Текст книги "Последняя мистификация Пушкина"

Автор книги: Андрей Лисунов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 28 страниц)

Последним высказал свое мнение командующий отдельного гвардейского корпуса генерал-адъютант Бистром:

полагаю: поручика Геккерена, лишив чинов и заслуженного им Российского дворянского достоинства, определить на службу рядовым в войска Отдельного Кавказского корпуса впредь до отличной выслуги; предварительно же отправления его на Кавказ, выдержать в крепости в каземате шесть месяцев, так как относительно его, нет в виду ни каких заслуживающих снисхождения обстоятельств, ибо письмо камергера Пушкина к посланнику барону Геккерену, с выражениями весьма оскорбительными для чести обоих Геккеренов, при строгом воспрещении дуэли, не могло давать право на таковое противузаконное самоуправие; впрочем, всякое рассуждение о семь письме, без объяснения Пушкина, было бы одностороннее, и в особенности если взять в соображение, что заключающаяся в том письме чрезвычайная дерзость, не могла быть написана без чрезвычайной же причины, которая токмо слабо объясняется показанием подполковника Данзаса и сознанием самого поручика Геккерена, что выражения его в записках к жене Пушкина, могли возродить в семь последнем щекотливость как мужа[755].

Бистром был прав – суд не обнаружил никаких доказательств вины Дантеса и его приемного отца. Откровенность кавалергарда сыграла с ним злую шутку. Промолчи он, что в записочках содержались фразы, способные вызвать у Пушкина «щекотливость как мужа» – судьям и отцам-командирам не на чем было бы строить обвинение! Но, похоже, истина в этом деле никого не интересовала. Отношение к кавалергарду уже было предопределено высочайшим повелением.

Тем временем, аудиторский департамент решил разобраться с придворным званием Пушкина. На запрос от 16 марта был получен отчет, что

умерший 29-го прошедшего генваря титулярный советник Александр Пушкин состоял при Высочайшем Дворе в звании камер-юнкера[756].

Составляя Существо дела чиновник Аудиторского департамента во многом повторял выписку Суда, но в более юридически корректных и уточненных выражениях. Например, относительно Натальи Николавны здесь было сказано:

Военно-судная Коммисия …нашла дело довольно ясным, то дабы без причины не оскорбить г-жу Пушкину требованием изложенных в рапорте Аудитора Маслова объяснений, – определила: приобщив упомянутый рапорт к делу, привесть оное к окончанию.[757]

Нашла дело довольно ясным! Между тем, в Сентенции суда и аудиторском Существе дела анонимка, как одна из причин дуэли, не была даже упомянута. Вся вина возлагалась на «семейные неприятности» и оскорбительное письмо Пушкина.

На этом можно было бы поставить точку, если бы не существовал еще один странный документ – Определение Генерал Аудиториата от 16 Марта 1837 года. Начало его ничем не отличалось от документов суда – разве что чуть более изящным и эмоциональным изложением известных фактов:

Предшествовавшие сей дуэли неудовольствия между камер-юнкером Пушкиным и поручиком Бароном Егором Геккереном, возникли с довольно давнего времени. Поводом к сему, как дело показывает было легкомысленное поведение Барона Егора Геккерена, который оскорблял жену Пушкина своими преследованиями клонившимися к нарушению семейственного спокойствия и святости прав супружеских. В ноябре месяце прошлого 1836-го неудовольствия сии возросли до того, что Пушкин вызывал Геккерена на дуэль, однако ж после сам же уничтожил свой вызов, узнавши, как видно из письма его к чиновнику Французского Посольства Виконту Д'Аршиаку, что Геккерен решился жениться на свояченице его фрейлине Гончаровой.

