Текст книги "Красные и белые. На краю океана"
Автор книги: Андрей Алдан-Семенов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 48 (всего у книги 58 страниц)
– Партизаны все еще не понимают, кому подчиняются, кто теперь их хозяин: Москва или Верхнеудинек? Этакое незнание на руку японцам.
– И нам на руку это незнание, и Елагину, и всем белым силам от Читы до Владивостока.
– Елагин перехватил нашего посланца? – спросил Индирский.
– Нет, не поймал. Не удалось заколотить в землю по самую шляпку. Канул в таежные чащи, надеюсь, утонет в болотах...
– Для якута таежные болота – родной дом,– усмехнулся Индирский.
Багровый, с воспаленными веками, с разметавшейся на груди бородой, лежал отец Поликарп. Феона сутками сидела у постели больного.
– Дети мои,– сказал отец Поликарп. – Уходите в тайгу с партизанами.
– Я не оставлю тебя одного,– возразила Феона.
– Приказываю как отец...
– Не подчинюсь твоему приказу! – В голосе ее была такая твердость, что отец Поликарп понял: не послушается.
Сердце Феоны разрывалось между отцом и возлюбленным, она была уверена, что с приходом японцев в Охотске появятся и елагинцы. Так думал и Андрей: то, что его работу на радиостанции Елагин расценит как измену, он не сомневался.
Прошло несколько дней, японские корабли не появлялись, но партизаны не оставили наблюдения за морем. На дежурство ходил и Андрей. Он взбирался на мыс Марекан, разводил костер и коротал часы, обшаривая биноклем качающуюся морскую пустыню.
Окрестные сопки буйно цвели, бутоны шиповника походили на густые пятна крови, одуванчики казались солнечными лучами, свернувшимися в клубки. Под обрывами Марекана пенилась зеленая бездна, из нее часто поднимались тюлени, их любопытствующие морды нравились Андрею. Раньше он не отличал одного тюленя от другого. Феона научила его этому.
На прибрежных камнях грелся соломенного цвета лахтак, около него распласталась акиба – коричневая, с черными пятнами на спине, в воде мелькала серая ларга —милая и доверчивая, словно ребенок.
Из пучины вставали • солнечные снопы, и весь воздух был просвечен солнцем, и во всем была сила красоты.
«Истинная поэзия может быть грубой, но не жеманной, действенной, но не нравоучительной. Ненавижу монахов в русской поэзии: они не привьют людям ни гуманизма, ни любви. Сердце поэта должно вмещать как можно больше добра и любви»,– говорил себе Андрей.
О любви он не мог рассуждать общими, хотя и возвышенными словами: его любовь воплощалась в совершенно конкретный образ Феоны. Она накладывала свой отпечаток на мысли, являлась его представлением о счастье, казалась ему идеалом женского изящества. Хвалить перед ним Феону было можно, охаивать – безнадежно.
Наступил вечер с терпким запахом таежных трав, появился сквозной, тонкий, как паутина, туман, деревья плыли в нем, словно фантастические рыбы, все становилось нереальным, обманчивым, берег и море погружались в сон.
Андрей смотрел на длинные полосы гальки, но воображал их грудами старых корабельных парусов; в глазах двоилось галечная коса отодвигалась в туманные дали.
Зыбкая громада обрушилась на Андрея, студеные брызги ударили в небо. За первой волной грохнули вторая, третья, а с четвертой появился черный фрегат. Он вылетал из самого центра горизонта, волны передавали его друг другу, как эстафету времени и пространства; скрип снастей, тугое пощелкиванье парусины, мокрое гудение канатов как бы говорили – на Охотский рейд спешат корабли землепроходцев. Кочи, фрегаты, корветы слетаются на этот открытый всем ураганам рейд, чтобы еще раз подтвердить свое свидание с историей.
«Какие капитаны отдавали здесь якоря, какие тут шли разговоры! На этом пустынном рейде впервые были произнесены слова «Берингово море», «Командорские острова», «Алеутская гряда», «Аляска», «Форт Росс», «Калифорния»! Произнесенные
впервые здесь названия эти разлетались по всему миру и оседали на географических картах,– с гордостью за предков, с завистью к ним прошептал Андрей, склоняясь все ниже над кос-^. тром. – Мы окажемся недостойными потомками, если позволим чужеземцам стать на здешних берегах России...»
