Текст книги "Последняя мистификация Пушкина"

Автор книги: Андрей Лисунов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 28 страниц)

Оставалось лишь переубедить Пушкина и общество? И тут сватовство Геккернов оказывалось просто необходимым. Загряжская с радостью согласилась на него, не подозревая, что тем самым открывает дорогу новым, еще более трагическим, событиям.

8 ноября Жуковский в переговорах не участвовал, но, отправляясь утром к Пушкину, был твердо уверен в сватовстве Дантеса и надеялся, что сможет уговорить поэта отозвать вызов. И опять Жуковский ошибся в настроении друга. Обдумав странное поведение Геккернов и свое положение при дворе, Пушкин уже приготовился к отчаянным действиям, если не сказать больше. Да, он выглядел успокоенным, как бывает с крупной натурой, принявшей важное решение. Скорее всего, он рассказал другу о письме к Канкрину. Друзья вновь обсудили отношения поэта с царем, которые могли окончательно испортиться из-за дуэли. Вероятно, вспомнили о пушкинских отставках и то, к чему они приводили. Поэт расчувствовался. Жуковский принял это за готовность уладить конфликт, и напрасно, поскольку Пушкин, похоже, еще более утвердился в своем желании устроить скандал, который помог бы ему разом решить все проблемы. Каким же образом? А вот каким.

Поговорив с Жуковским, Пушкин отправился на именины к Яковлеву, лицейскому товарищу, с тем, чтобы, как полагают исследователи, расспросить его, директора типографии, о сорте бумаги, на которой был написан пасквиль, и окончательно убедиться в ее «посольском» происхождении. Но стоило ли поэту специально дожидаться именин друга, чтобы сделать то, что он должен предпринять еще до отправки вызова? Сам Пушкин прекрасно понимал это, когда в письме к Бенкендорфу, писал, что, получив пасквиль, «по виду бумаги ... в ту же минуту (А.Л.) удостоверился» в виновности Геккерна. Выходит, его вовсе не интересовали свидетельства друга, и он просто пришел к нему на именины. А вот почему в самый разгар праздника поэт решил показать анонимку – вопрос, требующий особого осмысления?

Как вспоминал Ф.Ф. Матюшкин, лицейский товарищ поэта: «Пушкин явился последним и был в большом волнении. После обеда они пили шампанское. Вдруг Пушкин вынимает из кармана полученное им анонимное письмо и говорит:

посмотрите, какую мерзость я получил». Яковлев (директор типографии II-го Отделения собственной е. в. канцелярии) тотчас обратил внимание на бумагу этого письма и решил, что она иностранная и, по высокой пошлине, наложенной на такую бумагу, должна принадлежать какому-нибудь посольству. Пушкин понял всю важность этого указания, стал делать розыски и убедился, что эта бумажка голландского посольства[90].

Стало быть, Пушкин и не думал справляться у друга о сорте бумаги, а сам Яковлев, в хорошем настроении, решил продемонстрировать свои профессиональные навыки и обратил внимание присутствующих на внешний вид пасквиля. Конечно, все они впоследствии считали, что Яковлев здорово помог Пушкину, и даже не пытались объяснить себе ту «непосредственность», с которой поэт обнародовал анонимку: ели, пили, затем поэт вынул из кармана пасквиль, который, надо полагать, оказался там «случайно», и отдал его друзьям на ознакомление.

Вроде бы так и должен поступать человек, который ничего не знает о своем обидчике и собирает улики. Правда, для этого нужна соответствующая атмосфера: кабинетное уединение, а не послеобеденный треп. А если вызов уже отправлен и обидчик определен, зачем пускать документ по кругу? Очевидно, Пушкин сознательно распускал слух об анонимке. Мысль его, возможно, была следующей: власть узнает о нападках на его семью, а он в свою очередь подает прошение об отставке, где ссылается на новые свидетельства невыносимой жизни в столице, и царю, не выносящему скандалов, ничего не остается, как отпустить поэта в деревню. Отъезд в Михайловское, одновременно, решал и проблему с Геккернами. У Яковлева поэт нашел благодарную аудиторию и тут же приступил к осуществлению своего замысла.

