Текст книги "Красные и белые. На краю океана"
Автор книги: Андрей Алдан-Семенов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 58 страниц)
– Что вы, батюшка мой, что вы?
– В случае смерти завещаю вам Гоньбу. Знаю, в хозяйских руках будет мое имение. А если красные победят,– продолжал Граве, глядя мимо Скрябина,– то перебрасывайтесь на их сторону. Являйтесь в Чека с повинной: сочувствовал, мол, белякам, воевал, мол, с большевиками. Самую малость, конечно, наговаривать на себя никогда не стоит.
– – А если они меня шлепнут? Я, батюшка мой, при одной такой мысли трепещу.
– Нам трепетать не положено,—жестко сказал Граве, останавливая йа Скрябине совиные глаза, словно хотел прощупать, что же таится за узким лбом хлеботорговца.
Скрябин не мигая выдержал испытующий взгляд, но Граве все же подумал: «У него ненадежное, предательское выражение глаз». Поколебавшись, вынул из стола пять толстых радужных пачек.
– Это на расходы. В каждой пачке по десять тысяч. Катерин-, ки-сторублевки,– опять криво усмехнулся Граве.—Восстание
в Воткинске начнем сразу же, как только начальник красной дивизии Романов выступит против Азина. Это случится, когда Азин станет переходить Каму под Сарапулом.
Граве постучал костяшками пальцев по малахитовой чаше.
– Был Романов полковник как полковник, но переметнулся к красным. Побыл у большевиков полгода и теперь переметывается к нам. Как тушинский вор...
А может, наши посылали его с определенной целью? Может, он исполнил все, что ему положено, и возвращается? Предавать своих-то– опасно. – Вспомнив, как он выдал красным самого Граве, Скрябин боязливо смолк.
Возможно, так, возможно, этак. Но это в гипотезе. Сейчас в Воткинске наши кадровые офицеры, члены союза фронтовиков. Они.– наши руки! Со своим отрядом вы захватываете завод, я ликвидирую гарнизон.
Воткинский Совдеп может оказать вооруженное сопротивление.
Никакого! В городе десятков пять коммунистов, вырежем их, будто цыплят. Мы провозглашаем власть Колчака и сразу же присоединяемся к Ижевской дивизии капитана Юрьева. Нам не впервые свергать Совдепы в здешних краях. – Граве выдернул из кармана маузер, – Кто там, за дверью?..
Дверь приоткрылась, на пороге появился архиерей.
Фу, черт! Предупреждать надо, ваше преподобие, а то я бы и выстрелил.
Архиерей, шурша шелковой рясой, прошел к столу. Скрябин встал, склонив голову. Архиерей перекрестил его толстой, в мелких веснушках рукой, сцепил на груди пальцы. В смоляной бороде жирно струился золотой крест.
Я зашел узнать: нет ли в чем нужды? – спросил он глубоким голосом.
– Нам пока ничего не нужно.
Архиерей вынул из-под золотого креста бумажку, подал Граве.
– Новые адреса офицеров, находящихся на тайных квартирах. Ждут вашего сигнала, Николай Николаевич. Я возвращаюсь в город. Что передать нашим друзьям?
– Пусть ждут сигнала.
– Сегодня вы, подобно изгнанникам, скрываетесь от злобы антихриста, завтра победите его. Изгнанные за правду побеждают всегда, ибо они —избранники божьи, ибо они —соль земли,– скорбно, с чувством сказал архиерей,
' 9
(
Измена командира Седьмой дивизии помогла офицерскому восстанию в Воткинске.
Успех восстания лишил устойчивости Вторую армию, Азину пришлось отступать, отдавая врагу Сарапул, Ижевск, Агрыз.
Предательство Романова и восстание офицеров вызвали в нем жесточайшую ярость сопротивления, угнетенное состояние сменилось бешеной энергией.
Азину удалось перехватить секретную директиву Колчака капитану Юрьеву. Адмирал требовал уничтожить красных, оперирующих к востоку от рек Вятки и Волги.
– Это нас уничтожить приказано.– Азин передал телеграмму Пылаеву. – Но рано пташечка запела!
