Текст книги "Красные и белые. На краю океана"
Автор книги: Андрей Алдан-Семенов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 58 страниц)
Азин остановился в густом вереске, прислушиваясь к голосам спорящих бойцов. Чей-то бас непререкаемо утверждал:
– И приговорил военно-полевой суд парня к вышке: не насильничай девок. Не фулигань. Сообщают про это Азину, а он: ко мне подлеца. Привели: парень – кровь с молоком, рожа кирпича просит. Рыжий, ссукин сын, как дуб осенний. Азин даже языком пощелкал:
«Этакой молодец, а у девки попросить не сумел...»
И как почал его нагайкой обхаживать, как почал! А потом говорит: «Иди, едиот, к белым, достань «языка». Я тебя за это, может, у военно-полевого на поруки выпрошу...»
– Что-то ты заврался,—прервал рассказчика тоненький голосок.– Насильника али мародера Азин не пощадит. Они для него – самая белая контра. Видел, знаю, как он в Вятских Полянах начальника санитарного поезда в расход пустил. Начальник-то сам с потаскухой в мягкий вагон забрался, а раненых в товарные вагоны, будто дрова, покидал. А тут Азин нагрянул, аж почернел весь:
«Для тебя бойцы революции хуже скотов? Ах ты, собака! Да я ж тебя именем Революции к стенке...»
И все. И точка. И отправился начальник к генералу Духонину в гости... ■
Мелькали в дымных отблесках пламени головы, спины, пле-
чи. Пахло крепким самосадом, вареными грибами. Азин стоял в высоком темном вереске и улыбался: радостное настроение его подскочило еще выше: было приятно, что им восхищаются бойцы.
– Вот еще, ребятье, какая хреновина приключилась со связным Вятского полка. В Агрызе, здесь, позавчера дело было. Послал командир Северихин своего связного к Азину с важнецким пакетом. А тому Азина в глаза видеть не приходилось. Ну, явился, подает пакет. Азин взял, прочел бумагу, а потом ка-ак выдернет маузер:
«Руки вверх! Ты кому секретные документы приволок? Я не Азин, я белый полковник. Вашего губошлепа Азина кокнул, теперь и тебе конец...»
А потом засмеялся:
«Нельзя, парень, в такое сурьезное время растяписто-куль-тяписто жить. Ты сначала убедись, что я за птица, а потом документики суй...»
Небо мигало зыбкими звездами, ночь была наполнена сырыми, таинственными шорохами, свежо и легко дышалось.
Азин шел через ночь и все улыбался: «Когда в невероятное веришь, словно в правду, тогда особенно хорошо жить». Между соснами вновь замаячил костер, Азин направился к нему.
– Ты про Азина что хошь болтай, а он в мою душу с ходу вошел. Герой!
– Ерой с дырой! Обыкновенный сукин сын!
А за похабные твои слова я тебя в морду! Сразу перестанешь квакать...
Азин подошел к костру, красноармейцы смолкли. Боец, только что его поносивший, смущенно закашлялся.
– Повтори-ка, приятель, что ты сейчас говорил. Ты, ты, что сукиным сыном меня величал,– сказал Азин, сдвигая на затылок папаху; по его лицу засновали пестрые тени.
Красноармеец вскинул голову, отчаянным усилием встал на ноги.
– И повторю! И не испугаюсь. Кто тебе дал право бойцов плеткой лупить? Ленин дал? Почему ты людей судишь по своему хотению? Ленин велел? А может, врешь ты! Ежели я провинился– суди меня по закону, по правде суди, а не как тебе в башку взбрело.
Красноармеец тут же сник, вздрагивая от испуга, злости, собственной смелости. Азин резко вскинул руку, красноармеец откачнулся, ожидая удара.
– Молодец! Люблю прямых, ценю откровенных. Спасибо за правду!
Азин снова шел под осенними звездами, мимо спящих и мимо беседующих о житье-бытье красноармейцев. Остро и терпко пах вереск, с сосновых веток брызгала влага, чадили костры.
– Стой! Кто идет? – раздался свирепый окрик, и гневно щелкнул затвор винтовки.
– Свои, свои,– торопливо отозвался Азин.
– Парол? – выступил из темноты часовой.
– Кого порол? – уже насмешливо спросил Азин у щуплого, в лаптях и азяме, часового-вотяка. Шагнул вперед.