Волосы его коснулись дотлевающих углей, ожог молниеносно вырвал из забытья.
Андрей вскочил на ноги.
На горизонте стояли черные фонтаны корабельных дымов.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Японский крейсер дал орудийный залп, снаряды с омерзительным свистом промчались над городом. В полдень появился на рейде и отдал якорь русский пароход «Астрахань». От крейсера и парохода одновременно отвалили шлюпки, и на берег, нога в ногу, вступили японец и русский. Японец в военной форме был командиром крейсера.
На пристани собрались любопытные, японец и русский направились к ним. Оба низенькие, толстенькие, но один яркоглазый и смуглый, другой с толстым унылым носом. Они остановились перед толпой.
– Господа русские! – заговорил японец.– От имени моего императора и Приморского земского правительства приветствую вас! Ваше правительство направило в Охотск своего представителя, наделенного чрезвычайными полномочиями. Господин Алексей Сентяпов с этого часа – верховный начальник Охотского края, который является неотъемлемой частью Приморского земского государства...
Алексей Сентяпов поклонился, спросил с визгливой строгостью:
– Где же представители уездной власти?
– Попрятались в страхе перед вами,– ответил из толпы Дуглас Блейд.
– Странная манера встречать начальника,– повернулся Сентяпов к американцу.
– Я подданный иного государства, в русские дела не вмешиваюсь.
– И правильно поступаете! – сумрачно ответил Сентяпов и направился в город.
Между тем с «Астрахани» сходили на берег прибывшие с Сентяповым люди. В толпе искателей приключений были старатели, матросы, плотники, весь тот бездомный люд, что волнами перекатывался в те годы по стране.
В первый же день Алексей Сентяпов составил обращение к ушедшим в тайгу партизанам, призывая их вернуться под крыло законности и правопорядка, гарантируя неприкосновенность и безопасность. Он нанес визит вежливости Дугласу Блей-
ду, американец встретил его почтительно, как и подобает встречать нового хозяина богатого края.
– У меня к вам просьба,– сказал Сентяпов. – Одолжите катер, хочу посетить Булгино.
– Сочту за честь представить вам господина Елагина,– белозубо улыбнулся Блейд.
В Булгине гостей встретили сердечно. Елагин познакомил Сентяпова с Боренькой Соловьевым, со знаменитым старателем Матвейкой Пауком, с еще более знаменитой «Дунькой – Золотой пуп». Кличкой этой она гордилась, как вояка медалью.
Дунька угостила Сентяпова пирожейниками с печенью налимов, строганиной из лосося. После коньяка Сентяпов размяк. Обскурант по натуре, он тянулся к характерам зверским и смелым в достижении собственных целей и без колебаний отправился к океану, надеясь найти поприще для своей карьеры.
Сентяпов пил и слушал, приглядываясь к собеседникам.
– Всю зиму мы накапливали силы, чтобы вышвырнуть партизан из Охотска,– говорил Елагин,– но глупо просчитались. Уважали врагов больше, чем они заслуживали, а достаточно было появиться вам – и партизаны бежали в тайгу...
– Они бежали перед японцами,– скромно возразил Сентяпов. – Японцы пришли и уйдут, вы останетесь. Останетесь как полновластный правитель. Они рабы и не могут жиуь без власти.
– И без веревки на шее,– съязвил Боренька Соловьев.– О веревке я анекдот роскошный знаю. Захватили каратели уездный городишко, собрали на площади митинг. Говорят: «Завтра на этой площади всех подряд вешать станем. Явка без опозданий. Вопросы есть?» – «Есть вопросец! – поднимает руку один простодушный. – Веревки-то казенные будут али свои приносить?..»
– Типичный представитель открытой и доверчивой породы дураков,– почмокал губами Сентяпов.
– Война – помните германскую? – доводит людей до кровожадности, если взвинчивать социальные страсти да разжигать психоз национальной вражды. Что ни говори, а несколько поколений стали навозом для будущего,– угрюмо произнес Елагин.
– Навоз для будущего? Я – навоз, вы – навоз, и нет иной альтернативы? Неужели нет? – забормотал Боренька.
