Текст книги "Последняя мистификация Пушкина"

Автор книги: Андрей Лисунов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 28 страниц)

К семи часам утра 28 января Пушкину стало лучше. Боль утихла, и он решил прощаться с родными и близкими. Спасский писал:

Наконец, боль, по-видимому, стала утихать, но лицо еще выражало глубокое страдание, руки по прежнему были холодны, пульс едва заметен.

– Жену, просите жену, сказал П. Она с воплем горести бросилась к страдальцу. Это зрелище у всех извлекло слезы. Несчастную надобно было отвлечь от одра умирающего. Таков действительно был П. в то время.

Я спросил его, не хочет ли он видеть своих друзей.

– Зовите их, отвечал он.

Жуковский, Вьельгорской, Вяземской, Тургенев и Данзас входили один за другим и братски с ним прощались.

– Что сказать от тебя царю, спросил Жуковский.

– Скажи, жаль, что умираю, весь его бы был, отвечал П.

Он спросил, здесь ли Плетнев и Карамзины. Потребовал детей и благословил каждого особенно. Я взял больного за руку и щупал его пульс. Когда я оставил его руку, то он сам приложил пальцы левой своей руки к пульсу правой, томно, но выразительно взглянул на меня и сказал: смерть идет.

Он не ошибался, смерть летала над ним в это время. Приезда Арендта он ожидал с нетерпением. Жду слова от царя, чтобы умереть спокойно, промолвил он. Наконец, докт. А приехал. Его приезд, его слова оживили умирающего. В 11-м часу я оставил П. на короткое время, простился с ним, не полагая найти его в живых по моем возвращении. Место мое занял другой врач ⁶⁷⁴.

С женой у Пушкина состоялся серьезный и довольно долгий разговор. Наталья Николаевна зашла к мужу в 8-ом часу, а прощание с друзьями началось в десятом, поскольку Тургенев, один из прощавшихся, оказался в доме Пушкина к 10-ти часам. Таким образом, у супругов было около двух часов, чтобы побыть вместе.

Почему же Жуковский написал отцу Пушкина:

Этой прощальной минуты я тебе не стану описывать[675].

Минуты?! Весьма условное определение для столь важного события, как прощание супругов.

К тому же он допустил и еще одно странное упрощение. Спасский, как врач, постоянно находящийся рядом с больным, определенно указал, что поэт сначала прощался с женой, потом с друзьями, а затем с детьми, при которых опять же находилась Наталья Николаевна. Жуковский нарушил очередность и сделал прощание с друзьями финальной сценой этого во многом символического ритуала, как бы сокращая время общения Пушкина с женой. Возможно, это произошло случайно – друг поэта просто не заметил, что его поэтические обороты так сильно исказили картину происходящего.

Для уточнения обратимся к более продуманному письму Вяземского:

Прощаясь с детьми, перекрестил он их. С женою прощался несколько раз и всегда говорил ей с нежностью и любовью. С нами прощался он посреди ужасных мучений и судорожных движений, но духом бодрым и с нежностью[676].

Здесь последовательность событий вообще как бы отсутствует. Создается впечатления, что вопрос очередности и вовсе не интересовал князя. Ему важно было создать эффект своего постоянного присутствия. Поэтому он без колебаний отметил: «С женою прощался несколько раз».

Таким образом, все это время с 8 и до 10 часов Наталья Николаевна находилась рядом с мужем и наблюдала за его прощанием с друзьями и детьми, временами отдаляясь и приближаясь к нему.

Их первое утреннее свидание, поразившее многих, сопровождалось криком Натальи Николаевны. Поэт, вероятно, сообщил ей, что умирает. Несчастная женщина не выдержала и закричала. Жуковский назвал это прощальной минутой, выделив ее, как своего рода кульминацию боли и страданий в переживаниях супругов. Но таких «минут», хотя и не столь выразительных, в течение последующих нескольких часов было множество. Однако, никто из друзей поэта не счел нужным это отдельно отметить.

