Текст книги "Красные и белые. На краю океана"

Автор книги: Андрей Алдан-Семенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 58 страниц)

– Ротмистр Долгушин, ваше превосходительство. Однокашник по военной академии,– отрекомендовал полковник Долгушина.

– Очень рад! —поднес генерал пухлую белую ладонь к козырьку фуражки. – Рычков, Вениамин Вениаминович. – На бабьем, в жирных складках лице генерала уже расцветало упоение вернувшейся властью.

– Ваше превосходительство! – щелкнул каблуками и вытянулся в струнку Долгушин.– Я привез вам письма от князя ; – Голицына из Екатеринбурга и от Евгении Петровны, моей матушки.

Отлично! Давайте письма, поговорим попозже. Лучших рекомендаций о себе вы не могли бы представить. – Маленькие, глубоко посаженные глазки Рычкова обежали сверху до-низу Долгушина. Находитесь пока при мне, ротмистр. —

– Рычков направился к выходу, по пути советуя Каппелю: – В ста шагах отсюда, в гостинице, окопался штаб красного главкома Вациетиса. Не упускайте крупной дичи, полковник, она хорошо увенчает вашу казанскую победу. А я займусь охраной золотого запаса. Вы вернули белому движению не только силу и веру, вы возвратили ему русское золото. Этой вашей заслуги, полковник, Россия никогда не забудет...

4 А. Алдак-Семенов

Молнии уходящей грозы оплескивали ночное небо, на Проломной улице возле гостиницы громоздились баррикады, за ними мелькали рабочие, латышские стрелки, студенты. Матрос в разодранной тельняшке хлопотал у легкого орудия, изредка хлопали одинокие выстрелы.

В обширном купеческом номере собрались партийные работники, комиссары, чекисты. Среди кожаных курток и. солдатских, подпоясанных ремнями гимнастерок пестрело женское платье: молодая, русоволосая, очень красивая женщина стояла у окна, следя за Вациетисом.

Сам же главком лихорадочно названивал по телефону. Уже десять минут пытался соединиться он со Свияжском, где была бригада латышских стрелков. Еще три часа назад Вацие-* тис приказал бригаде спешить в Казань, а латышских стрелков все не было. Не дозвонившись, главком положил телефонную трубку, вытер ладонью пот с бритой головы и толстых щек.

Связь со Свияжском прервана, где теперь стрелки? Что с ними случилось? – спрашивал себя Вациетис и в то же время словно обращался за ответом к присутствующим. – У нас есть еЩе в кремле сербский батальон, есть курсанты военного училища. Сербам я верю, как и латышским стрелкам. Я берег их на самый крайний случай. Иванов!

Из-за угла выступил бывший поручик.

Иванов! Иди в кремль. Немедленно сербы и военные курсанты должны быть здесь, у штаба.

Есть, сию минуту! – Иванов направился к выходу, но в дверях столкнулся с человеком, одетым в штатский костюм. Поспешно уступил дорогу.

– Банк захвачен белочехами,– сказал вошедший Шейнк-ман. – На пороховом заводе рабочие дружины разгромлены, часть их попала в плен, часть бежала за город. Надо эвакуировать штаб.

– Мы продержимся до прихода латышской бригады,– упрямо ответил главком.

Тогда пусть уйдут лишние люди. Вы почему еще здесь, Лариса Михайловна? – подошел Шейнкман к красивой женщине.—Уходите, пока не поздно, в Свияжск. Там и ожидайте наших.

Пронзительно проверещал телефон. Вациетис снял трубку. По его сразу опавшему, растерянному голосу все поняли – случилось что-то непоправимое. Главком швырнул на стол телефонную трубку.

Звонил комендант кремля. Сказал, что сербы перешли на сторону белочехов и захватили кремль. Военные курсанты тоже на их сторону переметнулись. Пока нас не окружили – уходите, я со стрелками прикрою уход.

– Скорей, скорей! – повторил и Шейнкман. – Я сниму рабочих и студентов с баррикады и вместе с ними пройду в Сви-яжск.

Над Волгой начинался мокрый рассвет; вместе с рассветом в городе начались расстрелы. Толпы лавочников, смешавшись с каппелевцами, проносились по улицам, город стал лагерем добровольных сыщиков, доносчиков, палачей.