– А я вот не желаю быть навозом даже для вечности! Мой идеал – сам большой да щей горшок. Не так ли, Дунечка? – похлопал кабатчицу цо жирной спине Елагин.
– Я когда-то предпочитала идеальную любовь, но потом поняла—любовь начинается идеалом, кончается под одеялом,– затараторила Дунька.
– Хватит болтать, господа, пора думать о борьбе с большевизмом. Японцы пришли и уйдут, вы останетесь,– повторил Блейд. – А мы вам поможем.
– Если так, то мы станем друзьями. – Сентяпов протянул рыхлую ладонь Блейду. – С большевиками делить власть не желаю, а буду опираться на вашу помощь, господа.
Над морем стояла ночь и опять сияли небо, воздух, морские волны. Катер Дугласа Блейда скользил над бездонными глубинами, сопки проходили медленно, величаво, черная вода лениво обламывалась у бортов, за кормой клубился бугристый след. Хлопья пены выбрасывались на колени Сентяпова, он был погружен в неясные ему самому думы. Изредка поглядывая на светящуюся равнину моря, он чувствовал себя угнетенным. Угнетало сознание собственной малости в огромном северном мире, и казалось невозможным, что вот он – сын калужского скорняка– стал полновластным правителем.
– Моей власти могут угрожать одни большевики.
– Вы что-то сказали? – спросил американец.
– Я спросил: слово может быть оружием?
– Слово божие, разумеется...
– А человеческое?
– Если бог вкладывает его в наши уста...
– Я буду сражаться с большевиками божьим словом.
– Сражайтесь с ними делом, мистер Сентяпов! Война слов самая бесполезная и самая смешная из войн,– посоветовал Блейд.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Хмурый, исхудавший после воспаления легких отец Поликарп то читал Библию, то беседовал с Донауровым. Тот же, вернувшись из тайги, не показывался на улице, а коротал время со священником да наслаждался своей любовью к Феоне.
– Сколько новых людей у нас появилось, страсть! Делят святую Русь. Забыли, видно, что Русь-то единая, неделимая, нельзя ее на сто кусков распотрошить,—говорил отец Поликарп.
– И Россию, батюшка, можно распотрошить, только вот надо ли? Стоящее ли это дело? – спрашивал Андрей.
В комнату вошла Феона с тряпкой в руке. Она мыла окна, двери, стены, обмахивала пыль с мебели; Андрей любовался ее летящими движениями и видел, как стекла приобретают родниковую ясноту, бревна стен желто лоснятся, кровать под лоскутным одеялом стала похожей на цветочную поляну. Он испытывал признательную нежность и к ловким рукам Феоны, и к родниковым стеклам, и к цветному одеялу...
С моря ползла грозовая туча, от каждой молнии вода вспыхивала, словно подожженная. Грозы – редкое явление в высоких широтах – вызывали в Андрее беспричинную радость то ли своим могуществом, то ли дикой красой. Сегодняшняя гроза была необычной: на востоке небо и море соединяла сплошная стена
ливня, на северной стороне стояла радуга, в южной – солнце. Ливень, радуга, солнце усиливали радость Андрея, и без того настоянную на любви к Феоне.
–• Как хорошо!—воскликнул он.
Феона положила ему на грудь ладони, прижалась головой и зарыдала.
– Что с тобой, Феона?
– Я плачу от страха, что скоро окончится наше счастье, проговорила она сквозь слезы.
– Наше счастье не окончится до нашей смерти...
Она вздрагивала при каждом ударе грома, в отблеске молний лицо ее становилось то зеленоватым, то лиловым. После грозы наступила тишина, и Феона успокоилась.
Пробуждение ее начиналось обычно с недоуменного вздоха: она приоткрывала веки и видела на подоконнике странный шар в короне лучей. Откуда он появился? Требовалось усилие, чтобы понять – это же ее круглое зеркальце, в котором запуталось солнце.
Феона осторожно, чтобы не разбудить Андрея, выскальзывала из-под одеяла, потягивалась, жмурилась на стекла в дробинках прошедшего дождя, на занавески, что раздувались от морского бриза. Как ни осторожно вставала она, Андрей пробуждался одновременно, несколько мгновений следил за ней, потом бросался к Феоне.