Между тем Пушкин решил объяснить кому-то из друзей, чем был вызван крик жены, поскольку несколькими часами позже Тургенев записал в письме-дневнике, обращенному к неизвестному адресату:

Опять призывал жену, но ее не пустили; ибо после того как он сказал ей: «Арндт признал меня безнадежным, я ранен смертельно» (фр), она в нервическом страдании, лежит в молитве перед образами. – Он беспокоился за жену, думая, что она ничего не знает об опасности и говорит, что «люди заедят ее, думая, что она была в эти минуты равнодушною»: это решило его сказать ей об опасности[677].

Эту фразу, вырванную из контекста, обычно приводят как свидетельство того, что Пушкин сомневался в Наталье Николаевне и старался помочь ей сохранить лицо. На самом деле Пушкин лишь оправдывался за свое довольно жестокое откровение с женой.

Скорее всего, Наталью Николаевну отвели в сторону, но затем она, успокоившись, вернулась к мужу. О чем они говорили сказать трудно. Отзвуки этого разговора содержатся в воспоминаниях В.Ф.Вяземской:

Прощаясь с женою, Пушкин сказал ей: «Ступай в деревню, носи по мне траур два года, и потом выходи замуж, но за человека порядочного»[678].

Возможно, большую часть времени они просто молчали, глядя друг на друга. Но без этих двух часов нельзя представить себе супружескую жизнь поэта. Без них все описание последних дней его жизни выглядит умиранием одинокого человека, формально женатого, но фактически лишенного семьи. Понятно, что такое развитие событий на руку тем, кто во всем винил и продолжает винить Наталью Николаевну. Но сам поэт, громогласно заявивший о ее невиновности, не мог перед смертью лукавить. И часы их общения, вычеркнутые из хроники последних дней поэта его друзьями и исследователями, лишнее свидетельство тому.

Когда Наталья Николаевна в очередной раз разволновалась, Спасский, отводя ее в сторону, предложил поэту позвать друзей, с тем чтобы отвлечь супругов от тяжелого разговора. Пушкин согласился. В этот момент в доме поэта находились, кроме Данзаса и Спасского, Жуковский, Вяземский и его жена, опекавшая Наталью Николаевну.

Первым вошел к поэту Жуковский. Разговор их был очень короткий. По свидетельству Вяземской:

Каждое его прощание было ускоренным, он боялся расчувствоваться...[679].

Жуковский вложил в это мгновение максимум поэтического чувства:

Я подошел, взял его похолодевшую, протянутую ко мне руку, поцеловал ее: сказать ему ничего не мог, он махнул рукою, я отошел[680].

Между тем и здесь происходит странное смещение событий, которое, если вспомнить историю с причастием, уже не кажется необычным.

Как видно из записки Спасского, прощание с Жуковским не было безмолвным – и разговор между ними все же состоялся. Была произнесена та самая пушкинская фраза, обращенная к царю, которая многим не давала покоя:

Скажи, жаль, что умираю, весь его бы был[681].

Многие, из числа сторонников независимости поэта, хотели, чтобы этой фразы вовсе не было бы. Не мало и тех, кто желал бы, наоборот, указать на нее, как на пример нравственной слабости поэта. Но практически нет тех, кто заинтересовался бы, что в действительности стояло за этими словами, как и в каком контексте они были произнесены.

Согласно Жуковскому Пушкин сказал их несколькими часами позже, ближе к полудню 28-го января:

В это время приехал доктор Арендт. «Жду царского слова, чтобы умереть спокойно», – сказал ему Пушкин. Это было для меня указанием, и я решился в ту же минуту ехать к государю, чтобы известить его величество о том, что слышал. Надобно знать, что, простившись с Пушкиным, я опять возвратился к его постели и сказал ему: «Может быть, я увижу государя; что мне сказать ему от тебя?» – «Скажи ему, что мне жаль умереть; был бы весь его»[682].

Но обратимся к другим свидетельствам. Самым ранним из них является дневниковая запись Тургенева от 27 января:

Государь прислал Арндта с письмом, собственным карандашом…Пушкин сложил руки и благодарил Бога, сказав, чтобы Жуковский передал государю его благодарность[683].