Неожиданности начались, когда генерал-аудитор перешел к описанию январских событий. Прежде всего, это касалось самой анонимки. О ней вдруг вспомнили! Ее появлению, совсем как в одиозных записках Араповой, приписывалась роль рокового обстоятельства, приведшего к трагической развязке:

За всем тем и после женитьбы Геккерена на девице Гончаровой, неудовольствия к нему Пушкина не только не погасли, но день ото дня усиливались еще более. – …Егор Геккерен и после свадьбы не преставал при всяком случае изъявлять жене Пушкина свою страсть и дерзким обращением с нею в обществах, давать повод к усилению мнения, оскорблявшего честь, как Пушкина, так и жены его; кроме того присылаемы были к Пушкину безымянные равно оскорбительные для чести их письма, в присылке коих Пушкин тоже подозревал Геккерена, чего впрочем по следствию и суду неоткрыто.

Напоследок 26 генваря сего года Пушкин по получении безымянных писем, послал к отцу подсудимого Геккерена Министру Нидерландского двора, письмо, наполненное поносительными и обидными выражениями. …Следствием сего письма был вызов на дуэль, предложенный Пушкину от Геккеренов[758].

И тут вполне корректное юридическое описание существа дела было прервано серией фантастических замечаний, в основе которых лежала попытка объяснить заведомо «необъяснимое» поведение поэта:

Хотя же подсудимый поручик Геккерен… не сделал точного признания, отзываясь, что обращение его с женою Пушкина заключалось только в одних светских вежливостях; но таковое отрицательство незаслуживает уважения, ибо сам он Геккерен между прочим сознается, что посылая довольно часто к жене Пушкина книги и театральные билеты прилагал при том свои записки, которые заключали в себе такие выражения кои могли возбудить щекотливость Пушкина как мужа.

Так мог рассуждать литератор, человек избыточного воображения, но генерал-аудитор Ноинский пошел еще дальше и как заядлый пушкинист стал откровенно передергивать факты с одной целью – уничтожить противника поэта. Дантес говорил о своей учтивости после ноябрьского вызова, а Ноинский уличал его фактами до ноябрьской жизни. Апофеозом же его размышлений стало выражение, естественное для любой пушкинской биографии, но не для судебного дела:

…наконец и помещенные в письме Пушкина к отцу подсудимого министру барону Геккерену дерзкие оскорбительные выражения не могли быть написаны без важных причин, которые от части поясняются самым содержанием письма и объяснениями Пушкина в присутствии секундантов.

Конечно, Дантес мог обидеться на суд и российское общество, хотя судили его по тем же законам, что и Пушкина. Судили-рядили и даже не пытались установить истину. Для Дантеса генерал-аудитор потребовал сухо:

Геккерена за вызов на дуэль и убийство на оной камер-юнкера Пушкина, лишив чинов и приобретенного им российского дворянского достоинства, написать в рядовые, с определением на службу по назначению Инспекторского Департамента.

А вот для секунданта поэта нашлись гораздо более теплые слова:

Хотя он Данзас за поступки сии… подлежал бы лишению чинов, но Генерал Аудиториат усматривая из дела, что он вовлечен был в сие посредничество внезапно и будучи с детства другом Пушкина, не имел сил отказать ему в принятии просимого участия; сверх того принимая во уважение немаловременную и усердную его службу и отличную нравственность, засвидетельствованную начальством, равно бытность в походах и многократных сражениях, полученную при штурме крепости Браилова рану пулею в левое плечо на вылет с раздроблением кости и заслуженные им храбростью знаки отличая, достаточным полагает: вменив ему Данзасу в наказание бытность под судом и арестом, выдержать сверх того под арестом в крепости на гауптвахте два месяца и после того обратить по-прежнему на службу[759].

На такую адвокатскую услугу вряд ли мог бы рассчитывать малозаметный служака Данзас, если бы его делом не интересовались сильные мира сего. 18 марта на докладе генерал-аудитора появилась собственноручная запись Его Императорского Величества:

Быть по сему, но рядового Геккерена, как не русского подданного, выслать с жандармом заграницу, отобрав офицерские патенты. Николай.