– Колчак города берет, а его офицеры в плен сдаются. Одного такого героя только что привел Шурмин,– сообщил комиссар.
– Офицер сдался в плен? Где же он? Ко мне его! – крикнул Азин.
Шурмин ввел белоголового, белобрового, с голубыми прожилками на щеках и красными глазами человека. Перебежчик назвался поручиком Анненковым.
– Адъютант командира Воткинской дивизии Юрьева...
– Мы немного знакомы с капитаном Юрьевым. Били его осенью в Ижевске,—сказал Азин.– Почему перебежал к нам, его адъютант, ежели Юрьев успешно наступает?
– Буду откровенным, надеюсь, вы поймете меня.
– В ваших интересах, чтобы мы поняли вас. Ответ Азина прозвучал и как предостережение и как призыв к искренности.
– С первого дня гражданской войны я живу в состоянии тревожной неопределенности,—заговорил Анненков.– Мы вот сейчас побеждаем, а меня не радуют эти победы. В них что-то эфемерное, что-то призрачное, я'постоянно ощущаю обреченность белого движения. Правда, это пока психологическое ощущение. Колчак прекрасно вооружен, ему помогают Англия и Америка, у него отличные офицеры, но нет таких солдат, как ваши. Я, русский офицер, воюю с вами и чувствую себя преступником из-за того, что воюю с вами. Ведь вы —народ! А как воевать против собственного народа? Эта мысль мучает не меня одного в среде белых офицеров.
– Кто вы по происхождению? – спросил Пылаев.
– Из старинного дворянского рода Анненковых. Мой прадед был декабристом, а я вот... – Поручик тоскливо пожал плечами. Двоюродный брат Анненков стал карателем, я же не могу. Я не хочу больше воевать за неправое дело.
– И решил переметнуться к нам,– съехидничал Азин.
Легким движением головы Пылаев остановил неуместное ехидство Азина, а поручик не обратил на него внимания.
– Одно преступление порождает другое. Служа Колчаку, я только увеличил бы число преступных деяний против народа. А с русской монархией кончено, монархия расстреляна, сожжена, развеяна по ветру...
Хорошо сказано!—Азин даже крякнул от удовольствия.
=– Правда всегда хороша.
– Если дорожите славным именем вашего прадеда, то обратитесь с воззванием к колчаковским солдатам. Пусть переходят на сторону революции,– предложил Пылаев.
– Как мой пр'изыв попадет в их руки!
– Это уже не ваша забота. Пишите только так, чтобы безграмотные мужики поняли и поверили вам. Шурмин, ты же поэт, помоги поручику.
Вечером Азин читал «Листок белогвардейца», отпечатанный в дивизионной типографии, и чувствовал, что над воззванием поручика потрудились и Пылаев и Шурмин.
– Жарко написано! Люблю высокий стиль, люблю, когда каждое слово, словно пуля, бьет. «У Колчака одна цель – поработить снова народы». Четко, ясно! А это уже совсем здорово: «Цель, для которой требуются неправые средства, не есть правая цель». Это кто же сочинил, поручик или Шурмин?
– Эту фразу вставил я,– ответил Пылаев.
– Ты просто поэт, комиссар.
– Фразу я у Карла Маркса взял...
– Сколько листков отпечатали?
– Десять тысяч штук.
– Солидно. А распространить такую уйму листовок – подумали? Разведчики много ли раскидают. С бронепоезда можно часть расшвырять, но ведь это почти в пустоту. По лесам, по полям! Такое воззвание – да собаке под хвост...
– Имею идею! – торжественно сказал Шурмин. – У Дери-глазова бойцы возят оболочку воздушного шара. Если шар надуть, да листовками начинить, да к белым пустить...
– Лихая идея! – рассмеялся Азин.
– А что? Мне нравится. Воздушный шар можно и для разведки использовать,– поддержал Шурмина комиссар.
– Да чем ты его надуешь?
– Когда в одну кучу собрались двадцать тысяч человек всяких профессий, да еще с военной техникой, они вторую луну сделают.
