Текст книги "Красные и белые. На краю океана"
Автор книги: Андрей Алдан-Семенов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 46 (всего у книги 58 страниц)
– Если тебя любит Феона, если ты друг Ильи Петровича, если дерешься с Матвейкой Пауком из-за неотрезанных чужих ушей, то этакому жулику можно довериться...
– Ух ты, сколько «если»! Но я перебираюсь в Охотск, куда девать ваше золото?
– Суму к седлу приторочь. В конце концов и мы нынешней зимой на Побережье объявимся,– многозначительно сказал Южаков.
– Будете, когда рак на горе свистнет.
– А рак вот-вот да и свистнет. Последние события свидетельствуют: власть полковника Широкого на Побережье скоро лопнет. Время-то нынче оборотистое: сегодня наверху белые, завтра – красные.
– Откуда известно про события-то?
– Илья Петрович славные радиограммы перехватывает. Красные гонят адмирала, он покинул Омск и с золотым эшелоном тащится в Иркутск. Знаешь, сколько у Колчака русского золота? Почти семьдесят тысяч пудов, не считая драгоценностей из царских сокровищниц.
– Боюсь, у твоих артельщиков не хватит силенок сковырнуть полковника Широкого.
– Как знать, как знать! Про большевиков тоже трещали: захватили-де власть на три дня, а они уже четвертый год... Когда думаешь подаваться в Охотск? – спросил Южаков, меняя тему разговора.
– Зовет Феона, и я не стану задерживаться.
– Никому не болтай про наше золото. Упаси боже, а то твои же дружки тебя же к стенке.
Андрей забил жердями хижину, навьючил свое и чужое добро на лошадей и отправился в путь на заре, когда вспыхивали бликами сопки и напряженное безмолвие сдавливало тайгу.
Первые два дня он ехал, не замечая таинственных перемен в природе. На третьи сутки его неподалеку от Охотска настигла пурга. Сперва заколебался, застонал примороженный воздух, во всех направлениях помчались шепоты и вздохи, солнечный диск начал пересекать ржавые полосы, и потемнели окрестности, й мир погрузился в белую тьму. С горных вершин сорвался ветер, деревья согнулись, выпрямились, зашумели, вихрь опрокинул Андрея и поволок по снежным сугробам. ,
Андрей цеплялся за кусты таволожника, ветер отрывал и тащил, пока не скинул его в какую-то трещину. Андрей очнулся, когда уже воцарилась тишина, поднял голову, осмотрелся: «Попал в ловушку, из нее не просто выбраться. А где же лошади?» Теплая куртка из пыжика, толстые чулки, на которые он надел оленьи торбаса, спасали от мороза.
Андрей пошел было по дну трещины, но тут же уперся в ледяную стену. Присел на глыбу, слегка ошеломленный безвыходностью положения, в которое попал. Через полчаса пространство и время отодвинулись, и он перестал быть самим собой: стало чудиться – в ледяной ловушке сидит не Он, а кто-то другой, и тот другой не звал на помощь, не искал выхода из своего бедственного состояния.
В трещину падал пушистый, мягкий снежок, в белом полусумраке возникли зеленые точки, чье-то упругое прикосновение к щеке вывело Андрея из оцепенения. Две лисицы стояли около, высунув языки. Андрей протянул руку, звери отскочили. Он вскрикнул, лисицы не испугались голоса. Андрей обессиленно растянулся на снегу, одна из лисиц лязгнула зубами. «Они меня не боятся. Как только замерзну, сожрут». Едва он представил такую картину – мгновенно приготовился к борьбе. В этот момент ледяная трещина наполнилась громким криком:
– Эй, кто тут, однако?..
– Это я, это я,– прохрипел Донауров.
Кто-то соскользнул на дно трещины, обхватил Андрея за
плечи, приподнял на ноги. Вскоре Донауров лежал на нартах, укутанный в оленью малицу.
– Ты сапсем дурной, в метель на таежной тропе один оказался? Сапсем глупый.нюча. Кто и откуда?
Андрей назвал себя.
– А я Элляй из Булгина. Скоро в яранге согреешься. – Эл-ляй привязал лошадей Донаурова к своим нартам.
Под резкое поскрипыванье полозьев Андрей устало смотрел в черное, с заиндевелыми звездами небо, слушал, как шуршит стылый воздух, но чувствовал, что озноб его сменился жаром.