Досталось и приемному отцу Дантеса. По многочисленным документам Геккерн прошел как человек который, «будучи вхож в дом Пушкина старался склонить жену его к любовным интригам с своим сыном». Причем единственным основанием для этого обвинения было одно лишь ругательное письмо Пушкина. Никаких следственных действий на этот счет предпринято не было. Вскоре и Геккерна отозвали из страны без положенной в таких случаях прощальной аудиенции.

Для царя эта трагедия была частью удачно разыгранной партии. С самого начала она не представляла для него никакой загадки. 4 февраля он писал великой герцогине Саксен-Веймарской Марии Павловне:

Здесь нет ничего такого любопытного, о чем бы я мог тебе сообщить. Событием дня является трагическая смерть пресловутого (trop fameux) Пушкина, убитого на дуэли неким, чья вина была в том, что он, в числе многих других, находил жену Пушкина прекрасной, при том что она не была решительно ни в чем виновата.

Пушкин был другого мнения и оскорбил своего противника столь недостойным образом, что никакой иной исход дела был невозможен. По крайней мере он умер христианином. Эта история наделала много шума, а так как люди всегда люди, истина, с которой ты не будешь спорить, размышление весьма глубокое, то болтали много; а я слушал – занятие, идущее впрок тому, кто умеет слушать. Вот единственное примечательное происшествие[760].

Судебное разбирательство было ничем иным, как дозволение подданным формально «поболтать» и «поспорить». Царь наблюдал за происходящим «впрок», с высокомерием небожителя, обладающего истиной. Судьи терялись в догадках, а он уже заранее знал исход дела и предвкушал развязку. При этом он умело держал паузу – лицедействовал так, что даже родная дочь обманывалась в его подлинных чувствах:

Воздух был заряжен грозой. Ходили анонимные письма, обвиняющие красавицу Пушкину, жену поэта, в том, что она позволяет Дантесу ухаживать за ней. Негритянская кровь Пушкина вскипела. Папа, который проявлял к нему интерес, как к славе России, и желал добра его жене, столь же доброй, как и красивой, приложил все усилия к тому, чтобы его успокоить. Бенкендорфу было поручено предпринять поиски автора писем. Друзья нашли только одно средство, чтобы обезоружить подозрения. Дантес должен был жениться на младшей сестре г-жи Пушкиной, довольно мало интересной особе. Но было слишком поздно; разбуженная ревность не смогла быть отвлечена. Среди шести танцоров находился Дантес! Несколько дней спустя он дрался на дуэли, и Пушкин пал смертельно раненный его рукой. Можно представить себе впечатление на Папа. Эта смерть Пушкина была событием, общественной катастрофой. Вся Россия горячо отнеслась к его кончине, требуя возмездия.[761]

Но возмездия не последовало. Царь знал, что Дантес был виновен не более других светских повес, стремящихся залезть в чью-нибудь супружескую постель. Правда, его приемный отец неосторожно обнаружил увлечения самого Николая. И перед кем – перед братом жены! Но как поставишь наглеца на место, когда любой шаг в этом направлении означал бы косвенное признание своей вины?! Смерть Пушкина была отличным поводом для выдворения Геккернов из страны. Так что генерал-аудитор Ноинский не напрасно тратил свое красноречие!

Анонимку Геккерны не писали – это показало расследование Бенкендорфа, проведенное еще до январских событий. Царь, мог передать сведения в суд, но тогда светское мнение перекинулось бы на сторону Геккернов и их выдворение оказалось бы под вопросом. К тем же непредсказуемым последствиям могло привести и появление в суде Натальи Николаевны, которая без сомнения подтвердила бы вполне сдержанное поведение Дантеса после женитьбы. А так, члены суда, осведомленные о настроении двора и вдохновленные приступом народного возмущения легко расправились с Геккернами.