Утром с головокружительной высоты Шурмин обозревал камские просторы. Над его головой пошатывался, плыл, склонялся огромный серый пузырь, под ногами подрагивала хлипкая ивовая корзина. До рези в глазах Шурмин смотрел и вверх и вниз, и казалось ему – он видит два совершенно неожиданных мира.
В первом мире был зеленый, омытый бледным, почти неземным светом росплеск сосновых, пихтовых, еловых лесов, черный разлив березовых и дубовых рощ. В этом мире жили сполохи, тугие облака, вербы с пушистыми желтыми почками,
'
бордовые тальники, овраги с клубящимися потоками полой воды, церквушки с блистающими крестами, розовые, нежные, как арбузный сок, горизонты.
Шурмин понимал этот веселый, ясный призывный мир. Он любил высокие седые стволы дымов из печных труб, избушки, сараи, амбары, бани, запрятанные в темень лесов, окруженные пегими от снега и грязи полями. Этот мир раздвигался во все с тороны, теряясь в бочагах, чапыгах, речках, полянах, урман-ных опушках.
Но со светлым и прекрасным соседствовал мир – дикий, темный, затаившийся.
В этом мире по стальным рельсам, по разлохмаченным проселкам, едва заметным стежкам двигались длинноствольные орудия, бесконечные обозы со смертоносными предметами. По железной дороге катился вал паровозов, вагонов, платформ. Этот железом и порохом пахнущий, ревущий и лязгающий вал сокрушал деревни и села, сжигал боры, выворачивал многовековые дубы. Подобно чудовищному катку, он вбивал, вдалбливал в землю, перетирал все сущее на своем пути.
Андрей видел бронепоезда белых, ползущие по железной дороге, обозы, застрявшие в зажорах распутицы, солдат в синих, серых, черных, желтых шинелях. По одному цвету шинелей он мог определить нации, помогающие Колчаку в его наступлении.
Андрей покачивался в корзине аэростата, и наблюдал, и видел, и запоминал. Он видел железнодорожный мост через неизвестную реку, группу солдат возле моста, и вторую группу, сажен за пятьсот от реки, торопливо разбирающих шпалы и рельсы. Заметил и бронепоезд, которому белые отрезали путь. Бронепоезд ходил между мостом и развороченными путями, орудийные дымки плыли в сторону моста, и Андрей понял – бронепоезд стреляет вслепую. Противник недосягаем для его снарядов.
Этот бронепоезд строили бойцы из бригады Северихина, и сам комбриг обшивал паровоз листовым железом. Борта платформ наращены двойным рядом сосновых досок, междурядья забиты песком и щебнем. На каждой платформе стояло но два орудия и по два пулемета, по бортам пламенел плакат: «Мир – хижинам, война – дворцам!»
Самодельный бронепоезд с блеском проявил себя под Бик-бардой, под Сарапулом, но теперь был обречен: как только он расточит все свои снаряды, колчаковцы возьмут его приступом.
Со своей сногсшибательной высоты Андрей увидел, что бронепоезд остановился. Сразу же с обеих сторон насыпи появились мелкие, пушистые, как одуванчики, винтовочные дымки, слабое эхо выстрелов катилось где-то под ногами Шурмина.
С бронепоезда прыгали фигурки и что-то кричали, все было мелким, хрупким, ничтожным на весенней, ускользающей из-под корзины аэростата земле.
11 А. Алдан-Семенов"
Андрей решил: аэростат, набитый воззваниями, с попутным ветром можно пустить в тыл противника. В определенном месте корзина аэростата автоматически раскроется, и листовки свалятся прямо на солдатские головы. Он подал сигнал спуска. Его тотчас же потянуло вниз. Вскоре он уже стоял на мокрой земле, разминая затекшие ноги, а на его лице играл отблеск зари, высота синего неба светилась в глазах.
– Ну, что ты увидел? – спросил Азин.
Андрей рассказал о бронепоезде, попавшем в ловушку белых. Азин побежал ко второму и последнему своему бронепоезду «Свободная Россия». Потребовалось несколько минут, чтобы бронепоезд с Азиным вышел за семафор.
«Свободная Россия» дошел до разобранного пути; Андрей и Азин увидели – колчаковцы восстанавливают железнодорожный путь, а захваченный ими бронепоезд стоит у моста.