– Да здравствует солнце! – Он обнимал ее и кружил на месте.
Феона в тысячу первый раз торжествовала свою победу над ним.
– Не все любят красоту, но все хотят есть, в том числе и ты,– говорила она, разливая чай: янтарная струя изгибалась над стаканом, пахло горячими булочками, кетовой свежепосо-ленной икрой.
– Вот оно —обыкновенное счастье, необходимое всем людям. В страхе потерять его плакала ты вчера,– сказал Андрей.
Окно закрыла фигура солдата.
– Вас просит зайти Сентяпов,– сказал солдат.
– Зачем я понадобился?
– У него и спросите, мое дело передать.
– Пойдешь к Сентяпову? – спросила Феона.
– Он предложит вернуться на радиостанцию.
– А ты как?
– Пить-то, есть-то нужно...
В кабинете Сентяпова Андрей столкнулся с Дугласом Блеи-дом, которого не видел с той злосчастной ночи, когда они были арестованы.
– Добрый день, мистер Донаурофф! Рад встретить вас в полном здравии,– приветствовал американец. – Вы еще не знакомы, рекомендую, Донаурофф – славный человек.
– Я потому и пригласил его, что наслышан. Предлагаю должность начальника радиостанции,– сразу перешел к делу Сентяпов.
– Так с ходу и в начальники? Надо поглядеть, в каком состоянии станция.
– Садись за столик и выстукивай: всем, всем, всем...
– Соглашайтесь, мистер Донаурофф! Я уже говорил господину Сентяпову, что, кроме вас, другого радиста нет на всем Побережье. А радио необходимо вот так,– Блейд провел ребром ладони по своему горлу. – Буду дополнительно платить за информацию, интересующую нашу фирму. Я только что рассказывал господину Сентяпову о том, как американский Запад относится к русскому Востоку. Авантюристы всех мастей уже готовятся к броску на Охотское побережье, их соблазняют русское золото, русские меха, моржовый бивень, морской зверь. В Сиэтле снаряжаются экспедиции, из Нома выходят шхуны, тучи барышников собираются перелететь на русские берега,– говорил Дуглас Блейд.
– Эти прощелыги одинаково опасны как русской коммерции, так и фирме «Олаф Свенсон»,—нахмурился Сентяпов.– Хотя, по правде говоря, я даже не знаю, имеет ли солидную базу на Побережье ваша фирма?
Дуглас Блейд обидчиво оттопырил губы.
– «Олаф Свенсон из Сиэтла» постоянно торгует с русскими на мысе Дежнева, в Анадыре, бухте Корфа, Петропавловске. Наши пароходы бросают якоря в Оле, Охотске, Аяне, шхуны наши ходят от мыса Дежнева до устья Колымы, у нас регулярные рейсы между Петропавловском и Владивостоком. Агенты Свенсона скупают пушнину и золото в чукотской тундре, якутской тайге, они яостоянные гости в Верхоянске и Оймяконе. Среди наших агентов есть и тунгусы и якуты, мы платим хорошо, они работают великолепно. Агенты из туземцев покупают у охотников голубого песца за двенадцать рублей, мы им даем шестьдесят. Сколько же процентов наживают таежные компрадоры? И кто грабит охотников: наша фирма или туземные купчики?
– Неужели это правда? – поразился Андрей.
– А почему мои слова должны звучать ложью? И если это ложь, то что же такое правда? И ведь что обидно – нас величают белыми колонизаторами и зовут желтых и черных на борьбу с нами,– возмущенно постучал костяшками пальцев о столешницу Дуглас Блейд.
– Кто же зовет на борьбу?– спросил Андрей.
– Такие же белые люди, вернее – красные...
– Я эсер,– холодно напомнил Сентяпов,– но не копаю могилу белому человеку.
– Потому-то мы и готовы сотрудничать с вами. Мы окажем вам любую помощь, если вы станете охранять наши торговые
интересы на русском берегу океана. Мистер Донаурофф, вы будете полезны нашей фирме, и она отблагодарит,– напомнил Блейд.
– Значит, я слуга Земской управы и «Олаф Свенсон»? – с иронией сказал Андрей.