Правда, в письме, тут же составленном сестре А.Н.Нефедьевой – в 9 утра 28 января – упоминание о письме и «благодарности» он сознательно – вероятно, из этических соображений (ведь письмо царя было конфиденциальным!) – опустил:

Государь прислал к нему Арндта сказать, что если он исповедуется и причаститься, то ему это будет очень приятно и что он простит его. (…) Государь велел сказать ему, что он не оставит жены и детей его; это его обрадовало и успокоило[684].

Между тем, запись в дневнике Тургенева находит основательное подтверждение в письме Вяземского к Булгакову, написанном 5 февраля:

Ночью возвратился к нему Арендт и привез ему для прочтения собственноручную, карандашом написанную государем записку... Пушкин был чрезвычайно тронут этими словами... «Скажите государю, говорил Пушкин Арендту[685], что жалею о потере жизни, потому что не могу изъявить ему мою благодарность, что я был бы весь его!» (Эти слова слышаны мною и врезались в память и сердце мое по чувству, с коим они были произнесены)[686].

Князь утверждал, что слышал эту самую фразу в ночь с 27-го на 28 февраля, то есть задолго до того, как Жуковский отправился к царю. И говорил он это как раз в доказательство того, что «Тургенев передал не полный отчет», поскольку «не был безотлучно» ни днем, ни ночью при поэте. Правда, Вяземский при этом откровенно путался. Сначала он писал, что поэт «говорил Арендту», а потом сделал поправку: «Сказал Жуковскому». Но и это понятно. Арендт и Жуковский стояли рядом. Мог Вяземский и соврать, но, думается, это не входило в его планы.

Сама по себе фраза «был бы весь его» несла благородный смысл, а потому заботиться о ее расшифровке не имело смысла. Она могла быть произнесена в любой момент с примерно одинаковым эффектом. Другое дело – «преждевременное» причастие! Тут Жуковский с Вяземским сразу договорились, что следует говорить обывателю и двору. «Работа над мелочами» осуществлялась чуть позже, а потому на первых парах друзья поэта заметно противоречили друг другу.

Поскольку Вяземского больше всего интересовали доказательства собственной правоты, он засвидетельствовал событие без изменений. Получив от царя письмо с обещанием позаботиться о семье, Пушкин, естественно, должен был высказать слова благодарности. Кроме того, стилистика этой благодарности определялась особенностью дворянской культуры, в которой царь, даже нелюбимый, занимал место не просто главы государства, а Отца большой народной семьи, а, значит, и прощаться с ним следовало, как с родным человеком, употребляя соответствующие мягкие выражения.

В записке Спасского, составленной 2 февраля, как принято считать, не без участия Жуковского[687]– использовавшего ее затем, по свидетельству Логинова, при написании открытого письма к отцу поэта – «опасная» фраза звучит в ответ на вопрос: «Что сказать от тебя царю, спросил Жуковский». Вероятно, поэт повторил ее для друга, но никак не для выражения свободной любви к императору.

Однако, Жуковский постарался предельно усилить звучание фразы. Одно дело, если она была произнесена в качестве благодарности, как ответный поступок, другое – для самостоятельного выражения чувства сожаления или раскаяния. Изменив контекст, Жуковский представил слова поэта как один из мотивов своей поездки к царю. Получалось, что он выполнял задание Пушкина, спешащего заявить о своих верноподданнических чувствах. Поэта же, по настоящему, волновало лишь одно – простит царь Данзаса или нет? Такой уверенности не было, поскольку Арендт, получивший царское письмо из рук фельдъегеря, не имел возможности лично передать царю просьбу поэта пощадить секунданта.

Вторым с Пушкиным прощался Вяземский:

У меня крепко пожал он руку и сказал: «Прости, будь счастлив!».

Вероятно, тогда же простился он и с княгиней: «Мне он пожал руку крепко, но уже похолодевшею рукою и сказал:

« – Ну, прощайте!»

– Почему прощайте? – сказала я, желая заставить его усумниться в его состоянии.

– Прощайте, прощайте, – повторил он, делая мне знак рукой, чтобы я уходила[688].

