Текст книги "Последняя мистификация Пушкина"

Автор книги: Андрей Лисунов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 28 страниц)

Предисловие

Среди множества загадок, поставленных смертью Пушкина, одна кажется особенно необъяснимой. Заключена она в широко известном факте: 4 ноября поэт получил анонимку и тут же послал вызов своему обидчику. Мысль четкая, ясная как стартовая линия. От нее хочется оттолкнуться. Она наполнена поэтическим смыслом. К ней привыкли, ее повторяют как заклинание, ею открывают бесчисленные описания дуэльной истории. «Это убедительно – восклицает исследователь – Зная характер Пушкина, мы так и должны полагать. Взрыв негодования и вызов сразу, не на другой день»[1]. Не правда ли, знакомый мотив – «должны полагать», иначе…

Иначе возникает закономерный вопрос: как мог Пушкин, не выходя из дома, узнать имя анонимщика? Над этим нельзя задумываться! Какой ответ можно получить в итоге? Разве это была не анонимка? Разве кто-то указал поэту на Дантеса? Нет. Никто, кроме Пушкина, даже не допускал мысли об участии кавалергарда в этой интриге! Не существует и документа, подтверждающего догадку поэта, а все исследователи сходятся во мнении, что Геккерны не писали пасквиля.

Отвечать же надо. И не потому, что любопытство пересиливает, а честолюбие заставляет выкрикнуть: я знаю. Вся наша культура держится на пушкинском мифе, а миф – его тайное зерно, заключено в ответе на этот вопрос. Он открывает путь к пониманию дуэльной истории, к последним дням жизни поэта. Смерть героя – кульминация мифа. Причина, по которой это произошло – ключ к разгадке нашей культурной истории.

Что мы знаем о гибели поэта? Очень мало. Разнообразие версий обманчиво. Все сводится к обсуждению одной мысли, вернее, двух ее разновидностей. Обе они возникли и причудливым образом переплелись в уме одного человека – писателя, сценариста, пушкиниста и, что немаловажно, мистификатора – Павла Елисеевича Щеголева. В первом издании своей знаменитой книги «Дуэль и смерть Пушкина», выпущенной за год до Октябрьской революции, он описал пушкинскую гибель, как драму ревности – «ближайшую причину рокового столкновения»[2]. Классический любовный треугольник – поэт, Наталья Николаевна и Дантес – был с энтузиазмом принят дореволюционным обывателем! Спустя одиннадцать лет, ориентируясь на новую публику, Щеголев в третьем издании книги затеял небольшую перестановку – вместо Дантеса вывел Николая I, и хотя водевильная история приобрела известную политическую окраску, смысл и характер ее не изменился.

Сам Щеголев объяснил перемену взглядов появлением новых материалов. Но думается, причина переворота – непреходящая, вневременная – скрывалась в обычном свойстве человеческого ума – в досадном пренебрежении чужим мнением, которое у Щеголева приняло особенный размах. Он, вероятно, ощущал себя посланцем истины, когда писал: «я не считал ни полезным, ни нужным перечислять и критически разбирать многочисленную литературу о дуэли»[3]. Иными словами, все новости исходили от него самого! Что могло из этого получиться? Ответ известен – очередной томик талантливой мистификации, способной смутить умы и возбудить страсти! ⁴

Щеголев понимал, что не только светские успехи Натальи Николаевны, но и «дела материальные, литературные, журнальные, семейные; отношения к императору, к правительству, к высшему обществу и т.д. отражались тягчайшим образом на душевном состоянии Пушкина». Он разыскал множество тому свидетельств и даже складывал их в отдельную коробку под горделивым названием: «Документы и материалы». Так что они всегда были под рукой. Но из длинного перечня причин, приведших к гибели поэта, сознательно выбирал то, что лежало на поверхности и увлекало сходством с известными литературными сюжетами. Щеголев создал конструктор под названием «Дуэль и смерть Пушкина» и на правах первооткрывателя собрал наиболее яркие картинки.