Яков Шейнкман шагал мимо домов, оглашаемых выстрелами, женскими воплями, детским визгом. Отчаяние исказило почерневшее лицо его, он невольно сжимался при виде выволакиваемых на расправу рабочих. Противный крик заставил Шейнк-мана оглянуться: из окна перегибалась баба и указывала на него растопыренной пятерней:

– Вот он – жидовский комиссар! Держите его, самого большого большевика...

Шейнкман кинулся было во двор, но его ударили сзади, опрокинули на землю. Били прикладами, пинали, рычали над ним. Чья-то сильная рука приподняла его и поставила на ноги. Короткие усики, румяные губы мелькнули перед глазами Шейнкмана и, словно маятник, заходил вороненый ствол револьвера.

Его повели по тем же, но уже новым, не знакомым ему, странно изменившимся улицам – пьяным от убийства и крови. Подталкиваемый штыками, он поднялся в гору, прошел через кремлевские ворота к солдатской гауптвахте. Заскрежетала ржавая дверь, звякнул замок, Шейнкман очутился в сыром сумраке одиночки. Серый квадратик окна с черным крестом решетки и внезапная, опасная тишина принесли тяжелое успокоение.

Он закрыл распухшие веки, опустился на грязный кирпичный пол. «Теперь все! Расстреляют!» Мысль эта не вызывала ни страха, ни сожаления и не касалась сознания – была она очень отвлеченной и бесконечно далекой.

Захотелось курить – в кармане оказалась размокшая папироса. Он пожевал ее разбитыми губами, выплюнул жвачку. «Неужели это последняя папироса в моей жизни?» – опять та же, но чуть измененная мысль не затронула сознания. «Где теперь жена? А сын? Он никогда не увидит меня, Эмиль. – На смуглом лице его проступили тусклые желтые пятна. – Не часто наша любовь к неизвестным людям распространяется на близких. Я любил Эмиля Верхарна – поэта и человека. Почему я говорю о себе в прошедшем времени? Не любил, а люблю, продолжаю любить. И его именем я назвал сына». Он рассмеялся, и боль в разбитых губах напомнила о действительности. И все же было смешно и странно, что он недавно читал лекцию о Верхарне. В такие дни читать лекцию о поэзии? А все же дух революции живет в стихах великих поэтов.

4 *

Он прижался к сырой стене, вытянул на полу ноги. И тут же вскочил, пошарил в карманах, нашел спичку. Глаза уже привыкли к сумраку, он выбрал место повыше, нацарапал крупными буквами: «Умру спокойно. Прощайте!»

Спичка выскользнула из пальцев, Шейнкман поежился, ощутив заплесневелый холод. Прошелся по камере – пять шагов от двери до окна. Заходил неторопливо, отсчитывая секунды, потерявшие свое значение. Воспоминания нахлынули неудержимо– поток их был и светлым и темным: мелочь теснила события значительные, смешное соседствовало с величественным.

Он увидел себя в Петроградском военно-революционном комитете и рядом Моисея Урицкого. И вереницу людей, еще переполненных страстями проигранной схватки. Проходили перед его внутренним взором защитники империи, апологеты буржуазной республики. Когда же это было? Год назад? Полгода? Позавчера? Вот стоит Прокопович – все еще дышащий гневом министр Временного правительства.

– Опомнитесь, господа! Временное правительство сотрет вас с лица русской земли. Вы захватили власть случайно и на какую-то парочку дней.

– Слепец!.– отвечает министру Урицкий. – Прислушайтесь к гулу революции. – Урицкий распахивает окно, в кабинет со свежим невским ветром врываются слова:

Отречемся от старого мира.

Отряхнем его прах с наших ног...

– Слышите? Какая сила теперь свалит нас?

Прокопович хватается за голову, сотрясается от рыданий.

– Вы обещаете не выступать против Советской власти?

– Обещаю...

– Отпустим, Моисей Соломонович?

– Юридический факультет не засушил вашего сердца,– усмехается Урицкий и тут же кричит на Прокоповича: – Уходите! И помните про свое обещание...