После ухода Донаурова Сентяпов сказал:
– Этот Донаурав странный какой-то: не поймешь, чего хочет. Вот Индирскнй другое дело: был красным, стал белым – и дело с концом,
– И это есть прекрасно! Нам очень необходимо держать в тайне перемену цвета Индирским, с его помощью мы узнаем замыслы наших врагов,– заключил Блейд.
За окнами ворочалось ночное море, обдавая брызгами стекла. Оно гневно шумело, но люди, погруженные в свои дела, не слышали, не замечали шума. К Илье Петровичу сошлись на совет коммунисты.
– Сентяиов составил и вручил Елагину список, по которому все поименно приговорены к расстрелу. – Южаков вынул мятый клочок бумаги, бережно расправил углы.
– Кто раздобыл этот списочек? – спросил Индирский.
– Мальчик один, сын рыбака.
– Этот парнишка бежал из Булгина. Возможно, он провокатор?
– Ему шестнадцать лет. Слишком юн для такой роли. Но вернемся к делу: мы должны быть в курсе всего, что творится в штабе Сентяпова, у Елагина в Булгине. Это славно, что тебе удалось войти в доверие к Сентяпову.
– В глазах жителей Охотска я, мягко выражаясь, предатель,– вздохнул Индирский, прикрывая припухшими веками глаза.
– Интересы революции требуют умной тактики,– ответил Южаков. – Сейчас судьба Побережья ложится на наши плечи. И нам нельзя ошибиться, за ошибку можем заплатить дорогой ценой.
– Это верно. Кстати, Сентяпов собирается избрать самоуправление города из представителей Булгина.
– Не допустим! Категорически! – сказал Южаков.
– И еще одна новостишка. Сентяпов установил строжайший контроль на радиостанции. Мы будем жить в полной темноте, если так захочется Сентяпову. – Индирский придал своему сообщению сумеречную многозначительность.
– А нельзя ли Донаурова перетянуть на нашу сторону? Надо только разузнать, чем сейчас он дышит.
.– Бабьей лаской дышат такие подлецы! – распалился Индирский. – Ради своей Феоны пойдет на преступление...
– В этом я вижу достоинство настоящего мужского характера,—рассмеялся Щербинин.
Достоинство в готовности совершить преступление? –спросил Индирский, справившись со своей запальчивостью.– Может быть, на Донаурова лучше воздействовать через Феону?
Где кровь, где преступление, там всегда женщины. Почему бы это, отчего бы это? спрашивал Южаков.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Заиндевелый до бровей Елагин с порога протянул руку До-наурову.
– Ну, здравствуй, дружище! Не ожидал!
– Ты рискнул появиться в Охотске?
– А я инкогнито.
– Тебя знает каждая собака.
– Собаки промолчат, люди испугаются,– Елагин сел на диван, пружины застонали под его телом.
– Зачем бравировать собственным мужеством?
– Какое это мужество – нетерпение погулять в Охотске? Настоящее мужество – в терпении.
– Ты, я вижу, стал юмористом.
– Юмор учит терпимости. Поэтому приходится шутить, когда вовсе не до шуток.
– Что за нужда привела ко мне?
– Сперва напои чаем, после спрашивай.
Феона встретила Елагина как старого знакомого, но без прежней душевности,– Елагину показалось, что она стала строже.
– Она славная, твоя Феона! Ты счастливый муж, а вот я, видно, обручусь со смертью. Невеселая невеста...
– Почему такое мрачное предположение?
– Не по душе мне эта непрестанная драка, а выбора нет. И тебе пора выбирать между красными партизанами и моим отрядом.
– Надоели мне советы о выборе причала. Я стараюсь быть поближе к добру.
– Бесклассовое добро хуже подлости,– судорожно передернул губами Елагин.– Кто не понимает такой истины, тот испытает ее на собственной шкуре.
– Мне свойственна жалость к людям,– возразил Андрей.
– Жалеть надо себя, близких своих, свой класс, на худой конец. Большевики подкупают идеей классовой борьбы рабочих да мужиков. А нас вышвырнули на край океана. Боюсь, завтра утопят в океане,– говорил, раздражаясь от своих слов, Елагин.
– Зачем ты все-таки пришел ко мне?
