Текст книги "Красные и белые. На краю океана"
Автор книги: Андрей Алдан-Семенов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 50 (всего у книги 58 страниц)
– Что-то тревожно на сердце. Разведчики постоянно доносят: на нашем пути появляются подозрительные личности. Не сомневаюсь, лазутчики мятежников,– ответил начальник штаба Асатиани.
– Тогда усиль боковую разведку. Высылай разведчиков вперед отряда. Нас же две тысячи человек, даже в якутской тайге не укроешься.
– Я так и делаю, но разведчики возвращаются с пустыми руками. Еще не задержали ни одного лазутчика.
– Они ж лесные люди, встали на лыжи – и поминай как
звали,– сумрачно отозвался начальник головного эшелона латыш Ян Строд.
– У меня самые храбрые, самые умные командиры Асатиани да Строд. И что же они сегодня скисли? А кого мы только не били, орлы! Колчаковских генералов били, японцев под Ганготой лупили, чешских легионеров гнали, барону Унгерну шею накостыляли,– рассмеялся Нестор. – Прошли по забайкальским сопкам, через монгольские степи, тогда я не видел у вас унылых физиономий. Выпей, Строд, выпей, Асатиани, для подъема духа. – Нестор похлопал по плечу командиров, и большие глаза его заискрились.
Командиры выпили.
– Выйду на воздух,– поднялся Строд.
– Нам ли пугаться, Строд, мятежников с пистонными ружьями! Мятежных охотников да рыбачков станем разоружать словом правды, а не пулями. Якутов я видел, а тунгусов не видел. Якуты – добрый, простодушный народ, и тунгусы, думаю, их не хуже. Приедем в Якутск, разберусь кто враг, кто друг. Революционным чутьем определю,– добавил Каландарашвили.
– – К революционному чутью нужен строгий расчет,– все с той же сумрачностью возразил Строд.
– У тебя расчет, у меня порыв. Сердце часто подсказывает лучшие решения, чем самый трезвый ум,– возразил Нестор.
Строд. вышел на мороз и глубоко вздохнул, воздух, выдохнутый им, предостерегающе зашуршал, шуршание снежных кристаллов послышалось со всех сторон. В небе, непроницаемом от черноты, стояла белая луна, косяки ее света висели между пихтами. Следы копыт, человеческих ног казались выпуклыми на снегу, заиндевелые лошади дремали у распряженных саней.
От призрачного света душа Строда наполнилась белым безмолвием Севера. Он стоял как в забытьи, удивляясь тому, что снова оказался в тайге и, бог весть, выберется ли из нее.
Резко заскрипел снег. Строд обернулся. К нему подходил Асатиани.
– Тоже решил подышать свежим воздухом, но сразу дух перехватило. Черт знает какие морозы стоят! – сказал Асатиани.
– Дыши, но не говори. При «шепоте звезд» можно опалить легкие, и ты – жертва чахотки.
– Шепот звезд,– очень тихо и почему-то печально повторил Асатиани. – Поэтическое название дали якуты самым страшным таежным морозам. Почему?
– Не знаю, но думаю, они просто обожествляют грозные силы природы.
– Ты весь закуржавел, Строд.
– Сейчас и ты побелеешь. Стой и молчи.
052 -
1 ,
Они подняли головы к звездному небу, и каждый вспоминал свои небеса. Отроду чудилось косматое от сивых туч латвийское небо, Асатиани видел влажный густой синий бархат грузинских высот, но каждый думал об одном и том же – о тайге, таящей неожиданные опасности. Здесь можно ожидать всяких случайностей– от снежных ураганов до нападения мятежников.
– Меня удивляет, почему молчит Якутск. Что там происходит? Возможно, мятежники заняли город и перебили всех наших?– снова заговорил Асатиани.
– Да, странно. Очень странно. Молчат и командир якутского гарнизона, и губревком. Если мятежники перехватывают телеграммы, можно бы послать навстречу нам гонцов,– заметил в раздумье Строд.