Азин скомандовал – бить по паровозу, по платформам.
Расстрел пленного бронепоезда был устрашающе точен: с каждым выстрелом взлетали доски, земля, щебень, колеса, клочья железа. ,
– Бей по дворцам, лупи по хижинам! – неистовствовал Азин, разглядев плакат на одной из платформ.
Прямым попаданием удалось поджечь мост, над ним взметнулись султаны дыма.
Бронепоезд «Свободная Россия» возвращался назад, и грохот его блиндированных платформ наполнял утренние рощи. Азин рассказывал оцепившим его артиллеристам и пулеметчикам бронепоезда "о безумном азарте боев. Чем безудержнее говорил он, тем печальнее становился Андрей.
– Каких только глупостей не натворишь в азарте! Самые непристойные штуки выкидываешь,– признавался Азин, входя в легкомысленный раж. – Под Сарапулом случай был – стыдно вспоминать. Влетели мы со связным на вокзальный перрон, а поезд с убегавшими беляками только что стронулся, последний вагон еще у семафора виден. Связной ставит на рельсы опрокинутую дрезину и орет: «В погоню!»
Я с маузером в руке – на дрезину, и опомнились лишь у камского моста,, верст за десять от Сарапула. Приказываю остановиться, а связной: «Весь фронт хохотать будет, как мы вдвоем поезд преследовали». Да ты что такой унылый? – спросил Азин у Шурмина.
– Я из пулемета человек пятнадцать скосил, а ведь они такие же парни, одетые в шинели, как и мы. Понимаю– борьба классов,– а свыкнуться с убийством людей не могу.
– Тот, кто видит много смертей, не говорит о смерти,– сурово возразил Азин. – Он или дерется, или исчезает с поля боя. Бесследно! Навсегда! И никто не вспомнит, что был такой сентиментальный осел. Всякая идеалистика до боя и после боя опасна.
А бронепоезд «Свободная Россия» все громыхал и громыхал блиндированными вагонами: двойной гул – колес и орудий – сотрясал мокрые весенние рощи.
10
Вечер был насыщен спиртовым запахом пихтовой хвои, в окно купе смотрела вечерняя звезда – спутница всех влюбленных. Азин оглаживал теплые, мягкие, как лен, волосы Евы, и слушал ее, и смотрел на блестевшие из сумерек глаза. Она же нежно укоряла его в грубости, духовной и физической.
– Но война же, война, война! – оправдывался он, сжимая ее голову своими сильными ладонями.
– Ты не задумываешься над своими поступками, не сдерживаешь своих порывов,– упрекала Ева. – Для чего ты стреляешь из маузера по дверям? За дверью может случайно человек оказаться. Смешно стрелять и над лошадиным ухом – животных так не дрессируют.
– А ты знаешь, как?
– Прекрасно знаю. Мой дядя Дуров самый знаменитый дрессировщик животных. Самый знаменитый в мире!
Он поцеловал ее в правый, потом в левый висок.
– Продолжай, продолжай перечень моих недостатков.
– Их бесконечно много,– засмеялась она, мерцая влажными молодыми зубами,– но я люблю тебя даже за твои недостатки. Чем больше их нахожу, тем сильнее люблю. Я только боюсь тебя потерять, ты так рискуешь собой. – Она приподнялась на локте, откинула набок волосы. – Смотри, Венера!
Вечерняя звезда, резкая, синяя, как осколок амазонского камня, сверкала в голых сучьях. Из осиновой рощи поднимались испарения прошумевшего дождя, деревья, рельсы, шпалы, вагонное окно были закрапаны дождем, и в каждой накра-пине вспыхивал синий свет.
– Чего бы ты сейчас хотела? – спросил он, беря ее похолодевшие пальцы.
– Чего бы хотела? Одеть бальное платье и протанцевать с тобой вальс, и чтобы играл оркестр и все смотрели бы, как мы танцуем. – Она рассмеялась при мысли о несбыточности своего желания.
Он обнял за плечи Еву, прижал к себе. Впервые он был счастлив по-настоящему и хотел бы дать своей возлюбленной все.