– Назад, кереметь!
– Я – командир дивизии...
– Вижу, ты сама Азин, а без парола нельзя.
– Позабыл я пароль. Запамятовал, понимаешь...
– Ага, ого! Сама Азин парол позабыла! Утром меня хоть по самую шляпку в землю вбивай, а сейчас не пущу,– часовой вскинул на руку винтовку.
– Вот леший! – восхищенно присвистнул Азин.—Влеплю ему завтра благодарность в приказе.
Он вернулся в штабной вагон, где его уже ждали Северихин, Чевырев, Шпагин, Лутошкин, Дериглазов, Шурмин.
– Есть хочу, Стен! – крикнул Азин счастливым голосом.– Стаканчик самогону тоже недурно.
Стен собрал на стол. Между картошкой в мундире, миской соленых грибов, ломтей черного хлеба появилось большое деревянное блюдо вареной конины.
– Прошу к столу, лошади поданы,– сострил Стен, скосив на Азина дерзкие глаза.
После самогона у всех разрумянились лица, развязались языки. Разговор стал непринужденным и общим: каждому хотелось сказать что-то свое, если не значительное, то хотя бы интересное.
– Я только что слушал, как пулеметчик Ахмет аллаху молился. Что ты, Чевырев, своих партизан от бога не отучишь? – шутил Азин, очистив и круто посолив картофелину.
– Пусть молятся. Мне недавно самому пришлось намаз совершить,– широко улыбнулся воспоминанию Чевырев.
– Да ты шутишь, ты же коммунист, Чевырев...
– А все же пришлось. Мои татары курбан-байрам праздновали. Все встали на колени, склонили головы, прижали руки к сердцу. Только один я, как идол, на ногах. Вижу, косятся татары. Пришлось и мне упасть на колени. Все остались довольными, а я, понимаешь, и верующих красноармейцев не оскорбил, и у них доверия ко мне стало больше.
– Коммунист совершил намаз, а? Может ли красный командир молиться богу, а? – блестя глазами, спрашивал у всех Азин.
– Ради революции допускаю! – сказал Дериглазов.– Я как-то хлебный поезд отправлял. Кулаки железнодорожный мост через речку взорвали, а у меня в отряде двадцать бойцов. Как мост восстановишь? Вокруг в деревнях живут одни татары, вот я и собрал в мечети всех мулл. Глубокочтимые, говорю, вы верные ученики Магомета и знатоки корана. А известны ли вам последние слова пророка, сказанные перед смертью?
«Как мы станем править народом, если ты уйдешь от нас?» – спросили его ученики.
« «Создайте совет и через совет управляйте»,—ответил поп-рок. г
Вижу, кивают башками муллы. Глубокочтнмые, говорю пришло время, и по всей России возникли Советы, о которых говорил Магомет. Скажите народу, что надо помочь Совету и его защитникам. Пусть правоверные отремонтируют мост...
’ Но это же демагогия! – воскликнул Лутошкин.
– А что такое демагогия? – повернулся к нему Чевырев.
Игнатий Парфенович находился в блаженном состоянии духа. командиры то и дело обращались к нему за разъяснениями, призывали в свидетели своих споров: общее внимание льстило старому горбуну. Сейчас Лутошкин удивлялся не невежеству Чейырева, а его откровенному признанию в невежестве.
Я ведь бездонный дурак,– с обезоруживающей улыбкой продолжал Чевырев. Совершенно ничего не знаю. Вот слышал слово философия. Для чего такое слово? Какой в нем смысл поставь к стенке – не отвечу.
– Философия – наука о познании мира, в котором мы живем, и о познании самих себя, как живущих,– весело объяснил Игнатий Парфенович. Вопросами познания мира и человека занимается философия, но, по-моему, она никогда не разрешит
Философы только тем и занимались, что объясняли мир, а мир надо переделать,—ввязался в разговор Азин – Так говорил Карл Маркс.
– Маркс требовал от философов действия, я же хочу, чтобы они размышляли.
Бессильные и безвольные личности не переделают мира. Воля без решимости хуже бессилья,—сказал Азин.
Согласен, бессилье приводит к отчаянию, но и отчаянье иногда порождает силу,– не отступал Лутошкин. – Но это уже безумство храброго отчаяния.