– И гонцов можно перехватить. Не терплю неизвестности, предпочитаю встречаться с врагом лицо в лицо.
– А в тайге будет особая война. Война засад, ловушек, лесных хитростей, налетов из-за кустов.
– Дед-то, пожалуй, прав. Мятежники не солдаты, а простые охотники,– сказал после паузы Асатиани, с нежностью называя командующего «Дедом».
Почтительное прозвище «Дед» дали Каландарашвили его же партизаны, он гордился им как наградой, хотя ему не было и пятидесяти лет.
– Прав, да не совсем наш Дед. Мятежниками руководят опытные офицеры, офицерами – ненависть к нам и безумие отчаяния... Ну вот и ты побелел, как мраморная статуя, а я совсем закоченел в своей дохе.
Морозный туман опускался на вершины деревьев, закрывая строения почтовой станции, заиндевелых лошадей, понуро стоявших у кошевок.
Строд и Асатиани вернулись в школу. Здесь уже разгорелось веселье. Командиры замкнули в кольцо танцора, дружными хлопками поощряя его. В центре кольца плясал лезгинку Нестор, плясал самозабвенно, поднимаясь на цыпочки, крутясь волчком, длинные волосы закрывали лицо, подкладка черкески вспыхивала куском пламени.
– Асса, асса! – выкрикивал Нестор и, еще раз проплясав на цыпочках, сел на скамью. – Хватит, дети мои, душа меру знает, повеселились, и хватит. Пора спать.
Командиры улеглись на полу, Нестор – на узкой скамье, положив под голову мещок, укрывшись волчьей дохой. Он лежал, вглядываясь в черную завесу мрака, прислушиваясь к сонному бормотанию командиров.
...Худенький, большеглазый подросток сидит на скале, опершись спиной на теплые камни. Перед ним бескрайняя даль с опрокинутым в нее небом и далекие корабли, будто вырезанные из картона. Они висят между морем и небом, захватывая внимание, будоража воображение. Странные желания тревожат
мальчугана, ему хочется пробраться на грузовой пароход, стоящий на рейде, – это, должно быть, особый, таинственный пароход. *
Нестерпимое желание обжигает мальчика, он срывается со скалы и бежит вниз; море поднимается перед ним, горные вершины опускаются, вокруг дремлет распаренный зноем зеленый мир.
Мальчик выбегает на мокрый песок, волны – голубые издалека, зеленые вблизи – обрушиваются на него. Соленые брызги, узорчатая пена, пляшущее солнце ослепляют; он вертится на песке, не спуская глаз с таинственного парохода.
Ты что тут делаешь? – спрашивает молодой человек в соломенной шляпе.
Мальчуган иногда исполняет его поручения: совсем недавно выносил из порта какие-то пачки и прятал в своей сакле.
– Хотел бы я попасть на тот пароход.
Это «Святой Георгий» из Одессы. На нем мой друг-кочегар привез подарки, но к нему мне ехать нельзя. Бери лодку и поезжай. Я напишу записку и буду ждать тебя дома. Ты ведь знаешь, где я живу?
Таинственный человек посылает его на таинственный пароход! Вечером мальчик передает тяжелый чемоданище, не каждый сможет приволочь такой.
Вижу, хочется посмотреть, что в нем. Будешь хранить
тайну?
– Я люблю все таинственное.
Молодой человек открывает чемодан: револьверы, патроны. Настоящие револьверы и патроны настоящие. В глазах мальчугана восторг, он трогает пальцем новенькие револьверы.
– Ты сын Александра Каландарашвили?
– Я сын князя Каландарашвили,– с гордостью поправляет мальчик.
– Тоже мне князь! Не выпускает мотыги из рук, ходит В рваных штанах.
– Хорошие штаны носят только богатые.
– Придет время – и отберем все лишние штаны у богачей,– смеется молодой человек:, мальчик тоже, серебряный его смешок наполняет темную саклю,– что-то загадочное заключено в словах молодого человека, и новая тайна наполняет трепетом душу подростка.