Ох уж эта семейная стилистика: «крепкое рукопожатие»! Не совместно ли составляли супруги свои личные воспоминания?!

Описывая эти трагические дни по горячим следам в письме к Е.Н.Орловой, Вяземская, естественно, не рассказала всего, что произошло в момент прощания – ведь речь шла об интимной просьбе поэта, затрагивающей интересы семьи. Между тем в письме к Бенкендорфу Жуковский оговорился, что поэт «велел Данзасу найти какой-то ящичек и взять из него находившуюся там цепочку».

Друг поэта постарался забыть об этом происшествии, а вот Вяземская, спустя многие годы, все же открыла Бартеневу, что получила от Пушкина цепочку, принесенную ему Данзасом для передачи Александрине. И надо полагать произошло это как раз при прощании. Жуковский писал:

В эту минуту приехал граф Вьельгорский, и вошел к нему, и так же в последние подал ему живому руку. Было очевидно, что спешил сделать свой последний земной расчет и как будто подслушивал идущую к нему смерть[689].

Затем Пушкин спросил Карамзину и Плетнева. За ними послали. Вдова историка явилась буквально через несколько минут, поскольку жила неподалеку. Пушкин просил ее позвать.

Я имела горькую сладость проститься с ним в четверг – писала Карамзина сыну в Баден на следующий день после смерти поэта – он сам этого пожелал. Ты можешь вообразить мои чувства в эту минуту, особливо, когда узнаешь, что Аренд с первой минуты сказал, что никакой надежды нет! Он протянул мне руку, я ее пожала, и он мне также, и потом махнул, чтобы я вышла. Я, уходя, осенила его издали крестом, он опять мне протянул руку и сказал тихо: «Перекрестите еще», тогда я уже перекрестила, прикладывая пальцы на лоб, и приложила руку к щеке: он ее тихонько поцеловал и опять махнул. Он был бледен как полотно, но очень хорош; спокойствие выражалось на его прекрасном лице[690].

Здесь в прощании наступила пауза. Плетнев и Тургенев, отлучившиеся на время, еще не вернулись. Вероятно, на часах было около десяти. Пушкин попросил привести детей. Об этом писала Е.Н. Мещерская, которая находилась рядом с Натальей Николаевной – сначала поэт простился с Карамзиной[691], а потом

потребовал детей; они спали; их привели и принесли к нему полусонных. Он на каждого оборачивал глазами молча; клал ему на голову руку; крестил и потом движением руки отсылал от себя[692].

Это был единственный момент в предсмертные дни, когда Пушкин виделся с Александриной. «После катастрофы Александрина видела Пушкина только раз, когда она привела ему детей, которых он хотел благословить перед смертью» – писал ее муж Фризенгоф.

Кажется, что поэт специально вызвал ее с детьми. Но Данзас определенно пишет: «Пушкин пожелал видеть: жену, детей и свояченицу Александру Николаевну Гончарову, чтобы с ними проститься». Выходит, Наталья Николаевна находилась рядом, а Александрина лишь исполняла роль гувернантки.

Тем временем, в дом Пушкина пришел Тургенев. Ему сказали, что поэт прощается с друзьями и проводили к Пушкину. Выйдя от него, Тургенев наспех выслушал от друзей последние новости и тут же, в гостиной, сел записать их:

11 час<ов> утра. В квартире Пушкина, еще не умершего. ...Он часто призывает на минуту к себе жену, которая все твердила: «Он не умрет, я чувствую, что он не умрет» Теперь она кажется видит уже близкую смерть. – Пуш(кин) со всеми нами прощается; жмет руку и потом дает знак выйти. Мне два раза пожал руку, взглянул, но не в силах был сказать ни слова. Жена опять сказала: «Что-то мне говорит, что он будет жить[693].

Прощание Пушкина с родными и близкими происходило на протяжении нескольких часов. Лица сменялись часто, и мудрено было запомнить порядок их появления. Может и не следует искать особого умысла в записях Жуковского и Вяземского – в этой неразберихи каждый запоминал то, что мелькнуло у него перед глазами, и чему он успел придать значение?!