Последняя мистификация Пушкина (Вместо заключения)

Но кто же тогда написал анонимный пасквиль – вопрос, которым уже более столетия задаются многие исследователи и почитатели таланта поэта! Способ появления этого документа, и его содержание, говорит о том, что автором его не был случайный человек. Он находился рядом с Пушкиным. Однако, как уже говорилось, ни Геккерны, ни Гагарин, никто другой из близких и дальних недоброжелателей поэта пасквиль не писал.

Несколько лет назад, накануне печально известных событий, потрясших отечественные финансы, один из моих знакомых, владелец небольшого букинистического магазина и любитель русской словесности, зная, что я серьезно занимаюсь историей литературы 19 века, принес мне последнее прижизненное издание пушкинского «Онегина» 1837 года. Само по себе явление этой миниатюрной книги казалось чудом, но в ней хранился еще и сложенный вдвое пожелтевший листок, который особенно заинтересовал моего знакомого. В нем было написано:

У Обухова моста, о судьбах Промысла. П. говорил, что как бы он не шутил с судьбой, судьба шутит злее. Придумал мистификацию – на манер «диплома рогоносца», припугнуть приятелей, которые не верили, что N лезет к нему в душу и постель. Разослал в конвертах. А все оказалось правдой – жена в слезах, приятели потеряны. Как им сказать, что все шутка. Меня он пропустил, потому что я человек благоволения – итак все пойму.

Кто писал эти строки, и о ком шла речь? Букинист считал, что ему посчастливилось найти записку Плетнева с описанием его известной встречи с Пушкиным на Обуховом мосту. Я не смог ни разубедить, ни уверить его. Он ушел, унося свой ценный груз, с тем, чтобы вскоре покинуть страну, не принесшей ему коммерческого успеха, а я с тех пор стал временами возвращаться к его догадке и задаваться вопросом, возможно ли такое, чтобы поэт написал на себя анонимку?

Безусловно, в самом явлении анонимки не было ничего оригинального. Идею мистификации могли подсказать поэту распространившиеся в это время в свете похожие дипломы, которыми молодежь задирала женатых мужчин.

Многое могла бы прояснить экспертиза. Казалось бы, чего проще взять и сравнить почерки поэта и автора анонимки! Но и здесь были и остаются свои серьезные трудности. Рукописи Пушкина охраняются тщательным образом. Чтобы получить их в работу, а тем более для передачи на экспертизу, надо предъявить веские основания, убедить сотрудников Пушкинского дома в продуманности такого шага, преодолеть инерцию мышления – ведь речь идет все же об обвинении поэта. Здесь двумя словами не обойдешься – нужна целая книга, а, возможно, и апелляция к общественному мнению.

Но и это еще не все: потребуется привлечение ведущих специалистов разных государственных и частных институтов. Одному человеку такое дело не осилить. Хорошо известно, чем заканчиваются частные расследования – взять хотя бы «экспертизу» Щеголева. Когда чего-то очень хочется, невольно идешь на упрощения и подтасовку фактов. Пусть специальным анализом занимаются свежие головы!

А для начала обратимся к результатам последнего исследования, проведенного Всесоюзным научно-исследовательским институтом судебных экспертиз.

В нем содержатся довольно неожиданные и особенно интересные для нашего случая замечания – в частности, в нем утверждается, что оба сохранившиеся диплома, в том числе и адрес, написаны были одним лицом, человеком светского круга, но не французом, кроме того, составителем и исполнителем «диплома», вероятнее всего, был один и тот же человек.

Все это очень подходит Пушкину: он был светским человеком, хорошо знавшим французский язык и способным из-за невнимательности допускать ошибки. И росчерк в конце обоих копий – в каждом из них разный – любимый пушкинский способ завершать рукопись. И уж если следовать этой мысли, то только поэту из всего круга подозреваемых лиц было безопасно выступать одновременно и составителем и распространителем этого скандального документа!