Игра понравилась многим. К ней пристрастились. Люди разных профессий ринулись собирать свои невероятные конструкции. Вот небольшой, но весьма характерный, список «народных» фантазий. Открывается он «возвышенной» мыслью, будто Пушкин стал жертвой масонского заговора, и похоронен не в Михайловском, а в Петербурге тайным обрядом. Затем мысль постепенно мельчает: у одних Дантес исполняет злую волю царя и любовницы-царицы, у других – врагов Пушкина – всесильных Нессельроде, у третьих – министра просвещения Уварова, у четвертых – опекуна семьи двуликого Строганова, у пятых – просто обслуживает противоестественные наклонности приемного отца. Особая роль отводится Идалии Полетики, устроившей западню жене поэта. Сама дуэль сопровождается интригующими «подробностями» – у Дантеса была под мундиром кольчуга, а в кустах сидел снайпер, на случай промаха убийцы. А еще Дантес собирался увести за границу Наталью Николаевну. Поэт же имел тайную связь с Александриной и по ошибке ревновал ее к кавалергарду.

Гремучая смесь, достойная иронии и жалости! Стало быть, справедливо Щеголев отказался брать в руки подобную литературу? Как знать. Человеческая мысль не бывает случайной. Всякая несет частичку истины, у каждой свое основание. В данном случае, оно общее – щеголевская коробка. Легче всего отмахнуться от неловких мыслей, как от бедных родственников. А сколько важного, существенного было вот так отвергнуто? И кому это принесло облегчение, кого вывело на верный путь? Ведь в той же щеголевской коробке всегда оставалось лежать множество неустроенных документов, каждый из которых мог оказаться поворотным пунктом, ведущим к разгадке тайны трагедии.

Истина никогда не является в однообразном, усредненном виде. Она предстает одновременно в двух ипостасях – зерном и растением – не для торжества диалектики, а как свидетельство тайной гармонии. Посмотрим на «матрешку». Какая фигура в ней главная? Или спросим иначе: что нас более всего привлекает в этом сувенире? Сначала размер, потом количество вложенных фигур, и с особым замиранием мы ждем появление самой маленькой из них. Заметим ли мы среднюю фигуру? А между тем в ней сосредоточены качества всей «матрешки». Она одинаково близка и к большой и к маленькой фигурке, но в ней нет раздутости первой и мизерности второй. Это самый объективный, и устойчивый элемент конструкции. И хотя она сохраняет внутреннюю пустоту и невыразительность размера, осторожный ум укажет на нее, чтобы избежать крайностей. Но будет ли он прав? Ведь, именно, крайности и создают эффект «матрешки».

Раскроем аллегорию: представим себе, что большая матрешка, взрослое растение – это разного рода хроники последних лет жизни поэта, а маленькая, зерно – строгая версия дуэльной истории. Первая оставляет читателя один на один с обширным материалом, вторая – сама подводит к ответу. В чем разница между хроникой и версией? Хроника противоречива. Объем – ее главное достоинство. Добиваясь конкретности, мы разламываем «матрешку» и находим ее уменьшенную копию. Деление может продолжаться долго, покуда не возникнет строгая версия, избавленная от противоречий и недомолвок – ядреная куколка, сокровенное таинство.

В научной пушкинистике мы не найдем ни «зерна», ни «растения». Стремление к объективности и достоверности там, где они решительно противопоказаны, обкрадывают исследователей. Хроника и версия не могут быть объективны, поскольку одна вынуждена привлекать откровенно сомнительные материалы, а другая – отвергать вполне правдоподобные. Объективной могла бы быть лишь вся «матрешка», гармоническое целое – полное собрание фигур. Но кто ее соберет? Тут возникает трудность иного порядка!