И все же трудно объяснить, почему никто из них не упомянул о Плетневе, находящемся рядом с поэтом ничуть не меньше других. Позднее он писал В.Г.Теплякову:

В четверг утром я сидел в его комнате несколько часов (он лежал и умер в кабинете, на своем красном диване, подле средних полок с книгами). Он так переносил свои страдания, что я, видя смерть перед глазами, в первый раз в жизни находил ее чем-то обыкновенным, нисколько не ужасающим[694].

Конечно, он отлучался из дому поэта. Сначала необходимо было извиниться перед гостями, ожидавшими у него Пушкина, затем, как и всем остальным, отдыхать – ведь агония поэта продолжалась около двух суток!

Возможно, поэтому Плетнева не оказалось в череде прощающихся? Или Пушкин на время забылся, а друг поэта, появившийся с опозданием, из-за скромности не напомнил о себе? Никто – ни Тургенев, ни Жуковский, ни Вяземский – не заметил этого.

К полудню приехал Арендт, но, как и в первый раз, нужных поэту известий от царя он не привез. Тогда Жуковский, решил сам ехать во дворец:

«Жду царского слова, чтобы умереть спокойно», – сказал ему Пушкин.

Это было для меня указанием, и я решился в ту же минуту ехать к государю, чтобы известить его величество о том, что слышал. ...Сходя с крыльца, я встретился с фельдъегерем, посланным за мной от государя».

А дальше состоялся его весьма любопытный разговор с Николаем I:

«Извини, что я тебя потревожил»,– сказал он мне при входе моем в кабинет.

«Государь, я сам спешил к вашему величеству в то время, когда встретился с посланным за мною».

И я рассказал о том, что говорил Пушкин. «Я счел долгом сообщить эти слова немедленно вашему величеству. Полагаю, что он тревожится о участи Данзаса».

«Я не могу переменить законного порядка,– отвечал государь,– но сделаю все возможное. Скажи ему от меня, что я поздравляю его с исполнением христианского долга; о жене же и детях он беспокоиться не должен: они мои. Тебе же поручаю, если он умрет, запечатать его бумаги: ты после их сам рассмотришь»[695].

Странное поручение! Считается, что таким образом царь исключал возможность распространения «вольнодумных» произведений поэта. Мысль вроде бы ясная, на первый взгляд, не лишенная смысла. Но кто из родных и близких поэта стал бы портить отношения с властью? К тому же политические взгляды Пушкина – а он открыто выражал их в разговорах – были весьма умеренными, если не сказать больше – консервативными. Его не случайно, посмертно зачислили в основатели русской партии.

Не случайно, потому что еще в 1835 году, в посланной царю «Записке Море де Бразе», комментируя поведение Петра, он сам употребил это название:

Нам приятно видеть удостоверение даже от иностранца, что и Петр Великий и фельдмаршал Шереметев принадлежали к партии русской[696].

Молодежь могла, читая ранние произведения поэта, представлять его «революционером» и «либералом», но Николай I точно знал, куда клонит Пушкин. И хотя идеи «русской партии» не грозили революционными потрясениями, а сама «партия» существовала лишь в умах людей, царю не нравилось, что поэт придерживается антизападных настроений.

Назначая Жуковского хранителем пушкинского архива, царь просто заботился о своем «добре» – ведь на столе поэта лежала столь долгожданная «История Петра». Данзас, не разобравшись, назвал ее «казенными бумагами». Именно, эти «бумаги» интересовали самодержца больше всего, их он хотел видеть в своих руках. Собственно, в этом и заключалось главное задание Жуковского (для мелкого «подглядывания» Бенкендорф отрядил специального человека – генерала Дубельта). Друг поэта собрал рукопись и представил ее царю в удобном для просмотра виде.

Покуда Жуковский находился во дворце, к Пушкину пришел В.И.Даль, впоследствие заменивший Спасского:

28 генваря, во втором часу полудня, встретил меня г. Башуцкий, когда я переступил порог его, роковым вопросом: «слышали?» и на ответ мой: нет – рассказал, что Пушкин умирает.