Безумство храбрых – вот мудрость жизни! – патетически произнес Азин.
– Неправда!– отрезал Лутошкин. – Безумство даже самых храбрых не было и не будет мудростью жизни. – Лутошкин вышел из-за стола, оперся спиной на вагонную стенку. – Вы, юные мои люди, верите в каждую красивую фразу. А вам следует знать: абсолютной и обязательной правды для всех – нет! Каждый сочиняет свою правду. Есть господь бог —это правда поповская. Нет бога – ваша правда. Боги – всего лишь выдуманные попами идолы для обмана верующих, говорите вы. Хорошо! Пусть так! А сами вы, как и верующие, поклоняетесь идее коммунистического общества. Думать не хотите —нужно ли людям общее счастье. А счастье не дается насильно. Счастье – это желанье иметь то, чего нет, но человеческие желания
бесконечны. Полное удовлетворение всех желаний – погибель для человека. Впрочем, стремиться к всеобщему счастью все равно что подниматься в небо по солнечному лучу. Удивительно хорошо, должно быть, но совершенно невозможно...
– Я не зря вам советовал податься к белым,– сердито перебил горбуна Северихин. – Теперь в самый раз перекинуться к ним,– мрачно добавил он, отставляя стакан. – Мы еще можем, усмехаясь, выслушивать ваши рассуждения, а потолкуйте-ка с красноармейцами. Скажите-ка им, что к счастью стремиться глупо. Не знаю, что тогда спасет вашу душу, Игнатий Парфенович.
– Почему вы в каждом моем слове ищете враждебность? Почему отказываете мне в праве на самостоятельную мысль? Это очень опасно – лишать права на мысль, – защищался Игнатий Парфенович.
Азин, досадливо закусив нижнюю губу, поглядывал на Лу-тошкина, на Северихина: было неприятно, что Северихин задирает Игнатия Парфеновича. Шпагин сидел с непроницаемым видом, Дериглазов скручивал цигарку, Чевырев улыбался. Стен смотрел в потолок, сразу утратив интерес к спору. Лишь Шур-мин, с восемнадцатилетней жадностью ко всему интересному, шумно вздыхал.
– Хорошо иметь знания! Грамотный любого тюху-матюху на лопатки положит. А какой из меня командир, ежили я трех классов церковноприходской не кончил? Я, что такое траектория, не понимаю. Мне толкуют – пуля летит по траектории, а я только ушами хлопаю,—снова заговорил Чевырев.
– Ты сорок суток отбивался от ижевцев, а ведь их силы десятикратно превосходили твои, – заметил Азин.
– Так это же до первого умного генерала. А разве ты не прочь поучиться? И у тебя, думаю, военные знания не ахти?
Азин хотел признаться, что и он – военно необразованный, но мелкий бес тщеславия удержал его. И он вдохновенно со-' врал:
– Я Елисаветградское училище окончил. Как-никак, а капитан царской армии. – Почему он назвал Елисаветградское училище, для чего присвоил чин капитана, Азин не мог бы объяснить и самому себе. Просто взбрело на ум, к тому же хотелось увидеть, как среагирует на его хвастовство Чевырев.
...Азин еще не выбрался из короткого сна, но сентябрьское утро с бесконечными заботами уже проникало в ум. В дверях купе появился Стен, завертел головой, не зная, будить —не будить командира.
– Ну, что тебе? – сонно спросил Азин.
– Проситель какой-то. Старик татарин.
– Что надо татарину?
– Подай ему командира – и только.
– Ну позови его.
Тотчас же в дверь протиснулся татарин в изодранном бешмете, настороженно остановился у двери.
– С чем пожаловал, старина?
Татарин снял засаленную тюбетейку, обтер ею лысину и быстро-быстро заговорил, мешая татарские слова с русскими:
– И чево я теперь стану делать? Избу мою чисто-начисто сдуло. Детишки без хлеба, баба померла, да успокоит аллах ее душу. Куда мне теперь деваться, скажи? Нет, ты скажи?
– Постой, я ничего не понимаю...
– Ты Агрыз брал? Брал. Вот твоя пушка начисто сдула мою избу... /
– Ничего не попишешь, отец, война...