Шейнкман прислонился к двери. Хотел погасить свои воспоминания, но, против его воли, вставали все новые и новые картины. Возник еще один из временных – министр иностранных дел Терещенко. Он говорит легко и ласково, с приятным прищуром, пухлые пальцы поигрывают на животе. Пальцы прямо убеждают: спрашивайте, мы готовы, мы рады ответить на самые интимные вопросы. И уже нет Терещенко: на его месте, откинув косматую голову, стоит министр Кишкин. Пренебрежительно растягивает и роняет слова:

– Вы не имеете права держать в тюрьме членов Временного правительства. Вы расплатитесь за свой произвол...

Камера расширяется до необъятных размеров, переполняется людьми. Что за народ? Откуда? Сытые глаза царских санов-

ников, холеные щеки министров. Международные авантюристы. Английские шпионы. Французские дипломаты. Суровые латышские стрелки. Какие-то мальчишки в офицерских шинелях. Балтийский матрос в бескозырке. Мальчишки жмутся к матросу, губы их кривятся, готовые к плачу; посиневшие пальцы спотыкаются друг о дружку.

– В чем обвиняются эти, эти... – Шейнкман хотел сказать «ребята», но выговорил: – юноши?

– Их заставили стрелять по рабочей демонстрации,– отве : тил комендант.

– Кто заставил?

– Офицеры...

– Где же они?

– Успели скрыться.

– А эти не успели?

– Не успели эти. Мы хотели их расщелкать на месте, да вот он,– комендант тычет пальцем в матроса,– закрыл грудью. Его тоже взяли, как изменника революции.

– Вы действительно закрыли их грудью?

– Кого же еще?

– Кто вы такой?

– Боцман из Кронштадта.

– Я спрашиваю – почему вы их закрыли собственной грудью?

– Дети...

– Эти дети стреляли в рабочих...

– Их научили. Дети же...

Шейнкман понимает одно – невозможно поколебать веру этого матроса в справедливость и чистоту революции.

– Заберите этих детей! Разведите их по домам. – Урицкий страдальчески морщит губы.

– Юридическая наука учила меня бережному отношению к людям. А вас?

– Революция, Шейнкман, революция...

Черное, похожее на паутину окно заиграло вспышками, снова короткие выстрелы забили по стене гауптвахты.' «Им все еще мало»,—подумал Шейнкман, вспоминая сцены белого террора...

Большевики, расстреливаемые на церковных папертях, и попы, благословляющие убийц...

Сивая, в растрепанных буклях дама, целящаяся концом зонтика в глаз раненого красноармейца...

Тела рабочих, выбрасываемых на офицерские штыки...

Волосатый лавочник, раскачивающий в ладони окровавленную гирю...

Разве можно забыть эти разорванные видения? Эти искаженные лица, кричащие рты, скрюченные пальцы? Шейнкман сполз на пол; в голове возник грустный отдаленный шум. Он слышал легкие всплески, чувствовал нежное покачивание, что-

то прохладное и ласковое гладило по щекам и дышало спокойно леі ко, свободно. Его стали заплескивать сизые, блестящие изнутри волны, над головой появились обрывистые берега. Кедры карабкаются в бесконечное небо, их ветви раскачивают солнечный диск. Мягкий шум в голове усилился– зелено, успокоительно шумела тобольская тайга..,– ^

Он стоит —босоногий, исцарапанный —на речном берегу перед детскими глазами двигается речной поток. Папоротники шевелятся над ним, словно мохнатые крылья; на плечи осыпается шелуха кедровых шишек. Белка беззлобно цокает в березняке трещит кедровка. Таежный мир трав, птиц, зверюшек манит к себе; он идет по сырому песку, и следы наливаются водой, он обнимает кедры, и смола пятнает ладошки Он гукает—тайга отзывается эхом...

Шейнкман поглядел на светлеющее окно камеры. «Мне поздно выяснять причины и доискиваться до корней нашего поражения. Остается мне подумать, мне остается...»

Зазвякали двери, завизжали железные запоры. Замок скрежетнул противной резкостью, в распахнувшейся двери появилась усатая физиономия. Г

– А ну, выходи!

Шейнкман вышел в коридор: рядом с часовым стоял пору-чшШТванов – вчерашний военспец из штаба Восточного фронта,

оаря еще занималась за кремлевской стеной, предвещая добрый августовский денек. Между стеной и гауптвахтой шла узкая, всегда грязная канава: Шейнкман еще вчера перешагивал через нее. Сейчас канава тяжело и густо чернела. «Это же кровь казненных»,– тоскливо подумал он.

