Текст книги "Красные и белые. На краю океана"
Автор книги: Андрей Алдан-Семенов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 57 (всего у книги 58 страниц)
– Что нового?
– Все по-старому.
•– Уже хорошая новость, что нет новостей. Я читал в лоции, будто Охотское море в мае освобождается ото льдов. Май на исходе, а мы в ледяной ловушке.
– Такой скверной ледовой обстановки давно не помню, хотя и плаваю здесь много лет,– согласился штурман.
– Где мы сейчас?
– На траверзе Аяна...
– Во Владивостоке меня предупреждали: Пепеляев-де квартирует в Аяне, но когда это было? Не сидит же генерал сложа руки...
Штурман только пожал плечами. Вострецов достал трубку, покрутил в пальцах, но не закурил. Постоял в раздумье, предупредил штурмана:
– Я буду в каюте. Кому нужен, пусть приходит туда.
В каюте, заваленной оружием, теплой одеждой, Вострецов лег на диван, раскрыл путеводитель «Охотско-Камчатский край», хотелось представить места, куда забросила судьба.
«Охотск основали русские землепроходцы, когда в целеустремленном своем движении вышли на Тихий океан»,– прочитал он и отложил книгу. Не читалось. Сейчас, когда экспедиция находилась на траверзе Аяна, овладевали воспоминания и, как всегда, мелочи заслоняли существенное. Вострецов вспоминал, слушая, как содрогается от ударов льдин корпус «Ставрополя», как стучит собственное сердце. Вспомнил разговор с Иеронимом Уборевичем:
«Это уж самый последний поход, Вострецов. Впрочем, в жизни не бывает ни последних залпов, ни последних походов, жизнь – это вечный бой, сказал поэт. Мне просто некого, кроме тебя, послать в поход за последним тигром русской контрреволюции. На тебя же надеюсь, как на самого себя, ведь вместе штурмовали Спасск, вместе освобождали Приморье от Дите-рихса. Так кому же, как не тебе, отправляться в Охотск и Аян? – говорил Уборевич. – Цель экспедиции держи в строжайшем секрете, надо свалиться на Пепеляева как снег на голову. Всех, сдавшихся добровольно, офицер ли, солдат ли, щади, но золото, но пушнину забери».
Поход начался при хорошей погоде: голубело небо, сияли волны. В проливе Лаперуза с интересом поглядывал Вострецов
на японский остров Хоккайдо и черные обрывы южной оконечности Сахалина. В душе он побаивался, как бы японцы не задержали экспедицию. Обогнув южную часть Сахалина, корабли взяли курс на север и вскоре встретили льды. Охотское море обрушилось на экспедицию снежными бурями, начались поломки, задержки. В корпусе «Индигирки» появилась течь, авралы следовали за авралами. Прошло ровно тридцать дней с начала плавания, а Охотск по-прежнему был недосягаем.
На иллюминаторе справа налево передвигался клубок снежинок, глухо терся лед о корпус «Ставрополя», но Вострецов не слышал грозного шуршания льдов за бортом. Он все вспоминал о недавних боях, память отсеивала ненужные наслоения, и важные события становились еще значительнее, на них проявлялся отблеск истории, само время приобретало историчность.
Видел Вострецов дымные поля сражений, небо в седых шарах снарядных дымов, кого-то преследовал, сам убегал от погони, лежал в липкой осенней грязи, крался зверем по темным лесным тропинкам. Нескончаемой чередой проходили красные и белые, генералы и солдаты, министры и комиссары, помещики и мужики.
Приход комиссара Пшеничного оборвал его воспоминания. Комиссар был русоволос, светлоглаз, с тонкими чертами лица.
– Не время ли поднимать андреевский флаг? – спросил он.
– До Охотска еще триста миль. '
Нас могут преждевременно заметить пепеляевцы, а царский флаг введет их в. заблуждение.
Флаг поднимем завтра. Что ты все торопишься? – недовольно сказал Вострецов.
Летящий камень мохом не обрастает,– ответил пословицей комиссар, он страх как любил народные пословицы, афоризмы, сказывался его юный возраст.
– Написал я приказ о высадке десанта. Прочти, может, добавишь что? – напирая на «р», попросил Вострецов.