Положим, маленькую фигуру легко отличить. Она литая, точеная из целого куска дерева. Ее не разломить. Без нее сувенир теряет завершенность, а, значит, и смысл. С остальными фигурами намного сложнее: все они в отсутствии большей, могут исполнять ее роль. Только немногие посвященные будут знать, что комплект неполный. Но и им не суждено успокоиться – «матрешка» под названием «прошлое» все время обрастает новыми слоями. Вот и получается, что объективность, если и существует, скрывается во множестве различных суждений и свидетельств, устремленных к самой невероятной полноте. Вывод неутешительный, но он позволяет говорить о методе, который мог бы послужить истине, не претендуя на овладение ею. Поэтому и мы начнем движение к сердцевине дуэльной истории с обозрения самой обширной хроники тех печальных событий. И в конце этого пути придем к версии, которая своей неожиданностью и оригинальностью не уступит самым смелым фантазиям и будет столь же спорной и уязвимой, как многие ее предшественницы, как зерно на ладони.

Перед вызовом.

Начнем традиционно, как это принято в большинстве исследований. В среду 4 ноября в 9-м часу утра Пушкин получил по почте анонимное письмо. Начнем и тут же остановимся. Время и способ доставки – догадка ученых. Сам же поэт писал спустя две недели Бенкендорфу: «Утром 4 ноября я получил три экземпляра анонимного письма, оскорбительного для моей чести и чести моей жены». И ни слова о том, в котором часу и каким образом это произошло!

Утро в дворянской культуре – понятие растяжимое. Пушкин мог получить пасквиль и в 9 часов – время разноса утренней почты – и далеко за полдень. Исследователи полагают, что письмо пришло почтой, поскольку все остальные копии пасквиля были разосланы тем же способом. Но почта только входила в обыкновение, и многие, в том числе Пушкин, охотнее пользовались услугами посыльных. К тому же, из трех анонимок, упомянутых поэтом, две точно пришли не по почте. Их доставили друзья. Прояснить положение мог бы почтовый конверт пасквиля, адресованного непосредственно Пушкину, но он то, как раз, и не сохранился.

Полагают, что Пушкин в приступе поэтической ярости уничтожил его. Такой поворот событий устраивает исследователей, но маловероятен по существу. Поэт собирался проводить расследование, а конверт являлся важным вещественным доказательством вины Геккернов. И вот он бесследно исчез, и о нем даже никто не вспоминает. А не мешало бы!

Если принять во внимание характер пасквильной шутки, эффект, на который она была рассчитана, возникает законный вопрос – а надо ли было шутникам пересылать пасквиль самому Пушкину? Вспомним, что игра, принявшая к тому времени вид модного развлечения венской и петербургской молодежи, подчинялась определенным правилам. Тетушка Соллогуба, А.И.Васильчикова, передавая письмо племяннику, весьма красноречиво описала суть мистификации:

Представь себе, какая странность! Я получила сегодня пакет на мое имя, распечатала и нашла в нем другое запечатанное письмо, с надписью: Александру Сергеевичу Пушкину. Что мне с этим делать?[5].

Вот ведь задача! Шутникам важно было, чтобы «дипломом рогоносца» передал жертве знакомый человек. Тогда какой смысл посылать пасквиль отдельным письмом? Между тем Пушкин говорит о трех экземплярах анонимки, полученных в то утро, хотя определенно известно лишь о двух, переданных ему Хитрово и Соллогубом. Откуда же взялся третий и куда исчез? И был ли вообще? Хотелось бы верить Пушкину, но его свидетельство туманно, да и само письмо к Бенкендорфу[6] с обвинением Геккернов – написанное и не отосланное, противоречивое, странное, в конце концов, разорванное – настораживает. Мы верим Пушкину и, кажется, напрасно – ведь он писал не для широкой публики и читательского доверия.

Начнем иначе: в среду 4 ноября около 9 часов друзья Пушкина, члены «карамзинского кружка» – Вяземские, Карамзины, Хитрово-Фикельмон, Соллогуб (через тетушку А. И. Васильчикову), братья Россеты и М.Ю.Виельгорский[7] получили по почте, если верить князю Вяземскому, копии одного анонимного пасквиля[8]:

Кавалеры первой степени, командоры и рыцари светлейшего Ордена Рогоносцев, собравшись в Великий Капитул под председательством высокопочтенного Великого Магистра Ордена, е<го> п<ревосходительства> Д.Л. Нарышкина, единогласно избрали г-на Александра Пушкина заместителем Великого Магистра Ордена Рогоносцев и историографом Ордена. Непременный секретарь: граф И. Борх (ориг. по-фр.).