Поручик Иванов вынул портсигар, постучал папиросой по крышке. Сказал голосом, переполненным скверной радостью:

Зная вас как выдающегося деятеля казанской Совдепии, я решил оказать вам предпочтение. Я расстреляю вас отдельно ото всех. – Иванов бросил в рот папиросу. – Могу исполнить ваше последнее желание. Разумеется, если оно реально..:

– Я хочу покурить,– неожиданно для себя ответил Шечнк-ман.

Пряча невольную дрожь в пальцах, он взял папиросу. Затянулся глубокой, последней затяжкой, посмотрел на сизую струйку. Швырнул папиросу к ногам поручика.

=» Я готов...

17

Особый батальон приближался к Вятским Полянам.

В рыхлой предрассветной полумгле слабо шелестела вода, всплескивалась рыба; на луговых росных гривах вскрикивали дергачи; свистя крыльями, проносились над пароходами утки,

Азин с непроспавшимся лидом смотрел на бугристую, отлетающую от бортов реку, Северихин раскуривал фарфоровую трубку, седые от росы ракиты так и манили в свои сонные заросли Игнатия Лутошкина.

– Лодка!—показал на левый берег Северихин. – А в лодке человек.

Гребец, энергично взмахивая веслами, направлялся к пароходу. Пароход сбавил скорость, на палубу поднялся рыжебородый босой мужик.

– Бог в помощь! – поприветствовал он осторожно.

– Помогай бог! – вскинул ожидающие глаза Азин.

– Чай, красные? Так кумекаю? – Мужик цепким взглядом обвел пушку со звездами на лафете, знамя тяжелого бархата, прислоненное к капитанской рубке, Азина с красным шарфом на кожаной куртке.

– Кому красные, кому малиновые. Тебе какие по вкусу?

– Кто из вас Азин?

– А ты что за птица?

– Я вторые сутки его караулю. Известно нам, Азин с верхов сплывает.

– Кто же это нас ожидает? Я – Азин.

– Што-то дюже молод, товарищ, – недоверчиво прищелкнул языком рыжебородый. – Совсем ребенок ишо. Ну да по всему видно – свои. Зовут меня Федотом Пироговым, я – член Ижевского ревкома. Беда у нас такая, что и сказать невозможно. Советская власть в Ижевске свергнута,– бессвязно, перескакивая с одного на другое, сообщил Пирогов.

– Погоди, погоди,– остановил его Азин. – Кто свергнул Советы?

– Мятеж поднял руководитель союза фронтовиков – фельдфебель Солдатов. Вместе с эсерами и меньшевиками... Я обо всех тайностях не знаю. Почему мастеровой люд к белым перекинулся, растолковать не могу. А што правда, то правда—• пошли мастеровые против Советов.

– Пролетариат восстал против диктатуры пролетариата,—• нервно сказал Азин. – Что случилось в Ижевске, не пойму, хоть убей...

А в Ижевске произошло вот что.

Августовским вечером на квартире фельдфебеля Солдатова собрались гости: полковник Федечкин, капитан Юрьев и только что приехавший из Арска помещик Граве.

Гости пили, закусывали маринованными рыжиками, слушали разглагольствования фельдфебеля.

– У меня все на мази, господа милейшие,– постукивал вилкой по столешнице Солдатов. – В любой момент могу ухватить местных большевичков за горло. Пока вы раздумываете да

колеблетесь, я гряну во все колокола, и власть очутится в моем кулаке. В Ижевске четыре тысячи фронтовиков, это же сила, господа! Правый выпуклый глаз фельдфебеля блеснул бутылочным стеклом, левый, всегда прищуренный, заслезился.

® от не думал, что мы колеблемся, – хитро рассмеялся раве, глядя на широкоскулую, в пегих лишаях и родимых пятнышках, физиономию фельдфебеля. Все казалось ему нехорошо в фельдфебеле: и разные глаза, и хриплый голос, и толстые, жирные губы. Пугала и дикая сила, скрытая в Солдатове. Я пережил гибель монархии, на моих глазах разрушается Россия, чего мне еще бояться? Не так ли, капитан?

Совершенно верно, голуба моя, – согласился Юрьев и вежливо сплюнул.