Последующие два дня, понедельник 9-е и вторник 10-е ноября, более других сохранили черты реальности, благодаря нескольким письмам, дошедшим до нас в неизменном виде. Они говорят о многом, если не ограничиваться чтением отдельных, заранее подобранных фраз, и легко разрушают все устоявшиеся представления о дуэльной истории.

Утром 9-го ноября Жуковский получил письмо посланника, в котором тот излагал свое видение событий после посещения Загряжской:

Милостивый государь! Навестив m-lle Загряжскую, по ее приглашению, я узнал от нее самой, что она посвящена в то дело, о котором я вам сегодня пишу. Она же передала мне, что подробности вам одинаково хорошо известны; поэтому я могу полагать, что не совершаю нескромности, обращаясь к вам в этот момент. Вы знаете, милостивый государь, что вызов г-на Пушкина был передан моему сыну при моем посредничестве, что я принял его от его имени, что он одобрил это принятие, и что все было решено между г-м Пушкиным и мною. Вы легко поймете, как важно для моего сына и для меня, чтоб эти факты были установлены непререкаемым образом: благородный человек, даже если он несправедливо вызван другим почтенным человеком, должен прежде всего заботиться о том, чтобы ни у кого в мире не могло возникнуть ни малейшего подозрения по поводу его поведения в подобных обстоятельствах[91].

Прервемся. Письмо длинное и требует поэтапного разъяснения. В нем много эвфемизмов, поскольку речь шла о тщательно скрываемом событии. И прежде всего это касается, так называемого, «дела», о котором пишет посланник. Очевидно, что под ним подразумевалась не сама дуэль – Геккерн открыто говорит об обстоятельствах вызова. Он уже обсуждал их с Жуковским при личной встрече. В письме Геккерн напоминает об этом словами «Вы знаете…», то есть я вам говорил. Таким образом он документально оформляет свою позицию, представляя ее в удобном виде. В частности, он не упоминает об отсрочках. Это и понятно – их пришлось бы объяснять. А объяснить невозможно! У Геккерна с Пушкиным уже сложился негласный договор обходить молчанием встречу у Полетики. Это устраивало обоих, но вскрылось другое обстоятельство, способное навредить репутации Дантеса и тем самым резко изменить баланс сил в пользу Пушкина. Появление анонимок беспокоило Геккерна. Он писал дальше:

Как вам также известно, милостивый государь, все происшедшее по сей день совершилось через вмешательство третьих лиц. Мой сын получил вызов; принятие вызова было его первой обязанностью, но, по меньшей мере, надо объяснить ему, ему самому, по каким мотивам его вызвали. Свидание представляется мне необходимым, обязательным,– свидание между двумя противниками, в присутствии лица, подобного вам, которое сумело бы вести свое посредничество со всем авторитетом полного беспристрастия и сумело бы оценить реальное основание подозрений, послуживших поводом к этому делу. Но после того, как обе враждующие стороны исполнили долг честных людей, я предпочитаю думать, что вашему посредничеству удалось бы открыть глаза Пушкину и сблизить двух лиц, которые доказали, что обязаны друг другу взаимным уважением. Вы, милостивый государь, совершили бы таким образом почтенное дело, и если я обращаюсь к вам в подобном положении, то делаю это потому, что вы один из тех людей, к которым я особливо питал чувства уважения и величайшего почтения, с каким я имею честь быть ваш, милостивый государь, покорнейший слуга барон Геккерн[92].