А жизнь Евы казалась ей самой совершенно фантастической, мир стал похож на какой-то постоянно меняющийся ландшафт. В этом мире русские раскололись на белых и красных. Красные—герои, белые – злодеи! Прямолинейному, пронзительному, как острие клинка, разграничению людей на две социальные
11
категории Ева научилась у своего Азина. Любовь – великая учительница.
– Где он? Я хочу его видеть! – раздался за вагоном знакомый голос.
– Северихин! Вот гость нежданный! – вскочил на ноги Азин.
Северихин в брезентовом, заляпанном грязью плаще поднялся по ступенькам в тамбур, прошел в салон. Его обветренное, широкоскулое лицо снова показалось Азину земным и надежным; они обнялись, неловко расцеловались.
Я проскакал двадцать верст по невозможной дороге,– заокал Северихин, усаживаясь на диванчик.
– Отмахал ради меня?
Отчасти —да, но больше из-за Дериглазова. Правда ли что ты арестовал его? Правда ли, что его будет судить трибунал? – ^
Северихину, все эти недели ведшему арьергардные бои с колчаковцами, были неизвестны последние события в дивизии. Азии рассказал ему, что случилось под Бикбардой.
Я бы давно выпустил Дериглазова из-под ареста, да делото ушло в армейский трибунал. Поторопился, погорячился я тогда,—сознался он.
Торопливость хороша при ловле блох, – постучал фарфоровой трубочкой Северихин. – Глупо, глупо, как в анекдоте. Как в анекдоте про эсера, которого посадила губчека. Спрашивают эсера: «Что делал до семнадцатого года?» – «Сидел и ждал революции». – «Что делаешь теперь?» – «Дождался и сижу...»
Я виновен перед Дериглазовым, перед собственной совестью. Завтра Дериглазов снова будет комбригом, – окончательно решил Азин.
В салон вошел Пылаев, за ним мужчина – весь в черной хромовой коже. Не только куртка и брюки, но и фуражка и портфель были из черного хрома.
Пылаев представил незнакомца:
– Следователь особого отдела Саблин.
– Послан к вам для проверки классового состава командиров, – добавил Саблин.
– Прошу! – показал Азин на стул. Самоуверенный вид следователя насторожил его, он не терпел, чтобы кто-то пренебрегал им, и на самую легкую дерзость отвечал двойной дерзостью.
Саблин сел, скрипя курткой, поставид на колени брюхатый портфель. Выпуклые, маслянистые, черные глаза уставились на Азина.
Азин выжидающе молчал; ему все больше не нравился Саблин, даже его хромовая куртка и галифе – гладкие, гибкие, холодные, как лягушечья кожа.
– Я познакомился с классовым составом командиров ва-
шей дивизии в штабе армии,– начал Саблин, вытаскивая из портфеля пухлую папку. Шлепнул ею по столу. – Классовый состав удручил меня до невозможности, заявляю это со всей ответственностью. У вас командуют сплошь царские капитаны да поручики.
– Есть и фельдфебели, они заменяют нам фельдмаршалов,– иронически заметил Азин.
– Удивляюсь, как они еще не скомандовали вам: направо– кругом, марш на Москву! – продолжал Саблин, не обращая внимания на иронию Азина. – Начдив Азин только что изволил шутить – в дивизии, дескать, есть фельдфебели, равные фельдмаршалам. Одного такого фельдфебеля я увезу сегодня в штаб армии. Судить его будем, и немедленно, как опаснейшего врага...
– Это кого же? —спросил Азин, нервно передернув губами.
– Фельдфебеля Дериглазова. Вот документы, уличающие его во многих преступлениях,– Саблин выбросил на стол бумажки. – Вот, и вот, и вот! В одном из прикамских сел этого контрреволюционера встречали колокольным звоном, в другом он сам, заметьте – сам, был на молебне в его честь. Это же дискредитация нашей пролетарской, антирелигиозной по своей сути власти! Вот жалоба на изнасилование женщины, а эта – на конфискацию самогона. А это... это его собственноручное письмо. Только обнаглевший враг может так грозить военному комиссару, человеку пролетарского происхождения. Нате, полюбуйтесь!