__ «На нас возложена задача – очищение Охотско-Аянского района. Охотск должен быть наш. Категорически запрещаю расстреливать сдавшихся мятежников»,– прочел комиссар и сказал:—Мне нечего добавить к приказу. Сила птицы – в крылш ях, слава солдата – в победе.
– Каждый из нас должен выполнить свой долг,– хмурясь, сказал Вострецов.
– Долг кончается там, где начинается невозможность. Был такой герой Гамлет, он обладал повышенным сознанием долга, но не имел воли для его исполнения. Слышал про Гамлета?
Степан Вострецов не слыхал о принце Датском.
– Тебе еще нет и сорока, Вострецов, надо учиться, и тогда прочтешь не только о Гамлете. Так вот, если Гамлет – сознание долга при отсутствии воли, то у нас избыток ее,– встряхнул комиссар пепельными рассыпающимися волосами.
Наступает время боя. В который раз наступает оно для меня? – вздохнул Вострецов.
– Великие мгновения всегда за чертой времени,– сказал комиссар. – Сегодня я провожу вечер воспоминаний для треть-ен роты. Придешь, Степан Сергеевич?
Комиссар был большим мастером по устройству всяких бе-се Д> он проводил лекции о международном положении, выпускал рукописный вестник экспедиции, устраивал соревнования по стрельбе. Неугомонную свою деятельность он объяснял по-юношески просто: бойцы заскучают от безделья и утеряют боевой дух.
Что ты всех подгоняешь! – сказал комиссару Степан.
Я тороплюсь сделать как можно больше при наименьшей затрате энергии.
Комиссар испытывал восторг перед людьми, совершившими что-то необычное. Он преображался, рассказывая о них, глаза горели, голос звенел, но сам о себе рассказывать не умел: мямлил, становился серым и скучным.
Вечером в кают-компании собрались бойцы. Вострецов смотрел на безусых, краснощеких парней, с болезненной остротой чувствуя себя среди них стариком. Бойцы тоже ощущали разницу в возрасте и чаще обращались к комиссару, а не к Вострецову»
– У нас сегодня не просто воспоминания о пережитом. Сегодня кое-кто расскажет нам о необычайном происшествии, ко-шрое произошло с ним или с его друзьями,– начал комиссар.– Кто-то кого-то спас, или спасли его самого, или кто-то, несмотря на полную невозможность, выполнил свой долг перед революцией. Нам предстоит схватка с генералом Пепеляевым, и мы обязаны победить и помнить историю наших побед. История учит жизни. Это ведь мы, обмороженные, полураздетые, рвали голыми руками заграждения на сопке Июнь-Корань, мы бежали со штыками наперевес на укрепления Спасска. Вот про что хотелось мне сказать перед вечером воспоминаний.
Бойцам не терпелось послушать Вострецова. Высокий, с властным картавым голосом, командир производил на бойцов сильное впечатление.
– Меня просят рассказать, за что получил три георгиевских креста? – начал Вострецов. – Первый получен за дело под Ригой, а в деле участвовал один я. В шестнадцатом году мы на этом берегу Западной Двины в грязи по уши сидели, немцы – на том небо коптили. Между нами если и было что, то островок на реке да камыши вокруг него. С острова все хозяйство у немцев просматривалось, я возьми и скажи об этом штабс-капитану. Он спросил: «Кто может на остров пробраться?»—«Я, ваше благородие». – «Лодки-то нет». – «Я вплавь, ваше благородие...» А на дворе мокрый снег, а вода в реке душа замирает. Поплыл, над головой гимнастерку со штанами держал. Доплыл
все же и всю ночь бегал по острову – душу грел, на рассвете наблюдение повел: все как на ладошке – тут пулеметные гнезда, там орудия. Гляжу, подсчитываю, запоминаю. Вдруг немецкий офицер биноклем по острову зыркнул, выглядел меня – и сразу в лодку. Я кубарем в камыши, а лодка уже близко. Офицер приказывает камыши осмотреть. Тут я вспомнил, как в детстве с камышинкой во рту под водой сидел. Соскользнул в во-ду, притаился, дышу через камышовую дудку, а сердце так и колотится. Обрыскали немцы камыши и отчалили, я к своим возвратился, правда, с воспалением легких. Месяц в лазарете провалялся, туда мне и Георгия принесли...