– Война войной, а где мне жить, скажи? Почему так: белый ходил —сарай сгорел, красный пришел —изба горит? Баба помираи и внуки, по-твоему, помирай? А мне сапсем помирать надо? Бедному человеку не стало житья! А почему, скажи? – старик сцепил на рваном бешмете скрученные, как вишневые сучья, пальцы.
Азин вышел на перрон, где испуганно топтались босые, со стеариновыми личиками ребятишки. Дети бросились к татарину, он прикрыл их черные головки мокрыми полами бешмета.
– Вот они, внучата. Сапсем мал-мала, ашать хотят, спать хотят, чево делать буду?
– Забери ребят, Стен! И разыщи мне Игнатия Парфенови-ча,– сердито приказал Азин.
Татарин привел его на свое пепелище. Лишь стайка обгорелых черемух да печная труба напоминали о гнезде старика. Азин отшвырнул ногой головешку, тронул голый черемуховый ствол: с головы до ног обдало водяной пылью. Расстроенный, он вернулся в штабной вагон, но на пороге салона удивленно остановился.
Лутошкин сидел у стола, по-бабьи подперев правую щеку ладонью. Стен стоял в картинной позе, выпятив грудь, откинув белокурую голову; татарчата, разинув рты, ухмылялись. Все слушали Шурмина, а тот, размахивая руками и подвывая, декламировал:
Мы с Камы, с берега Крутова,
Тебе, буржуй, ответим снова:
– Прими, хозяин дорогой,
Поклон под задницу ногой!..
– А поклон под задницу ногой – здорово! – захохотал Азин. – Чьи стихи, Шурмин?
– Его собственного сочинения,– добродушно крякнул Лутошкин.– Мы и не подозревали, что наш Андрюша – поэт...
– Не одним буржуазии стихи писать,– насмешливые гла-за Азин? уставились в родниковые глаза Шурмина. – Игнатий Парфенович, дайте-ка мне пять тысяч...
Для каких чрезвычайных надобностей? – осведомился Лутошкин.
– Деньги нужны для беды человеческой. Давайте; не кобеньтесь.
Лутошкин вытащил из-под лавки рогожный куль, вывалил на пол груду пачек. Взял одну – тугую, перевязанную голубой ленточкой.
Держи, отец! – протянул татарину пачку ассигнаций Азин. И черкани, ради аллаха, расписку. Что, неграмотный? Игнатий Парфенович сам напишет, а ты крестик поставь. И не кланяйся, не я – Советская власть дает.
Души прекрасные порывы! Словами вдохновляют, примерами воспитывают. А мне ваш поступок нравится, гражданин Азин. Лучше дать хоть что-нибудь человеку, чем отнять у него,– разглагольствовал Игнатий Парфенович, пряча расписку в кобуру от нагана.
Татарин и дети ушли, Азин присел к столу, взял из чугунка картофелийу. Покатал на ладони, очистил, посыпал солью. Съел и опять рассмеялся:
– Поклон под задницу ногой! Приодеть бы тебя надо,Шур-мин. Сапогй бы по мерке, гимнастерку по росту. Игнатий Парфенович, вы же хвастались, что сапоги тачать умеете?
– Я мастер по лаптям. Могу русские, могу черемисские, но для Андрюшки сапоги соображу. Может, поэтом станет.
С того часа, как Андрей Шурмин встретился с Азиным, он подпал под его влияние. Юноша старался во всем походить на своего командира: как и Азин, он высокомерно носил бурку, заламывал набекрень папаху. Он научился работать на телеграфном аппарате и молниеносно передавал азинские послания штабу Второй армии. Неожиданно для себя юноша оказался в центре стремительного перемещения человеческих масс и был уверен – их движущей силой является Азин.
Еще год назад мир виделся Андрею лесными омутами, зеленой зыбью некошеных трав, конопляниками, пахнущими теплой истомой, окуневыми стаями, грибными дождями. Теперь в жизнь Шурмина ворвались атаки, штурмы, погони, разрушенные села, горящие города, «кольты», «веблеи», маузеры. Его окружали храбрецы и трусы, герои и шкурники, хорошие и дурные люди, но все они сливались в одну непостижимую, удивительную толпу бойцов революции. Все, кроме одного Азина.
* Еще проситель, командир,– доложил Стен. – Вернее, просительница. Красивая, чертовка...
– Ну ты, жеребец!