– Неужели воспаление легких? – пробормотал он тоскливо.
В яранге Андрею стало совсем скверно, тело горело, и все казалось, что он куда-то падает и не может дождаться конца своего падения.
– Где это я? – спросил Андрей, отодвигая кружку крепкого чая, поданного Элляем.
– На тордохе 1 в Булгине.
Андрей обрадовался, что скоро увидит Феону: ведь от Охотска его отделяет только река Кухтуй.
– Болен ты, однако, а лечить нечем. – Элляй положил на его лоб сухую ладонь.
Новость о том, что Элляй спас человека, распространилась, как пламя; ярангу заполнили посетители и. о чем-то разговаривали, сокрушенно покачивая головами. Дверь с визгом распахнулась, вошел новый посетитель, обобрал сосульки с бороды, спросил:
– Капсэ есть, Элляй?
– Нет новостей. Рассказывай сам,– сумрачно отозвался оленевод.
Вошедший с многозначительным видом раздвинул толпу, сел на скамью у камелька, покосился на Андрея плоским, в в сетке морщин, лицом. Яранга притихла в ожидании новостей. Андрей знал великое значение капсэ – таежной почты, которая работала постоянно, быстро, безотказно.
Всякую новость первый услышавший ее человек спешит передать другому. Он садится на лошадь или запрягает в нарты оленей н торопится к соседу, иногда верст за полтораста. Метель, мороз, дождь, распутица не препятствия для передачи капсэ. Доброхотного почтальона встречают как почетного гостя, но в ярангу он входит медлительно, раздевается не спеша, люди же терпеливо ждут; проявлять нетерпение – верх неприличия к вестнику капсэ. Ему набивают табаком трубку, подают уголек для прикурки, угощают изысканным блюдом – нельмовыми пупками.
Насытившись, вестник выкладывает свои новости, его слушают в глубоком молчании. Но вот капсэ рассказано, почтальон
1 Т о р д о х – стоянка ( Якутск.).
откидывается на стену в полном изнеможении. Из круга слушателей встает новый почтальон, надевает торбаса, оленью малицу. Ему подают черное, с сизым отливом, перо ворона, теперь капсэ помчится с быстротой птичьего лета. Новый гонец прячет перо ворона на груди и едет к ближайшему соседу, живущему где-то в тайге.
Приподняв горящую голову, Андрей прислушивался к новостям.
– Белый правитель Колчак посажен в тюрьму, его схватили комунисимы. Красные нючи хотят сравнять всех живущих даже в тайге. Богатый станет равен самому бедному,– раздумчиво говорил прибывший.
– Можно ли уравнять умного с дураком? Умный имеет пушнину, дурак – глупость,– сказал Элляй.
– Большой начальник Широкий посылает солдат отбирать у охотников пушнину, у рыбаков – рыбу, у оленеводов – олешек.
– Ойе! – сокрушенно вздохнул Элляй.– Тогда таежные люди станут пить ягелевый отвар – пищу голодных. Начальник Широкий вреднее росомахи. Как по-твоему, а? – спросил он у рассказчика капсэ.
– Я не успел разглядеть его душу.
– Ты сказал правдивое слово. Разве увидишь душу у тени? Вор силен до рассвета, волк до капкана, но говори, однако.
Донауров подумал, что Элляй не нуждается в золоте, нё интересуется политическими идеями, война красных и белых для него не имеет значения, события такого рода приобретают авторитет в тайге только тогда, когда становятся силой и властью.
Новый гонец помчался в ближайший наслег, жители разошлись. Элляй подал Андрею кружку мутного, с острыми таежными запахами отвара.
– Пей, грудь отмякнет. Оленина в камельке – ешь, табак на столе – кури. Лежи и жди, когда вернусь...
Элляй надел кухлянку и вышел; стало слышно, как он покрикивал, запрягая в нарты оленей. Андрей полулежал, печально поглядывая на тлеющие угли, перед глазами вырастали и таяли цветные круги, и стало досадно, что болезнь свалила его в нескольких верстах от Феоны.
«Попрошу Элляя съездить к Феоне»,– решил он, и болезненная нежность сжала сердце. 'Андрей упрекал себя, что занимался ненужными делами, тратил силы на поиски золота. «Я же оставил Феону среди таких типов, как полковник Широкий, как Боренька Соловьев».