Как же могла работать мысль Пушкина? Решил ли он просто развеселить друзей своей «находкой» или намеренно готовил им испытание – ведь интересно же понаблюдать за поведением «благонамеренных» Вяземских и Карамзиных в щекотливой ситуации – вопрос, которому, вероятно, суждено остаться без ответа? Ясно одно, что для Пушкина, находившегося в сложном двусмысленном положении, шутка, даже столь сомнительная и тяжеловесная, могла послужить своеобразной отдушиной и поводом для откровенного объяснения с друзьями, которые старательно делали вид, что ничего особенного с поэтом не происходит.

Пушкин, конечно, говорил им о своих финансовых затруднениях, о том, что небольшое жалование не позволяет ему сосредоточиться на написании одной «Истории Петра», и в то же время исторические занятия мешают доходному литературному труду. Но друзья Пушкина знали и человеческие слабости поэта. Вероятно, они советовали ему вести себя скромнее, исполнять придворные обязанности и тем добиваться милостей от царя, в том числе и материальных. Однако, у подобного смирения была и оборотная сторона, о которой друзья предпочитали умалчивать – вряд ли царь, добившись покорности поэта, удержался бы от соблазна залезть к нему в постель!

Пушкина беспокоила подобная «перспектива». Об этом он говорил Нащокину, утверждая, «что царь, как офицеришка, ухаживает за его женою…».[762] И сам Николай в беседе с Корфом вспоминал подобные слова поэта:

…признаюсь откровенно, я и вас самих подозревал в ухаживании за моей женою[763].

Кроме того, существовала опасность и другого рода, сегодня почти невозможная. Дело в том, что внимание царя к замужней женщине в те времена не только не осуждалось, а, наоборот, воспринималось обществом и супругом избранницы как, своего рода, «награда», сулящая им скорую карьеру и почести, а семье процветание:

Особа, привлекшая внимание божества, попадает под наблюдение, под надзор. Предупреждают супруга, если она замужем; родителей, если она девушка, – о чести, которая им выпала. Нет примеров, чтобы это отличие было принято иначе, как с изъявлением почтительнейшей признательности. Равным образом нет еще примеров, чтобы обесчещенные мужья или отцы не извлекали прибыли из своего бесчестья[764].

Как это ни странно прозвучит сегодня, но «намек на царя», содержащийся в анонимке, нисколько не унижал достоинства поэта, как светского человека. Складывалась парадоксальная ситуация – пасквилянт, если предположить, что он был посторонним лицом, принадлежавшим светскому обществу – о чем говорит знание им французского языка – вовсе не стремился обидеть поэта. Самое большее, чего он мог достигнуть – это потешить себя иронией. Не случайно, в обществе считали, что анонимка прямо или косвенно указывала на фигуру Дантеса, поскольку в противном случае поведение поэта не имело объяснения. Никто даже не упоминал имени Николая – главного «фигуранта» пасквиля – и не только по незнанию ее подлинного текста, но и потому, что в голову не приходила мысль, будто Пушкин может обидеться на это.

Конечно, поэту одинаково была противна мысль о венценосном и кавалергардском «внимании». Он не искал себе заместителя (коадъютора – А.Л.) в чем бы то ни было. Но над «царской милостью», действительно, можно было иронизировать, как иронизирует любой человек достигший вершины, которая многим кажется пределом мечтаний и местом невероятных удовольствий, а на самом деле оказывается тонкой иглой, наполненной опасным ядом.

Мы привыкли воспринимать диплом не только, как орудие интриги, направленной против поэта, но и как единственный документ, безоговорочно оправдывающий смертельный выбор Пушкина. Лишиться такого документа нам кажется невозможным. Писать анонимку на самого себя – занятие, хоть и не глупое, но все же неблаговидное.

Между тем Пушкин, если и писал, то вовсе не анонимку, а полный иронии «шутовской диплом» и распространял его не среди незнакомых людей, а в дружеском кругу. А, значит, для скандала этот документ не предназначался. Во всяком случае, наличие двух имен в «пасквиле» – Нарышкина и Борха – заставляет так думать.