Девушка в синем платье, высоких козловых ботинках появи-
лась в салон-вагоне, как являются лесные цветы нз сумрачной тени на утренний свет.
Азин не мог бы определить, красавица или дурнушка она, но именно -такого девичьего лица вот с таким высоким белым лбом, подвижными бровями, глазами черными, словно ночное стекло, ждал он в последние дни. Теперь оно появилось, и должно случиться что-то. очень хорошее.
' ' Вы хотите со мной говорить? – спросил Азин, вглядываясь в встревоженное лицо девушки.
– Я пришла из Сарапула. Я хочу сообщить...
– Как вам удалось пройти через позиции белых? Они же никого не выпускают из города.
– А вот я вышла,– невесело усмехнулась девушка. – Нужда заставила...
– Ваше имя, фамилия? – Азин взял стул, поставил перед собой, уперся о спинку локтями.
– Меня зовут Евой Хмельницкой. Я хочу сообщить... – Девушка взволновалась, не находя нужных слов. – Выше Сарапула на Каме, у пристани Гольяны, стоит баржа с арестованными большевиками. Их много, несколько сот человек. Белогвардейцы решили затопить эту баржу, если красные возьмут Ижевск. Спасите арестованных!
– Откуда вам известно о барже в Гольянах?– спросил Азин, чувствуя, что напрасно повысил свой голос.
– О барже знает весь город,– недоуменно ответила Ева. —<■ На этой барже наши отцы, братья...
– У вас кто на барже?
– Мой отец, Константин Сергеич Хмельницкий, здешний врач. Его вся губерния знает, хоть кого спросите,—с печальной гордостью сказала Ева.
– А за что арестован ваш отец?
– За укрывательство красных.– Ева испытывала разочарование. Рискуя жизнью, пробиралась она из Сарапула и была уверена, что встретит опытного и смелого командира. А столкнулась с бледным юнцом, задающим пустые, ненужные вопросы.
– Почему вы решили, что белые собираются утопить арестованных?
– Так они же приказ по всему городу расклеили. Вы что, сомневаетесь в их угрозах? – срезала она неожиданным вопросом Азина.
Он выпрямился, отставил стул, покосился на Лутошкина, на Шурмина. Негромко приказал Стену:
– Позови Северихина и Шпагина. – Повернулся к Еве, пристукнув каблуком о каблук: – Я нисколько не сомневаюсь в угрозах белых. Но я не желаю принимать за веру любое сообщение. Откуда я знаю, кто вы такая?
– Я дочь потомственного дворянина.
– Ваш отец дворянин, да еще потомственный! – отшатнулся Азин, будто его ударили ножом в спину.
– Что же тут предосудительного? – насмешливо спросила * Ева. – Ленин тоже из дворян...
Это был второй, неожиданный удар, нанесенный самолюбию Азина: он не знал, что Ленин дворянского происхождения.
– Ленин – это совсем другое дело, – возразил он не очень убедительно.
Приход Северихина и Шпагина вывел его из неловкого положения. Он объяснил, в чем дело, и как бы мимоходом заметил:
– Нет причин не доверять девушке.
– В таком возрасте еще не умеют обманывать,—согласился Шпагин.
– В подобных случаях ложь становится преступлением,—> произнес Северихин, но не закончил своей сентенции, заметив выступившие на ресницах Евы слезы.
– Так что же мы предпримем? – спросил ,Азин. – Шпагин, что ты думаешь, а?
– Мы не сможем помочь арестованным, пока не освободим Сарапула. А спасти баржу мог бы Николай Маркин, ведь он стоит у Пьяного Бора. Надо известить Маркина, пусть подумает, как освободить арестованных.
– Хорошая идея, – похвалил Северихин.
– Хорошая идея та, что хорошо исполнена! – с жаром сказал Азин. – Пошли к Маркину толкового человека. Я.напишу записку.
– Толковых разведчиков я направил в Сарапул, в Ижевск. Посылать кого попало – рискованно,– возразил Шпагин.
Азин окинул взглядом уравновешенного, подтянутого от бровей до ноготков начальника штаба.
– В дивизии есть ловкие ребята. Через час я найду тебе дюжину. Надо знать, на что способны бойцы, а не воображать опасности!
– Пишите письмо, гражданин Азин, я отнесу его к Маркину. Переоденусь нищим и пройду незаметно, и никто не заподозрит меня, – выступил из-за спины Северихина Игнатий Пар-фенович.