– Геортий-то у тебя самый честной! – послышался одобрительный возглас.
Геройство не в силе, а в правде,– изрек комиссар.
В кают-компанию вошел капитан.
Началась подвижка льда. В полночь двинемся вперед. Ожидается устойчивая, с норд-остом, погода,– весело сообщил он.
В майскую ночь «Ставрополь» и «Индигирка» вырвались из ледового плена и осторожно вышли на чистую воду. На мачтах зашумели андреевские флаги на случай, если экспедицию заметят пепеляевцы.
Стоял славный денек. Переливалось синевой очистившееся ото льда море. Феона, слушая Козина, не сводила глаз с гремящего прибоя. Василий сидел у стола, скрестив на груди руки, обхватив ладонями локти, на узком, нервном лице его играл солнечный зайчик.
– Что же ты ответил Ракитину?
– Сказал, в Охотск идут японцы.
>– И генерал поверил? Не усомнился?
– Так они в самом деле идут, Феона. Ночью я поймал радиограмму: японский миноносец из Хакодате взял курс на Охотск. Я утром доложил генералу.
– Через неделю японцы будут здесь, а где же наши? Где этот «Ставрополь», почему он молчит?
– Возможно, он опасается обнаружить себя...
– А если «Ставрополь» не подойдет к Охотску? Если бросит якорь где-нибудь за мысом Мареканом? Там удобная стоянка. а мы его здесь прокараулим. Давай-ка съездим к Элляю, он пасет оленей у этого мыса.
– Это идея, Феона!
«Альбатрос» мчался по взморью, ветер свистел, от ходкого лёта отбрасывая назад волосы Феоны, пестрый мир развертывался крутыми обрывами, галечными косами, голыми еще сопками.
Приподнятое настроение захватило Козина, все стало прекрасным: и сизые тени скал, и морская, с прозеленью, вода, и пляшущие полоски света. Козин не верил в мистическое пред-
определение судеб, не признавал сверхъестественного вмешательства таинственных сил в жизнь человека, но был мечтателем, верил в необыкновенное, неважно,– радость или несчастье приносит оно. Все, что касается народных примет, предсказании, оборачивалось для него только реальностью выдумки, цветами фантастики. Факты истории, обросшие чудесными узорами народной фантазии, были и реальностью и сказкой. Козин верил, что киевский князь Олег умер от укуса змеи, но в то, что может умереть сегодня сам, не верил. В молодости не допускают мысли о своей смерти, и редко такие мысли омрачают юные души. .
Мыс Марекан, похожий на огромный тяжелый утюг, вынырнул из воды, «Альбатрос» с шорохом врезался в прибрежный песок. Из-за скал неторопливой походкой вышел Элляй.
Он, как сильно хорошо, девка Феонка, что заглянула к
Элляю. Сапсем слепой стал, слышу, морем кто-то идет а кто
не вижу...
– Капсэ бар, Элляй?
^ а Р капсэ, но сильно дурной. Приходил плохой люди от белого начальника, чисто-начисто забрал и белку и соболя.
Вор силен до рассвета, волк – до капкана,– напомнила, смеясь, Феона. – А что на море?
– Сапсем пусто на море.
Капсэ есть, Элляй, в Охотск вот-вот придут пароходы только неизвестно чьи.
– Как же отличить красного нючу от белого?
– У красных нючей на шапках звезды. Не забудешь это отличие?
– Погасшее пепелище имеет угли, старый человек —заветную память.
Где твоя юрта, Элляй? – быстро спросила Феона, охваченная какой-то новой мыслью.
– Однако, здесь, на берегу.
“ Если приеду на день-другой, пустишь переночевать?
■– Живи хоть год, девка Феонка.
Козин возвращался все в том же радужном настроении, не испытывая щемящих предчувствий. Феона сидела на корме, отряхивая волосы от морских брызг. «Альбатрос» ткнулся в причал, появился капитан Энгельгардт, кивнул Феоне, строго спросил Козина:
Куда зап опастился? Гене’ал уж т’ижды сп’ашивал о тебе. Ступай живей к гене’алу...