...Нестор заворочался на узкой скамье, доха соскользнула на пол. Он проснулся, надел торбаса, закутался и, бесшумно ступая между спящими, вышел на двор.
Тьма между деревьями посерела, но перед рассветом стало еще холоднее. Тяжелое, опасное безмолвие сдавливало окрестности, даже не слышно шагов часового.
«А где же он? – тревожно подумал Нестор. – Должен стоять у крыльца, а его нет».
Он обошел школу и увидел часового, прислонившегося к из« городи, винтовка валялась на снегу. Нестор подошел к часовому.
– Почему спишь? Почему не требуешь пароля?
Часовой не отвечал, не шевелился, лицо его светилось из мглы, как алебастровая маска.
– Па-че-му не спрашиваешь пароль? – уже сердито повторил Нестор и толкнул часового. Тот покачнулся и упал на снег.
– Да он же замерз! Черт возьми, замерз, а начальник караула дрыхнет, не сменив постов.
Ярость оплеснула командующего, он вбежал в школу, вздул коптилку, глянул на часы: седьмой час, а караул должен смениться в шесть.
– Подъем! Довольно спать, подъем! – прокричал Нестор, и командиры проснулись.
Нестор присел-к столу, прерывисто дыша, барабаня пальцами по столешнице.
– Что случилось? – спросил Асатиани, подходя к командующему, но тот властно отодвинул его в сторону.
– Где начальник караула?
Откуда-то из угла выступил обросший, обрюзглый мужчина.
– По твоей вине, негодяй, замерз на посту человек! Принесите погибшего в школу... Он не покинул поста, а ты спал. Ты позабыл про свою обязанность, негодяй! – Нестор повернулся к Отроду, к Асатиани, обвел погасшими глазами командиров.—■ Отдать его под суд!
Поздним утром первый эшелон со штабом командующего двинулся в путь. Нестор был недоволен запоздалым выходом – до Якутска еще десять почтовых станций, на каждой нужно менять лошадей. Только для первого эшелона требовались сотни подвод, а добывать их у населения приходилось с трудом. За первым эшелоном двигались основные силы экспедиционного отряда с пулеметами, с горными орудиями.
Мела поземка, подпрыгивала на ухабистой дороге кошевка, храпели лошади. Строд, прислонившись плечом к Нестору, до ряби в глазах вглядывался в проползающие заснеженные стены тайги.
Нестор молчал, приподняв воротник дохи. Строду не хотелось его беспокоить, о самом же главном между ними уже была четкая договоренность. Главное – это поскорее добраться до Якутска и на месте выяснить обстановку, прежде чем приступить к военным действиям.
– Строд, а Строд,– заговорил Нестор, откидывая воротник,– знаешь, о чем я сейчас размышлял? О том, брат мой, какими сложными путями многие из нас пришли в революцию, в партию большевиков. Сколько сил, времени зря потеряли, чтобы выйти на правильный путь!
– Это ты о ком же? – заинтересовался Строд.
– О самом себе хотя бы. Ведь я с юных лет участвую в революционной борьбе. В партии левых эсеров был, с социали-стами-федералистами возился. Они мои романтические порывы нацеливали на частности, я же мечтал о свержении всего несправедливого строя. Эсеры толкали меня на боковые тропинки, а я рвался на магистральный путь. К революции Пятого года шел с большевиками, выполнял их задания, сопровождал партии оружия для рабочих дружин, дрался на баррикадах, участвовал в восстании грузинских крестьян. Но революция была подавлена, большевики изменили тактику, а я решил, что они отказались от борьбы. Революция была подавлена,– повторил Нестор. – Ты помнишь такие стихи о Парижской коммуне? «Так, Коммуна раздавлена, мир обнищал, всюду пепел, и кровь, и тоска, как проказа. На стене Пер-Лашеза танцует овал – усмиренная ярость светильного газа». Поэты иногда выражают в двух строках наши чувства и мысли сильнее любых прокламаций.
– На то они поэты. А стихи написал Артюр Рембо.
