Текст книги "Красные и белые. На краю океана"
Автор книги: Андрей Алдан-Семенов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 58 страниц)
Штаб армии разместился в Кадетском корпусе. Тухачевский прошелся по знакомому просторному, кабинету, глянул в окно на мерцающую под осенним солнцем Волгу.
– Кажется невероятным, что в этом кабинете Варейкис сокрушил мятеж Муравьева, что здесь могла разыграться кровавая драма между большевиками и левыми эсерами...
– Но ведь драма-то была. Муравьев застрелил тут трех человек, пока самого не прикончили,– возразил Каретский.– Он и вас чуть-чуть не отправил на тот свет.
– Не знаю, что меня тогда спасло от расстрела. Уверенность Муравьева в победе своей авантюры, может быть? Отчаянно смелым, но безрассудным авантюристом был Муравьев. Одним словом, у меня о Симбирске есть и темные и светлые воспоминания. Больше светлых, чем темных, но сегодняшний день станет воспоминанием печальным. Куйбышев уезжает в Четвертую армию. Грустно расставаться с человеком, если сдружился, сработался с ним.
– И не говорите, вы правы, Мишель,– согласился Карет-ский (наедине он называл Тухачевского только по имени).
Командарм опять остановился у окна, сложил на груди руки, собираясь с мыслями. Ему и Каретскому, новому начальнику штаба, предстояло кропотливое и строгое дело – разработка плана Сызранско-Самарской операции. Она была значительно сложней, чем операция Симбирская.
– Вы говорили, Мишель, что надо сохранять материалы о боевой деятельности нашей армии. Я набросал вот такое письмо.
– Да-да, слушаю...
– «Русская революция всколыхнула весь мир. Она – начало новой истории человечества, и мы обязаны сохранить потомству исторические памятники войны классов в России. Прошу командиров и комиссаров прислать в штаб армии свои заметки – разборы операций, взгляды на ход военных действий, иллюстрируя их схемами и комментариями»,– прочитал Ка-ретский.
– Хорошее письмо! Исторические события нужно закреплять немедленно, иначе они искривляются во времени. Искривленная история – наука безобразная и опасная. Кто там за дверью? Войдите! – крикнул Тухачевский.
Адъютант подал ему какую-то бумагу. Тухачевский пробежал текст: «Российский главный штаб командирует в распоряжение штаба Первой армии т. Энгельгардта А. П. Начальник штаба Раттель».
– Где этот товарищ? – спросил Тухачевский.
– Ожидает в приемной.
– Позовите.
В кабинет вошел светловолосый, синеглазый человек в потертом френче, артистически непринужденно вскинул руку к козырьку фуражки.
– Гражданин Энгельга’дт. – Синие влажные глаза его просияли еще сильнее, он невольно подался в сторону Тухачевского.
– Здравствуйте, Анатолий Петрович, – протянул руку командарм. Вошедший почтительно прикоснулся к ней. – Никак не предполагал встретиться с вами в Симбирске.
– Пе’ешел на сто’ону на’ода, как и многие наши пат’иоты. Служу ве’ой-п'авдой, как положено истинному г’ажданину своего отечества, – ответил, грассируя, Энгельгардт.
Анатолий Энгельгардт был не только земляком Тухачевского, но и сослуживцем; он командовал в Семеновском полку второй ротой. Энгельгардт имел славную родословную, его деду в Смоленске стоял памятник. Комендант Смоленска, генерал Энгельгардт отказался передать Наполеону ключи от города, за это и расстреляли его французы. Энгельгардт гордился славой деда, но среди гвардейских офицеров слыл бретером и себялюбцем. Между ним и Тухачевским были холодные отношения, но сейчас командарму пришлось отнестись к сослуживцу сердечнее. Он
представил Энгельгардта начальнику штаба. Каретский обрадо* вался еще одному знающему, опытному офицеру.
– Я подберу вам подходящую должность, – заговорил Каретский, когда они остались вдвоем. —'Наш штаб дает возможность проявить свои таланты как офицерам, так и солдатам,
– Дивно, п’елестно начинать службу под вашим пок'ови-тельством. Клянусь служить вам со всеми -благо’одными по'ы-вами, – сказал Энгельгардт.