Воображение разыгралось, с поспешностью рисуя Феону. в объятиях полковника Широкого. Представлять этакие сцены было больно и обидно, но Андрей уже не мог отогнать мысль об измене Феоны. То ли усиливающийся жар болезни, то ли зелье Элляя Подействовали,—он впал в полубредовое состояние. Вяз-
кая чернота ночи накрыла с головой, Андрей лежал обессиленный и сонный, словно змея, сбросившая кожу, и думал о совершенно отвлеченных вещах, не имеющих отношения к любви или измене. Он размышлял о вселенной, но мысли о необъятном не принесли успокоения. Тогда он опять вернулся к своей мозжащей ревности.
«Чем больше я люблю Феону, тем сильнее страдаю. Отчего бы это? Почему страсть опустошает душу, как пожар? За минуты наслаждения приходится платить постоянной тревогой. Беспокоиться за ее слова, поступки ее? Что она скажет сейчас, через час, завтра? Когда ее нет, я страшусь за каждый ее шаг, когда она рядом – блаженная радость охватывает меня, но в этой радости таится еще более опасный страх».
В темноте яранги возникали смутные, неосязаемые образы и набегали на Андрея, словно морские волны. Появилась Феона, и то гладила по волосам, то прижималась губами к воспаленному его лбу, и снова отодвигалась, зыбкая, как вода.
– Феона, Феона! – бормотал он, с трудом приподнимая опухшие веки, фитиль коптилки раздваивался на капли огня, из них смотрели ее глаза. Андрею и прежде казалось: в глазах Фе-оны бесчисленные оттенки чувства и мысли, но теперь в глубинном блеске их была равнодушная пустота.
Он вытянулся на оленьей шкуре. Причудливые видения исчезли, посторонние звуки растаяли. За ярангой выли собаки, прищелкивали замороженные лиственницы, но Андрей даже не слышал, как чьи-то руки подняли его, одели, осторожно уложили на нарты.
Элляй взмахнул хореем, погоняя оленей; на нартах, положив на колени голову Андрея, сидела Феона, снежные хлопья падали на ее заиндевелое лицо. Из сугробов, вспыхивая и мигая, струился звездный свет.
Андрей долго не мог сообразить, где он, и все разглядывал белый потолок, молочной свежести постельное белье, женский портрет на стене. У женщины был стремительный, летящий облик: Феона и не Феона, но что-то очень знакомое, похожее на Феону, виделось в портрете.
«Да это же ее мать!» – вспомнил он и невольно подумал, что у любимых женщин есть та неповторимая, принадлежащая только им особенность, которую мужчина чувствует на расстоянии. Она еще не пришла, но приближение ее уже передалось влюбленному, и ожидание нарастает, и все приобретает значительность и начинает окрашиваться в солнечные тона.
Из соседней комнаты послышались слова молитвы – сумбурной и страстной. Сердце Андрея забилось сильнее от просящего, с оттенком жалобы, голоса Феоны. По грудному голосу он мог представить ее лицо отчетливо, как на снимке.
– Три вещи непостижимы для меня, господи, и четырех я
не понимаю: пути орла в небе, пути змеи на скале, пути корабля среди моря и пути мужчины к сердцу женщины. Я не хочу знать путей орла, змеи и корабля, но мужской путь необходимо познать. Не казни меня, господи, ведь все мое преступление в том, что земную свою любовь ставлю выше небесной...
Скрипнула дверь, Феона на цыпочках вошла в спальню, склонилась над Андреем. Сквозь полуприкрытые веки он видел' влажный свет ее глаз, чувствовал дыхание ее, и слезы благодарности подступили к горлу.
– Слышал твой разговор с богом...
– Тебе не понравилась молитва?
– Все, что ты сказала, хорошо! Нет слов, чтобы выразить любовь к тебе.
– Я понимаю без слов.
– Как узнала, что я заболел?
Примчался Элляй, на его оленях я понеслась в Булгино.
– Одна? ]
Когда тебе грозит опасность, нет времени на поиски спутников.
В Булгине остались мои лошади и груз,– обеспокоенно сказал он.
– Твой груз в моем шкафу, лошади на конюшне у Каролины Ивановны. Сума с золотом в полной сохранности.
Это золото Горной артели, его передал мне на хранение Алексей Южаков.