– Не слыхал даже его фамилии, а стихи помню. Живут в сердце и обжигают... Ну так вот, остался я на распутье после Девятьсот пятого года. Раздумывал, под чьи знамена встать, с кем за народные судьбы драться, и соблазнился анархизмом. Исповедовал анархическую веру, но это не вера вовсе, а болезнь...
– Да, болезнь, вроде кори для молодых, неопытных революционеров. Я и сам ею переболел,– согласился Строд.
– А когда увидел, что русские анархисты стали врагами революции, то выздоровел, хотя и не сразу. А давно ли, давно ли в Иркутске...—Нестор скривил губы в язвительной усмешке.– Стыдно вспомнить, что творили анархисты в Иркутске! – Он нахлобучил шапку с длинными ушами из беличьих шкурок, откинулся на стенку кошевки.
Поземка белыми вихрями крутилась по обочинам тракта; неслись оголтелые снежные тучи, тайга погружалась в метель. Строд искоса посмотрел на Нестора и, хотя тот снова напряженно молчал, догадывался, о чем он вспоминает. Все последние годы Строд находился при нем, и только на некоторое время расставались они.
После свержения Советов в Иркутске отряд Каландараш-внли последним покинул город и ушел на Байкал. Нестор начал партизанскую войну с войсками адмирала Колчака, нападал на воинские эшелоны, взрывал железнодорожные пути, портил телеграфную связь. В яростных схватках с регулярными войсками одерживал частые победы. Дерзкая смелость его воодушевляла сибиряков, толпами шли они в отряд Деда, и, маленький поначалу, он вырос до двух тысяч штыков.
«Все мы люди, не ангелы,– думал Строд. – Все совершают ошибки, да не все признаются, а Нестор нашел мужество не
просто признаться, но и исправить их. Если на одну чашу весов положить недостатки Деда, на другую – его достоинства, другая перетянет. Да еще как перетянет!»
Он опять глянул на белую стену тайги: вдоль нее проносились снежные полосы, тугие как полотно, и вот стало казаться, чудиться стало: по снежному полотну проносятся всадники, мелькают люди, пулеметы, повозки. Вздыбливаются смерчи разрывов, орудийный грохот сливается с ревом метели.
...Десять тысяч колчаковцев, обойдя Иркутск, прорвались на Верхнюю Лену. Ушли офицерские батальоны, остатки Ижевской, самой боеспособной колчаковской дивизии, казачьи сотни. Иркутский ревком послал в погоню отряд Каландарашвили.
По непролазным снегам, охотничьим тропкам, неся на себе пулеметы, партизаны обогнали колчаковцев и устроили засаду на берегу Лены.
Ждали противника несколько дней. Чтобы не выдать своего присутствия, не разжигали костров, спали с винтовками в руках, ели мерзлый хлеб.
Колчаковцы появились на лесной просеке, растянувшись нескончаемой цепочкой, Нестор решил пропустить их на Лену и, когда последний солдат сошел на речной лед, открыл пулеметный огонь.
Все перемешалось у белых: лошади давили солдат, сани, переплетаясь оглоблями, двигались живой стеной по скользкому льду. Лена покрылась убитыми, снег покраснел от крови, лед стал проламываться, увлекая в глубину людей и животных.
Нестор бросился в атаку. Фигура его мелькала всюду, звучный голос гремел, воодушевляя партизан.
Последние полки белых перестали существовать.
...Май. Двадцатый год. Войска атамана Семенова, поддержанные японскими интервентами, перешли в наступление. Под напором превосходящих сил противника части Народно-революционной армии стали отступать от Читы на Верхнеудинск.
На помощь из Иркутска был послал отряд Каландарашвили.
В середине мая у станции Гонгот произошло сражение, окончившееся поражением семеновцев и японцев. Потеряв восемьсот солдат, противник бежал. Через несколько дней Нестор вынудил японцев заключить перемирие и отвести войска на восток.