У него, у Пушкина, нашел я толпу в зале и в передней – страх ожидания пробегал шепотом по бледным лицам. – Гг. Арендт и Спасский пожимали плечами. Я подошел к болящему – он подал мне руку, улыбнулся и сказал:

– Плохо, брат!» Я присел к одру смерти – не отходил, до конца страстных суток...

Пушкин заставил всех присутствовавших сдружиться со смертию, так спокойно он ее ожидал, так твердо был уверен, что роковой час ударил. Пушкин положительно отвергал утешение наше и на слова мои:

– Все мы надеемся, не отчаивайся и ты! отвечал:

– Нет; мне здесь не житье; я умру, да видно уж так и надо![697].

Во втором часу к Пушкину приехала Е.М.Хитрово, но обессиленный поэт не смог принять ее. Тогда она стала плакать и каяться, обвиняя всех и себя в бесчувственности, чем вызвала раздражение Тургенева.

В третьем часу Жуковский вновь появился в доме умирающего поэта:

Я возвратился к Пушкину с утешительным ответом государя. Выслушав меня, он поднял руки к небу с каким-то судорожным движением.

«Вот как я утешен! – сказал он. – Скажи государю, что я желаю ему долгого, долгого царствования, что я желаю ему счастия в его сыне, что я желаю ему счастия в его России». Эти слова говорил слабо, отрывисто, но явственно[698].

А говорил ли? Впрочем, слова эти невинны и выдержаны в духе пушкинской благодарности. Оспаривать их бессмысленно, хотя охотники нашлись. Щеголев полагал, что Жуковский все полностью сочинил. Исследователь, вероятно, был прав. Из дневника Суворина можно узнать, что когда Жуковского упрекали за его фантазии, он не скрывал:

я заботился о судьбе жены Пушкина и детей[699].

Но все же это слухи, слухи, слухи!

Пушкин умирал. Аренд объявил, что поэт не доживет до вечера. Ждали конца. И тут случилось неожиданное. Даль писал в истории болезни:

К шести часам вечера 28-го болезнь приняла иной вид: пульс поднялся, ударял около 120, сделался жесток; оконечности согрелись: общая теплота тела возвысилась, беспокойство усилилось – словом, начало образоваться воспаление. Поставили 25 пиявок к животу; [лихорадка стихла] жар уменьшился, опухоль живота опала, пульс сделался ровнее и гораздо мягче, кожа показывала небольшую испарину. Это была минута надежды. Если бы пуля не раздробила костей, то, может быть, надежда эта нас и не обманула[700].

В записке, составленной позже, Даль добавил:

Больной наш твердою рукою сам ловил и припускал себе пиявки и неохотно допускал нас около себя копаться. Пульс сделался ровнее, реже и гораздо мягче; я ухватился, как утопленник за соломинку, и, обманув себя и друзей, робким голосом возгласил надежду.

Пушкин заметил, что я стал бодрее, взял меня за руку и сказал:

«Даль, скажи мне правду, скоро ли я умру?»

«Мы за тебя надеемся еще, право, надеемся!»

Он пожал мне руку и сказал: «Ну, спасибо!»

Но по-видимому он однажды только и обольстился моею надеждою; ни прежде, ни после этого он ей не верил...[701].

Улучшение длилось недолго. К полуночи все вернулось на круги своя, и к утру, по словам Даля, «общее изнеможение взяло верх»:

В ночи на 29-е он... спрашивал, например: «который час» и на ответ мой продолжал отрывисто и с расстановкою: «долго ли мне так мучиться! Пожалуйста поскорей!».

Почти всю ночь продержал он меня за руку, почасту брал ложечку водицы или крупинку льда и всегда при этом управлялся своеручно: брал стакан сам с ближней полки, тер себе виски льдом, сам сымал и накладывал себе на живот припарки, собственно от боли страдал он, по словам его, не столько, как от чрезмерной тоски, что приписать должно воспалению в брюшной полости, а, может быть, еще более воспалению больших венозных жил.