Если избавить текст от светской риторики и вспомнить историю предшествующих переговоров, то смысл письма окажется прозрачным: Геккерны, узнав о существовании анонимки, якобы ими составленной, стремились выяснить, насколько серьезно пушкинское обвинение, и каким образом оно повлияет на развитие событий – в частности, на сватовство: «Вы легко поймете, как важно для моего сына и для меня, чтоб эти факты были установлены непререкаемым образом»? Одно дело – встреча у Полетики. Геккерны хорошо понимали, что Пушкин сам заинтересован в сохранении тайны. Другое дело анонимка – она могла придать событиям неожиданный поворот и нанести Геккернам смертельный удар.

Из письма видно, что Пушкин до сих пор прямо не обвинил Геккерна в авторстве анонимки: «Мой сын принял вызов; ...по меньшей мере, надо объяснить ему, ему самому, по каким мотивам его вызвали». До возникновения слухов о дипломе они этого и не требовали. Теперь же объяснения становились необходимыми. Чтобы Пушкин не уклонился от встречи, сославшись на неоднократные переговоры, Геккерн добавляет, что обвинение должно быть повторено лично Дантесу – «ему самому».

Попутно заметим, если бы Геккерны, действительно, участвовали в составлении анонимки, встреча, в присутствии столь влиятельного лица, как Жуковский, была бы авантюрой, явно противоречащей дипломатической выучке посланника. Всегда есть вероятность, что противник обладает сведениями, способными поставить в неловкое положение, и выяснять это лучше без свидетелей. И наоборот, имей Пушкин доказательства вины Геккернов, более удобного случая «посчитаться» с обидчиками трудно было представить. Но, как мы знаем, Пушкин наотрез отказался от этой возможности.

Получив письмо, Жуковский отправился к Геккернам, где и застал Дантеса. Позже в конспекте появится запись:

9 [ноября]. Les revelations de Heckern[93]. – Мое предложение посредничества. Сцена втроем с отцом и сыном. Мое предложение свидания[94].

В чем же состояло открытие (разоблачение) или откровение (признание) посланника – перевод с французского предполагает разночтения и новые подходы? Заметим, что Жуковский употребляет в своем коротком конспекте выражение les revelations дважды и оба раза в разделительном смысле: «Возвращение к Пушкину. Les revelations. Его бешенство» и «Les revelations de Heckern – Мое предложение посредничества». Уберите les revelations и свидетельства Жуковского примут странную последовательность. В каждом отдельном случае они могли бы обозначать какую-то важную мысль, какое-то разоблачение, но употребленные в разном контексте, скорее всего, являлись замещением русского слова объяснения: «Возвращение к Пушкину. Объяснения. Его бешенство» и «Объяснения Геккерна – Мое предложение посредничества».

Выслушав аргументы противной стороны, Жуковский нашел их разумными. Он предложил организовать встречу кавалергарда с Пушкиным, чтобы противники могли снять взаимные претензии. В разговоре Дантес выражал готовность самостоятельно начать переговоры, но посланник убедил его, что у друга поэта это получится гораздо лучше. В качестве аргумента ему разрешили использовать письмо, полученное от Геккернов накануне.

В этот день был написан еще один документ, раскрывающий новые, неожиданные подробности дуэльной истории. Речь идет о письме Екатерины Гончаровой, будущей невесты и жены Дантеса, к брату Дмитрию. Оно начиналось так:

Я сомневаюсь, что мое сегодняшнее письмо будет очень веселым, дорогой Дмитрий, так как я не только не нахожусь в веселом настроении, но наоборот, мне тоскливо до смерти[95].

Оговорка не случайна: Екатерина пишет по радостному поводу в благодарность за переданное ей письмо Носову – своеобразную расписку, по которой петербургский коммерсант, компаньон брата, выдавал деньги на содержание сестер Гончаровых. Но это ее не веселит. Она просит не задерживаться с очередной посылкой к 1 декабря, поскольку, имея обязанности фрейлины, должна была подготовиться к именинам Николая (6 декабря).