Разлука научила меня ценить твою любовь выше золота. Если золото артельное, то надо беречь это, как тайну...
Ты здесь, и полковник Широкий теперь уже не посмеет ухаживать за мной,– рассмеялась Феона.
– Я набью ему морду!
– Не смей вытворять глупостей.
– А сплетников заставлю просить у тебя прощения.
– Сплетники бывают двух родов: фотографические и гиперболические. Сплетни убиваются или насмешками, или презрением к ним. – Феона обняла Андрея, прижалась щекой к груди, стала считать удары его сердца, радуясь, что они ровны и спокойны, и шептала первые, взбредшие на ум слова; они звучали в его душе, как ветер в майской листве берез.
– Я полюбила тебя, и как-то незаметно явился опыт любви. Он учит скрытности, хитрости, чарующей лжи, всему, что жизнь отвергает, а любовь считает необходимостью. Иногда думаю: любовный опыт – это арка, через которую виден неведомый мир. Смотри же на меня, смотри, без глаз нет сердечного разговора, как нет приказа для любви...
– Любят только по приказу сердца,– поправил Андрей. —* По любым другим можно совершать подвиги, можно идти на смерть, но не любить.
Любовь еще учит стремиться к цели. Цель, достигнутая
через любовь, дает устойчивое счастье, особенно женщинам,—• продолжала Феона. – В одной лиійь любви каждый человек достигает своей вершины...
Андрей перевел взгляд на узкую кровать под белым покрывалом. Все вещи и безделушки в комнате приобрели для него значение – на них отблеск ее личности. Андрей сидел, прислушиваясь только к пощелкиванию каблучков на кухне, и это пощелкивание наполняло его целиком, им овладело желание – острое и пьянящее, как запах цветущего багульника.
После обеда Феона села на подлокотник кресла, к Андрею; он стал целовать ее в губы, лоб, шею, она отвечала на поцелуи. Тогда он положил ее на постель; она отвернула голову, скрывая от него сияние полузакрытых глаз.
– Не надо этого, умоляю,– услышал он ее шепот и устыдился, и опять увидел портрет матери со строгим, осуждающим лицом. Он оторвался от Феоны, она положила руки на его плечи.
– Ну не надо сердиться...
С кровати было убрано покрывало, со стены портрет матери.
– Феона! – сказал он. – Феона, Феона! – повторял он.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
– Илья Петрович просил передать, что лучшее время для выступления – ночь. Младшие чины гарнизона перешли на нашу сторону и не поднимут тревоги, караулы пропустят в Охотск без единого выстрела. Илья Петрович советует окружить штаб-квартиру полковника Широкого и факторию Дугласа Блейда. Там допоздна засиживаются все богачи, можно взять их без возни. И еще одну новость передает Илья Петрович: верховный правитель арестован большевиками в Иркутске. С падением Колчака теряет свои полномочия и полковник Широкий,– заключил Василий Козин, вздыхая и откидывая голову на бревенчатую стену. – Весь день тащился, снегу намело – страсть, совсем из сил выбился. На тропе хорошо бы поставить часовых и не пропускать никого с приисков на Побережье. Особливо людей от Ваньки Елагина.
Козин широко зевнул и уронил на грудь голову.
– На ходу уснул, бедняга. Положите его на лавку, накройте полушубком,– приказал Южаков, вывертывая фитиль в плошке с медвежьим жиром.
Дымный свет выхватил из сумерек напряженные лица партизан; облокотившись о стол, сидел сам Южаков, рядом с ним, обдумывая что-то свое, смотрел в потолок его заместитель Ин-дирский, безмятежно покуривал трубку член ревкома Наахар.
Труды Южакова зря не пропали: за время вынужденного свидания в Красных скалах он собрал и объединил в партизанский отряд сто двадцать старателей. Пришли в партизаны кро-
ме членов Горной артели и люди с других приисков, но от Елагина перебежал только Ахметка.
– Не хочу на Елагин-бая спину гнуть. Он душу сильно мотает, кушать мало дает, комарами меня травил. Я ух как зол на Елагин-бая!-говорил Ахметка, объясняя свой переход к Партизанам. ѵ ѵ
вич – Сколько елаг инцев в отряде? – спросил Алексей Ивано-
Да весь прииск, кроме меня, бачка.
_– Командует отрядом Елагин?