Монархия развалилась. Россия погибла! – вскрикнул Солдатов. – А кто виноват? Генералишки поганые, аристокра-тишки паршивые погубили Россию. Белая кость, голубая кровь, мать их распротак! Да и государь император, извините меня за грубость, хрен моржовый!

– Ну хорошо, хорошо, власть мы захватим, а что будем с ней делать? Капитан Юрьев повел кокетливыми глазами по собеседникам и поднялся из-за стола. В бурой шерстяной куртке, синих чулках до колен, в рубашке с накрахмаленным воротничком он походил на актера. Юрьев до войны и в самом деле выступал в провинциальной оперетте. – Так что же мы станем делать, когда захватим власть? – повторил он свой вопрос и сплюнул в кадку с фикусом. – Есть ли у нас политическая программа?

– Мой кулак —моя политика! Скинем Совдеп и объявляем Прикамскую республику. По рукам? – Солдатов протянул через стол правую руку полковнику Федечкину, левую —Граве.

– Я еще не дал согласия,– пожал протянутую ладонь полковник. – Такие дела да наспех! Мне совершенно неясно, что за республику вы задумали?

– Выпьем и закусим, – предложил Солдатов. – У меня питие не чета всяким шампанским, еда —хоть и простая, а сытная. Умеют все же вотяки первачок гнать – ясный, как ребячья слеза, а крепость – уу! – Фельдфебель взял рыжик, почавкал,– Слушайте, милейшие господа. Большевики обратят Россию в пустыню, а я хочу, чтоб Прикамская республика стала оазисом в этой пустыне. Каковы, спросите, границы ее? А вот,– Солдатов вилкой провел по клеенчатой скатерти черту. – Сарапул на Каме – граница с Уралом. Городишко Мамадыш на Вятке —граница с казанскими татарами. К северу, на Глазов, и к западу, на Малмыж, – граница с большевиками. За Камой– там башкиры, пусть устраиваются как хотят. Не мое дело! В Прикамье кто живет? Вятский мужик, вотяк, черемис, ну татарва еще – с мильон-голов наберется. Народ смирный, послушный, мягкий. Перед начальством за версту шапку сдер-

гивает. И будем мы править в Прикамье как князья или, выражаясь по-нынешнему, как диктаторы. – Солдатов постучал вилкой о граненый стакан, приподнял ее над головой.

– Вы большой мечтатель,– скептически улыбнулся Граве.– В нынешние времена не существует такой политической алхимии, что превращает свинцовые инстинкты в золотые нравы. Распалась великая империя, а вы хотите создать Прикамскую республику. Смешно!

– Народу наплевать, кто им будет править. Мужик не станет бунтовать, ежели сыт, пьян и нос в табаке,– хрипло и как бы лесенкой засмеялся Солдатов.

– Россию нельзя распотрошить на сотню республик. Ну, представим, что Совдепия свергнута и власть у нас в руках. Ведь нам необходимо какое-то правительство. Политические партии, всякие там кадеты, меньшевики полезут к власти,– дипломатично возражал Граве.

– Меньшевиков перетоплю в пруду. Они же когда-то были заодно с большевиками.

– А левые эсеры?

– Перевешаю всех, кроме господина... – фельдфебель подмигнул капитану Юрьеву.

– В Ижевском союзе фронтовиков много офицеров. Среди них есть убежденные монархисты.

– Заядлых монархистов перестреляю...

– Я – заядлый монархист.

– Вы – статья особая. Нас связывает дружба, Николай Николаевич.

– Одних – к стенке, других – в пруд, третьих – на осину, а все равно останутся недовольные. Этих куда?

– Остальных зажму в кулак! – Солдатов растопырил поросшие рыжим волосом пальцы, сжал их. Пристукнул кулаком по столешнице: тарелка с закусками и стаканы подпрыгнули.– Всякий, извините за выражение, задрипанный политический деятель будет верещать только из моего кулака.

– Оригинально! – сказал Граве и подумал: «Я вышибу из него весь этот вздор, и он станет отличным орудием в борьбе с большевизмом».