– Затем, чтобы вернуть тебя к борьбе за класс предпринимателей. О дворянах уже не думаю, они обречены, а мы боремся, на нашей стороне японцы, американцы, такие могущественные фирмы, как «Олаф Свенсон», «Гудзон Бей», «Нихон-Мос-хи»,– начал перечислять Елагин.
– Даже не слыхал про такие...
– Потому что невежда в торговом деле. Все эти фирмы кровно заинтересованы, чтобы Побережье не попало под власть Советов.
– Боритесь себе на здоровье...
– О, черт! Не думал, что люди так глупеют от любви. Сейчас ты служишь наемником Приморской земской управы, получаешь жалование от Сентяпова.
– Ну и что же?
– Завтра Южаков повесит тебя вместе с Сентяповым на одних воротах. Разве не знаешь, что Сентяпов уже не. начальник Охотского уезда?
– Откуда ты взял?
– Неведомо тебе и то, что само правительство ликвидируется?
– Рассказывайте сказки другому!.
– Неужели ты не принимал радио из Владивостока о переходе Камчатской области и Охотского уезда под начало Московии? Японцы и большевики договорились о ликвидации земства как правительства, взамен его создано Приморское управление Дальневосточной республики, той самой, у которой романтическое прозвище – «розовый буфер».
– Я не принимал такой радиограммы,– растерянно признался Андрей.
– Принял ее ночной радист Козин. Скажи спасибо, что он передал трагическую весть прямо Сентяпову. Кроме Козина, да меня, да Блейда, новости пока не знает никто. А если она распространится, охотские большевики дадут Сентяпову по шапке.
– Оригинальная ситуация. Что же мне делать?
– Не стоять между чумой и холерой,– съязвил Елагин. – Я разговаривал с Сентяповым, он решил объявить себя представителем Дальневосточной республики.
– Он самозванец и обманщик!
– Тебе-то что за печаль? Этого самозванца я поддержу, а ты объявишь, что получил радио о назначении Сентяпова.
– У меня нет такой радиограммы.
– Выдумай, сочини, объяви.
– В таком деле я умываю руки...
– А Понтий-то Пилат все-таки распял Христа! Забыл? На днях Сентяпов созовет собрание жителей и объявит о своем назначении представителем «розового буфера». Ты должен выступить в его поддержку.
– Не люблю, когда со мной разговаривают в приказном тоне.
– Это совет, не приказ. Поразмысли, обдумай свое положение,– смягчился Елагин.
Феона подала завтрак и, словно догадываясь о неприятном разговоре между Елагиным и мужем, обеспокоенно вышла.
– Ты должен солгать хотя бы ради ее безопасности,– предупредил Елагин.
На улице лютовала метель, а в тесном зале кипели страсти, разделившие жителей Охотска на две части: первая держала руку Алексея Южакова, вторая склонилась на сторону Сентя-пова. У второй была военная сила – казачий отряд и елагин-цы. Они по-прежнему сидели в Булгине, но незримое присутствие их чувствовали собравшиеся в зале.
Митинг начался заявлением Сентяпова о том, что его назначили в Охотске представителем Дальневосточной республики. Он уже радовался успеху своего самозванства, но слово взял Южаков.
– Самый наглый авантюрист и самозванец может править нами по своему похотливому хотению. Да, есть политиканы, ухитряющиеся быть сразу и на чердаке и в подвале, господин Сентяпов из таких ловкачей. Не успев сложить с себя звания уполномоченного Приморской земской управы, он уже принял обязанности представителя Дальневосточной республики. Не спросив нашего желания, на основе одного нахальства...
Сентяпов сидел, зажав ладонями голову. «А ну, какие гадости ты еще наболтаешь?»—говорил его взгляд, следивший за Южаковым.
– Сентяпов даже не спросил, устраивает ли граждан такой правитель, как он? Устраивать-то устраивает, но кого? Толсто-сумов-барышников, да местных националистов, да таких, как Иван Елагин. Они его и поддерживают, кто деньгами, кто штыками, за их спиной японцы и «Олаф Свенсон». Сентяпов – самозванец, вроде тушинского вора, на побережье Тихого океана...
Гул и одобрительных и протестующих голосов прокатился по залу:
– Чего врешь? А радиограмма?
– Самозванец! Тушинский вор!