– Он за главного, но в помощниках Матвейка Паук гуляет Вот кому секим башка надо раньше Елагин-бая!
В конце осени Южаков вывел партизан из Красных скал на старое, насиженцое место —в Горную артель. Партизаны поселились в заброшенных хижинах прииска, но вели себя тихо чтобы не привлечь внимания елагинцев. Каждый старатель умел обращаться с оружием, Алексею Ивановичу приходилось только сдерживать воинственное нетерпение, и он выжидал удобного момента.
Поздним вечером по приказу Южакова партизаны собрались у приисковой конторы. н
– Пора, ребята,—строго сказал Алексей Иванович, обходя ряды старателей, – Мне сообщили, что половина охотского гарнизона сочувствует нам и в эту ночь на часах стоят наши люди. с)то хорошо, но на бога надейся, а сам не плошай. Каждому нынче действовать надо быстро, ловко, бесшумно. Вася знамя!– скомандовал Алексей Иванович.
Козин вынес из конторы красное полотнище. Алексей Южа-отряда РеКИНУЛ ВИНчестер через плеч0 > встал в головную шеренгу
Партизаны двинулись в путь на Охотск.
Что, опять неприятные новости? – спросил полковник. Верховный правитель России расстрелян в Иркутске,– печальным голосом сообщил Щербинин.
Полковник пошатнулся, поднес левую ладонь к виску. Спросил сдавленно:
– Это вы точно?..
О расстреле адмирала трезвонят радиостанции всего
мира.
Вечная память Александру Васильевичу Колчаку! Он искренне любил Россию и хотел спасти ее от большевизма. Не сумел. Не смог. Вечная ему память! – повторил Виктор Николаевич, осеняя себя размашистым крестом.
– Белая идея лишилась высшего принципа власти,– заметил Илья Петрович.
Идеи да принципы – вздор перед длинными ножами.
Алешка Южаков может прирезать нас раньше, чем мы его, но я не положу покорно голову под топор,– остервенился полков–ник.
– Елагин перекроет путь партизанам на Охотск,– сказал Щербинин.
– После расстрела верховного на Дальнем Востоке начнется чертова кутерьма,– решил полковник.
Щербинин ушел; полковник угрюмо разглядывал морозные пальмы, расцветшие на стекле. Было над чем поразмыслить, из-за чего взволноваться, ведь вся власть его – начальника Охотского края – держалась на авторитете верховного правителя.
Виктор Николаевич правил необозримыми своими владениями именем адмирала, пока это имя было пусть призрачным, но символом Русской империи. И вот символ рассеялся, словно дым. Кто же теперь он, полковник Широкий? Авантюрист, уголовный преступник, каждый туземец может пристрелить его, словно расомаху. А партизаны Южакова повесят на первой лиственнице, это уж точно. Даже на якутских купцов Сивцовых нельзя положиться, полковник грабил их размашисто, они отомстят со звериной хитростью. Единственный человек, кто бы еще вызволил из опасного положения,– это мистер Блейд. Некуда деться полковнику в снежных пустынях Севера.
А сотня уссурийских казаков, с которыми он приехал в Охотск? А головорезы Ивана Елагина? А японские рыбаки с промыслов фирмы «Айрам Гуми»? Награбили пушнины и золота, и одна думка – благополучно удрать в сторону южную. И ему, Широкому, осталась лишь надежда, что не скоро большевики доберутся до Тихого океана, есть еще время для стремительного исчезновения.
Приняв та-кое неопределенное решение, полковник немного успокоился и пошел коротать вечер к Дугласу Блейду. После неприятной истории с Феоной и'Каролиной Ивановной он предпочитал холостяцкое общество: у Блейда собрались братья Сивцовы, Тюмтюмов, Боренька Соловьев. Хозяин щедро угощал гостей вином, допоздна играли в карты.
У Блейда полковник застал одного Софрона Сивцова; они сидели за столиком, заставленным стругаными дощечками, палочками, свернувшейся в трубочку берестой. На дощечках и бересте виднелись крестики, на палочках – зарубки, в углу высилась стопочка песцовых и соболиных шкур, на ней валялись куски все той же бересты.
– Олл райт, мистер Широкофф! – взблеснул очками Дуглас Блейд. – Наш бойе 1 Софрон уезжает в тайгу, и мы решили устроить славную гулянку...