В середине письма Екатерина говорит об аресте брата Ивана, демонстрируя тем самым неведение относительно причины его недавнего появления в Петербурге, и вновь возвращается к тому, что особенно волнует ее:

Я счастлива узнать, дорогой друг, что ты по-прежнему доволен своей судьбой, дай Бог чтобы это было всегда, а для меня, в тех горестях, которые небу было угодно мне ниспослать, истинное утешение знать, что ты по крайней мере счастлив; что же касается меня, то мое счастье уже безвозвратно утеряно, я слишком хорошо уверена, что оно и я никогда не встретимся на этой многострадальной земле, и единственная милость, которую я прошу у Бога это положить конец жизни столь мало полезной, если не сказать больше, как моя. Счастье для всей моей семьи и смерть для меня – вот что мне нужно, вот о чем я беспрестанно умоляю всевышнего. Впрочем, поговорим о другом, я не хочу чтобы тебе, спокойному и довольному, передалась моя черная меланхолия[96].

Возможно, этот фрагмент написан под влиянием романтической литературы и театральной культуры, но он не отменяет главного: Екатерина знала о неудачной попытке Жуковского примирить Пушкина с Геккернами. Сватовство Дантеса она назвала своим счастьем, осознавая, что в новых условиях оно невозможно, поскольку противоречит счастью семьи. Ее трудно заподозрить в безумном ослеплении любовью к Дантесу. Между тем, фраза «мое счастье уже безвозвратно утеряно» позволяет судить, что у Екатерины была основательная надежда на брак с кавалергардом, и в тот день она оказалась сильно разрушенной.

Заканчивается письмо следующим сообщением:

Вот сударь мой братец какая бумага замечательная, и тебе бы надо для каждой из нас изготовить с такими же штемпелями, а также и меньшего формата для записок, штемпелеванную как и почтовая[97].

Ох, уж эта бумага! Упоминание о ней всегда так многозначительно: сначала у Пушкина, потом у Яковлева, и вот теперь у Екатерины. А между тем, что тут особенного – Гончаровы производили бумагу отличного качества, в том числе и для дипломатических посольств? Правда, на это не обращают внимание, ищут следы дорогой бумаги в иностранных представительствах, а зря. Ведь письмо Екатерины до сих пор хранится в архиве, что если взглянуть на него «по-новому»? Но об этом позже.

Оказавшись у Пушкина утром 10-го ноября, Жуковский показал ему письмо Геккерна вовсе не для оправдания своей посреднической деятельности – это было бы нелепо в отношениях давних друзей – а как свидетельство серьезных намерений Дантеса. Жуковский искренне полагал, что причина вызова, благодаря этому документу, становилась несущественной. Друг поэта действовал в интересах Пушкина и просто как порядочный человек, а вовсе не находился под влиянием лицемерного Геккерна, как принято думать.

Кроме того, женитьба – разве не лучший шаг к примирению враждующих сторон!? Аристократия испокон веков таким способом улаживала конфликты и прекращала войны между родами и целыми государствами. Самолюбие поэта могло быть удовлетворено, думал Жуковский. Он даже приготовил черновик письма, в котором поэт ответно просил бы Геккернов принять его, Жуковского, посреднические услуги. Вот каково было убеждение, что все делается во благо поэта и должно быть им понято и принято! Как же удивился Жуковский, вновь натолкнувшись на яростное сопротивление Пушкина?!

Поэт по иному взглянул на письмо посланника. Оно говорило ему, что Геккерны не собираются приносить извинения, а представляют дело так, будто женитьба Дантеса сама собой снимет всякое недоразумение между противниками. Как уже говорилось, такой вариант был возможен – женись кавалергард на любой девице не из семьи Пушкина. Честный человек не должен был вступать в родственные отношения с теми, кого недавно жестоко оскорбил.

Уже тогда негодование поэта могло обернуться новым вызовом, поверь он по-настоящему в женитьбу Дантеса на Екатерине. Но письмо Геккерна, хоть и содержало намек на сватовство, еще ничем не обязывало кавалергарда. В такой ситуации дать согласие на брак, означало бы подыграть противникам, поэтому Пушкин, не снижая остроты конфликта, просто подтвердил вызов, оставляя прежние договоренности в силе. Ему важно было заставить Геккернов женить Дантеса на ком угодно, только не на Екатерине – тогда бы распространившийся слух об анонимке сам «раздавил» кавалергарда.