– Не мне, а народу, – вежливо поправил Каретский. .
– Угощайтесь, будьте любезны. – Энгельгардт развалился в глубоком кожаном кресле, закурил пахучую сигарету. – Си-га’еты из запасов начальника главного штаба. Ведь и он состоит на службе его величества на’ода...
– Я когда-то знавал полковника Раттеля. – Каретский закурил тонкую сигарету. – Не хватал он с неба звезд, я просто поражен его высоким постом.
– Умеет служить, умеет и п’ислуживаться, – Энгельгардт в упор рассматривал Каретского, но теперь глаза его были словно покрыты синим лаком.
– Вы давно знакомы с Тухачевским? – спросил Каретский,
– В Семеновском полку были закадычными това'ищами. П’елестные были годочки в нашем славном гва’дейском! Все тепе’ь стало фантастическим сном, – вздохнул Энгельгардт.
На проводы Куйбышева собрались все командиры и комиссары, актовый зал кадетского корпуса был переполнен. В ожидании Куйбышева и Тухачевского молодые люди шумно разговаривали о самых разных вещах. Саблин, с рукой на черной перевязи, переходил от группы к группе, .меланхолически отвечал на сочувственные вопросы:
– Подстерегла белая пуля, поцеловала-таки меня, стервоза. Но ничего не попишешь, таков закон войны. А пули бояться – с волками не драться.
Никто, даже насмешливый Грызлов, не сомневался в честной ране Саблина. Комиссар услышал хохот Гая, окруженного командирами, подошел, прислушался.
– Э, нет, храбрость еще не героизм, друзья, – кому-то возражал Гай. – Храбрыми бывают и разбойники с большой дороги. Я знал одного храбреца, любого из нас за пояс заткнул бы. Однажды в самарский Совдеп явился мужчина: в двух карманах бомбы, в третьем наган, в четвертом – браунинг. И говорит Куйбышеву, что он, старый революционер, передает нам шесть тайных складов оружия. Куйбышев назначил его начальником охраны города, он проявил себя бесстрашным борцом против бандитизма. Белочехи взяли Самару, наши отступили в Симбирск, в Симбирске существовали гнезда белых
шпионов и диверсантов, с пароходами прибывали контрреволюционеры. Наш храбрец ловил шпионов, обыскивал спекулянтов, все шло чин чином. Вдруг Куйбышев узнает, что он отобранные драгоценности делит между своими помощниками. Куйбышев приглашает его для разговора.
«Золото берете? Для каких целей?»
«А когда чехи Совдеп свергнут, мы создадим партизанские отряды. Золото тогда пригодится».
«Почему должна пасть Советская власть?»
«Белочехи же берут город за городом...»
Революционный совет вынес решение: расстрелять «храбреца» со всей его дружиной. В это время белочехи подходят к Симбирску, революционный Совет решает взрывать пути в тылу противника. А для этого нужна диверсионная группа. Куйбышев предлагает послать «храбреца» с его дружиной.
«Они же приговорены к расстрелу!»
«Пусть искупят свою вину».
Куйбышев вызывает из тюрьмы «храбреца»:
«Хочешь жить – отправляйся на диверсии».
«Я свою жизнь не покупаю».
«Тогда искупи вину спасением Симбирска».
«Храбрец» задумался, потом спросил:
«Жизнь даруете и моим друзьям?»
«Безусловно».
«Храбрец» был специалистом подрывного дела. Не колеблясь он отправился в тыл противника, но белочехи уже захватили Симбирск, необходимое іь во взрыве путей отпала. Я вам про этого «храбреца» не все рассказал, но отчаянная, бесстрашная’ натура была,– закончил Гай.
– По-своему, он тоже герой,– сказал Грызлов.
– Мне омерзительны герои из мушкетеров, они совершали свои подвиги ради славы, денег да женских глазок. У людей рабочих к героизму подход по-рабочему прост. Буржуи посягают на твою жизнь–хватай -буржуев за горло, мужики отказывают в куске черного хлеба – лупи по башкам мужиков, ( – вступил в разговор Саблин.
– По-твоему, да здравствует война города с деревней? – перебил комиссара Грызлов.