Блейд ухитрялся разговаривать на смеси русского, тунгусского, якутского языков. Софрон оскалился в широкой усмешке,
1 Бойе – друг (эвенк.).
ухватил обеими ладонями руку полковника и встряхнул с такой силой, что она хрустнула в предплечье.
– Мы просветляем, кто кому и сколько должен. Кость на кость —кость долой,—просыпал скороговоркой Софрон, беря сухой, в зазубринах, тальниковый прут.– Вот долг Элляя из Булгинского стойбища. Покойный отец его должен пятьдесят соболей да сам Элляй семьдесят, тут в каждой зазубринке десять шкурок. Понял, однако?
– Что же тут непонятного, бойе? Я покупаю долги Элляя и его покойного отца.– Очки Дугласа Блейда опять радостно просияли.
– Не спеши, однако. За соболиные шкурки Элляя и его отца давай хорошую цену.
– О цене столкуемся. Как дела с оленьими связками?
– Пасутся олешки около Аяна. Там богатый ягель, олешки теперь в теле.
– Когда перегонишь связки в Охотск?
■– Пошлю капсэ – оленеводы примчатся ветром.
Полковник без особого интереса следил за беседой Дугласа Блейда и Софрона Сивцова, он давно знал, что якутский компрадор продает американскому коммерсанту расписки охотников и оленеводов, что оба торговца наживают на этой сделке чудовищные проценты. Еще знал Виктор Николаевич: ни якут, ни тунгус не откажутся от долга своих отцов, которые умерли, задолжав какую-то малость тойонам или пришельцам из заморских стран.
Дуглас Блейд бережно сложил в кучу берестяную кору, струганые дощечки, зазубренные палочки, прикрыл их оленьими кожами. Отряхнул от пыли ладони, удовлетворенно спросил:
– Что нового на свете, мистер Широкофф? Мы только у вас и черпаем новости.
«Ошарашить его вестью о расстреле адмирала Колчака? Бабахнуть, как быка, топором между рогами?»– со странным злорадством подумал Виктор Николаевич, но ответил:
– На Восточном фронте красные потихоньку нажимают, мы негромко отступаем...
– Мистер Колчак не пустит мистера Ленина дальше Байкала. Нашей фирме невыгодно, чтобы большевики оказались на Тихом океане. Слышу шаги Тюмтюмова. Сегодня он что-то поздно,– склонил набок голову Блейд.
В облаке морозного пара ввалился Тюмтюмов, за ним стучал мерзлыми торбасами Боренька Соловьев.
– Явились поразмять душу, погорячить сердчишки. Выпивка есть? – спросил Тюмтюмов, сбрасывая медвежью доху.– Бабу бы еще сюда...
– Если начал с бабы, то всех нас подремизил Андрюшка Донауров,– оттопырил нижнюю губу Боренька Соловьев.
– Соловьев завидует поэту,– рассмеялся Тюмтюмов.
– Все мы поэты чужой судьбы, но не своих страстей,—' сказал полковник, как всегда впадая в минорный тон, когда заговаривали о Феоне.
– Было времечко, бабенки льнули ко мне, как мухи к меду. Теперь покупаю баб, словно черно-бурых лисиц,– грустно вздохнул Тюмтюмов.– Летом во Владивостоке столкнулся с одной—* дамочка чернявенькая, лукавоглазая, округлости спереди и сзади, и выражение на губах: «Я вся для вашего удовольствия!», но полез к ней, такой визг подняла – святых выноси! А мне заниматься насилием? Да я ж Тюмтюмов, для меня силком—> радость не та! Слава богу, осенило – пачкой червонцев румяный ротик закрыл, чтоб не орала. И представьте, стихла. Нет, видно, ничего сильнее презренного металла! Все куплю, сказало злато...
– Все куплю, сказало злато? – задумчиво переспросил полковник. – Надо же цитировать до конца. Все возьму, сказал булат, говорил поэт...
– И верно говорил! Золото, булат да еще крест правят миром. Когда-то конкистадоры шпагой увеличивали земли Испании, отцы-иезуиты крестом расширяли владения церкви, а мы золотишком утверждаем свои права на жизнь. А посему карты, мистер Дуглас! – пристукнул кулаком Тюмтюмов.