Азин прочел вслух строки с крупными, корявыми, падающими назад буквами:
– «С батальоном своим налечу на Мамадыш и не оставлю от города камня на камне. Тебя же, гниду, выпорю нагайкой, хотя ты и комиссар. Да и не комиссар ты вовсе, а дерьмо собачье. Дрожи, сукин сын, в своем Мамадыше!»
– Как вам нравятся угрозы классового врага?
– Мне стиль его нравится! – захохотал Азин, передавая письмо Северихину. – Тут что-то не то. Мы же Дериглазова знаем.
– А как он малмыжское казначейство ограбил, знаете? Как миллион рублей татарам, своим дружкам, роздал, знаете?– резко спросил Саблин и ухмыльнулся.
Его белозубая ухмылка привела Азина в бешенство, он выдернул из рук Саблина портфель, швырнул к двери.
– Вон отсюда! Сию минуту вон!
Саблин выскочил из салон-вагона.
– Ты нажил себе смертельного врага,– сказал Пылаев.
– Плевал я на него! Кстати, откуда взялся этот тип? В штабе Второй армии я его не видел.
– Саблина перебросили к нам из армии Тухачевского. Он:
был полковым комиссаром, и вот – назначили следователем особого отдела,– ответил Пылаев.
– Кто же назначил-то? Главком фронта, что ли?
– Реввоенсовет Республики. По личному приказанию Троцкого, потому-то Саблин и чувствует себя так уверенно.
– Самоуверенный гусь! А Дериглазова я не отдам ему в « лапы и суда не допущу или сам вместе с ним на скамью подсудимых сяду. Возьми эти жалобы, комиссар, твое святое дело – 'очищать правду от грязи. – Азин выбежал из салон-вагона.
– Про этот миллион могу целую былину рассказать,– повернулся Северихин к комиссару. – Особенно, как Дериглазов из малмыжского казначейства этот миллион спас, как его татары нам возвращали.
– Каждое слово с ядом,—вздохнул Пылаев, просматривая жалобы.– Если мы станем верить доносам, то загубим лучших борцов революции.
Азин вернулся с Дериглазовым. Комбриг заключил Севе-рихина в объятия; долго похлопывали друг друга по спинам, по плечам, пыхтели, хмыкали, потом уселись за стол. Из своих купе вышли Ева, Лутошкин, Шурмин.
– Забудем бикбардинское дело! Ты на меня не злись, а злишься, то на! Дай в морду! Дай в морду! – азартно молил Азин, подставляя щеку Дериглазову.
– Зачем город Мамадыш грозились стереть с лица земли? – весело допытывался Пылаев.
– Пронюхали про мое письмо? – Блаженное удовольствие расплылось по шершавой физиономии Дериглазова, словно все признали его необыкновенные способности расправляться со своими врагами. – Мамадышский ворюга будет знать, как озоровать со мной. У моей супружницы коня конфисковал, разве не стервец он после этого? Что касаемо Мамадыша, ну, там камня на камне, так это в шутку. Я свой Мамадыш люблю.
– А вы в бога верите? – спросил Пылаев.
– Тыщи лет мудрецы бьются над вопросом, есть бог, нет бога, а ты хочешь, чтобы я с бухты-барахты ответил? Подумаю – нет бога,– а кто небо, а кто солнце, а кто землю придумал? Кто бабу сочинил? Если ее не бог создал, тогда кто же? Дьявол?.. Одним словом, вопрос о боге для меня еще в полном тумане.
– Почему вас попы с колокольным звоном встречают?
– А вот это са-вер-шенно иной вопрос! Уж так застращали мужиков антихристом, что в деревнях при нашем появлении все трясутся. Я же, как займу село, шлю нарочного за попом: «Звони в колокола, начинай обедню». Сам при всем народе в церкви морду крещу, бабы и старики смотрят: «Э, думают, какой же он антихрист!»
Разговор разгорался, легко перескакивая с одной темы на другую.
– Мы живем в век идейной борьбы,– говорил Пылаев.