– Ты рассуждаешь как эсер. Это они трезвонят, что город пошел на деревню войной, они надеются свергнуть нашу власть, но мы-то все равно победим в мировом масштабе...
Все внимательно слушали Саблина: ведь они бредили мировой революцией.
– Диалектика, во всем диалектика! – произнес Саблин малопонятное для многих слово. – Нужно применять закон диалектики не только к классовому врагу, но и к самим себе. Не верю тем, что на словах бомбят буржуев, а на деле мечтают жить, как они. Такие обязательно станут новыми буржуями,
обрядятся в одежды поверженного врага, сочинят себе всевозможные чины да звания,—это уж как пить дать.
Т Не всегда и не во всем действует закон диалектики, товаищ Саблин,– раздался картавящий голос ЭнгельгарДта.
Все повернулись к новичку, предвкушая перепалку между ним и Саблиным. Комиссара знали как заядлого спорщика.
– Как^так не во всем? Все течет, все изменяется. Наполеоновский маршал Бернадотт был сыном конюха, а стал королем Швеции. Диалектика!
– Зато я не знаю ни одного шведского ко’оля, ставшего конюхом, отпарировал Энгельгардт. – Кстати, конюх, ставший ко олем, не подпускал к себе докто’ов.
– Это почему же?
– У него на гуди была татуи’овка: «Сме’ть ко’олям и ти’а-нам»...
Командиры рассмеялись и еще теснее окружили спорящих.
– В этой надписи тоже закон диалектики. – Саблин поправил повязку на раненой руке. Ему понравился статный, высокий человек, не лезущий за словом в карман.– Мьгс вами найдем общий язык. Вы уже получили назначение?
– Пока еще нет. Пока еще жду.
Хорошо бы в наш полк. Сдружились бы, сработались бы Не правда ли?
– Счастлив быть вашим д’угом.
В зал вошли Куйбышев и Тухачевский, и сразу воцарилась тишина.
– С сожалением расстаюсь я с Первой армией, с ее бойцами, с вами, товарищи командиры и комиссары,—заговорил Куйбышев. – Перед отъездом скажу несколько слов об историческом значении симбирского сражения. Это сражение явилось столкновением двух миров, двух классов. За нашей спиной стояли две революции, за спиной противника – старая империя эксплуататоров. Старое обречено и погибнет под ударами нового, а над симбирским сражением царил дух революции и военный талант нашего командарма. Пусть этот дух и талант сопутствуют вам в походе на Сызрань и Самару...
29
Красная флотилия бросилась в погоню за адмиралом Старком, уведшим свои суда на Каму. Азин получил приказ Реввоенсовета Республики —возвратиться в Вятские Поляны, в распоряжение нового командарма – Шорина.
Старого командарма, значит, по шапке? Давно пора! Вот
был командарм – не мычал, не телился. А кто такой Шорин?
спрашивал у начальника штаба Азин.
– Бывший царский полковник. И это все,– что мне известно– с холодной учтивостью ответил Шпагин.
204
– —і
На знакомом вокзале Азина встретили Шорин, члены Реввоенсовета Второй армии Гусев и Штернберг. Духовой оркестр сыграл «Марсельезу», в приветственных речах прозвучали похвалы по адресу Азина. Он слушал, и все в нем – от разрумянившихся щек до малиновых галифе – пело мальчишеским восторгом. Азин был очарован самим собой, но все же заметил: мужицкое, в резких морщинах лицо командарма очень сурово.
Шорин в черной суконной гимнастерке, таких же брюках, заправленных в солдатские сапоги, с суковатой палкой в руке, человек без военного фасона и форса, показался Азину грубым и черствым.
■– Вечером явиться в штаб,– приказал командарм сипловатым баском. Опираясь на палку, сел в тарантас, уехал не попрощавшись.
Не понравились Азину и члены Реввоенсовета: Гусев с его полной белой физиономией и выпуклыми глазами, Штернберг, в широкой русой бороде похожий на купца.
– Какие-то старые шляпы,– шепнул Северихину счастливо улыбающийся Азин. Он не был по натуре нахалом или наглецом. Он благоговейно относился к ученым за их знания, к военным за их мужество, подражал Суворову, не замечая своего подражания. Война огрубила его юную восторженную натуру. Восемнадцатый год поднял его на большую высоту военной власти: командующий Арской группой войск, освободитель Казани – было от чего закружиться молодой, веселой его голове. В эти дни у Азина не оказалось авторитетного наставника из тех, что вошли в историю революции под легендарным именем комиссаров.