Одним движением пальцев'Блейд подал Тюмтюмову нераспечатанную колоду карт, выложил на стол пачку долларов. Тюмтюмов достал мешочек с золотым песком, Боренька Соловьев с небрежностью дворянина кинул горстку самородков, Соф-рон Сивцов на куске бересты проставил карандашом «100 руб.».
– Тройка, семерка, туз! – открыл свои карты полковник.
– Вам сегодня везет,– позавидовал Блейд.
– В карты везет – в любви не везет, старая, но верная поговорка.– Виктор Николаевич перетасовал карты. – А ведь без любви нет измены. Не потому ли сколько живет на земле женщин, столько же существует измен. Наш брат изменяет в порыве необузданных желаний, а женщина в измене хитра, коварна, мстительна, расчетлива...
– Карты-то сдавайте,– напомнил Тюмтюмов, собирая на столе самородки...
– Ты рассказывал, я слушал. Теперь выслушай меня,—• осердился Виктор Николаевич. – Нет причудливее вещи, чем женский каприз. Со мной приключилась историйка в еще добрые старые времена. Познакомился с одной семейкой, он—* чиновник министерства финансов, она – синеокая милочка. Розанчик в самом тревожном бальзаковском возрасте. Ну, гуляли мы, на луну любовались, мололи чушь несусветную о платонической любви, а ее сухарь где-то с кем-то в преферанс резался. Однажды вечером синеокая просит, чтобы я в окно одного домика заглянул, подсмотрел, не гуляет ли ее финансовый туз.
Если да – то она отомстит мужу тем же самым! Меня опалило от предвкушения счастья, прямо-таки походным шагом ринулся к злополучному домику, а там окно распахнуто, ветерок занавеску покачивает, с нею и тень загулявшего финансиста. Я – к синеокой, она меня под руку и обратно. Увидела мужа – и ко мне...
Под окном раздались звучные шаги, скрип снега, женский смех.
– Еще кого-то бог несет, – решил, вставая со стула, Блейд.
В факторию вошли Каролина Ивановна, Феона, Донауров.
– Не ждали? – ломким с мороза голосом спросила Каролина Ивановна.
– Они землю, золото и души свои проигрывают, есть причина полюбоваться таким зрелищем,– сказала Феона.
Блейд снимал с женщин шубки, Тюмтюмов прятал порожние бутылки, только Виктор Николаевич сидел недвижно, зажав между пальцами сигару. Феона равнодушно скользнула по нему счастливыми сияющими глазами.
– Вы сегодня опустошительно хороши,– пробасил Тюмтю-ков, целуя ручку Феоны.
– Начинайте снова игру,– приказала Каролина Ивановна, вынимая шелковый, расшитый бисером, кошелек.
– Вся-то наша жизнь – игра,– пропел Дуглас Блейд, распечатывая свежую колоду карт.– Предлагаю покер...
– Чует мое сердце – играю в последний раз, ибо живу в страхе перед вселенской катастрофой,– пошутил Тюмтюмов.
– Послушать вас, так и Россия завтра погибнет, – возразил Донауров.
– Она, матушка наша, погибла еще вчера. Как подожгли ее большевики с четырех сторон, так и сгорела дотла. Одни головешки ДЫМЯТСЯг-
– Раскаркался, будто ворон. Каркает – и все о политике, а при дамах дурно ворошить политические темы, – с сердцем сплюнул Софрон Сивцов.
Игра возобновилась. Банк держал полковник; звякание золотых самородков, шелест ассигнаций смешивались с азартными восклицаниями. Главным противником полковника был Блейд и Донауров, но Андрей скоро проигрался. Опростав карман, он растерянно поглядывал на Феону: та молчала, насупив брови.
– Делайте вашу ставку! – напомнил Виктор Николаевич.
– Отвечаю золотоносным участком,– спазматическим голосом объявил Андрей.
– Принято! – Полковник играл в покер с тонким расчетом на неустойчивую психологию противника. Он увеличивал ставки, словно понукая Донаурова следовать его примеру против собственной воли и желания. Жесткие правила покера—•
азартнейшей и любимейшей игры богатых американцев – бросали невыдержанных игроков в безоглядную авантюру.
– Откроем? – предложил Виктор Николаевич.
Андрей согласился: у него была третья комбинация, у полковника – пятая.
– Ваша карта бита. Такова судьба всех, кого любят женщины. Только куда я дену золотоносный участок? – ехидно рассмеялся полковник.