Скандальная репутация четы Борх была известна всему светскому Петербургу и, без сомнения, не раз подвергалась насмешкам в карамзинском кружке. И надо же случиться, что, выезжая на дуэль, поэт и Данзас встретили карету графа! Пушкин сказал другу:

–Вот две образцовых семьи (фр.) и, заметя, что Данзас не вдруг понял это, прибавил: -Ведь жена живет с кучером, а муж – с форейтором[765].

Друг поэта, не посещавший великосветских салонов, все равно ничего не понял: что за мысли перед смертельной схваткой?! А вот любой член карамзинского кружка живо отреагировал бы на шутку! Только зачем поэт заговорил о человеке, подписавшем «диплом рогоносцев» – не показалось ли ему эта случайная встреча напоминанием Провидения о неудачной мистификации, с которой начался путь на Черную речку?! Бывают странные сближенья…

История с Нарышкиным, составившая содержание «диплома», была более серьезной и по теме и по смыслу. С «историей» Борха ее объединяло лишь одно, но очень важное свойство – она могла интересовать только определенный круг лиц, связанных с литературой. Александр I оригинально платил своему подданному за «пользование» его женой. Рассказывали, что Нарышкин приносил царю красивую книгу в переплете. Царь, развернув книгу, находил там чек в несколько сот тысяч, будто на издание повести, и подписывал его. Таким образом, пасквиль намекал, что и камер-юнкерство, и ссуды, и звание «историографа» – все это оплачено Пушкиным тою же ценою, что и благоденствие Нарышкина.[766] Согласимся, тонкая аллюзия, но чтобы понять ее надо было, как минимум принадлежать к литературной среде, а как максимум – входить в литературный салон Софьи Карамзиной!

Только причем здесь чета Борх? Его, живущего с форейтором, разве волновали измены жены? Подпись Борха могла бы оскорбить Геккернов, увлеченных друг другом. Но если думать, что диплом писался с намерением серьезно оскорбить поэта, то явление Борха, даже с намеком на дальние родственные связи его жены с Натальей Николаевной[767], выглядело лишней, противоречащей основному содержанию пасквиля, подробностью. И наоборот, если предположить, что диплом содержал самоиронию, то упоминания о Борхе оказывалось к месту: оно сигнализировало о «двусмысленном», шутовском характере документа. Сама ситуация, когда в компании рогоносцев секретарем работает гомосексуалист, напоминает анекдот!

Мысль подписать «диплом» именем Борха пришла к Пушкину, вероятно, вместе с идеей разослать мистификацию. Как обратить внимание друзей на свое бедственное положение, как преподнести шутку, отделив розыгрыш от провокации? Ну, конечно – заверить диплом «рукой» известного в карамзинском кружке «аста». К сожалению, друзья поэта на это не обратили внимание! Для них «история Нарышкина» оказалась важнее «истории Борха»! Выходит, Пушкин оправданно подозревал друзей в показной морали?!

Закономерен вопрос, а был ли поэт склонен к подобным сочинениям? И тут самое время вспомнить мистификацию, написанную поэтом незадолго до смерти – 8 января 1837 года. Тогда «в оборот» попал сам Вольтер. И хотя не существовало никакого Дюлиса, и философ не получал вызов на дуэль, «случайно найденное письмо», позволило Пушкину говорить о важном для него способе «заступиться за честь своего отечества».