Соллогуб, уже однажды пострадавший от светской болтовни, едва не приведшей к дуэли с поэтом, решил не искушать судьбу и передать письмо в нераспечатанном виде. Он отправился к Пушкину, нисколько не подозревая о содержании пасквиля. Поэт принял его в своем кабинете, вскрыл конверт и тут же сообщил ему:

Я уже знаю, что такое; я такое письмо получил сегодня же от Елизаветы Михайловны Хитровой; это мерзость против жены моей…[9].

Поэт, избегая подробностей, мог и не говорить, что еще раньше получил анонимку по почте. Хотя с чего бы это? Куда проще сказать! А что если письмо от дочери Кутузова, действительно, пришло первым, и Пушкин говорил правду – ту правду, которая в последствии чем-то его не устроила.

Послание Хитрово состояло из небольшой записки и нераспечатанного конверта с анонимным пасквилем. Не связанные между собой, оба документа по духу напоминали друг друга. В своем письме подруга Пушкина слегка мистифицировала, представляя себя блестящей покровительницей муз и гонимых поэтов:

Я только что узнала, что цензурой пропущена статья, направленная против вашего стихотворения, дорогой друг (речь шла о «Полководце» – А.Л.). Особа, написавшая ее, разъярена на меня и ни за что не хотела показать ее, ни взять её обратно. Меня не перестают терзать за вашу элегию – я настоящая мученица, дорогой Пушкин; но я вас люблю за это еще больше и верю в ваше восхищение нашим героем и в вашу симпатию ко мне! [10]

Особая изюминка заключалась в подписи – «Элиза Хитрова урожденная княжна Кутузова-Смоленская». Между тем, она «не только не родилась, но никогда и не была княжной Смоленской»[11]. Отца ее возвели в княжеское достоинство, когда Елизавета Михайловна успела уже побывать графиней Тизенгаузен и была г-жой Хитрово. Но автором упомянутой статьи был ее родственник Л.И.Голенищев-Кутузов, и подруге поэта хотелось подчеркнуть, что хоть она и Кутузова, но совсем другая – отпрыск народного любимца.

Бедная женщина и не предполагала, что плод ее невинной игры попадет в руки Пушкина вместе с образцом изощренной мистификации. Поэт не мог не сообщить ей об этом, и она тут же ответила ему письмом, полным ужаса и самоуничижения:

дорогой друг мой, для меня это настоящий позор — уверяю вас, что я вся в слезах – мне казалось, что я достаточно сделала добра в жизни, чтобы не быть впутанной в столь ужасную клевету! На коленях прошу вас не говорить никому об этом глупом происшествии. Я поражена, что у меня нашелся столь жестокий враг. Что до вашей жены, дорогой Пушкин, то она ангел, и на нее напали лишь для того, чтобы заставить меня сыграть роль посредника и этим ранить меня в самое сердце![12]

Она хотела умалиться, сжаться, забыть свою героическую родословную. И не напрасно – вскоре поползли слухи, будто подметные письма вышли из дома Хитрово-Фикельмона. И подпись теперь была подстать ее униженному состоянию: «Элиза X». Чуть ли не Элиза-Неизвестная, Мадам «Икс».

Но подруга поэта ошиблась: анонимщиков она не интересовала, и появление пасквиля в доме Пушкина имело куда более серьезное последствие, чем дискредитация подруги поэта. По свидетельству князя П.А.Вяземского, между супругами состоялось объяснение. Анонимка заставила «невинную, в сущности, жену признаться в легкомыслии и ветрености, которые побуждали ее относиться снисходительно к навязчивым ухаживаниям молодого Геккерена; она раскрыла мужу все поведение молодого и старого Геккеренов по отношению к ней; последний старался склонить ее изменить своему долгу и толкнуть ее в пропасть. Пушкин был тронут ее доверием, раскаянием и встревожен опасностью, которая ей угрожала»[13].