– У вас, симпатичнейшие господа, светлые головы. И меня бог умом-силой не обошел. Мы не одну Прикамскую рес-публику г сочиним. Если хотите, мы Россию со всех сторон подпалим.– Солдатов свел в куриную гузку губы, правый глаз опять заблестел зеленым стеклом. – Все у нас на мази, обстановочка в Ижевске наи-бла-го-при-ят-ней-шая! Судите сами – председатель Ижевского Совдепа наш друг-приятель. Его заместитель– хитромудрый меньшевик – тоже с нами, а большевики себя расшатали. Против белочехов они чуть ли не всех рабочих отправили. Сейчас в Ижевске сотня, от силы две большевиков ндберется,– Солдатов оскалил в усмешке острые, ко-

–105

ричневые зубы. – В городе болтались всякие субчики, я их тоже прибрал. Четыре сотни фронтовиков на оружейный завод устроил как мастеровых,– он глянул в окно на синевший огромный пруд.

Крутые штопоры заводских дымов узорили неподвижную воду, старые тополя висели темными облаками, в камышах противоположного берега сочно и ало отцветал закат.

– Густо мы кашу заварим, а расхлебывать придется большевикам,– с неукротимым самодовольством закончил Солдатов.

– Не логично отталкивать политических деятелей, что на время могут стать союзниками,– заговорил полковник Федеч-кин. – Без эсеров нам не обойтись. Ижевские мастеровые за царскими офицерами не пойдут. Знамя не то! Нет, как хотите, не логично...

– Не все логичное умно. Противоречие – ломаный путь логики, говорил Карл Маркс.

– Маркса не читал,– снисходительно ответил Федечкин.

– Мне один политикан толковал: Маркс, дескать, писал, что рабочие – классовые враги капитала. Пролетариат, дескать, станет могильщиком буржуазов. Одним словом, рабочий класс – хребет большевизма. Кажется, логично?

– Допускаю долю логики,– согласился Федечкин.

– Вот по этой самой логике в Ижевске все будет наоборот. Как только мы захватим власть, оружейники перейдут на нашу сторону. Я ведь здесь почти каждого заводского знаю.

– Вы уверены, что мастеровые пойдут против большевиков? – пощелкал ногтем по стакану Юрьев и сплюнул.

– Пойдут! Да еще как пойдут – с красным знаменем, с лозунгамй – да здравствуют Советы! Почти каждый оружейник– наполовину мастеровой, наполовину домохозяин. У каждого свой домишко, свой огородишко, садик свой. Он и маслом, он и мясом, он и медом торгует, охотничьи ружья мастерит и продает. Он в собственное дело, как в зеркало,, смотрит. Спит и видит себя хоть маленьким, а господинчиком. Такие люди к себе гребут – не от себя. А собственное хозяйство, милейшие мои господа, как пуповина материнская, рвать ее – ууу! – осторожно надо. Мой дом – моя крепость, сказано кем-то, а большевики лезут в эти крепости, как медведи в улей. Они для нас славно поработали, комбедами да продотрядами сами себе могилу вырыли. – Солдатов распахнул окно: в душную, окисленную самогоном комнату ворвались розовый отсвет заката и голубой ветерок. – Полюбуйтесь заводом, господа. Каждые сутки по тысяче, винтовок выпускает. Тридцать тысяч за месяц—• сила! Пока мы с вами самогонку пьем да закусываем, с завода-то наши парни кто затвор винтовочный в кармане выносит, кто ружейный приклад под рубахой волокет. С миру по нитке – коммунистам петля! Инженеры там, начальники цехов, завод-

106

і

ские мастера тайному выносу не препятствуют. Им ведь братство и равенство нужны как корове седло. Пока вы, полковник, лишь самих себя аристократами величали, на таких заводах, как наш, рабочая аристократия выросла. Ей тоже хочется греться под солнцем. Любезнейшие мои, да посмотрите же на плотину. Завод ниже пруда по крайней мере сажен на десять. Ежели непредвиденный случай, парочку бомбешек в плотину сразу потоп! Можно одну бомбешку в пороховые погреба и к потопу землетрясение. На все божья воля и мой кулак, господа дорогие...

В ту же ночь Ижевск получил известия о падении Казани. На квартиру к Солдатову прибежали Граве, полковник Федечкин, командиры тайных офицерских отрядов. Долгожданная и все же неожиданная весть захватила врасплох заговорщиков: нужно было что-то немедленно делать, а что – никто толком не знал. Каждый страшился проявить инициативу: лишь один Граве выжидающе наблюдал, чувствуя собственную необходимость в стремительно надвигающихся событиях.