При стесненных обстоятельствах поэт мог пойти и на более радикальные меры – подделать, например, официальную бумагу. В архиве Пушкина хранится подорожная, выданная двум крестьянам якобы его соседкой по имению – Осиповой. В свое время Л.Б. Модзалевский сделал ошеломляющее открытие, что билет с начала до конца был написан Пушкиным, который под видом голубоглазого темно-русого двадцатидевятилетнего крепостного Хохлова Алексея хотел в начале декабря 1825 года пробраться в Петербург. Домбровский, знакомясь с этим документом, удивлялся мастерству поэта:

Почерк, которым он написан, и подпись, которой скреплен, словно принадлежат разным людям. …Билет будто писал человек уже пожилой, учившийся в прошлом веке на медные деньги. …Строчки ровные, четкие, каждая буковка отдельно, в буквах много воздуха и просветов, поэтому текст читается сразу, без напряжения. …Буквы стоят прямо, как солдатики, все они одинаковой высоты и ранжира. И в каждой строчке количество их примерно одинаково. Такие почерки вырастали из полуустава. Они рождались в деревне, а не в городе. …Почерк, которым выписан билет, совсем не таков. Этим почерком писались метрические записи, копии указов, ревизские сказки, всякое другое, выходящее из усадебной канцелярии. Надо было обладать исключительным графическим мастерством, чтобы создать документ такой безукоризненной подлинности, в сущности – портрет крепостного писца. Подпись же помещицы Осиповой сделана другим, острым пером. Это почерк человека иного происхождения. В нем свобода, легкость, плавность. В нем властность сочетается с мягкой женственностью. Это действительно высокая рука госпожи.[768]

Стало быть, поэт в своем стремлении добиться чего-нибудь или выразить принципиальную позицию не испытывал затруднений с выбором литературных и графических форм! Но вернемся к анонимке.

Можно ли думать, что текст «диплома» по стилю принадлежит руке Пушкина? Вполне. Посмотрим запись «Из Протокола лицейской годовщины» от 19 октября 1828 г.:

Собрались на пепелище скотобратца курнофеиуса Тыркова / по прозвищу кирпичного бруса / 8 человек скотобратцев (...) а) пели ... l) и завидели на дворе час первый и стражу вторую, скотобратцы разошлись, пожелав доброго пути воспитаннику императорского лицея Пушкину – Французу иже написасию грамоту[769].

Спустя восемь лет, в последнюю свою лицейскую годовщину, Пушкин начинал вести протокол в той же манере, весьма напоминающей текст «диплома»:

Собрались выше упомянутые Господа лицейские в доме у Яковлева и пировали следующим образом...[770].

Традиционно, центральное место в поисках анонимщика занимает, так называемая, вещественная деталь – особый сорт бумаги, на котором якобы были написаны копии диплома. Мысль эту подсказал властям сам Пушкин в письме к Бенкендорфу. Позже, стараниями исследователей, она приняла стройный вид формулы, согласно которой поэт узнал от друга Яковлева, что бумага иностранная и, по высокой пошлине, наложенной на такую бумагу, должна принадлежать какому-нибудь посольству. Подозрение пало на И.С. Гагарина как раз потому, что он служил в дипломатической миссии. Правда, сам Гагарин легко отвел обвинение, но его довод никто не стал слушать, поскольку он разрушал «красоту» формулы:

я действительно приметил, что письмо, показанное мне К.0.Р.[771] было писано на бумаге, подобной той, которую я употреблял. Но это ровно ничего не значит: на этой бумаге не было никаких особенных знаков, ни герба, ни литер. Эту бумагу не нарочно для меня делали: я ее покупал, сколько могу припомнить, в английском магазине, и, вероятно, половина Петербурга покупала тут бумагу.[772]

И тут нелишне напомнить другой не менее известный, хотя и не учтенный в дуэльной истории факт, что брат Натальи Николаевны Дмитрий, как раз и занимался производством подобного рода бумаги и, в счет приданного сестры, снабжал ею поэта.

А.Н. Гончарова писала Дмитрию в июле 1836 года:

Пушкин просит прислать ему писчей бумаги разных сортов: почтовой с золотым обрезом и разныя и потом голандской белой, синей и всякой, так как его запасы совсем кончились. Он просит поскорей прислать[773].