В гонготском бою он показал себя находчивым, решительным командиром, проявил отчаянную храбрость. Рискуя жизнью, бросался он в самые опасные места и был тяжело ранен. Бойцы вынесли его на руках в укромное место, командование отрядом принял Асатиани.
После гонготской победы отряд расположился в забайкальских казачьих станицах на отдых. «Жили мы дружно, помогали населению косить сено, убирать хлеб, строили избы для стариков, для сирот»,– с удовольствием подумал Строд.
Был на исходе август, когда японцы нарушили перемирие. По их требованию барон Унгерн начал свой мрачный поход в Монголию с целью отрезать Сибирь от Забайкалья.
Главком Уборевич двинул навстречу барону партизанскую группу Катерухина, в состав которой вошел и отряд Каланда-рашвили. Строд и Асатиани командовали Таежным и Кавказским полками каландарашвилевцев.
«Не знаю, что тогда было труднее – бои с головорезами Ун-герна или путь через тайгу. Мы шли по топям, по лесным завалам, переправлялись через бесчисленные потоки, от ненастной погоды испортились запасы муки, иссякла соль. Мы ели мясо, посыпая его порохом, страдали от ран, сильнее страданий физических были душевные. Барон Унгерн оставлял в станицах следы ужасающего разбоя. Мы находили обугленные черепа и кости мирных жителей, трупы женщин с отрезанными грудями, выколотыми глазами. Ненависть обжигала наши сердца, ярость наша становилась оружием». Строд невольно поежился от воспоминаний.
...На пограничной полосе, около станицы Каринской, партизаны столкнулись с бандами Унгерна. Главный удар по унгер-новцам нанесли каландарашвилевцы, и от этого удара разбежались бандиты барона. «Нестора тогда не было с нами, он формировал новые воинские части из корейских крестьян, но имя его воодушевляло нас. Он стал не только вожаком партизан, но и знаменем их. Вот так, от боя к бою, очищал он сёбя от анархических замашек, на моих глазах превратился в коммуниста, и воинская дисциплина становилась его первой заповедью»,– продолжал размышлять Строд.
Приказом Иеронима Уборевича командующим революционными корейскими войсками был назначен Нестор Каландара-швили. Реввоенсовет вызвал его в Москву для отчета о формировании корейских частей.
«Вскоре я получил от Нестора телеграмму: «Готовьте наших орлов к новому походу». Прошло девяносто дней, а мы с ним уже отмахали три тысячи верст. До Якутска подать рукой, а там новые походы и последние бои за революцию»,– заключил Строд.
Метель разыгралась вовсю, изнуренные лошади остановились. Нестор заворочался, вылез из кошевки, к нему подошли Асатиани и якут-кучер.
– Почему стали? – спросил Нестор.
– Дорогу перемело, не видно ни зги,– ответил Асатиани.
– Далеко до почтовой станции? – обратился Нестор к якуту.
– До поселения Покровского остался один кес,– сказал кучер.
– Сколько это по-русски?
– Семь верст,– объяснил Строд.
– Семь верст до небес, и все лесом,– хмуро усмехнулся Нестор, обирая с бороды снеговую куржавину.
В сельце Покровском Нестор приказал собрать жителей на сходку. Среди собравшихся были и якуты – лазутчики из штаба мятежников, но никто не догадывался об их присутствии.
Нестор выступил с речью. Позванивая кавалерийской саблей, он ходил около стола и говорил о Ленине, о борьбе красных и белых, о близкой победе, черные влажные глаза его сияли, черные волосы взметывались над желтым лбом.
– Я пришел вернуть похищенную у вас свободу. Я верну ее даже ценой собственной жизни. Если останусь в живых, буду счастлив вашим счастьем, если погибну, вспомните обо мне как о верном сыне революции,– закончил он и вдруг выдернул из ножен саблю.
Все вздрогнули от провизжавшей стальной струи, он же подбросил саблю, поймал ее на кончики пальцев, поцеловал и рассмеялся. Обитатели тайги рассмеялись ответно: они обожали эффектные сцены.