– Белочехи в Казани. Приспело наше время. Как же без особого риска свергнуть Ижевский Совдеп? Нельзя же действовать очертя голову, без хоть какого-то плана? – спрашивал всех Федечкин.

– Мои фронтовики искрошат коммунистов в капусту, – лихо ответил Солдатов. – Накроем голубчиков прямо в постелях. Самое разлюбезное дело – нападать ночью и сзади...

В дверь нервно постучали, Солдатов сбросил крючок, в комнату ввалился Юрьев.

__– Большевики собираются в здании исполкома. Искали тебя, полковник, приходили за мной, но я скрылся. Ревком не доверяет и союзу фронтовиков, и нам. Каждую минуту могут арестовать. Что теперь делать? – испуганно заговорил Юрьев.

– Драться, черт возьми! Гирями, ножами, кулаками! – взвизгнул Солдатов. – Господа офицеры, поднимайте фронтовиков. У нас же есть винтовки, у нас – сила!

– К винтовкам, между прочим, нужны патроны, – сказал полковник Федечкин.

Заговорщики суетливо выдвигали всевозможные планы и тут же отвергали их. Солдатов вогнал острие кинжала в стол, стиснул в кулаке костяную ручку. 1

– Суки вы все! Говнюки трусливые! Еще шагу к цели не ступили, а уже...

– Господа! – властно сказал Граве.– Есть простой, но верный план действий.

– Какой? – Солдатов выдернул из столешницы кинжал.

■– Капитан Юрьев сейчас вернется в исполком и потре-

бует созыва ■ немедленного, чрезвычайного митинга. Пусть ударят в набат, поднимут на ноги всех. Под набат люди сбегутся за полчаса. И пусть на митинге коммунисты командуют; пусть создают боевые дружины, и тут же раздают оружие, и немедленно посылают добровольцев в Казань. Надо сделать так, чтобы коммунисты выехали из Ижевска. Тогда и город и завод попадут в наши руки без боя.

^ то х °рошо! Это даже остроумно,– радостно согласился Юрьев, но большевики не дадут оружия кому попало, тем более союзу фронтовиков.

Мой план, спокойно возразил Граве,– основан именно на этом отказе. Тогда Солдатов выступит на митинге. Он скажет – фронтовики тоже отправляются на борьбу с белоче-хами – и потреоует оружия. Если большевики откажут – союз объявит их предателями Советской власти.

На рассвете тяжело, словно захлебываясь, загудел соборный колокол. Заревели заводские гудки, маневровые паровозы от холодного металлическогарева раскололась предрассветная тишина.

Сонные, полураздетые горожане спешили на просторную Михайловскую площадь: никто не знал, что случилось, но все догадывались – произошло что-то страшное.

Председатель ревкома Пастухов поднялся на трибуну и увидел фронтовиков, оцепивших трибуну, фельдфебеля– Солдатова, продирающегося в первые ряды, служащих из конторы оружейного завода.

– Падение Казани – страшная опасность и для нас,– начал Пастухов. – Белочехи Казани и белочехи Екатеринбурга зажмут нас в клещи. Так можем ли мы быть равнодушными к судьбе революции и к собственной судьбе? – Голос Пастухова утратил свою спокойную ровность.

Над площадью носились неясные, но уже грозящие шумы, вскрикивал запоздалый паровозный гудок, хрипел медный бас колокола. Михайловский собор – суровый и темный – громоздился на заревеющем небе.

– Я призываю всех рабочих записываться в добровольческие отряды,– призыв Пастухова утонул в яростном вопле.

– Открывай арсенал, раздавай винтовки!

Пастухов обрадовался мощной поддержке: не искушенный в политических хитростях – простодушное сердце,– он и не подозревал, что это кричат, возбуждая людей, фронтовики.

События на Михайловской площади развертывались, как и рассчитывал Граве. Гневные крики фронтовиков распалили толпу: над площадью засвистела метель противоречивых требований. Солдатов прыжком очутился на трибуне, вскинул над головой кулаки:

– Милые мои сограждане! Ижевские фронтовики встают на защиту нашей власти Советской. Подобно друзьям-това-рищам коммунистам, мы пылаем желанием – бить белочехов. Волга-мать глубока, родная, в дей хватит места для всех врагов разлюбезной власти нашей. Я, красный солдат, требую – откройте арсенал, каждому из нас винтовку, и мы – на вокзал, мы – в вагоны, мы —на Казань! Вместе с дорогими коммунистами мы отдохнем только в Казани. Оружия, дорогие сограждане!