– Если вас задержат мятежники, вас расстреляют. Вы об этом не подумали, Игнатий Парфенович.
– Я думаю о людях, попавших в беду, юный вы мой человек.
Лутошкин шел перелесками, озаренными вспышками осени. ; – Калиновые заросли сливались в кровяные озерца, лужи резали глаз свечением воды и солнца, непрестанно проносились утиные стаи: посвист их крыльев тревожил душу. Бледное пустынное небо висело над миром, равнодушное к любым страданиям, гне-
дые от умирающих трав увалы угрожали опасностью, зыбкие стены неубранной конопли казались подозрительными.
Под вечер Лутошкин вышел к Каме. На реке было простор-. но, свежо и одиноко. Лишь за речным поворотом струились слабые дымки: по ним угадывалось человеческое жилье. Игнатий Парфенович стал спускаться с обрыва, хватаясь за желтые валуны. Два валуна образовали почти круглую дыру, и в ней мерцал огромный синий шар воды. Игнатий Парфенович уставился на этот холодный, отдаленный водяной шар, но ничего не увидел, кроме него. Шар медленно зеленел, потом налился злым сургучным огнем,– солнце закатывалось, и вода мгновенно меняла свои краски.
«За поворотом должен быть Пьяный Бор. А чуть ниже – на Каме – стоит Маркин»,– думал Игнатий Парфенович, сходя к реке. Ракитовые безмятежные кусты, однозвучный шелест воды, оранжевая полоска заката успокаивали горбуна.
– Руки вверх! – Свирепый окрик ударил Лутошкина, как хлыст. Из кустов выступил белый патруль.
Игнатия Парфеновича привели к береговой батарее, замаскированной дровяными поленницами. У берега подрагивал на течении военный катер.
– Задержан подозрительный тип,– доложил старший солдат командиру батареи.
– Большевик?
– Я странник, я нищий,—торопливо ответил Лутошкин.
– Все большевики – нищие и голодранцы.
– Что там у вас? —строго спросили с катера.
– Краснюка поймали, господин капитан.
– Давайте его на борт, мы уходим в Гольяны...
Часа через три катер причалил к большой старой барж'е, стоящей на якоре посредине реки. Игнатия Парфеновича швырнули в темный вонючий трюм, до отказа набитый арестантами.
32
Николай Маркин проснулся от оглушительного звериного рева.
На ходу застегнув куртку, он выбежал на палубу–седую и студеную от росы. Вахтенный, смеясь, показал на береговой обрыв: там между соснами, откинув голову, гулко и призывно ревел сохатый. Эхо лесного голоса раскатывалось по реке.
Маркин поразился тому, как могучее, будто высеченное из серого гранита," тело напряжено, мускулы на груди переливаются, а широкая спина, засеянная пунцовыми листьями, вздрагивает в нетерпеливом желании.
Маркин знал: в октябрьские зори трубят сохатые, исходят страстным ревом олени – подступило время звериной любви.
Не зря же в народе чернотропный октябрь йазывался «зарё-вом».
Маркин, с наслаждением случая трубный зов сохатого, встречал зеленоватый прозрачный рассвет. Небо над головой имело льдистый оттенок, одинокие облака слабо розовели. Желто лоснились песчаные косы, сквозь голые сучья ракитника лихорадочно синела вода. Правый обрывистый берег, сложенный из плит песчаника, слезился бесчисленными ручьями. По скалам над родниками карабкались покореженные, обросшие лишайниками сосны. >
Это были древние сосны Пьяного Бора. Давно укрепились они корнями– в плитняке и лезли в небо, и шли над рекой, и повисали над отмелями; с берега тянуло запахами смолы, вереска, белых, грибов, только что опавшей ивняковой листвы.
В такое звонкое, зеленоватое, ясное утро Маркин особенно уверовал в свое многолетнее и великолепное будущее. У людей ведь нет опыта смерти, как нет и вечного праздника жизни, а предчувствия так же изменчивы, как игра солнечного света в траве.
Маркин закинул за шею руки, свел локти, с наслаждением потянулся. Хорошо и вкусно жить на земле!
Фуражка вломана в затылок,
Пыль разметают брюки клеш.