Во время собрания телеграфист подал Нестору телеграмму. Он никому не показал ее, но предупредил Строда:
– Приготовься к немедленному выступлению. Якутск в опасности, мятежники усиливают натиск. Уйми бандитов, я со штабом еду следом за тобой.
Строд подчинился его приказу без расспросов, головной эшелон выступил на двое суток раньще.
В тридцати верстах от Якутска Лена образует Табагинскую протоку. Под крутыми обрывами протоки петляет тракт, с обоих берегов хорошо следить за путником, едущим в Якутск или из Якутска. В чащобе охотники настроили вежи, в одной из таких веж морозной ночью сидели два офицера. Нервно покуривая, они прислушивались к каждому шороху и, хотя, кроме них, никого не было, разговаривали полушепотом.
– Лазутчик из Покровского был? – спрашивал Семен Михайлов, командир отряда ротмистра Николаева – организатора засады.
– Еще утром. Он видел, как телеграфист подал Каландара-швили телеграмму, а тот приказал Строду спешить в Якутск.
– Сработала наша приманка. Когда Строд проехал Та-багу?
– Сегодня в полдень.
– Он не заметил ничего подозрительного? '
– Мы вели себя как мыши.
– і Строд шел с пулеметами?
– Я насчитал шесть.
Офицеры помолчали с минуту.
– Строд давно отдыхает в Якутске,– сказал Михайлов.
Он уже не сможет помочь своему Деду. А что думает наш корнет?
– Уничтожение Каландарашвили и его штаба Коробейников считает решающим делом. Тогда Якутск окажется у его ног, думает корнет.
– Это он так и говорит?
– Именно он, а не я.
– Сопливец, оседлавший счастливый случай,—сплюнул и вытер плевок Николаев. – Ведь мы даже не знаем, что станем делать, когда покорим Якутск.
– А лотом что?
– А потом? Тише! Кто-то идет...
Офицеры вынули наганы, замерли в ожидании. У дверей трижды покашляли.
– Заходи! – крикнул Николаев.
В вежу неслышно протек якут-лазутчик.
– Я прискакал из Техтюра. Туда приехал большой крас* ный начальник, с ним много других, – путаясь в русских словах, сообщил он.
– Когда он был в Техтюре? – спросил Михайлов.
– Часа два назад.
– Он там заночует?
– Он скоро появится в Табагинской протоке.
– Посылает ли вперед разведку? – опять спросил Михайлов.
– Нет-нет!
– Прекрасно! Идем в засаду,– Михайлов застегнул на все пуговицы полушубок.
Офицеры вышли из вежи.
Блистала морозная луна, окольцованная полосами своего же света, тени деревьев лежали в сугробах, в пронзительном сиянии протока проглядывалась от берега до берега. Офицеры спустились в заросли, к замаскированным пулеметам.
– Ничего не слышно? – спросил у пулеметчиков Николаев.
– Пока тишина, но не беспокойся, ваше благородие. Здесь за версту скрип полозьев услышишь. А ночь какая светлая, хоть рукавицы штопай, – отозвался пулеметчик. – Закурить не найдется?
1 – Вот махорка, держи,– подал кисет Николаев.
Ты оставайся, здесь, я пойду на левый берег. Начинаем по сигналу. Закричу филином – и тогда с богом. С богом то-гда, повторил Михайлов, выбегая на тракт, особенно черный на сумеречной белизне протоки.
– Табага! Что означает это слово по-русски? – спросил у себя ротмистр Николаев. – Что бы ни означало, но сегодня оно означает Смерть с большой буквы. – Николаев постучал обледенелыми валенками. – Мороз до костей продирает, в такую ночку с бабенкой бы под одеяло. Что это такое, господи?
Пронзительный визг, будто звук стекла, раздираемого алмазом, пронесся над протокой.
– Снег скрипит под полозом,– пояснил пулеметчик, туша цигарку. ■– Кажись, едут...
Из тени береговых скал появилась кошевка, за ней другая, третья.