Тысячеголосый вой прокатился в утреннем воздухе: на Пастухова устремились жадные, жестокие, налитые злобой глаза. Он видел хищные рты, раздутые ноздри, вздыбленные ловкие, умеющие владеть винтовкой руки.

– Мы ждем оружия, дорогой партийный председатель,– повторил Солдатов.

Пастухов лишь теперь разгадал ловушку и понял таящуюся в демагогической речи фельдфебеля опасность.

– Уходящие на Казань получат оружие только в пути. В городе укрываются контрреволюционеры, партийный комитет и ревком не намерены вооружать врагов.

– Дорогие сограждане! – опять вскинул кулаки Солдатов. – Вы слышали, что говорит этот господин под видом милого товарища? Значит, это вы – враги власти нашей? Совет зовется Советом рабочих депутатов, а рабочие – его враги? Совет величается Советом солдатских депутатов, а солдаты – его враги? Мы – контра? Мы – предатели? Ловко, хитро! Не-ет, милейший господин Пастухов! Вот ты – изменник рабоче-крестьянской власти,– ткнул он кулаком в сторону Пастухова.– В арсенал, за оружием! – Фельдфебель спрыгнул с трибуны, кинулся к старинному, бесконечно длинному зданию арсеналам

Мятежники праздновали победу. Во дворе исполкома Солдатов чинил расправу над Пастуховым и его товарищами. Измордованные, исхлестанные шомполами коммунисты стояли, поддерживая друг друга. Перед помутневшими их глазами ѵ двоилась фигура Солдатова: фельдфебель пробовал пальцем острие шашки и ухмылялся, взглядывая на Пастухова.

На крыльце исполкома толпились офицеры: среди них выделялись полнокровный полковник Федечкин, напудренный, в бурой куртке и синих чулках, капитан Юрьев, всегда спокойный Граве. Солдатов взмахнул шашкой; сверкнув короткой молнией, она расщепила деревянные перила крыльца.

– Господин партийный председатель, вперед! – Опершись на шашку, фельдфебель встал перед Пастуховым – наглый, самодовольный, хмельной от победы. Они смотрели друг на друга: Пастухов уже отрешенными от жизни глазами, Солдатов правым– выпуклым и зеленым, левым – источавшим слезу.

– Не крепка, видно, разлюбезная Совецкая власть, господин

председатель? Слаба оказалась на ножки? – ласково спросил Солдатов.

– Поднимется снова Совет, а всех большевиков не перестреляешь..,

– За мной дело не станет, лишь бы патронов хватило. – Солдатов приподнял шашку на уровень груди. – Спой, председатель, «Боже, царя храни», и вот тебе крест – отпущу к бабе под одеяло.

– Слова позабыл...

– А я подскажу. Повторяй: «сильный, -державный, царствуй над нами...»

– Вот тебе боже царя! – Пастухов качнулся вперед и выхаркнул сгусток крови в пегую физиономию фельдфебеля.

– Плевок не пуля, не убивает. Тебе хочется легкой смерти? Не торопись на тот свет, там кабаков нет. Мешок! – крикнул Солдатов.

Кто-то швырнул к ногам фельдфебеля мучной мешок.

– Засуньте господина председателя в мешок. Завяжите веревкой и в колодец. Пусть висит до святого пришествия..,

– Расстреляйте его – и все! – хмурясь, сказал Граве.

– Слабонервные могут удалиться. – Солдатов ждал с приподнятой шашкой, пока заталкивали Пастухова в мешок. Потом рванулся с места и начал сечь коммунистов: он рубил со всего плеча, приседая, ахая, матерясь. На губах его пузырилась пена, руки и грудь покраснели от крови. Обессилев от страшной своей работы, пошатываясь и спотыкаясь, Солдатов подошел к офицерам. – Я обещал искрошить коммунистов в капусту. Я своих слов на ветер не кидаю. Приказываю,– завизжал он,– начать облаву на коммунистов в городе, в деревнях, везде, где они укрылись. – Солдатов вытер окровавленную шашку о свой сапог. – Вы слышали? Кто посмеет возражать?