– Мы купим. Пора якутским купцам иметь золотые прииски в собственной тайге,—с убежденностью в правоте своих слов сказал Софрон.
– Игра продолжается, – с тихим злорадством объявил Виктор Николаевич.
Донауров накинул на плечи полушубок и без шапки выбежал из фактории, Феона даже не успела спросить, куда это он.
– Любовь недолговечна, счастье изменчиво,– заметил Виктор Николаевич.
– Добавьте еще: на севере цветы без запаха, женщины без совести, а вы – лучший моралист среди нас,– в тон полковнику съязвила Феона.
Вернулся Донауров, вывалил на стол пригоршню золотых, похожих на ^ыжую фасоль, самородков.
– Никакого покера, хочу играть в очко,– сказал он с подчеркнутой резкостью.
– Воля ваша! Перейдем на двадцать одно. – Полковник сдал карты.
– Ва-банк!– объявил Андрей.– Еще карту. Так, еще одну. – Он сердито отшвырнул карты.
– Перебор! – с сочувствием сказал Виктор Николаевич, подгребая к банку самородки.
– Еще ва-банк! – У Андрея оказались валет и семерка. Он прикупил девятку.
Виктор Николаевич открыл туза, за ним девятку.
– Двадцать. Наша бьет вашу, господин Донауров...
Андрей полез в карман за новой порцией золота, но Феона положила ладонь на его плечо:
– Довольно! Ты проигрываешь чужое золото.
– А чье золото он проигрывает? – спросил Тюмтюмов. Феона не ответила.
– Желание Феоны – закон. Игра прекращается. – Виктор Николаевич сгреб со стола доллары и золото. – Господин Донауров, вы меткий стрелок?
– Какое это имеет отношение к игре?
– Самое прямое. Даю шанс отыграться, верну весь проигрыш, если всадите из револьвера пять пуль между пальчиками Феоны...
– Что, что? Я вас не понял.
– Зато я поняла! – вскрикнула Феона. – Я говорила Вик-
609
20 А. Алдан-Семенов
тору Николаевичу, влюбленные-де не могут причинить вреда друг другу, любовь, говорила, охраняет их в минуту опасности, а он посмеялся над моими словами. Докажи правоту моих слов. – Феона прижала к стене левую ладонь, широко расставила пальцы.
– Не смейте стрелять! – возмутилась Каролина Ивановна.– Что за дурацкие шуточки! Запретите такое баловство, мистер Блейд!
– Я очень люблю смелых девушек и настоящие приключения. Если Феона верит мистеру Донаурофф, то чего нам страшно? – возразил Дуглас Блейд, и в стеклах его очков вспыхнули огоньки.
– Что же ты медлишь, Андрей? Стреляй! – приказала Феона, отбрасывая со лба волосы, и лицо ее сразу приняло и умоляющее и надменное выражение.
На улице раздался топот многочисленных ног, кто-то сильно застучал в дверь, Блейд откинул крючок. В факторию вошли Алексей Южаков и трое неизвестных старателей.
, – Именем революции вы арестованы! – властно сказал Южаков. – Ни с места, полковник! Вы тоже руки на стол! – приказал он Блейду.
– Что означает ваш налет? – спросил полковник Широкий, краснея от своей ,беспомощности.
– Партизаны захватили Охотск, ваши казаки арестованы.
– Вы будете отвечать за такое беззаконие,—пригрозил полковник.
– Можете жаловаться военному трибуналу,– ответил Южаков, оглядывая факторию и словно не замечая ни Феоны, ни Донаурова.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Метель терлась о бревенчатые стены, громыхала жестью вывесок, над столом чадила керосиновая лампа. Щербинин подвернул фитиль, в ламповом стекле распушился чахлый одуванчик огня. Из дымного полусумрака выступили, резко обозначились рыжие, русые бороды, пестрые физиономии, непреклонные лбы, упрямые подбородки.
– Власть-то мы захватили, а вот как удержать ее? Как не выпускать вожжей из собственных рук? – спрашивал Алексей Южаков и отвечал на свой же вопрос: – Колчаковских главарей и местных богатеев судить по закону военного времени, но за Кухтуем, в поселении Булгино, укрылись банды Елагина. Их много, они хорошо вооружены, драться будут, как волки...