В суровой природе Севера часто живут очень суровые, С повышенным сознанием долга люди. Василий Козин был таким человеком,—долг и честь он ставил выше жизни, и если принимал решение, пусть непродуманное, пусть опасное для него
самого, то уже полностью подчинялся ему. И еще Козин постоянно жил мечтой о каком-то смелом поступке, который бы мог послужить на пользу людям. «Геройство не в силе, а в правде» поговорка эта была для него вроде девиза. Не успел он перешагнуть порог генеральского кабинета, Ракитин накинулся с бранью:
– Где шляешься, скотина? Катер исправлен?
– Мотор барахлит, а я, между прочим, не скот.
– Только что по взморью носился, сам видел.
– Что ж из того? С мотором что-то случилось...
Сейчас же почини, ночью едем к генералу Пепеляеву...
Козин побежал к «Альбатросу». Вот и наступило то самое, о чем он думал в своем одиночестве. Если генералы соединятся снова, положение в Охотске ухудшится до безобразия. «Я не должен допустить этой встречи. Не должен! А что же делать? Красные корабли неизвестно где, «Ставрополь» на мои позывные не отвечает. Да, может, это и не красные вовсе, а японцы. Что же я могу поделать е генералами? На ихнем катере отпра-вить их к. чертовой матери?» Козин добежал до «Альбатроса», так и не решив, что сделает.
Он заколдовал над мотором,'зная, что никто в Охотске не разбирался в хитрых премудростях машины. Разрушив мотор, он, сразу отяжелев, уныло побрел к генералу.
Сколько времени займет починка? – спросил Ракитин.
– Я даже не могу сказать,– пробормотал Козин.
– К утру катер должен быть в исправности.
– Я не починю и за неделю.
– Ты что сказал? Ты наглость сказал, мерзавец!
Козин отступил на шаг и черным, ненавидящим голосом ответил:
– Мотор я развалил к чертовой матери! Ты, кровавый волк, очутился в крепком капканчике. Не вырвешься, скоро с тебя снимут шкуру!..
Ракитин, задыхаясь от вспыхнувшей ярости, вырвал из кобуры наган, разрядил в Козина. На выстрел влетел Энгельгардт.
– Убрать! И выяснить, в каком состоянии катер.
Ракитин опустился на стул, прикрыл веки, с особой остротой чувствуя всю безнадежность своего положения. «Когда же мы, дворяне, перестали понимать русский народ? Как получилось, что каждое, даже пустяковое-событие по нынешним временам становится на пользу красным? Сама история обвиняет нас во всем, не оставляя никаких надежд, ничего, кроме кровавой фантастики. Вот и снова я повторяю: кровавая фантастика! Бред! Из Харбина в Охотск,, через Якутск на Москву? Что может быть бредовее такой идеи, а ведь шли, оставляя мертвых своих героев на морозных снегах. В любом другом случае подобный поход стал бы героическим фактом народной истории, в на-
ше.м он обернулся пошлым фарсом. Я отправился в путь с отчаяния и, кажется, дошел до последней своей черты».
Вернулся Энгельгардт, доложил, что мотор начисто сокрушен и починка невозможна.
Остается ждать самураев. Я с Индирским ухожу на охоту, вы будете за меня. Наблюдайте за морем,—приказал генерал Энгельгардту.
Ракитин не знал, что из Чурапчи по старому тракту к Охот-ск идет отряд Алексея Южакова, а к мысу Марекан приближаются два корабля под андреевскими флагами.
Феока поселилась в яранге Элляя, у мыса Марекан. Один за другим уходили из жизни ее близкие и друзья, гражданская воина уносила их, словно ветер осенние листья, и не хватало слез, чтобы оплакивать мертвых. Феой'а замкнулась в себе, каменея от тоски и беды, истаивала и ее надежда на встречу с Андреем, и все сильнее укоренялась мысль: «Если был бы жив давно был бы в Охотске».
По нескольку раз в день поднималась она на утесы Маре-кана, напрасно вглядываясь в морскую даль. В невесомом свете весеннего дня было пустынно море, не вставали на горизонте фонтаны корабельных дымов. Феона возвращалась в юрту и погружалась в сонное забытье.
Проснись, Феонка,– разбудил ее однажды Элляй – Большие суда пришли, однако...
За мысом Марекан в маленькой бухте стояли на якорях два парохода. «Ставрополь»,– прочитала Феона название первого,– «Индигирка», повторила название другого, с замиранием сердца следя за спуском шлюпок.