Беспомощность бывшего командарма усилила в Азине пренебрежительное отношение к высшим военачальникам, а своим командирам он старался показать, что понимает в военной науке больше и лучше их. С ложно понятой многозначительностью своего превосходства Азин и явился на прием к командарму.
В комнате кроме Шорина сидел Гусев. Азин щелкнул каблуками, козырнул. На нем густо цвели малиновые галифе, зеленела гимнастерка, блестела покрытая лаком деревянная кобура, солнечные зайчики порхали по хромовым сапогам. Азин думал: командарм обнимет его за плечи, усадит рядом с собой – и начнется военной совет.
– Это кто та-кой? – безулыбчиво спросил Шорин. – Артист императорского театра? Опереточный гусар? – Между бровями командарма обозначились крупные сердитые морщины,– Утром мы поздравляли тебя с победой, мы говорили, что ты талантливый молодой командир. Правду говорили! Сейчас я тоже скажу правду. Как ты, Азин, воюешь – больше воевать нельзя. Анархия, самовольство, самохвальство захлестывают тебя. Знаешь ли ты, какой ценой оплачены твои победы? Ты понес тяжелые потери под Высокой Горой, на Арском поле.
А знаешь почему? У тебя не было самой элементарной дне* циплины. А дисциплина – закон армии! Я ценю личную храбрость командира, но человек, не требующий дисциплины и не признающий ее сам, не может командовать. Я одобрю любое наступление без моего разрешения, но расстреляю за самовольный отход без моего приказа. Ничто не поможет командирам, манкирующим моими приказами. Да, вот еще что! Говорят, Азин не берет в. плен ни солдат, ни офицеров противника? Он расстреливает их на месте? – спросил Шорин, пристукивая палкой.
– Я не намерен целоваться с врагами революции! – крикнул Азин жидким баритоном.
– Смирно! Извольте молчать, пока говорит командарм!
– Слушаюсь,– пробормотал Азин неприятное и уже поза-бытое-им слово.
– А кого ты считаешь врагами революции? Рабочих? Русских мужиков? Татар, вотяков? Они —народ! Тот самый’народ, за свободу которого ты воюешь. Этих людей надо возвращать на сторону революции не пулями, а правдой. Правда сильнее пуль! Уничтожай врага, не бросающего оружия. Врага, поднявшего руки,– щади! Но расстреливать походя, не выяснив причин ц обстоятельств,– не смей! По собственной прихоти не смей решать судьбу человека! Для этого есть трибуналы. А в трибуналах неподкупные судьщ Самые честные, самые благородные, самые справедливые люди. – Шорин еще раз пристукнул палкой и вернулся к столу.
– Кто-то здорово очернил меня,—облизнул иссохшие губы Азин.
– Здесь не принимают во внимание наветов,– звучно возразил Гусев. – А ты не красотка, любящая одни комплименты. Ты должен радоваться, что тебе хотят помочь. Василий Иванович Шорин назначен командармом по распоряжению Ленина. Если сам Ленин доверяет царскому полковнику Шорину, мы обязаны помогать ему. А как ты явился к командарму? Пришел переполненный самодовольством. Нет ничего пошлее самодовольного оптимизма! Это не я сказал, это Ленин сказал о самодовольных коммунистах.
Румянец схлынул с азинских щек; он стоял навытяжку, вскидывая глаза на Гусева, на Шорина.
– У тебя только два пути,—сурово продолжал Гусев,– Первый —путь сознательной воинской дисциплины, второй – анархия. Анархия ведет в бандитизм. А ты коммунист, Азин. А сила большевиков в сознательности их штыков. П я, имеющий честь состоять в партии уже двадцать второй год, говорю тебе, юному большевику,– выбери правильный путь. А мы – пли вышибем из тебя партизанщину, или же... – Гусев не договорил, но его мысль и так была ясной. Он положил руку на пле-. чо Азина, будто пробуя, крепок ли тот на ноги,– Нам предстоит.