Такая дьявольская сила В девизе пламенном – «даешь!»,—
раздался за его спиной беззаботный голос Сереги Гордеича. Пулеметчик выходил из гальюна, с ремнем на шее, застегивая брюки. Сразу осекся, увидев комиссара. Маркин не обратил внимания на нарушенный порядок,– слишком в раскованном и летящем настроении находился он сам.
Он взошел на капитанский мостик, взял у вахтенного бинокль. «Ваня-Коммунист» – после освобождения Казани буксиру присвоили такое наименование – стоял на якоре около Пьяного Бора. Здесь река особенно широка и многоводна; с левой стороны в Каму впадает Белая. В устье Белой находятся суда адмирала Старка. Адмирал жаждет реванша после поражений под Казанью, Елабугой, Набережными Челнами. Возможно, сегодня он попытается навязать бой красной флотилии. А красная флотилия стоит в трех верстах от «Вани-Коммуниста».
Обо всем этом Маркин был прекрасно осведомлен. Не знал он только о барже с арестантами, что обречена на гибель в Гольянах, да что выше Пьяного Бора, между дровяными поленницами, замаскирована вражеская батарея.
Маркин водил биноклем по камским берегам – в окулярах проплывали отмели, песчаные косы, луговые гривы, уже подпаленные встающим солнцем. Медный круг его торжественно выдвигался из сосновых макушек, последние ночные тени поспеш-
но убегали по реке; в белесых испарениях мелькал длинный рыжий остров, прикрывающий устье Белой. Маркин напрасно пытался разглядеть суда адмирала Старка, скрытые островом,– их не было видно. Маркин опустил бинокль и вдруг засмеялся тихо, потом все громче, все заливистей. Он хохотал так заразительно, что вахтенный, тоже заулыбавшись, спросил:
– Чему смеешься, комиссар?
– Вспомнилось, как я дипломатом был!
– Не понимаю, что тут смешного, комиссар?
– Да я не над дипломатической рдботой смеюсь. Мне смешно, как я послов царскими орденами награждал. Понимаешь, явился ко мне секретарь испанского посла – вкрадчивый, вертлявый, скользкий, будто налим. И задушевно так говорит:
«Мой посол оказал болыиевицкому правительству серьезную услугу. Он единственный из всех послов переслал в Испанию вашу ноту о мире».
«Ну и что же? Это его святая обязанность».
«Теперь мой посол возвращается в Мадрид и просил меня напомнить про его услугу. Он очень любит ордена: у него уже есть английский, австрийский, бразильский, мексиканский, американский, французский, еще шестидесяти двух государств высокие ордена, но очень бы хотел он иметь и русский орден...»
«Советская республика орденов еще не учредила. Нам нечем наградить господина посла...»
«Он не возражал бы против царского...»
«Ах, вот как! – Я открыл сейф, зачерпнул полную пригоршню орденов и медалей, высыпал на стол. – Вот Андрей Первозванный, вот Анна с мечами, а это крест святого Станислава. Можете выбрать не только послу, но и самому себе...»
Солнце поднималось все выше над октябрьскими, в последних алых и желтых знаменах, лугами, и бодрящий свет переполнял Маркина. Вспомнился свой же девиз: находить врага первыми – первыми нападать на него. Решение – высадить на левый берег десант и напасть на адмирала Старка – пришло внезапно. Оно было подсказано солнцем, звонким утром, верой в собственные силы.
В небе пронеслась стайка чирков, прошумели крыльями лебеди, обронив в реку прощальные клики. С правобережных сосновых круч падали блистающие снопы ручьев, взрывались в Каме и, крутясь солнечными колесами, уходили за песчаную косу. Слишком прекрасен был утренний мир, чтобы можно было усомниться в победе. И Маркин подозвал Серегу Гордеича.
– Бери шлюпку, отправляйся к командующему флотилией. Передай – я высаживаю десант на левый берег. Десантники обстреляют белых, и мы атакуем адмирала Старка.
С канонерских лодок, с истребительных катеров началась высадка десанта. Матросы высаживались бесшумно и быстро, неся на плечах «виккерсы» и «максимы».
«Ваня-Коммунист» поднял якорь и, работая плицами, еле удерживался на скором течении. Боцман торопливо перекрестил волосатый рот, комендор что-то насвистывал, поеживались от утренней свежести пулеметчики. Вахтенный не отводил напряженного взгляда от Маркина, ожидая его команды.