Встреча же с противником в присутствии третьего лица, особенно Жуковского, не устраивала поэта. Она полностью разрушала ткань пушкинской защиты. Поэт должен был доказать причастность Геккернов к составлению пасквиля или снять с них обвинения. В последнем случае, объясняя вызов, ему пришлось бы говорить о встречи у Полетики. И Пушкин отказывается от переговоров с Дантесом под заведомо сомнительным предлогом. Он говорит другу, что кавалергард с самого начала должен был лично вести переговоры, а не укрываться за спиной приемного отца. Теперь, дескать, время упущено и поздно переигрывать бывшее.

Вернувшись домой и еще раз обдумав ситуацию, Жуковский написал другу записку. Это удивительный документ. В нем впервые черты будущей катастрофы обозначились с пугающей остротой:

Я не могу еще решиться почитать наше дело конченным. Еще я не дал никакого ответа старому Геккерну; я сказал ему в моей записке, что не застал тебя дома и что, не видавшись с тобою, не могу ничего отвечать. Итак есть еще возможность все остановить. Реши, что я должен отвечать. Твой ответ невозвратно все кончит. Но ради Бога одумайся. Дай мне счастие избавить тебя от безумного злодейства, а жену твою от совершенного посрамления. Я теперь у Вьельгорского, у которого обедаю[98].

Жуковский в порыве душевного отчаяния называет поступок Пушкина «безумным злодейством». Неужели мягкосердечный друг поэта доверился Геккерну и не поверил Пушкину? Какой ни дать ответ, ясно, что Пушкин сам поставил друга в ложное положение. Видя его растерянность, он должен был либо отговорить Жуковского от участия в посредничестве, либо раскрыть ему истинные мотивы своего поведения. А так Жуковскому оставалось лишь предположить, что поэта накрыла волна «беспричинной» ревности.

Дипломатические игры.

Получив от друга записку, Пушкин, вероятно, понял, что в таком настроении Жуковский будет более полезен противнику, и отправился к Виельгорскому исправлять ситуацию. Мысль, что Пушкин спешил пресечь распространение слухов, опасаясь посвящения Виельгорского в тайну дуэли, неубедительна, хотя и содержится во многих исследовательских работах. Во-первых, Виельгорский входил в круг лиц, получивших анонимный пасквиль, а потому интрига дуэли не составляла для него тайны, во-вторых, он был близким другом поэта, а значит, действовал в его интересах, а в третьих, Пушкин, как можно заметить, и сам желал распространения слухов.

Вечер у Виельгорского немного разрядил атмосферу, но еще более запутал друзей поэта. Утром следующего дня, 11 ноября, Жуковский, пытаясь осмыслить весь вчерашний разговор, написал Пушкину обстоятельное письмо:

Я обязан сделать тебе некоторые объяснения. Вчера я не имел для этого довольно спокойствия духа. Ты вчера, помнится мне, что-то упомянул о жандармах, как будто опасаясь, что хотят замешать в твое дело правительство. На счет этого будь совершенно спокоен. Никто из посторонних ни о чем не знает, и если дамы (то есть одна дама Загряжская) смолчат, то тайна останется ненарушенною. Должен, однако сказать, что вчерашний твой приход ко Вьегорскому открыл ему глаза; мне же с ним не для чего было играть комедию; он был один из тех, кои получили безыменные письма; но на его дружбу к тебе и на скромность положиться можешь[99].

Прервемся. Обычно этому отрывку уделяется повышенное внимание, хотя очевидно, что перед нами вступительная часть письма – и не более того. Жуковский в рассудительной манере начинает перебирать доводы Пушкина. Опасение, что жандармы оповестят правительство о дуэли было не самым главным в этом перечне, поскольку поэт лишь «что-то» упомянул об опасности. Однако это «что-то» в глазах исследователей приняло вид особой причины, якобы объясняющей тревожное поведение поэта. Жуковский, напротив, не видит в ней никакого разумного содержания.