В первой кошевке ехали Нестор Каландарашвили и Михаил Асатиани, оба сидели, подняв закуржавелые воротники дох, опершись на пулемет, припорошенный снегом.
Под призрачным лунным светом, над безмолвной протокой 'заухал филин, и тотчас с обоих берегов ударили пулеметы. Они расстреливали ехавших в упор. Нестор выпрыгнул из кошевки, но пуля пробила ему голову; раскинув крестом руки, он упал на спину, шапка слетела с головы, снег стал наливаться темным огнем.
Пулеметы косили всех, выехавших на протоку. Вздыбливались лошади, опрокидывались сани, стонали раненые; наповал был сражен Асатиани, начальник штаба Бухвалов спрятался в кустах лозняка, но замерз перед рассветом.
Весь штаб с начальниками его отделов, адъютантами, врачами, шифровальщиками, поварами, возчиками погиб в таба-гинской западне, устроенной якутскими мятежниками.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Пошатываясь от слабости, брел Донауров по улице, пьянея от воздуха, настоянного на запахе кедровой хвои, от нежного чистого света.
«Феона, Феона! Где ты теперь, Феона?» – спрашивал он себя, веря и не веря в ее гибель; мысль его постоянно, как стрелка компаса на север, повертывалась к Феоне.
За две недели Андрея только дважды вызвали на допрос. И вот сегодня:
– С вашим арестом недоразумение вышло. Пройдите к командующему вооруженными силами Якутии,– сказал председатель Чека.
– А где теперь охотник Джергэ? – спросил Андрей.
– Повел красноармейцев в тайгу...
Командующий что-то писал, но при появлении Андрея встал, шагнул навстречу.
– Карл Артур Некундэ-Байкалов. А это командир Особого отряда Строд. Приношу извинения от имени Советского правительства за незаконный арест. Ведь надо же бросить в тюрьму человека, шедшего с важнейшим донесением! – Байкалов предложил Андрею стакан чая и, меняя тему, спросил: – Вам известно, что случилось в Аллах-Юне?
– Слышал вскользь. Неужели там все погибли?
– Все, за исключением женщины.
– Вам известно ее имя!
Нет! Но знаю, что она – дочь охотского священника.
Слава богу!—Андрей перекрестился. – Это моя жена,– пояснил он, перехватив удивленные взгляды Байкалова и Стро-да. – Где теперь она?
Бандиты увезли ее в Охотск, и это все, что нам известно. Разделяю вашу радость, сожалею, что еще долго не попадете в Охотск. Между вами и женой тысяча верст тайги и банды мятежников. Нам сообщили из Охотска самые добрые сведения О вас, я предлагаю работу в ревкоме. Позарез нужны грамотные, честные люди,– подчеркнул Байкалов.
Согласен, но с условием: при первой возможности отпустите в Охотск. Буду выполнять самые опасные поручения, лишь бы вернуться на Побережье,—сказал Андрей, думая о Феоне.
– Обещаю! Чем-чем, а опасностями' и приключениями будете сыты по горло, рассмеялся Байкалов. – Вам, конечно, нужен угол для жилья?
Пусть живет у меня, все равно комната пустует, – предложил Строд.
– Что вас привело в таежную глухомань? – спросил Байкалов.
– Смешно говорить, но жажда приключений.
. Юность часто не понимает, что в годы войны сама
жизнь – сплошное приключение...
– А вас какой ветер забросил в тайгу?
Ветер революции. Революция– это люди, ее совершившие, но сами-то люди несовершенны, есть такие, что прочно связаны с той самой жизнью, которую с такой энергией разрушают. Они или отстают, или забегают вперед, или же оказываются в пустоте и тогда становятся опасными для самой революции.– Байкалов потянулся за папиросами. Закурил. Предложил Андрею. Опять заговорил неторопливо, раздумчиво: – Якутские перегибщики хотели одним махом покончить с феодализмом, тойонством, патриархальными отношениями кочевников. Только представьте – они^ ссылали тойонов за Полярный круг! Почему бы не на Северный полюс? Авантюристы творили свои глупости уверенные в их необходимости, ослушников объявляли саботажниками, а темные, несчастные люди верят всякому навету и готовы на все, чтобы избавиться от страхов. Вот нате-ка, почитайте листовки, которыми Васька Коробейников запугивает мятежников...