Соллогуб пришел к Пушкину, когда объяснение состоялось – ближе к обеду. Поэт дописывал письмо к Хитрово – то самое, вызвавшее бурю эмоций у подруги поэта – поэтому принял молодого человека в кабинете. Заметив, что содержание пасквиля ему знакомо, Пушкин продолжил:

понимаете, что безыменным письмом я обижаться не могу. Если кто-нибудь сзади плюнет на мое платье, так это дело моего камердинера вычистить платье, а не мое. Жена моя – ангел, никакое подозрение коснуться ее не может. Послушайте, что я по сему предмету пишу г-же Хитровой. Тут он прочитал мне письмо, вполне сообразное с его словами. В сочинении присланного ему всем известного диплома он подозревал одну даму, которую мне и назвал. Тут он говорил спокойно, с большим достоинством, и, казалось, хотел оставить все дело без внимания[14].

Говорил одно, казался спокойным и рассудительным, а спустя несколько часов послал вызов, но не родственнику упомянутой в разговоре дамы, как того требовал дуэльный кодекс, а Дантесу – человеку, чья связь с анонимкой была далеко не очевидна! И что немаловажно, сделал это без объяснения причины и всякого предварительного расследования, на которое впоследствии ссылался.

Можно, конечно, утверждать, что Соллогуб все напутал – имя дамы либо не было названо, либо прозвучало совсем по другому поводу. Но загадочная фраза из письма Хитрово: «Я поражена, что у меня нашелся столь жестокий враг» тоже как будто указывала на конкретного человека? Кроме того, известно, что в самой завязке дуэльной истории особую роль играла дама, чье вольное или невольное посредничество решительно скомпрометировало Наталью Николаевну. И уж если Пушкины касались темы супружеской верности, они непременно должны были вспомнить о ней – виновнице их неприятностей – об Идалии Полетике.

Долгое время исследователи задавались вопросом: состоялась ли встреча Дантеса и Натальи Николаевны в доме Полетики, и если была, то когда – до или после появления анонимки? Мешала, как ни странно, сама анонимка – вернее, представление, будто с нее началась дуэльная истории. Другой повод разрушал стройную картину общепринятой версии. А встреча как раз и претендовала на эту роль.

Между тем, если просто, свежим взглядом понаблюдать за поведением поэта в тот несчастный день, станет очевидным, что вовсе не анонимка «взбесила» Пушкина. Должна была существовать более веская причина, заставившая поэта послать молниеносный вызов Дантесу. Догадка Натальи Николаевны, что пасквиль явился ответом Геккернов на ее несговорчивость, требовала разъяснений. Надо было привести факт такого домогательства: и не просто слова, двусмысленные намеки, а поступок, который однозначно говорил бы о преступлении Дантеса. Встреча у Полетики идеально подходила для этого случая. Дальнейшую реакцию Пушкина не трудно представить.

Именно, в такой последовательности рассматривала события известный исследователь пушкинской трагедии С.Л.Абрамович. В своей книге «Предыстория последней дуэли Пушкина» она датировала происшедшее 2 ноября, сославшись на реконструкцию разорванного письма к Геккерну. В нем поэт оговорился:

2-го ноября вы от вашего сына узнали новость, которая доставила вам много удовольствия. Он вам сказал, что я в бешенстве, что моя жена боится… что она теряет голову[15].

Правда, новость – весьма сомнительное определение того, что произошло в доме Полетики, а сохранившиеся обрывки фраз только усугубляют и без того таинственное содержание пушкинского письма. Хотелось бы знать, о каком бешенстве говорит поэт, и что заставило его медлить с вызовом в тот момент?