А сам Маркин с таким же напряжением ждал сигнального выстрела десантников. Он упорно шарил биноклем по левобережью, но десантники словно растаяли в чащобах дубняка и ракитника.
Маркин вообразил, с каким нетерпением ожидают сигнального выстрела бойцы на миноносцах, на речных пароходах. Уже давно примчался на флагманский миноносец «Прочный» Серега Гордеич; флотилия готовится к стремительному броску в устье Белой. Не знал одного Маркин: командующего флотилией еще вечером вызвали в штаб Второй армии.
В радужных переливах утра сигнальный выстрел прозвучал особенно громко. За ним сразу часто и гулко, словно радуясь, зататакали пулеметы – эхо их выстрелов отчетливо катилось по оголенным просторам. Десантники Маркина начали пулеметный набег на флотилию адмирала Старка.
«Следовать курсом за мной»,– поднял сигнал «Ваня-Коммунист». Стронулись с места истребительные катера и канонерки и пошли кильватерным строем, разрезая на зыбкие белесые полосы камскую воду. Ощущая всем телом движение буксира, Маркин приподнялся на цыпочки, покачивался, улыбаясь рулевому.
Стремительно бежали мимо рыжие обрывы, покореженные сосны, глыбы песчаника. Пьяный Бор лоснился светлыми бликами, бесконечные дровяные поленницы у кромки воды не привлекли внимания Маркина.
Вдруг из поленниц вырвалась багровая струя огня, и «Ваня-Коммунист» содрогнулся. Орудийный снаряд пробил пароходную трубу, сорвал сигнальные фары. Второй жестокий толчок в корпус – и по палубе запрыгали фугасные осколки, шипя, жаля, убивая матросов.
По вражеской батарее – огонь! Два снаряда – огонь!—* скомандовал Маркин.
Носовое орудие открыло огонь по невидимой батарее: на обрыве приподнялись и посыпались в воду поленья, сосновые сучья, камни.
Из-за острова появились белые суда: «Ваня-Коммунист» попал под обстрел флотилии Старка и береговых батарей,– его расстреливали в упор. Вышло из строя гребное колесо, вспыхнула рубка, у кормового орудия оторвало ствол. Погибли комендор, номерные, рулевой рухнул на палубу. Маркин кинулся к штурвалу, но буксир уже потерял управление. Он еще "шел по инерции —пылающий, захлестываемый волнами, с убитыми матросами, принимая на себя все новые удары белой флотилии.
8 А. Алдан-Семенов
Маркин ловил ногами ускользающую, кренящуюся набок палубу: неуправляемый буксир сносило течением. Обрывы, сосны, отмели побежали назад, пенные бурунчики заклубились на палубе.
– Всем покинуть судно! – скомандовал Маркин.
Матросы прыгали в студеную воду, раненые боролись с течением, убитые уходили на дно. Над головами погибающих грохотали взрывы, меркло дымное солнце. Буксир опустел; на нем остались только комиссар и вахтенный.
– Комиссар, спасайся! – поднял на Маркина умоляющие глаза вахтенный.
– За борт! – крикнул Маркин вахтенному.
Вахтенный прыгнул, вытянув руки навстречу врде. Вынырнув на поверхность, он еще увидел комиссара, склоненного над пулеметом; мимо проскользнул «Ваня-Коммунист», волоча багровые полотнища дыма и пепла.
Над водой, над камскими берегами возник нечеловеческий вопль, приглушив и артиллерийскую канонаду, и всплески взрывающейся воды; вопль этот сверлил воздух, отскакивал от берегов, бился на отмелях. Ни страх, ни боль, ни отчаяние не издают таких жестоких, холодных, безысходных воплей. Ничто живое не могло рыдать и выть так неестественно и страшно.
Снаряд угодил в дальномер буксира; дальномер свалился на трос сирены и натянул его. И сирена взревела...
Протяжно и зло выла она – вой внезапно освобожденного пара перешел в исступленный рев. И некому было остановить металлический, режущий, скребущий крик сирены.
В нахлынувшей сразу тишине грохали орудийные выстрелы, раскатывались пулеметные очереди. Короткая схватка флотилий снова показала превосходство красных: адмирал Старк поспешно уводил свои суда в устье Белой.