Элляй, хотя и жаловался на свою слепоту, первым разглядел звезды на солдатских шапках.
Высадившиеся люди задержали Феону и Элляя, привели их к Степану Вострецову. Феона рассказала, что в Охотске стоит отряд генерала Ракитина, а в Булгине, на другом берегу Кух-Т У Я ’ елагинцы, и никто не подозревает о пришедших пароходах.
Спасибо за помощь, я воспользуюсь вашим советом,
ответил Вострецов, с удовольствием оглядывая Феону.– Нельзя победить тех солдат, которым помогают такие девушки.
– Женское мужество возвышает мужчин,—опять изрек Пшеничный.
Вострецов приказал бойцам оставить шинели, вещевые мешки, лишние патроны. Расстояние до Охотска надо было пройти за короткую белую ночь, и десантники, не теряя времени, двинулись в путь.
Феона и Элляй показывали безопасные броды через бурные потоки, вели по горным прижимам – под ними ревело гневное
море. Белая ночь сгущалась, краски тайги гасли, под ногами хлюпала вода, из моховых пластов дыбились грязные фонтанчики, тарыны со звоном рассыпались, когда бойцы вступали на их хрупкий лед.
В предрассветном тумане вошли в спящий городок. Комиссар с частью отряда окружил казармы, Вострецов открыл дверь в одну из комнат – там на кровати, прижав голову подушкой, кто-то лежал.
– Попался, ваше превосходительство! – крикнул Вострецов, наваливаясь всем телом на лежащего.
Офицер проснулся, скинул с себя Вострецова, схватил его за горло, началась молчаливая борьба. Вбежал боец и помог Вострецову связать пленного.
– С добрым утром, генерал Ракитин! – с насмешливым торжеством сказал Вострецов.– А молодцом дрались, словно кузнец! Чуть-чуть меня не придушили.
– Какой я вам гене’ал! Я капитан Энгельга’дт, а гене’ал на охоте...
Вострецов послал Алексея Южакова с бойцами на поиски Ракитина. Бойцы обшарили каждый куст, прочесывали прибрежную тайгу – генерала не было. Только перед обедом один из бойцов заметил в кустах Индирского.
– Стой! – приказал он. – Ты кто такой?
– Денщик своего барина,– соврал Индирский.
•– А где барин?
'– По соседству на уток охотится.
– Веди... ,
Индирский лихорадочно соображал, что же делать. Сзади слышались громкие голоса, раздались выстрелы. «На Охотск напали приисковые партизаны, надо бежать в Булгино, к Елагину, иначе...»
Он обернулся, свалил красноармейца и без оглядки кинулся в тальник. «Искать Ракитина нет времени, надо спасаться самому». Индирский пал в тальник и затаился, невидимый, неслышный.
Южаков шел вверх по Кухтую, не прекращая поисков генерала. Из-под обрыва раздался властный, самоуверенный голос:
– Кто такие? Куда идете?
На берег поднимался невысокий, плотный мужчина в пыжиковой дошке и папахе.
– Ищем генерала Ракитина,– сказал Южаков, догадываясь, что перед ним сам генерал.
– Я Ракитин, что угодно?
– Охотск зЛіят особой военно-морской экспедицией. Ваш штаб в плену, сопротивление бесполезно. А я ваш старый противник из Чурапчи Алексей Южаков.
Ракитин вынул из кармана браунинг.
– И вы обещаете мне свободу, господин Ю жаков ?
<– Обещаю, генерал.
•– И сохраните мне этот ничтожный ^раунинг?
– Пожалуйста, носите на здоровье.
– Может быть, и моя воинская честь при мне останется? – В голосе Ракитина зазвучала ирония.
– Никто не сохранит вашей чести, кроме вас самих, генерал...
– Мудрый совет. Как мои дружинники не заметили пароходов?
– Они высадились в двадцати верстах от города.
– Кровавая фантастика! Я так долго стою на краю пропасти, что пора заглянуть в нее.
– Генерал! Мы гарантируем свободу и жизнь. Сдавайтесь, и вернемся в Охотск,– как можно душевнее произнес ' Южаков.
– Вот так сдаются русские генералы! – воскликнул Ракитин и выстрелил себе в грудь...