– Южаков – агент большевиков!
– Сентяпов—правитель спекулянтов!
– Вы принимали радиограмму, Донауров, о назначении Сентяпова уполномоченным Дальневосточной республики? –на весь зал спросил Южаков.
Все повернулись к Андрею, сидевшему в последнем ряду. Он встал, растерянно, даже испуганно, не зная что ответить.
– Скажи людям правду,– настаивал Южаков.
– О такой радиограмме мне ничего неизвестно. Зато получил я от Камчатского ревкома вот такое распоряжение. – Андрей вынул из кармина и развернул листок: —«Уполномоченный Приморской земской управы Сентяпов от участия в управлении уездом устраняется. За пользование властью, которая отпала, привлечь его к уголовной ответственности...»
– Плевал я на приказы Камчатского ревкома! – рассвирепел Сентяпов. – Вот моя власть! – Он поднял правую руку, растопырил пальцы, сжал в кулак и грохнул им по столешнице.
Вечером Сентяпов посоветовал Индирскому:
– Сокруши Донаурова, не вызывая подозрений, что мстим.
– Я сокрушу его через Феону,– веско ответил Индирский.
В ту же ночь он арестовал отца Поликарпа. Феона кинулась
к Южакову, но вместо него застала Индирского. Он принял ее замкнутый, строгий, застегнутый на официальные* пуговицы формалиста. Феона стала умолять Индирского, чтобы он отдал отца ей на поруки.
– Ну зачем же на поруки? Ежели ваш отец невиновен, выпустим,– наслаждаясь ошеломленным видом Феоны, сказал Индирский.
Выпроводив Феону, он тут же вызвал на допрос отца Поликарпа. Его привела Дунька – Золотой пуп; по совету Елагина, Индирский взял ее на службу.
– Садитесь,– показал Индирский на стул.
Отец Поликарп сел, отбросил длинные волосы, выправил из-под бороды серебряный крест.
– Так, начинайте давать показания. – Индирский с дымящейся папиросой в зубах остановился перед священником.
– Я ни в чем не повинен,– со скорбным достоинством ответил отец Поликарп.
– Крутитесь не крутитесь, а признаваться придется.
– В чем меня обвиняют?
– Про свою вину сами расскажете. А если будет необходимо, скажу. Всему свое время и место...
– Теперь мое место не только у креста, но и на кресте,–стоически возразил отец Поликарп. – Господь бог свидетель, что я неповинен.
– Я уже окончил допрос свидетелей. Даже такой свидетель, как бог твой, не нужен.– Индирский щелчком вышвырнул окурок в раскрытую форточку, подсунул пальцы под мышки.– Поп учит меня достоинству, я научу попа откровенности...
Отец Поликарп снова томился в подвале, ожидая, когда его вызовет Индирский. Через день Дунька распахнула дверь.
– На допрос, красавец мой, на допрос, батюшка,– пропела она.
Отец Поликарп опять смотрел мимо Индирского в утреннее окно, освещенное солнцем; морозные цветы на стекле искрились с особенной нежностью. Грязный, нечесаный отец Поликарп как бы весь съежился и сник перед чистеньким Индирским.
– Напиши дочери записку, чтобы взяла на поруки,– сказал Индирский с сердечной улыбкой.
Через час он послал Дуньку за Феоной. Феона пришла встревоженная, печальная, села на стул напротив Индирского и была так близка – протяни руку и прикоснешься, но по-прежнему недоступна.
– Отец написал, что вы согласны отпустить его на поруки. Это очень хорошо с вашей стороны, я не знаю, как отблагода-
рить,– иач'ала Феона, но тут же смолкла, пораженная жарким блеском в глазах Индирского.
– Зато я знаю чем,– развязно и возбужденно ответил Ин-дирский. – Знаю чем! Мне не нужно ни молитв, ни золота, я хочу, мне надо... Неужели ты не догадываешься, что надо мужчине от женщины? – переходя на «ты», спросил он.
Хотя Феона уже поняла, но все еще делала вид, что не понимает, чего хочет Иидирский.
– Если любишь отца, докажи свою любовь. Ты же умница, понимаешь все. Понимаешь ведь, а? Все останется между нами, ни одна душа не узнает про это,– шептал Индирский, подходя к Феоне и кладя ей на плечи дрожавшие пальцы.