огромная работа по созданию Красной Армии, и ты можешь стать славным помощником. Иди и подумай,– Гусев подтолкнул Азина к выходу.
Азин вернулся в штабной вагон, лег на нижнюю полку, закрыл глаза. Стен, крутившийся около, понял – у командира крупные неприятности. Не вытерпел, спросил:
■– Что хорошего?
– Ничего, кроме характера.
■– Не заболел ты?
– А тебе какое дело? Иди прочь!
Стен, не оглядываясь, вылетел из купе.
«Лучше бы командарм съездил мне по морде. Нехорошо вышло, погано,– размышлял Азин.– А этот Гусев-то, как он меня хлестанул. «Нет ничего пошлее самрдовольного оптимизма»! Снимут они меня, это уж ясно».
Азин перевернулся на левый бок – обида на себя не отпускала сердце. Ему было стыдно за каждое свое слово, он казался себе и гадким, и смешным, и униженным. Вагон дрогнул от грузных шагов.
В купе вошел Северихин; его домашний, дружелюбный облик привел в стройность растрепанные мысли Азина. Он приподнялся, сел, положил локти на столик. Сказал порывисто и насмешливо:
– Неужели глупость – болезнь неизлечимая? А? Как по-твоему, Северихин?
– Лекарства от глупости пока нет.
– Тогда я – неизлечимый дурак! Рассказать тебе, Северихин, каким идиотом предстал я перед командармом?
– Не надо, Азин. Мне уже все известно.
Задушевные друзья – они все же обращались друг к другу только по фамилии, а не по имени. Незабвенная манера юности, творившей революцию и защищавшей ее. Юность хотела казаться старше, суровее, непреклоннее и потому стыдилась собственной незрелости, и она была особенно прекрасна в этом неистребимом желании – казаться взрослее и самостоятельнее.
– Что тебе известно? – полюбопытствовал Азин.
Как с тебя стружку снимали. Нас, грешных, не слушал, нашлись постарше, и власти у них побольше, и авторитета не занимать,– сказал Северихин.
•– Как по-твоему, они меня – по шапке?
Я бы тебя временно снял. Не сердись, но, честное слово, снял бы.
– Хорош друг!
– Я же сказал – временно...
И пусть снимают! У меня еще вся жизнь впереди. Мне пока двадцать третий, а из них уж песок сыплется. Я бы сейчас самогону хватил и к девкам бы двинул.
Вечером командарм снова вызвал Азнна. С чувством неприязни вошел он в штаб: Шорин и Гусев, работавшие за одним столом, подняли головы.
, Возьми стул и примащивайся,– сказал командарм. Выждав, пока Азин присядет, заговорил все тем же грубым, недовольным баском: – Мы решили группу твоих войск переформировать. Создать из разрозненных отрядов дивизию. Будет она называться Второй сводной, и войдут в нее два пехотных полка, артиллерийский дивизион, полк кавалерийский и бронепоезд.
Азин тоскливо подумал: «Сняли меня. Дали по шапке. Дофанфаронился».
Командиром Второй сводной назначаешься ты,– объявил командарм.– Поздравляю тебя с новым назначением. Мы верим в тебя, Азин. А утренний наш разговор остается в силе. Командарм оперся ладонью о стол, разглядывая Ази-на. Вот, смотри,—Шорин обвел красным кружочком точку на карте,—Это узловая станция Агрыз. От нее ветка —на Ижевск, на Воткинск. А вот это – Сюгинская,– новый кружочек заалел на карте.– Где-то в лесах, между Агрызом и Сюгинской, дерется с ижевскими мятежниками Александр Чевырев. Сорок дней не давал он ижевцам соединиться с Казанью. Когда ты наступал на Казань, твой тыл охранял Чевырев. Сейчас тебе надо выручить его. Агрыз же станет плацдармом для нашего наступления на Ижевск,—командарм бросил на карту косые красные стрелки.– Лучшего плацдарма нет. С северо-востока территория, захваченная мятежниками, обрезается Камой. На Каме мятежников поддерживает флотилия адмирала Старка. Захватив Агрыз, ты пойдешь на Сарапул, со взятием этого города мы загоним мятежников в мешок.