– Страсти сильнее идей,– возражал Лутошкин.
– Всякая страсть социальна. Возьмите лозунг: кто не работает, тот не ест. В нем идея нашей революции, а какая бездна страсти в этой идее! Тут и борьба классов, и судьба народа, и судьбы отдельных людей, и воспитательное значение всякого труда...
– Ну уж, только не всякого,– запротестовал Игнатий Парфенович. – Труд будет бессмысленным, когда трудятся рабы, и преступным, если палачи и тюремщики. Бывает, что и они трудятся в поте лица своего.
– При социализме человек станет относиться к труду как к религии. Я верю в божественную силу труда,– упрямо повторил Пылаев.
– Божественная сила труда? – Игнатий Парфенович был поражен непривычным сочетанием знакомых слов.– Что же даст обожествленный труд людям?
– Всеобщее счастье...
– Общего счастья нет. У каждого свое представление о счастье.
– А мы дадим одно понятие, новое.
– Каким же оно будет?
– Я и сам пока не знаю. Произведем опыт, прикинем, примерим...
– Это невозможно, невозможно! – разволновался Игнатий Парфенович. – Невозможно, чтобы люди радовались и страдали одинаково.
– Ну, страдать-то может каждый по-своему,– неловко пошутил Пылаев. – В истории есть такие примеры.
– А-а, не говорите мне про историю! Ничто так не действует на людей, как страх перед опасностью. Люди всегда беззащитны перед бедой.
– Любит русский интеллигент выдумывать,– насмешливо заметил Пылаев. – Сочинять себе несуществующих врагов —> постоянная его забота.
Ева слушала эти споры и смотрела на всех чистыми, проникновенными глазами. Тогда все они, словно по внезапному уговору, перестали говорить о политике и предались наивным воспоминаниям, как это часто бывает среди молодых людей.
Все вспоминали свое отрочество, и каждому казалось, что в голубой высоте неба поют звонкие трубы и струи звуков льются на землю. Это чувство захлестывало их целиком, и радость их была терпкой, как запах вереска.
Наступившая ночь дышала прелью прошлогодних листьев, бормотала ручьями, озарялась кострами. В час, когда утомленные бойцы спали где попало, аромат земли становился сильнее запахов пороха, ружейного масла, ржавого железа.
Азин, Пылаев, Ева, Северихин, Дериглазов, Лутошкин, Шур-мин сидели, сдвинув головы, упираясь плечами друг в друга.
– Разве можно забыть луга перед рассветом? Бежишь по седой тра^е, а подошвы жалит роса. Выскочишь к озеру, да так и замрешь: кувшинки еще не раскрылись, листья круглые, толстые, не шелохнутся,—восторженно говорила Ева. Вздохнув всей грудью, уже совершенно некстати добавила: – Когда выйду замуж, стану рожать одних девочек.
– Это почему же? – спросил Пылаев.
– Девочки будут – войны не будет...
Тогда они заговорили о великой, неистребимой силе материнской любви.
– Не забуду я последних слов матушки,—вспоминал Дериглазов. – Перед смертью своей сказала она: «Когда, сынок, хоронить меня станешь, смотри шапку-то не снимай. Простудиться можно...»
Слова эти потрясли их. Они долго молчали, ведь никто еще не знал более сильной любви, чем материнская. Молчание нарушил Шурмин, прочитал по памяти чьи-то стихи:
Но дважды ангел протрубит;
На землю гром небесный грянет:
И брат от брата побежит,
И сын от матери отпрянет...
– «И сын от матери отпрянет»,– повторил последнюю строку Пылаев. – Заметьте: не мать, а сын отпрянет. Это подсознательно сказалось, поэт, может, и не думал, а сердце его сказало так. Не страшно умереть – страшно потеряться в памяти человеческой...
– Ты прав, Пылаев,– согласился Северихин. – Боюсь быть похороненным в чужой земле. Хорошо лежать у родных могил, но только солдата хоронят там, где он упал.
– Бросьте вы о смерти! – поморщился Азин.– Мы живем в дни великой социальной бури. Если нет поэтов, воспевших нашу юность, пусть явятся для прославления нашего натиска...