Складывается впечатление, что между появлением анонимки и встречей у Полетики есть какое-то важное противоречие. Стремление Абрамович соединить их в одно событие, как бы растянутое во времени – 2-го – встреча, 4-го – анонимка – только запутывает ситуацию, создает иллюзию обвала, легкого решения. Совершенно справедливо объясняя мотивы вызова, оно не объясняет причину «бешенства» поэта накануне этих событий, и вообще плохо согласуется с другим утверждением из письма: «поведение вашего сына было мне совершенно известно уже давно». Существует еще и свидетельство Александра Карамзина, которое указывает на то, что вызову предшествовала серьезная интрига:

Дантес в то время был болен грудью и худел на глазах. Старик Геккерн сказал госпоже Пушкиной, что он умирает из-за нее, заклинал ее спасти его сына; потом стал грозить местью; два дня спустя появились эти анонимные письма (...) За этим последовала исповедь госпожи Пушкиной своему мужу, вызов...[16]

Вот первое внятное объяснение мотивов дуэли! Но в нем опять же нет ни слова о встрече у Полетики! Более того, она кажется здесь лишней, как бы принадлежащей к другой истории! А главное, возникает вопрос: из-за чего же в действительности дрался Пушкин – из-за оскорбления, нанесенного жене на встрече, или из-за анонимки?! Впрочем, это не смутило Абрамович. Она предположила, что Карамзин просто тактично умолчал о щекотливом происшествии. Таким образом, 2 ноября стало почти официальной датой начала дуэльной истории.

И так, вероятно, продолжалось бы долго, если бы совсем недавно итальянская исследовательница С.Витале не опубликовала письма Дантеса к Геккерну. Одно из них оказалось особенно важным. Оно раскрывало существо интриги, развернувшейся вокруг Натальи Николаевны еще до появления анонимки. Судите сами, какие интересы, какие чудовищные таланты руководили актерами этой пошлой и, вместе с тем, вполне жизнеспособной драмы:

Дорогой друг, я хотел говорить с тобой сегодня утром, но у меня было так мало времени, что это оказалось невозможным. Вчера я случайно провел весь вечер наедине с известной тебе дамой, но когда я говорю наедине – это значит, что я был единственным мужчиной у княгини Вяземской, почти час. Можешь вообразить мое состояние, я наконец собрался с мужеством и достаточно хорошо исполнил свою роль и даже был довольно весел. В общем я хорошо продержался до 11 часов, но затем силы оставили меня и охватила такая слабость, что я едва успел выйти из гостиной, а оказавшись на улице, принялся плакать, точно глупец, отчего, правда, мне полегчало, ибо я задыхался; после же, когда я вернулся к себе, оказалось, что у меня страшная лихорадка, ночью я глаз не сомкнул и испытывал безумное нравственное страдание.

Вот почему я решился прибегнуть к твоей помощи и умолять выполнить сегодня вечером то, что ты мне обещал. Абсолютно необходимо, чтобы ты переговорил с нею, дабы мне окончательно знать, как быть. Сегодня вечером она едет к Лерхенфельдам, так что, отказавшись от партии, ты улучишь минутку для разговора с нею. Вот мое мнение: я полагаю, что ты должен открыто к ней обратиться и сказать, да так, чтоб не слышала сестра, что тебе совершенно необходимо с нею поговорить. Тогда спроси ее, не была ли она случайно вчера у Вяземских; когда же она ответит утвердительно, ты скажешь, что так и полагал и что она может оказать тебе великую услугу; ты расскажешь о том, что со мной вчера произошло по возвращении, словно бы был свидетелем: будто мой слуга перепугался и пришел будить тебя в два часа ночи, ты меня много расспрашивал, но так и не смог ничего добиться от меня... и что ты убежден, что у меня произошла ссора с ее мужем, а к ней обращаешься, чтобы предотвратить беду (мужа там не было). Это только докажет, что я не рассказал тебе о вечере, а это крайне необходимо, ведь надо, чтобы она думала, будто я таюсь от тебя и ты расспрашиваешь ее как отец, интересующийся делами сына; тогда было бы недурно, чтобы ты намекнул ей, будто полагаешь, что бывают и более интимные отношения, чем существующие, поскольку ты сумеешь дать ей понять, что по крайней мере, судя по ее поведению со мной, такие отношения должны быть.