30
На восток, среди сосновых боров и березовых рощ, текла, воспламененная одним наступательным порывом, азинская дивизия. Лесные опушки и тропки оглашались паровозными гудками, лошадиным ржаньем, звоном оружия, солдатскими голосами.
Азин и Северихин ехали верхами по лесной, засеянной опавшими листьями дороге.
Дорога вильнула в глубину леса, шум движущихся войск ослаб. Азин опустил поводья, жеребец остановился под рябиной. Гроздья ягод, словно налитых алой кровью, повисли над жеребцом; Азин ссёк одну плетью, она шлепнулась наземь, жеребец раздавил ягоды копытом. Северихин глянул на опечаленное лицо Азина:
– Что с тобой?
Осень. Тишина. Давно я не слушал тишины.
– Да что с тобой? – опять недоуменно спросил Севери-хин.
– Вспомнил, как меня командарм гонял. Он хотя и царский полковник, а боевой старик.
– Полковник мужичьих кровей, Шорин – сын калязин-ского мужичка. Есть такой городок на Волге.
– А гонял он меня по-царски.– Азин поморщился, вспоминая разговор с командармом.– А вот Чевырева хвалил. Один Чевырев, сказал, держался, когда Вторая армия драпала...
– Он Чевырева хвалил, чтобы ты не задавался. А мне командарм толковал: Чевырев в Агрызе, Азин под Казанью спасли Вторую армию от полного уничтожения.
Шум движущихся войск снова приблизился. Невидимая из-за деревьев железная дорога огибала пригорок, многозвучное эхо катилось по лесу. Азин дал шпоры жеребцу и помчался по дороге, круто уходящей на лесной склон.
Под глинистым обрывом чернела ослепленная мягким сентябрьским светом река. Отраженные в омутах, бездымно пылали березки, на воде колебалось вялое золото опавшей листвы. Кленовые листья отбрасывали свой багрянец на темную стену дубов, каленые сережки волчьей ягоды кучились у воды. Рябины сгибались под тяжестью пунцовых кистей, желуди падали с веток, звучно булькая и взрывая воду.
За рекой по всему горизонту вставали рыжие, блестящие, высокие стволы дымов. Не было им числа-и не было им конца. Сполохи лесных-пожаров блуждали по тусклому небу, болезненным запахом гари несло от мочажин и листьев, осеннее многоцветье меркло в дымах и пепле.
Азин, подбросив ладонь к папахе, смотрел из-под нее на безмолвную битву огня и лесов; сразу стало не по себе при мысли о чудовищных размерах ижевского мятежа.
Сентябрь перевалил на вторую половину.
Дожди торопливо гасили многоцветные краски лесов, лихорадочно синели лужи, земля пахла кровью, порохом, гарью. Грустно перекликались отлетающие журавли, всполошенно трещали сороки.
Тоскливой, испуганной, неустойчивой жизнью жил Ижевск. В горожанах росло и крепло мучительное чувство безнадежности, мрачный пессимизм захлестывал и офицеров. Воспаленные шепотки сновали по кабакам, по базарам. Из ушка в ушко переливались слухи о наступлении красных. Говорили, что на Ижевск идет сам Азин, и, хотя никто не знал, кто он такой, слово «сам» устрашало. Во всех этих слухах таился страх, и люди уже не могли отличить правду от вымысла. Как всегда, больше верили вымыслу. Словно лесное пламя, вымыслы обжигали людей. Идет красный комиссар на Ижевск, в деревни, в
села, чтобы петлей и пулей наказать восставших. Расстреливает красный комиссар правых и виноватых, отнимает у мужика хлеб, разоряет церкви и мечети. Нет никому пощады: девкам вырезает на грудях кровавые звезды, старикам ставит на лбах каинову печать.
Божьи странники, убогие старушки клятвенно шептали’ близится светопреставление. Праведники видели небесные знамения: в лесной ключ близ Елабуги упал огненный крест, и горькими стали воды источника, в полях Сарапула ветре-тили всадников на вороном и бледном конях. Там, где проскакали они, следы налились человеческой кровью.
Над городом жалобно звонил соборный колокол: по мокрым деревянным тротуарам тащились купчихи, закутанные в шали, лавочники с постными физиономиями. Матерились подвыпившие офицеры, просматривая на заборах приказы начальника контрразведки Солдатова: «Если красные приблизятся к Ижевску на десять верст, я расстреляю всех арестованных».