Другая фраза – «твой приход ко Вьегорскому открыл ему глаза; мне же с ним не для чего было играть комедию» – обычно цитируемая наполовину, преподносится как свидетельство доверительного отношения поэта к друзьям, особенно к Виельгорскому. Но очевидно, что в составе всей фразы и письма в целом выражение «открыть глаза» употреблено Жуковским в ироническом смысле – намек на довольно неискреннее поведение Пушкина, что было отмечено и Виельгорским. Отказываясь играть в «комедии» друга, Жуковский продолжает:

Пишу это, однако, не для того только, чтобы тебя успокоить на счет сохранения тайны. Хочу, чтобы ты не имел никакого ложного понятия о том участии, какое принимает в этом деле молодой Геккерн. Вот его история.

Тебе уж известно, что было с первым твоим вызовом, как он не попался в руки сыну, а пошел через отца, и как сын узнал о нем только по истечении 24 часов, т. е. после вторичного свидания отца с тобою. В день моего приезда, в то время, когда я у тебя встретил Геккерна, сын был в карауле и возвратился домой на другой день, в час. За какую-то ошибку он должен был дежурить три дня не в очередь. Вчера он в последний раз был в карауле и нынче в час пополудни будет свободен. Эти обстоятельства изъясняют, почему он лично не мог участвовать в том, что делал его бедный отец, силясь отбиться от несчастья, которого одно ожидание сводит его с ума.

Сын, узнав положение дел, хотел непременно видеться с тобою, но отец, испугавшись свидания, обратился ко мне. Не желая быть зрителем, или актером в трагедии, я предложил свое посредство, то есть хотел предложить его, написав в ответ отцу то письмо, которого брульон[100] тебе показывал, но которого не послал и не пошлю. Вот все. Нынче поутру скажу старому Геккерну, что не могу взять на себя никакого посредства, ибо из разговоров с тобою вчера убедился, что посредство ни к чему не послужит, почему я и не намерен никого подвергать неприятности отказа. Старый Геккерн таким образом не узнает, что попытка моя с письмом его не имела успеха. Это письмо будет ему возвращено, и мое вчерашнее официальное свидание с тобою может считаться не бывшим.

Все это я написал для того, что счел святейшею обязанностью засвидетельствовать перед тобою, что молодой Геккерн во всем том, что делал его отец, совершенно посторонний, что он так же готов драться с тобою, как и ты с ним, и что он так же боится, чтоб тайна не была как-нибудь нарушена. И отцу отдать ту же справедливость. Он в отчаянии, но вот что он мне сказал: «я приговорен к гильотине, я прибегаю к милости; если мне это не удастся,– придется взойти на гильотину. И я взойду, так как люблю честь моего сына, так же, как и его жизнь».– Этим свидетельством роля, весьма жалко и неудачно сыгранная, оканчивается. Прости[101].

Жуковский ощутил дыхание катастрофы. Он видел, что поведение поэта крайне неразумно, а оправдания неубедительны. Его нежелание встретиться с Дантесом выглядело откровенным упрямством. Единственный аргумент против отказа от вызова не выдерживал критики. Жуковский специально повторил в конце письма, что кавалергард не прятался за спину приемного отца, а в силу объективных причин не мог самостоятельно вести переговоры. Вот итоги, которые вынес друг поэта из разговора в доме Виельгорского.