Словом, самое трудное начать, и мне кажется, что такое начало весьма хорошо, ибо, как я сказал, она ни в коем случае не должна заподозрить, что этот разговор подстроен заранее, пусть она видит в нем лишь вполне естественное чувство тревоги за мое здоровье и судьбу, и ты должен настоятельно попросить хранить это в тайне от всех, особенно от меня. Все-таки было бы осмотрительно, если бы ты не сразу стал просить ее принять меня, ты мог бы это сделать в следующий раз, а еще остерегайся употреблять выражения, которые были в том письме. Еще раз умоляю тебя, мой дорогой, прийти на помощь, я всецело отдаю себя в твои руки, ибо, если эта история будет продолжаться, а я не буду знать, куда она меня заведет, я сойду с ума. Если бы ты сумел вдобавок припугнуть ее и внушить, что (далее несколько слов написано неразборчиво. – С. В.).

Прости за бессвязность этой записки, но поверь, я потерял голову, она горит, точно в огне, и мне дьявольски скверно, но, если тебе недостаточно сведений, будь милостив, загляни в казарму перед поездкой к Лерхенфельдам, ты найдешь меня у Бетанкура. Целую тебя, Ж. де Геккерн [17].

Вот лицо настоящего Дантеса! Какой удивительный, хорошо продуманный сценарий! Неожиданно хитроумный, простодушно циничный! Вот дух времени, который противостоял поэту! Какие еще эпитеты можно привести в похвалу разврату! Конечно, найдутся люди, которые, прочитав эти строки, не устанут утверждать, что кавалергард был глуп и незатейлив, что им руководил приемный отец. Появится и более изощренное объяснение:

сын не столько подсказывал отцу, как вести дело, сколько просил выполнить то, о чем они договорились ранее, и то, что подсказал ему отец[18].

Но выражения «абсолютно необходимо, чтобы ты переговорил с нею», «отказавшись от партии, ты улучишь минутку для разговора», «вот мое мнение: я полагаю, что ты должен открыто к ней обратиться», «ты должен настоятельно попросить хранить это в тайне», «было бы осмотрительно, если бы ты не сразу стал просить ее принять меня», «остерегайся употреблять выражения, которые были в том письме» – никак не принадлежат перу руководимого человека и с лихвой перекрывают пару ритуальных фраз, сказанных для старого любовника: «я решился прибегнуть к твоей помощи и умолять выполнить сегодня вечером то, что ты мне обещал» и «еще раз умоляю тебя, мой дорогой, прийти на помощь, я всецело отдаю себя в твои руки». А сколько упоительного самолюбования заключено во фразе «мне кажется, что такое начало весьма хорошо». Почти библейское: «И увидел Бог, что это хорошо»!

В письме Дантеса есть все: описание мизансцены (светский прием у Лерхенфельдов), распределение ролей и монологов («ты скажешь», «она ответит»), наконец, сама интрига («если бы ты сумел вдобавок припугнуть ее»). Нет только даты, которая позволила бы уверенно говорить, что предшествовало появлению сценария и что последовало затем? Состоялась ли к тому времени встреча у Полетики?

С.Витале ухватилась за фразу: «когда я вернулся к себе, оказалось, что у меня страшная лихорадка, ночью я глаз не сомкнул». Сопоставив ее с записью в полковом журнале, где говорилось, что Дантес болел с 19 по 27 октября, она сделала вывод, что кавалергард писал письмо в последнее дежурство перед заболеванием – то есть 17 октября.