Нервозная атмосфера царствовала и в штабе мятежников. Двухэтажный особняк миллионера-лесопромышленника трезвонил телефонами, звякал шпорами, гудел повелительными голосами.
В гостиных, спальнях, будуарах пахло псиной, сивухой, махорочными сигаретами, скверной пудрой и еще черт знает чем, не имеющим названия. Из мраморных каминов торчали связки военных приказов, на туалетных столиках валялись револьверы системы «веблей» и «кольт», по оттоманкам грудились гранаты.
От табачного дыма померкли розовые амуры на потолках, закоптились фарфоровые вазы; когда-то дышавшие девственной чистотой стены покрылись размашистыми завитками неприличных ругательств.
До падения Казани ижевские мятежники были относительно спокойны: полковник Федечкин командовал Народной армией и все надеялся освободить Агрыз от Чевырева, Солдатов кнутобойничал в контрразведке, капитан Юрьев и Граве создавали Воткинскую дивизию.
То, что происходило на Волге, на Урале, казалось ижевским главарям вспышками далекой, но не приближающейся грозы.
Граве повеселел было, когда узнал, что сибирское, уральское и самарское правительства уступили свою власть омской Директории. Уж лучше одно настоящее, чем тройка никем не признаваемых правительств! Может, Директория взнуздает выломившуюся из оглобель Русь?
Но вот совсем неожиданно под ударами красных пали Казань и Симбирск, на волосок от гибели Самара. Душная политическая атмосфера Ижевска сразу похолодела: между главарями началась распря.
Ротмистр Долгушин, бежавший из Казани, был радушно принят Николаем Николаевичем. После грустных воспомина-ний о гибели Евгении Петровны, о своих разоренных большевиками поместьях они долго говорили про ижевские дела, і Граве дал выразительные, подперченные иронией характеристики полковнику Федечкину, капитану Юрьеву, фельдфебелю Солдатову.
– У этих людей нет ни военных знаний, ни политического авторитета, ни личного обаяния. Мизерные личности, узколобые политики. Они могут шумно требовать победоносного наступления от своих войск, заглазно уничтожать красных целыми дивизиями, расстреливать мужиков и рабочих^Трус-ливые поганыши! Думают пустыми словесами отогнать грозные красные призраки. У них есть только недавнее сладкое прошлое: ах, как они пили, жрали, картежничали! Ах, как стреляли в ресторанные потолки, ах, как били зеркала в бар-даках! Вчерашний день полон их преступлениями, а сегодняшнего дня они страшатся: как бы не пришлось отвечать за содеянное – вот и все, что мучает их.
– Тогда Ижевск обречен. Тогда к чему и огород городить,– горько сказал Долгушин.
– Вы меня неправильно поняли. Обречены на позорную гибель здешние вожаки, а само движение нуждается в талантливых руководителях. Можно сдать Казань, Самару, Симбирск, Ижевск большевикам, сдать им еще пять, двадцать пять городов, но это не вся Россия. Мать-Россия, насколько вам известно, необъятна и неохватна. Сдать ее на милость красным ли, белым ли в настоящий момент нельзя. Русская монархия развалилась не потому, что скверной стала монархическая идея, (Скверными оказались цари. От Николая Палкина до Николая Кровавого без исключения! Это говорю я – русский дворянин – вам – русскому дворянину! Возрождать великую Россию придется нам, русским дворянам. Я не признаю всяких правительств, возникающих сейчас на окраинах земли русской. Мне противны кадеты и эсеры из омской Директории, но ее военный министр Александр Васильевич Колчак симпатичен. Он человек наших воззрений. Колчаку можно верить, на Колчака можно положиться.
– Когда же он приехал в Омск? – заинтересованно спросил Долгушин.
– На днях. Из Владивостока. Колчака сопровождал отряд гемпширских солдат под командой полковника Уорда. Сие весьма знаменательный факт: из всех наших союзников англичане – самые надежные. Вы знакомы с Александром Васильевичем?
– К сожалению, нет.