К ноябрю заказ поэта был выполнен. Об этом говорит ранее приведенное письмо Е.Н. Гончаровой от 9 ноября:

Вот сударь мой братец какая бумага замечательная, и тебе бы надо для каждой из нас такой изготовить с такими же штемпелями, а также и меньшего формата для записок[774].

Выходит, дорогая почтовая бумага была в доме Пушкина! Вероятно, она произвела впечатление не только на сестру Натальи Николаевны. Возможно, поэт и сам на какое-то время был заворожен ослепительной белизной бумаги и сознательно использовал ее, чтобы «ослепить» друзей!

У поэта был скверный почерк. Ему не надо было специально коверкать его. Копии он переписывал печатными буквами – так было и понятнее и не сразу выдавало пушкинскую руку. Но сам документ, как уже говорилось, поэт составил так, что на спокойную голову легко угадывался автор.

Кроме того, надпись на конверте с дипломом он написал прописью: «Александру Сергеичу Пушкину». И запечатал его оригинальной печаткой с монограммой “АР”, которую, учитывая, что письмо написано по-французски, можно было прочитать как начальные буквы “Alexandre Pouchkine”.

Кроме того, на печати изображалась хижина – намек на африканское происхождение Пушкина; масонский циркуль – намек на заговорческий характер диплома. И «какая-то странная птица», которая щиплет плющ – «символ верности и семейного благополучия»[775].

Впрочем, не все в оттиске пропечаталось с достаточной ясность. После дуэли, когда вопрос об авторе анонимке выплыл на поверхность, Геккерн писал Дантесу, сидящему на гаупвахте:

Если ты хочешь говорить об анонимном письме, я тебе скажу, что оно было запечатано красным сургучом, сургуча мало и запечатано плохо. Печать довольно странная: сколько я помню, на одной печати имеется посредине следующей формы “А” со многими эмблемами вокруг “А”. Я не мог различить точно эти эмблемы, потому что, я повторяю, оно было плохо запечатано. Мне кажется, однако, что там были знамена, пушки, но я в этом не уверен. Мне кажется, так припоминаю, что это было с нескольких сторон, но я в этом также не уверен.[776]

Действительно, при желании отдельные детали печати можно было понимать по-разному. Л.А.Черейский считал, что:

При одном из двух сохранившихся до наших дней конвертов, в который был вложен пасквиль на имя Пушкина, остался сургучный оттиск печати с монограммой “АГ”, изображением пальмовой ветви и циркуля. Владелец печати, по мнению, – Андрей Павлович Гагарин.[777]

Удивительно не то, что исследователь особым образом прочитал монограмму, а то, что допустил саму мысль, будто на анонимном пасквиле может стоять чья-то именная печать, равносильная подписи. Но Черейский, хотя бы, попытался объяснить это явление. Большинство же исследователей просто «забывают» о нем. И таких неучтенных «мелочей» в дуэльной истории множество.

Например, способ, которым Пушкин пользовался, составляя мистификацию, был известен ему задолго до возникновения молодежной забавы с «дипломами рогоносцев». Еще в 1825 году поэт пересылал письма А.П.Керн в двойном конверте на имя П.А.Осиповой, соблюдая, таким образом, конфиденциальность переписки. Когда же условия шутки потребовали ограничить ее распространение дружеским кругом, Пушкин свободно воспользовался знакомым приемом.

Диплом был написан и подан, безусловно, искусно. Суть розыгрыша сводилась к тому, что друзья Пушкина должны были податься своим же собственным страхам и, сознавшись в них, благословить поэта на отъезд из столицы. В полном замешательстве, сойдясь вечером у поэта, они к нескрываемому удовольствию Пушкина, обнаружили бы, что над ними подшутили, а сам поэт, посмеявшись вдоволь, вероятно, заключил бы свои откровения грустным призывом: «В деревню! В деревню от греха подальше!».