«Ах, какая тоска! – восклицал он иногда, закидывая руки на голову, – сердце изнывает!» Тогда просил он поднять его, поворотить на бок или поправить подушку – и, не дав кончить этого, останавливал обыкновенно словами:

«Ну, так, так – хорошо; вот и прекрасно, и довольно; теперь очень хорошо!» или: «Постой, не надо, потяни меня только за руку – ну вот и хорошо, и прекрасно!».

Вообще был он – по крайней мере в обращении со мною, повадлив и послушен, как ребенок, и делал все, о чем я его просил.

«Кто у жены моей?» – спросил он между прочим. Я отвечал: много добрых людей принимают в тебе участие – зала и передняя полны, с «утра» до «ночи». «Ну, спасибо, -отвечал он, – однако же, поди, скажи жене, что все слава богу, легко; а то ей там, пожалуй, наговорят!»[702].

Зала, действительно, была переполнена друзьями и знакомыми Пушкина. Мало известно – во всяком случае, об этом редко говорят, что кроме Жуковского и Вяземских, почти неотлучно рядом с поэтом находилась Е.И.Загряжская, сын Вяземских Павел, княгини Ю.П.Строганова, Е.А.Долгорукова. И, наконец, П.А.Плетнев. Все они помогали семье справляться с нахлынувшей бедой.

Е.А.Долгорукова еще днем исполнила весьма деликатную просьбу поэта:

Пушкин просил сперва князя Вяземского, а потом княгиню Долгорукову на том основании, что женщины лучше умеют исполнить такого рода поручения: ехать к Дантесам и сказать им, что он прощает им. Княгиня, подъехав к подъезду, спросила, можно ли видеть г-жу Дантес одну, она прибежала из дома и бросилась в карету вся разряженная, с криком: «Жорж вне опасности» (фр.) Княгиня сказала ей, что она приехала по поручению Пушкина и что он не может жить. Тогда та начала плакать[703].

Об этом поступке Пушкина также предпочитают умалчивать, поскольку трудно объяснить, какой смысл поэт вкладывал в «прощение» Геккернов – был ли это акт христианского смирения, или Пушкин признавал убийц невольным орудием судьбы? Во всяком случае, его поведение плохо согласовывалось с поведением человека, одержимого местью и жгучей ревностью!

Утром 29 января в пятницу стало окончательно понятно, что Пушкин не выживет. Жуковский писал отцу поэта:

Я покинул его в 5 часов и через два часа возвратился. Видев, что ночь была довольно спокойна, я пошел к себе почти с надеждою, но возвращаясь, нашел иное. Арендт сказал мне решительно, что все кончено и что ему не пережить дня. Действительно, пульс ослабел и начал упадать приметно; руки начали стыть. Он лежал с закрытыми глазами; иногда только подымал руки, чтобы взять льду и потереть им лоб[704].

Чувствуя приближение смерти, Пушкин стал чаще звать жену.

«Поутру 29 января – вспоминал Данзас – он несколько раз призывал жену»[705].

В конце концов ее решили оставить рядом с ним.

Тургенев начал писать свое второе письмо к Нефедьевой в 10 часов утра. Наталья Николаевна к тому времени уже была у Пушкина:

Сегодня впустили в комнату жену, но он не знает, что она близ его кушетки, и недавно спросил, при ней, у Данзаса, думает ли он, что он сегодня умрет, прибавив:

«Я думаю, по крайней мере желаю. Сегодня мне спокойнее, и я рад, что меня оставляют в покое; вчера мне не давали покоя». (я пишу в комнатах Пушкина)[706].

Тургеневу единственному удалось передать подлинную атмосферу этого рокового дня, и потому что у него не было времени сочинять, и потому что он по природе своей не был склонен к фантазиям. Эти фрагменты событий, случайные репортажи дорогого стоят. В их стихийном, неловком расположении сохранился дух и характер всего происходящего вокруг поэта:

«Мы сбираемся обедать у гр. Велгур-го с новорожденным – Ангелом, может быть в день кончины другого великого Поэта.

1 час. Пушкин слабее и слабее. Касторовое масло не действует. Надежды нет. За час начался холод в членах. Смерть быстро приближается; но умирающий сильно не страждет; он покойнее. Жена подле него, он беспрестанно берет его (sic) за руку. Александрина – плачет, но еще на ногах. Жена – сила любви дает ей веру – когда уже нет надежды! – Она повторяет ему: «Ты будешь жить» (фр).