«Неделя всеобщей любви в Якутске. Заготовка женского молока для красных»,—прочел Андрей. – Глупо и не смешно. Кто поверит этакому вздору, разве дети?
А таежные жители в таких делах – дети. Они верят каждому напечатанному слову,—возразил Байкалов. – Вот именно как дети! Так неужели этих детей срезать из пулеметов? Нет!
И еще раз нет! Наша цель – показать несчастным людям, что революция совершена для них. Мы убрали с ответственных постов левых загибщиков, Якутии предоставлены суверенные права автономной республики, из Иркутска на помощь идут войска, Центральное правительство предложило сложить оружие, и тогда мятежники получат полное прощение.
Когда Байкалов замолк, Андрей спросил:
– Какую же работу буду я исполнять?
– А вы уже работаете. Из всего, что я сейчас наговорил, надо составить воззвание к мятежникам. У меня нет времени на сочинительство, а вы, если верить слухам, поэт.
– Слухи сильно преувеличены, я не владею бойким пером. Для военных воззваний нужен слог, неотразимый как штык...
Строд и Андрей ушли. Байкалов остался один. Берложи-лись сумерки, бездонно чернели окна; командующий зажег керосиновую лампу, мохнатые тени качнулись и отползли, зато другие – властные тени воспоминаний – обступили его. Перед мысленным взором вставали друзья, с которыми ходил он в атаки, спал под одной шинелью у таежных, у степных костров. Вспоминался монгольский монастырь, за стенами которого еще недавно укрывался его отряд. Много дней продолжалась осада, но выдержали ее бойцы, хотя уже варили и ели лошадиные шкуры.
«Откуда мы брали тогда силы? Какие источники питали нашу волю? – спросил самого себя Байкалов. – Может быть, больше идеями побеждали? Ведь идеи под пулями приобретают особенно четкую убедительность».
Для'Карла Некундэ, сына латышского рабочего, революция была таким же естественным состоянием, как дыхание. Карла трижды арестовывали, держали в тюрьме, наконец сослали в Сибирь. Восемь лет отбывал он ссылку, работал то грузчиком, то забойщиком в каменноугольных копях Черемхова.
Осенью восемнадцатого Карл создал партизанский отряд; скрываясь в прибрежных сопках Байкала, он нападал на колчаковцев и вскоре подчинил себе огромный район. В память о Байкале он взял себе псевдоним Байкалов.
Весной двадцать первого года Байкалов стал начальником экспедиционного отряда в Монголии, там бесчинствовали барон Унгерн и генерал Бакич.
После ряда малозначительных стычек Байкалов встретился с казачьим корпусом генерала Бакича. Силы противника в двенадцать раз превосходили силы красных, при таком перевесе было безрассудно думать о сражении. Байкалов укрылся в монастыре Саруль-Гунь.
Монастырь находился в центре огромной котловины, окольцованной высокими голыми сопками; здесь сорок четыре дня стоял Байкалов против белоказаков. И выстоял. Подоспевшие части красных отогнали Бакича от стен Саруль-Гуня.
Белоказаки рассеялись по степям, сам генерал, переодевшись монахом, (Гкрестом на груди, с посохом в руке, скрылся среди мирного населения.
Байкалов вернулся в Иркутск.
Не успел он отдышаться, как его назначили командующим вооруженными силами Якутской губернии и Северного края.
После побега из Аллах-Юня Алексей Южаков долго спускался на оморочке по Мае. Северная осень истлевала листопадом, по речным обрывам темнели кусты таволжника, настороженные лиственницы роняли желтую хвою. Подозрительные шорохи, злое ворчание воды, вздохи ветра раздражали, и Южаков испытывал то отвратительное состояние духа, когда особенно чувствуешь тоскливое одиночество.