Феона наклонилась вперед, пряча в ладонях покрасневшее от обиды, возмущения, гнева, страха лицо. «Боже мой! Что делать? Ценой измены Андрею я должна спасти отца? Что дороже– его жизнь или моя честь?»
Индирский приподнимал за плечи Феону, и она автоматически следовала его усилиям. Он провел ее из кабинета в угловую комнату-спаленку, правой рукой снял дошку, левой опустил плотную штору.
...Феона обессиленно поправляла спутанные волосы, Индирский, торжествуя победу, стоял у окна. «Надо сдержать свое слово. Против попа все равно нет никаких улик, а я сокрушил Донаурова». Он приоткрыл дверь, позвал:'
– Эй, Дуня! Где ты там, Дуняша?
– Я хотела сказать, но вы были заняты... У нас неприятное происшествие,– испуганно затараторила вбежавшая Дунька.
– Приведи сюда арестанта священника.
– Его-то и нетучки...
– Как это нету? Где арестованный?
– Они померли утречком. Сердечко не выдержало...
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
– Пора кончать с Сентяповым, а заодно и с'Елагиным. Пока они в силе, Советам на Побережье не существовать. Для руководства восстанием предлагаю создать ревком,– говорил Южаков.
– Нас слишком мало для успеха восстания,– осторожно возразил Индирский.
– Их тоже не очень много. С приисков придет партизанский отряд, и мы кинем его против елагинцев.
– Кто арестует Сентяпова? – спросил Щербинин.
– Индирскому поручим это дело.
– Ваше решение – закон для меня, но обеспокоен одним обстоятельством,– торопливо заговорил Индирский. – Мы все еще не знаем, кому подчиняемся: Камчатскому ли ревкому, правительству ли Дальневосточной республики, или же якутским
большевикам. Потому-то наша акция может принести больше вреда, чем пользы, японцы используют это как предлог для нападения. Одним словом, задуманный мятеж выпадает из хода революционного процесса...
– Прежде всего у нас не мятеж, а восстание, разница принципиальная. А в ДВР правят большевики, и наше восстание не противоречит общему ходу революционного процесса,– твердо сказал Южаков.
– Когда же начнем?– опять с вкрадчивой осторожностью Г спросил Индирский.
– В ночь на восемнадцатое апреля...
– Значит, послезавтра. Ночью я арестую не только Сентя-пова, но и всех его помощников. Как быть с Дугласом Блейдом?
– Американца не трогай. Бери только отпетых контрреволюционеров. Кстати, Донауров жаловался на незаконный арест его тестя. Арестовать, дескать, арестовали, а никаких обвинений попу не предъявляют. Кто его арестовал?
У Индирского похолодело сердце: он не посмел доложить, что отец Поликарп скончался. А если Южаков еще узнает о его насилии над Феоной!..
– Мятеж начинается сегодня ночью. Мятежниками командует Южаков, он же председатель только что созданного ревкома. Утром из тайги подойдут партизаны, теперь у большевиков подавляющее превосходство в силах,– беспокойно оглядываясь, говорил Индирский.
– Так что же делать? Что делать? – запричитал Сентяпов. – Я могу незаметно уйти из города? Не схватят мятежники?
– Ступай якобы на охоту. На берегу Кухтуя тебя будет ждать Дунька и отвезет в Булгино.
Индирский заглянул к себе, наказал Дуньке, в каком месте ждать ей Сентяпова, и присел к столу в нерешительном раздумье.
«Чем объясню смерть попа, как опровергну жалобу Феоны?..»
В дверь постучали, Индирский открыл. В кабинет вошел Козин.
– Что тебе надо? – сухо спросил Индирский.
– Зовет по срочному делу Южаков,– тоже сухо ответил Козин и тут же исчез.
Встревоженный Индирский спрятал наган за пазуху, вышел на улицу. С моря дул пронзительный ветер, черная завеса тьмы рассекалась летящими полосами снега.
Едва перешагнув порог ревкома, Индирский увидел Феону, потом Щербинина, Южакова и Козина, прислонившегося к стене. «Почему здесь Феона? Неужели пожаловалась?» Индирский сунул руку за пазуху.