– У этого человека была воля и решимость,– пробормотал Южаков, склоняясь над генералом: лицо Ракитина уже приобрело серую тяжесть камня.
– Охотск захвачен красным десантом. Генерал Ракитин застрелился, я спасся чудом. Надо готовиться к бою или уходить в тайгу,– говорил Индирский.
– Откуда они свалились в Охотск? – удивлялся Елагин.
– Пошлите разведку, разузнайте. Я советую бежать в тайгу,– паниковал Индирский.
– Бежать, не видя в лицо противника, – этакое не в моем вкусе. Может быть, ваши новости сорока на хвосте принесла,– рассердился Елагин.
Елагинцы сошлись у своего атамана и всю ночь ждали, пока не вернулся из разведки Матвейка Паук.
– Охотск в руках какого-то Вострецова. Прибыл из Владивостока на двух пароходах. Сам Вострецов собирается походом против Пепеляева, против нас направляет отряд Алешки Южакова. У них и пулеметы, и все такое прочее, – говорил Паук, опасливо поглядывая на Елагина.
– Усилить посты, спать не раздеваясь, – приказал Елагин.– Завтрашний бой решит нашу судьбу, господа таежные мстители...
Но елагинцы решили сами распорядиться своими судьбами: ночью большая часть их разошлась по тайге. Утром Елагин с кучкой приверженцев тоже покинул Булгино, только один случайно повредивший ногу Индирский остался в стойбище. Он забрался в старую ярангу и залег.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Генерал Пепеляев не знал ни сна, ни покоя. Под. чарующим светом белых ночей размашисто ходил он, осматривая строящиеся кунгасы, раскидывая палкой щепу и стружки. Стоял на мокром песке, не замечая, как прибой обстреливал его брызгами, а пена шипела на голенищах сапог.
То и дело поглядывал генерал на край горизонта: не появится ли дымок, не возникнет ли силуэт корабля. Все думалось, пароходы придут в Аян раньше, чем дружинники построят кунгасы. Тревожило и то, что генерал Ракитин не подает из Охотска вестей.
Но не одного Пепеляева томила бессонница: Андрей Дона-уров тоже не находил себе места и жил мыслью о побеге в шхотск, но бежать одному и шагать триста верст по весенней распутице было самоубийством.
Андрей ждал счастливой оказии, ее не представлялось и нетерпение стало почти болезненным. В одну из июньских ночей Пепеляев и Донауров столкнулись на берегу бухты генерат внимательно посмотрел на Андрея, что-то припоминая, и сказал:
оря перебегали к нам от красных. Сейчас мы сами бежим очертя голову, куда глаза глядят. Дружинники боятся попасть в руки Строда, все думают – наказание будет ужасным...
„ ваше мнение, господин генерал? – осторожно спросил
АНДрбИ.
Я больше размышляю о том, как побыстрее покинуть эти проклятые берега. Разумеется, со своими дружинниками я их сюда привез, я их– должен вернуть обратно. Для этого и кунгасы приказал строить.
– На кунгасах плыть по Охотскому морю все равно что в корытах...
Землепроходцы на кочах в Америку ходили.
Так то землепроходцы, да и когда делб было.
Послушайте, Донауров. Вы хорошо знаете здешние места. Предлагаю отправиться в Охотск с моим письмом к генералу Ракитину. Мне совершенно необходимо знать, что у него творится.
В распутицу идти невероятно тяжело, – ответил Андреи, а сердце заколотилось от радости: «Вот она, счастливая оказия!»– Невероятно тяжело, но все-таки можно.„
– Две недели пешего ходу. Ступайте, Донауров, и пусть генерал Ракитин пришлет мне весточку.
– Я уйду на рассвете. Передам ваше письмо, но на этом моя миссия и закончится. Из Охотска я не вернусь, –предупредил Андрей.
Оставайтесь в Охотске, сделайте милость. Боюсь только, что Строд не простит вам измены: вы же покинули его в самый опасный час.
– Человек – снежинка в снегах Севера, – неопределенно сказал Донауров.
У казармы Андрей встретил полковника Андерса, тот взял его под локоть, отвел в сторону.
– Есть серьезное предложение. Я решил отделиться от Пепеляева и с группой офицеров уйти в тайгу.
– С какой целью? А возвращение в Харбин? – спросил Андрей.