Они безотчетно старались уберечь в памяти все, что исчезало под действием новых впечатлений. Самая беззаботная часть их жизни уже окончилась, новая началась войнами, революциями. Еще никто из них не знал, что станет делать, когда окончится война, но все они верили в необыкновенное будущее. Жизнь после революции представлялась им продолжением их отрочества – все с теми же золотистыми горизонтами, синими ландшафтами, струями ясных звуков, льющихся с высоты.
Короткие светлые ночи озарялись трубными кликами, гоготаньем, стонами, свистом, писком, хлопаньем крыльев, а в затонах и заводях жила полнозвучная тишина. Опрокинувшись в водяную зыбь, цвело двойное небо. На мелком песчаном дне лежали тени дубов, со дна поднимались белесые горошины воздуха. Утки проглатывали их, словно жемчужины, пичуги пили с пихтовой хвои росу, соловьи прочищали горлышки перед песней любви и подступающего цветенья.
Но об этом весеннем сияющем мире не хотели знать люди.
Вторая армия, сжавшаяся почти до одной азинской дивизии, окопалась на правом берегу реки. Азин вернулся к тем самым Вятским Полянам, откуда прошлым летом его отряд начинал поход на Казань,
Штаб командарма Шорина тоже находился в Вятских Полянах, на пароходике «Король Альберт». Пароходик стоял у железнодорожного моста, под глинистым обрывом.
Азин взбежал по сходням на палубу, полюбовался горбатыми пролетами моста: головокружительно неслись воды, но с такой же быстротой летел вверх по реке и огромный мост.
Азин вошел в пароходный салон. Салон с трудом вмещал обеденный стол, кожаный диван, пару глубоких кресел, пузатый буфет, пианино.
Командарм разговаривал по прямому проводу.
Азин сел в кресло, оно подалось под ним, как моховой пласт. Он старался не слушать командарма, но улавливал его слова против своего желания.
Катастрофы мы избежали, но какой ценой? В отдельных полках осталось по полсотни бойцов. Красноармейцы и командиры много раз участвовали в штыковых схватках, в рукопашных боях. Если бы я приказал умереть всем —умерли бы, товарищ главком. Но ведь нам надо жить для победы. – Командарм замолк. Запавшие его глаза мельком глянули на Азина, потом снова заззучал его хриплый, отрывистый бас: – Составить списки для награждения никак не могу, товарищ главком. Или всех награждать, или никого...
Шорин, перестав диктовать телеграфисту, сел напротив Азина, собрал морщины на рыжем лице.
– Мой мальчик, ты мужаешь,—сказал он с неожиданной задушевностью. – Я рад! Ты теперь не просто воюешь, ты осмысливаешь каждый бой. Это осмысливание меняющихся во время боев событий очень важно. Для армии Колчака гражданская война —или все, или ничего, для нас —только все! Выйдем-ка на берег,—предложил командарм, вставая и беря суковатую палку. }
В высоком небе пел жаворонок. Опершись на палку, командарм отыскал место, в котором самозабвенно звенела пичужка, ткнул палкой в эту недосягаемую точку.
Заливается, пахать зовет. Бойцы тоскуют, мужики ведь.
Ты, Азин, парень городской, не знаешь, что такое тоска по земле. – Командарм поднял комок влажной земли, растер в пальцах, понюхал. – Пахать пора, Азин.
Они шли к мосту. С зеленой кручи хорошо проглядывался весенний разлив, отсеченный темной кромкой лесов. От моста прямой полосой уходила к горизонту железнодорожная насыпь, и только она да луговые гривы приподнимались над полыми водами. Левобережное предместье и насыпь удерживал Северихин,– противник не мог до спада воды начать переправу.
– Есть у меня мыслишка, Азин. – Командарм обвел палкой горизонт. – Белые выпустили из рук инициативу, они ведь тоже измочалены, но знают: скоро мы начнем контрнаступление. Вопрос только в том, где мы начнем наступать. Белые уверены, что с предмостного плацдарма,– ничего не скажешь, удобный плацдарм. Постараемся поддерживать это их заблуждение, а сами переправимся в другом месте.