А что же Пушкин? Неужели он бросился вдогонку за Жуковским, чтобы довести его до отчаяния и только? Напротив, поэт понимал сомнительность своего поведения. Но как остановить друга, как сказать ему: ты ничего не смыслишь и молчи? Ведь зная характер Жуковского, Пушкин справедливо полагал, что при случае на прямой вопрос, насколько обоснованы пушкинские претензии к Дантесу, друг даст прямой ответ: ни на сколько? И тогда слух о дуэли, уже пущенный поэтом, обернется против него самого. А этого нельзя было допустить. Оставалось одно – попросить друга: «Потерпи! Если тайна вызова раскроется, смертельный поединок тем более будет неизбежен». При этом под «тайной» подразумевались, прежде всего, сведения, полученные Жуковским во время переговоров. За этим Пушкин и направился к Виельгорскому.

Намек на жандармов был частью оправдательной аргументации поэта – дескать, не следует привлекать внимание правительства. Ни Виельгорский, ни Жуковский не поверили Пушкину – «не желая быть зрителем, или актером в трагедии» – но повинуясь дружескому долгу, обязались хранить тайну.

Спустя некоторое время к Жуковскому, уже отославшему письмо Пушкину, приехал Дантес узнать о результатах переговоров. Ему было сообщено, что свидание не состоится. Друг поэта отказался от посредничества и, как вежливый человек, написал об этом письмо посланнику.

Очевидно, такой поворот событий не устраивал Геккернов, и они повторно, уже не настаивая на встрече с поэтом, обратились к Жуковскому с просьбой любым способом остановить Пушкина. Что написал Геккерн Жуковскому, о чем потом говорили Пушкин и Жуковский – неизвестно? В первом случае, возможно, были выражения любезности и сожаления, что ситуация зашла в тупик, во втором – договоренность не предпринимать никаких шагов до объявления помолвки Дантеса.

Все эти события описаны в последней датированной записи конспектов Жуковского:

10 [ноября]. Молодой Геккерн у меня. Я отказываюсь от свидания. Мое письмо к Геккерну. Его ответ. Мое свидание с Пушкиным[102].

Важно отметить особенность этих записок. Они составлялись Жуковским спустя некоторое время – вероятно, 16 ноября [103] – при написании обстоятельной, но малоизвестной аллегории – своего рода отчета, отражающего суть дуэльной истории и поведения ее участников. Но уже тогда у Жуковского были проблемы с датировкой. Доведя запись до слов: «Свидание с Геккер», он твердо вывел в начале следующей строки: «9 ноября». Затем, заметив пропуск дня, быстро исправил «9» на «8», но и это не удовлетворило его, и он вовсе вычеркнул «8 ноября», а цифру «8» вписал ниже. Похоже, в памяти Жуковского события сдвинулись на день назад. Это обстоятельство и ряд других косвенных признаков позволяют предположить, что записи от 9-го и 10-го относились соответственно к 10-му и 11-му ноября.

Недоумевая и теряясь в догадках, Жуковский осмысливал поступки поэта, стараясь уловить их закономерность. Поэтому датированная часть его записей носит характер частного расследования, взвешенной оценки событий, еще не предполагающих печальный исход. В них выражены стремление к истине и общий взгляд на происходящее. Но на 11(10)-м ноября они заканчиваются, и далее следуют записи, составленные Жуковским уже после гибели поэта, без указания дат, а потому имеющие совсем иную направленность и уровень достоверности. Писались они, вероятно, при составлении письма к отцу поэта. Их целью было оправдание Пушкина, припоминание событий трехмесячной давности, иллюстрирующих уже готовую мысль – гибель поэта. Однако, изменив характер, конспект все же сохранил ценные сведения, позволяющие ориентироваться в сложных обстоятельствах дуэльной истории.

Из новых записей Жуковского следует, что после его отказа от посредничества, скорее всего, утром, 12 ноября, Е.И.Загряжская прислала за ним посыльного. От нее он узнал об «откровениях» Пушкина, которыми тот делился накануне с Александриной. (Тоже ведь загадочный оборот: каким образом тетушка проведала о разговоре? Говорят, Александрина всеми помыслами, чуть ли не единственная, была на стороне поэта. И вот незадача – донесла на него!)