– Возвращение на чужбину с голыми руками все равно что на паперти просить милостыню. На Побережье есть золото, есть пушнина, которая тоже как золото. Пойдем с нами, не пожалеешь...
– Я не гожусь на роль грабителя. —
– Подумай хорошенько, Андрей.
– Даже не желаю тебе удачи.
«Индигирка» бросила якорь в Алдомской бухте, в тридцати милях от Аяна, не нарушая первозданной тишины Побережья своими гудками.
Пустынно было море, еще пустынней тайга, даже чайки не вскрикивали над полынной водой бухтЬі. Северный мир казался загадочным еще и потому, что бойцов окружала тайна. Никто не знал о появлении их под Аяном, андреевский флаг на мачте «Индигирки» мог ввести в заблуждение кого угодно.
Высадка происходила в молчании, все жили ощущением предстоящей опасности, только комиссар Пшеничный шутил:
– Двум смертям не бывать, одной не миновать...
Вострецов даже не улыбнулся в ответ на бравую поговорку, он не умел шутить в минуту опасности. Предусмотрительный во всем, он прихватил с собой проводника Элляя, а для переговоров с Пепеляевым – капитана Энгельгардта.
– Итак, до Аяна два'перехода. Мы пройдем их форсированным маршем,– резво сказал комиссар.
– Не торопись, нюча, однако. Суетливая белка на стрелу натыкается, – ответил своей поговоркой Элляй.
Он повел красноармейцев тропой, петляющей по гиблым болотам, между кочкарником и зарослями стланика. Распадки были переполнены полой водой, голые обрывы подводили к пропастям.
Сияющий день сменился пасмурным вечером, пошел снег, бойцы промокли до нитки, кое-кто натер мозоли. Лошади, тащившие пулеметы, скользили по льдам, падали, увечились, пока не выбились из сил. Бойцам пришлось нести пулеметы на своих плечах.
На третий день Элляй вывел отряд на вершину бесприютного перевала. На востоке расстилалось Охотское море, на запад, север и юг уходили, громоздясь и чернея тайгой, сопки. Вострецов устроил привал, но выслал на всякий случай разведку. Разведчики вернулись с пленником.
■ – Пепеляевца заарканили. Принял нас за бандитов,– ска-
зал старшой.
– Что за человек? Откуда? – спросил Вострецов мокрого а обессиленного пленника.
– Я иду из Аяна, зовут меня Андрей Донаур^в...
–. Догор! А я тебя не признал, однако. Капсэ есть? – Элляй обнял Андрея за плени, протянул ему трубку. – Это мой догор, это красные нючи,– говорил он, поворачиваясь то к Андрею, то к Вострецову.
Как только Элляй замолк, Андрей спросил:
– Где Феона?
– В Охотске Феонка, жива, однако. Сапсем недавно видел..,
На глазах у Вострецова Андрей преобразился, глаза загорелись, губы заулыбались, плечи расправились. Перед Вострецовым стоял совершенно иной, светящийся внутренней красотой человек, и сказал он ясным голосом:
– Я готов отвечать на все ваши вопросы...
Андрей быстро, толково сообщил Вострецову, что на аянской тропе нет ни караулов, ни застав, Пепеляев наблюдает только за морем, под Аяном особый батальон строит кунгасы, на которых пепеляевцы собираются покинуть Побережье.
– Сдастся ли Пепеляев без боя? Или будет драться до последнего патрона? – спросил Вострецов.
– Гене’ал – человек сложный. П’едугадать его поступки невозможно, – вступил в разговор Энгельгардт.
– А все же, а все же? – настаивал Вострецов.
– В нынешних условиях невозможно соп’отивляться,– обтекаемо ответил Энгельгардт.
Опять была полная неясного томления ночь, но совершенно измученный Вострецов не мог уснуть. Он сидел на валуне, неподвижный и печальный, ему, русскому мужику, не хотелось напрасно проливать русскую кровь. Откуда-то из полумглы вынырнул комиссар.
– Не спится, Степан Сергеевич?
– А ты почему бродишь?
– Грех спать в такую ночь! Хошь газету читай, хошь стихи пиши.
– Душа просит покоя и мира, а утром снова кровь и опять смерть. И когда же будет конец этому? – вздохнул Вострецов. – Давай напишем ультиматум Пепеляеву – пусть сложит оружие...