– У Колчака славное морское имя. У него ничем не запятнанная репутация,– усилил свои восторги Николай Никола-
евич. – Вице-адмирал Колчак в омской Директории – добцый вестник нашего возрождения... ^ р
Атмосфера в Ижевске становилась все напряженнее, все тпе-вожнее. Город притих, кабаки опустели, лавки прикрылись Даже пьяные драки между фронтовиками не завязывались на улицах. На оружейном заводе, в железнодорожных мастерских прекратились митинги, с заборов исчезли призывы: «За власть Советов без коммунистов. Славься свобода и труд!»
В штабе с утра до вечера, сатанели на заседаниях главари мятежников. По кабинету командующего армией бегал, матерясь, фельдфебель Солдатов.
– Это позор, полковник! Десять тысяч солдат не могли распотрошить двухтысячный отряд Чевырева. Вы же сорок дней обещали изловить и повесить самого Чевырева. А что полѵчи-Йжевску 0 ВЫШЛ0? ЧевьІ Р ев и Ази н захватили Агрыз и угрожают
– У Азина всего пять тысяч бойцов. Надо быть идиотом чтобы идти на Ижевск. У нас, слава богу, тридцать тысяч штыков, багровея от обиды, возражал Федечкин.
– Смелость города берет, милейший мой! Вы же, извините за грубость, старая ж...! Вдарь кулаком – и мокренько!
– Господин фельдфебель!– завизжал полковник. – Если не возьмете своих слов обратно, я вызову на дуэль...
Пошли вы, милейший, к бабушке!
Не время ссориться, господа. Вы же государственные люди,—успокоил расходившихся главарей Граве.– Я лично пбла-гаю, Азин пойдет на Сарапул и отрежет нас от Урала. А на Каме под Елабугой стоит вражеская флотилия, а в Вятских Полянах формируются свежие полки Второй армии красных. Нас возьмут в мешок,, если... если Азин овладеет Сарапулом. Укрепляйте Ижевск, но спа-сайте Сарапул.
Поздней ночью, совершенно обалдев от споров, ругани, взаимных угроз, мятежники перетасовали свои посты. Командующим Народной армией был назначен капитан Юрьев. Полковник Федечкин стал командиром Воткинской дивизии, Николай Николаевич Граве принял на себя сарапульский военный гарнизон. Ротмистру Долгушину предложили пост командира Особого добровольческого полка имени Иисуса Христа.
31
Азин размашисто шагал в серых сумерках, проверяя посты. У вагонов, под вагонами, по канавам, окольцевав тлеющие ко-стры, спали красноармейцы. У полевых батарей храпели номерные, положив головы на «максимы», дремали пулеметчики. Бормотали во сне вятские мужички, раскрестив руки лежали казанские татары. Отовсюду неслись храпы, вздохи, всхлипы, стоны.
– Вот орлы, на брюхе спят, спиной укрываются.– Азин пе-решагивал через спящих, понимая, что лишь смертная угроза может подбросить его бойцов на ноги.
Он прошел на околицу к опушке соснового бора. Здесь тоже горели костры, в сумерках всплескивались рыжие огни. Влажно шуршала палая листва, лошади-звучно хрумкали овес, ползли по кустам сивые клубы дыма. В сторонке от костра, стоя на коленях, татарин страстно бормотал:
– Великий аллах, создатель всего живого! Не забудь меня, защити от белой пули.
Незаметный среди кустарников, Азин переходил от костра к костру. Останавливался в тени, слушая разговоры. Азину нужна была возбуждающая атмосфера' движения и деятельности, он испытывал волнение от тысячи лиц, от потока событий. Этот поток людей и событий словно начался с самого детства и будет течь через всю его жизнь, ширясь и клокоча.
Азин не мог долго и спокойно сидеть на месте. Он или чистил маузер, или стрелял по телеграфным столбам, или спорил с кавалеристами о статях доброго коня. Отчаянная его храбрость, суровая доброта, даже то, что он очень молод, собачится на трех языках, ест что попало, спит на ходу, с труса может спустить шкуру, смелого расхвалить перед строем,– все расцвечивалось яркими, веселыми красками, обрастало грубоватыми солдатскими баснями. Вокруг Азина стали возникать легенды, в которых правда тонула в неудержимой фантазии.