Я сейчас встретил отца Гекерна: он расспрашивал об умирающем с сильным участием; рассказал содержание, – выражения письма П-а. Ужасно! ужасно! Невыносимо: нечего было делать...

Весь город, дамы, дипломаты, авторы, знакомые и незнакомые наполняют комнаты, справляются об умирающем. Сени наполнены несмеющими взойти далее. Приезжает сейчас Элиза Хитрова, входит в его кабинет и становится на колена.

Антонов огонь разливается; он все в памяти. Сохраните для меня сии письма и дайте прочесть И.И.Дмитриеву и Свербееву.

Во многих ожесточение, злоба против Гекерна: но несчастный спасшийся – не несчастнее ли его!

Сейчас сказал он доктору и поэту Далю, автору Курганного Козака, который от него не отходит: «Скажи, скоро ли это кончится? Скучно!» – Он – в последних минутах.

Забывается и начинает говорить бессмыслицу. У него началась агония, предсмертная икота, а его жена находит, что он лучше, чем вчера! Она находится у двери в его кабинет, иногда она туда заходит, ее лицо не выражает понимания близости смерти. (фр.)

«Опустите сторы, я спать хочу» сказал он сейчас. 2 часа пополудни...[707].

Какой неожиданный переход на французский язык! Тургенев не понимал, что происходит, почему Наталья Николаевна так странно ведет себя! Он не догадывался, что она «умирала» вслед за супругом, переживая те же предсмертные муки, и не могла не нести бессмыслицу. Тургенев и сам был хорош! Он собирался обедать у Виельгорского, «справляя» агонию друга?!

Позднее Жуковский, вероятно, объяснил ему:

Спокойное выражение лица его и твердость голоса обманули бедную жену; она вышла как просиявшая от радости лицом. «Вот увидите, – сказала она доктору Спасскому, – он будет жив, он не умрет». А в эту минуту уже начался последний процесс жизни. Я стоял вместе с графом Вьельгорским у постели его, в головах; сбоку стоял Тургенев. Даль шепнул мне: «Отходит». Но мысли его были светлы. Изредка только полудремотное забытье их отуманивало....[708]

Даль, у которого было время, чтобы отдохнуть и все обдумать в спокойной обстановке, как литератор, описал эти события с куда большим пониманием глубины и смысла происходящего:

В продолжение долгой, томительной ночи глядел я с душевным сокрушением на эту таинственную борьбу жизни и смерти – и не мог отбиться от трех слов, из Онегина, трех страшных слов, которые неотвязчиво раздавались в ушах и в голове моей: Ну что ж? Убит! О, сколько силы и значения в трех словах этих! Ужас невольно обдавал меня с головы до ног – я сидел, не смея дохнуть, и думал: «Вот где надо изучать опытную мудрость, философию жизни – здесь, где душа рвется из тела; то, что увидишь здесь, не найдешь ни в толстых книгах, ни на шатких кафедрах наших».

Когда тоска и боль его одолевали, он крепился усильно и на слова мои «терпеть надо,

любезный друг, делать нечего, но не стыдись боли своей, стонай, тебе будет легче», – отвечал отрывисто: «нет, не надо стонать; жена услышит; и смешно же, чтобы этот

вздор меня пересилил; не хочу».

Пульс стал упадать приметно, и вскоре исчез вовсе. Руки начали стыть. Ударило два часа пополудни, 29 янв. – и в Пушкине оставалось жизни – только на ѕ часа! П. раскрыл глаза и попросил моченой морошки. Когда ее принесли, то он сказал внятно: «Позовите жену, пусть она меня покормит». Др. Спасский исполнил желание умирающего. Наталья Николаевна опустилась на колени у изголовья смертного одра, поднесла ему ложечку, другую – и приникла лицом к челу отходящего мужа. П. погладил ее по голове и сказал: «Ну, ну, ничего, слава Богу, все хорошо!».