моих жалоб в худую сторону. Никогда не думал я упрекать тебя в своей зависимости[467].

И тогда становится понятным, почему вернувшись смертельно раненным с дуэли, состоявшейся, казалось бы, по очевидной причине, он сказал ей почти невозможное:

будь спокойна, ты ни в чем не виновата[468].

Это было завершением их многолетнего разговора. Но посторонние, конечно же, все приписали абстрактному великодушию поэта.

После работы над статьей Пушкин в приподнятом настроении, как человек разобравшийся в своих чувствах, вышел из дома, чтобы навестить близких ему людей. По дороге у Обухова моста, чудесным образом, ему встретился Плетнев. С ним поэт завел странный, на первый взгляд, разговор: попросил друга написать о нем – еще живом Пушкине – воспоминания:

У него тогда было какое-то высокорелигиозное настроение. Он говорил со мною о судьбах Промысла, выше всего ставил в человеке качество благоволения ко всем, видел это качество во мне, завидовал моей жизни и вытребовал обещание, что я напишу свои мемуары[469].

Около трех часов дня Пушкин, по совету Плетнева, зашел к Александре Осиповне Ишимовой, чтобы переговорить с ней о переводах для «Современника». Недавно вышедшая книга писательницы «История России в рассказах для детей» привлекла внимание поэта. Но Ишимовой дома не оказалось и Пушкин решил, воспользовавшись остатком дня, навестить Е. Н. Вревскую.

Их разговор, вероятно, из-за ограничения во времени, был скоротечным и удостоился лишь одной фразы в письме баронессы к мужу:

22 Janvier la visite de Pouchkine» («22 января визит Пушкина»)[470].

Они договорились встретиться в понедельник, 25-го января, чтобы по дороге в Эрмитаж обсудить главные новости.

На следующий день, в субботу, к Пушкину зашел Плетнев, и они вместе отправились в гостиницу Демута к Тургеневу, который должен был показать им только что законченный очерк о посещении гетевских мест, о чем сам же и писал в дневнике:

23 генваря. Кончил переписку «Веймарского дня», прибавил письмо 15 англичан к Гете и ответ его в стихах и после обеда отдал и прочел бумагу Вяземскому, а до обеда зашли ко мне Пушкин и Плетнев и читали ее и хвалили[471].

Вечером Пушкин с женой были приглашены на бал к обер-церемониймейстеру двора графу И.И.Воронцову-Дашкову. Гости съезжались к 10 часам вечера и веселились до трех утра. Многие полагали и полагают до сих пор, что на этом балу произошло что-то из ряда вон выходящее, предрешившее кровавую развязку дуэльной истории. Во всяком случае, Вяземский обратил внимание великокняжеской семьи на это событие:

Бал у Воронцовых, где, говорят, Геккерн был сильно занят г-жой Пушкиной, еще увеличил его раздражение[472].

О том же писала и С.Н.Карамзина в письме к брату от 30 января:

Считают, что на балу у Воронцовых, в прошлую субботу, раздражение Пушкина дошло до предела, когда он увидел, что его жена беседовала, смеялась и вальсировала с Дантесом[473].