Поддерживая это мнение, Р.Г.Скрынников в книге «Дуэль Пушкина» внес ряд уточнений:

В первой половине октября Наталья Николаевна имела рандеву с Жоржем. Геккерн вскоре же узнал об этом и забил тревогу. Он продиктовал сыну письмо к жене Пушкина и в тот же день отнес его Наталье. Дантесу не терпелось узнать, какое впечатление произведет «нота» на его возлюбленную, и он отправился к Вяземским на другой день или через день после вручения письма. Если такое предположение верно, то «нота» была составлена 14-15 октября, а тайное свидание имело место несколькими днями ранее[19].

Нота, по мнению исследователя, – это документ, о котором Геккерн писал Нессельроде 1 марта 1837, оправдывая свое поведение перед судом:

Г-жа Пушкина... могла бы дать удовлетворительный ответ, воспроизведя письмо, которое я потребовал от сына, – письмо... в котором он заявлял, что отказывается от каких бы то ни было видов на нее. Письмо отнес я сам и вручил его в собственные руки. Г-жа Пушкина воспользовалась им, чтобы доказать мужу и родне, что она никогда не забывала вполне своих обязанностей[20].

Свидетельство само по себе удивительное, требующее отдельного размышления, но чуть позже. Вернемся к письму Дантеса.

Испытав «страшную лихорадку», кавалергард все же пошел на службу, а не свалился в постель: «ты найдешь меня у Бетанкура». В конце фразы он оговорился, что «испытывал безумное нравственное страдание», как бы намекая, что речь идет не столько о физическом, сколько о душевном нездоровье. Стало быть, нельзя решительно утверждать, что письмо свидетельствует о начале болезни. К тому же в нем содержатся факты, которые заставляют критически отнестись к версии Витале-Скрынникова.

Разъясняя суть интриги, Дантес уточняет, что «мужа там не было». Пушкин, действительно, отпускал свою жену одну с сестрами на светские балы, которые по тем или иным причинам не вызывали у него интереса. Но только не к Вяземским, только не в тесный круг друзей и знакомых! Чтобы не поехать туда и тем самым выказать пренебрежение близкими людьми, требовались веские основания, среди которых лишь одно принималось безоговорочно – болезнь. Пушкин заболел вслед за Дантесом 23 октября и появился у Вяземских 1 ноября. Кавалергард выздоровел 27 октября. Отсюда следует, что письмо он, вероятнее всего, написал между двумя последними датами.

Итак, Дантес пишет: «вчера я случайно провел весь вечер наедине с известной тебе дамой…почти час». Случайно … весь вечер… почти час. Что здесь – правда, а что вымысел? Случайным, похоже, оказалось отсутствие мужа, поскольку появление Натальи Николаевны у Вяземских трудно было назвать неожиданным! Весь вечер – это о месте пребывания, почти час – о времени отсутствия мужчин (вероятно, в самом начале раута).

Дантес утверждает, что он «собрался с мужеством и достаточно хорошо исполнил свою роль и даже был довольно весел». Что это была за роль? Уж, наверное, не та, о которой писала Софья Карамзина брату 19 сентября, сообщая, что кавалергард

продолжает всё те же штуки, что и прежде, – не отходя ни на шаг от Екатерины Гончаровой, он издали бросает нежные взгляды на Натали, с которой, в конце концов, все же танцевал мазурку.[21]

Любопытно, что и в следующем письме от 18 октября, уже в меланхолическом настроении, устав от демонстрации литературных способностей и позволив себе пошлости (один оборот чего стоит: «скоро будет спать на своем счастье» – это о женихе, добившемся руки невесты!), Карамзина, по сути дела, повторила ту же мысль без обиняков:

возобновились наши вечера, на которых с первого же дня заняли свои привычные места Натали Пушкина и Дантес, Екатерина Гончарова рядом с Александром, Александрина – с «Аркадием»[22].

Иными словами, ничего нового в отношениях кавалергарда и Натальи Николаевны Софья Карамзина не заметила, а должна была, если предположить, что встреча у Вяземского состоялась накануне, и кавалергард исполнял на ней какую-то особенную роль. И дописывала она письмо 20 октября, так что времени хватало, чтобы освоить все перемены.