– Это ты хорошо сказал, от всего сердца. Только слово, сказанное от сердца, может воздействовать на людей. Почему все-таки добро и зло разделяются одним-единственным ударом сердца? – спросил комиссар.
Ультиматум, написанный в белую ночь, Пепеляеву передать не пришлось. Перед рассветом пал туман, и, воспользовавшись им, Вострецов напал на Пепеляева. Красноармейцы окружили
штаб генерала, дом, в котором спали офицеры. Вострецов долго стучал в дверь комнаты, за дверью покашляли, и сонный голос спросил:
– Кто там? Что нужно?
^– Я Степан Вострецов, командир красного экспедиционного отряда. Откройте дверь, и мы поговорим, генерал...
– Что за вздор? Здесь нет и не может быть красных, – от* ветили из-за двери.
– Тогда послушайте капитана Энгельгардта..,
– Б’ат-гене’ал! Господин Пепеляев! Аян занят к’асными. Советую сдаться на милость победителей...
После минутного молчания дверь растворилась, Вострецов переступил порог большой комнаты, заставленной деревянными топчанами.
■– Доброе утро, господа! Кто из вас генерал Пепеляев?
– Это буду я, – шагнул навстречу Пепеляев. – Великолеп-ная операция по разоружению противника, ничего не скажешь.
– Нам надо поговорить с глазу на глаз, генерал...
– Прошу! – Пепеляев распахнул дверь в другую, совсем маленькую комнату.
– Стоит ли проливать кровь, когда сопротивление бесполезно и безнадежно, не лучше ли закончить гражданскую войну без залпов? – сказал Вострецов.
– Вы предлагаете закончить, гражданскую войну без зал-пов? Разве с моей капитуляцией конец войне? – спросил Пепеляев. – Да, да, вы правы! Я почему-то не подумал об этом историческом факте. Несколько слов приказа —• и наступит великая тишина, великий покой. Не с луны вы свалилиср на мою голову?
– Пароходом из Владивостока...
– Значит, Владивосток стал красным! А как генерал Ди-терихс, японцы как?
– Японцы ушли восвояси, генерал вместе с ними.
– Вот тебе и крестовый поход на Москву!
Через час обезоруженные дружинники выстроились на берегу Аянской бухты. Пепеляев с Вострецовым вышли к ним.
– Братья-солдаты! С начала революции я боролся с властью коммунистов, и была у меня одна цель – спасение России от разрушения. То же чувство любви руководило мною, когда я с вами пошел в далекую и суровую Якутию, чтобы протянуть руку народу, который, как мне казалось, гибнет под властью коммунистов. Я старый солдат и смерти не боюсь. Не боюсь и ответственности. Теперь, когда на краю океана завершается последний трагический акт гражданской войны, я заявляю: нам больше не к чему спасать Россию. Она уже спасена. Из кошмарных лет войны выковалась действительно новая Россия.
И думаю я, это та Россия, о которой мы мечтали в своих бесчисленных военных походах... 1
Не многим пепеляевцам удалось избежать пленения Они разбились на мелкие шайки и еще несколько лет бандитствовали в лесах Севера, на морском побережье. Генерал Вишневский дождался прихода японской шхуны и уплыл в Токио.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Андрей был на седьмом небе.
Он наслаждался надеждой – завтра вечером увидит Феону. Надежда казалась неизъяснимо сладостной, и, смакуя ее, он то ходил по палубе «Индигирки», то, перегнувшись через поручни следил за пенными вспышками волн.
Уже давно растаяли скалистые берега Аяна, пароход держал курс на Охотск, чтобы забрать там пленных пепеляевцев и высадить Донаурова.
Любовь, жившая в сердце Андрея заставляла говоритъ о Феоне со всеми, кто мог слушать, но слушателей не было, и он разговаривал сам с собой и приходил в восторг от собственных слов.* ,
«Все перетерпит мужчина, если любит женщину. Не так ли Феона?..» И отвечал за нее: «Женщина, если не видит любви, то представит ее, если не представит, так догадается...» И опять от себя: «Женщина оценивает любовь сердцем, а не умом Ведь сердце-то убеждает сильнее, чем рассудок». И спрашивал за Феону: «Не потому ли ум всегда в дураках у сердца?..»