«Откровения» поэта были просты по содержанию и, вероятно, известны Жуковскому по недавним с ним разговорам: никогда Дантес не женится на Екатерине, а его ухаживание за ней – не более чем выдумка трусливого человека. Новым в них было то, что из рядовой, неудачной мысли, высказанной в частной беседе, они грозили превратиться в предмет широкого обсуждения, явно провоцирующего участников конфликта на жесткие действия. Каково же было другу поэта узнать, что его убеждения и хлопоты нисколько не повлияли на Пушкина!

Но больше всего это расстроило тетушку Гончаровых – ведь «откровения» поэта делали брак племянницы невозможным. Могли ли Геккерны сватать Екатерину, зная, что их поступок рассматривается поэтом, как способ избежать дуэли?! Кроме того, не было никаких гарантий, что слух об этом не распространится в обществе. А, значит, надо сначала стреляться и лишь потом свататься, но как это сделать, если кто-нибудь из противников погибнет? Как вообще объяснить знакомым и друзьям причину смертельных разногласий?!

Описав все последствия пушкинского «откровения», Загряжская упросила Жуковского вернуться к переговорам и убедить поэта отказаться от чудовищных мыслей, разрушающих счастье семьи. На вопрос друга поэта, почему надо верить Геккернам, а не Пушкину, Загряжская посоветовала обратиться к ним за доказательствами, а заодно и предупредить о новой угрозе их сватовству. Жуковский поехал к ним и тогда-то окончательно удостоверился, что отношения между Екатериной и Дантесом, действительно, не были случайной выдумкой и возникли еще до пушкинского вызова. С этим известием Жуковский направился к Пушкину.

Надо думать, между друзьями произошел неприятный разговор. Жуковский серьезно надавил на поэта, объяснив ему, как выглядит его поведение со стороны: на словах – за мировую, а на деле – упрямое разжигание вражды. Чтобы полностью не ссориться с другом и преждевременно не раскрывать свои планы, Пушкин обещал на следующий день навестить Загряжскую и поговорить с ней о возможных переговорах с Геккернами.

Жуковский успел до конца дня сообщить посланнику о серьезном повороте в дуэльной истории, и рано утром 13 ноября Геккерн написал Загряжской письмо о том, как следует говорить с Пушкиным, чтобы соблюсти их, Геккернов, интересы:

После беспокойной недели я был так счастлив и спокоен вечером, что забыл просить вас, сударыня, сказать в разговоре, который вы будете иметь сегодня, что намерение, которым вы заняты, о К. и моем сыне существует уже давно, что я противился ему по известным вам причинам, но, когда вы меня пригласили прийти к вам, чтобы поговорить, я вам заявил, что дальше не желаю отказывать в моем согласии, с условием, во всяком случае, сохранять все дело в тайне до окончания дуэли, потому что с момента вызова П. оскорбленная честь моего сына обязывала меня к молчанию. Вот в чем главное, так как никто не может желать обесчестить моего Жоржа, хотя, впрочем, и желание было бы напрасно, ибо достигнуть этого никому не удалось бы. Пожалуйста, сударыня, пришлите мне словечко после вашего разговора, страх опять охватил меня, и я в состоянии, которое не поддается описанию.

Вы знаете тоже, что с Пушкиным не я уполномочивал вас говорить, что это вы делаете сами по своей воле, чтобы спасти своих[104].

Очевидно, Геккерн вкратце изложил то, что накануне говорил Жуковскому, обсуждая «откровения» поэта. Он храбрился – нет такого молодца, который обесчестил бы моего сына! Но была слабина и в его стройных рассуждениях, способная сильно испортить настроение. Может от того и волновался он сверх меры, что в подтверждение своей правоты, он не мог обнародовать письма Екатерины, не опорочив тем самым невесту и свое имя, как будущего свекра блудницы? А значит, и поэту и всему обществу предлагалось верить на слово, то есть на слух. Как бы Жуковский в последствии ни обижался, он должен был признать, что его свидетельство, по форме, слухом как раз и являлось. Пушкин в полной мере воспользовался этим казусом.