Текст книги "Красные и белые. На краю океана"
Автор книги: Андрей Алдан-Семенов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 58 страниц)
В арсенале засели офицеры. Сдаваться не желают.
Бить из орудий, пока не сдадутся.
На плотине много мятежных войск. Можно ли хлестануть из гаубиц?
Кто будет стрелять по заводу, того я сам расстреляю...
– I орит тюрьма, а в ней люди, тысяча голов...
– Что? Люди горят? —Азин огрел нагайкой кубанца.
Он мчался мимо грязных заплотов, серых домишек, голых тополей по разрытым, в черных блестящих лужах, улицам. Жеребец вынес его к высокой каменной стене, за которой укрывалось мерзопакостное здание с железными решетками на узких окнах. Пожар пока охватил караульные пристройки: часовые бежали, распахнув настежь тюремные ворота. Азин вынесся на просторный булыжный двор, взмахнул шашкой:
– Сво-бо-да!..
В пять часов мятежный город пал.
39
– Я назначаю вас командиром Вольской и Инзенской дивизии. Ваша задача – помогать Симбирской дивизии при штурме Сызрани. Не подведете? – спросил Тухачевский.
Да пусть п оклянет меня мать моя! Мой дед ключи от Смоленска Наполеону не сдал, как же я запятнаю свою биог’а-фию! Пусть буду последним подлецом, если не оп’авдаю вашего дове ия, Мишель,– клятвенно заверил Энгельгардт, глядя увлажненными глазами на командарма.
Тогда в дорогу! Действуйте смело, решительно и, главное, быстро,– напутствовал командарм.
Энгельгардт с чувством пожал руки Тухачевскому и Карет-скому и, откозыряв, вышел. Они проводили его долгими взглядами и, словно боясь высказать друг другу сомнения, молчали.
– Если бы был другой опытный в военном деле командир, я бы назначил его,– пасмурно заговорил командарм. – Держите с Энгельгардтом постоянную связь, следите за всеми его действиями,– предупредил он Каретского.
Против Сызрани и Самары командарм уже двинул три дивизии и корабли военной флотилии. Главной ударной силой по-прежнему была Симбирская дивизия. Получив приказ командарма окружить и взять Сызрань, Гай решил разведать оборону противника с воздуха. В его распоряжении имелся трофейный «фарман»; пилот Кожевников, затянутый в коричневый кожаный комбинезон, в шлеме, похожем на шлем богатыря, кожаных перчатках до локтя, рыжебородый и курносый, восхищал всех. Громыхающий самолет его казался загадочным, страшным, как змей из бабушкиных сказок.
– «Рожденный ползать летать не может»– написал поэт И ошибся. Ползал я по горам, а теперь решил взлететь в небо,– сказал Гай, укладывая в кабину пачки с прокламациями.
– Сперва смотрите на крылья, потом уже на землю,– посоветовал Кожевников. – Это чтоб голова не кружилась.
Они летели в легком голубом небе, над желтой октябрьской землей, над россыпью деревушек, тоскливых и серых.
Гай в бинокль разглядывал позиции белых; сплошные окопы, проволочные заграждения на север и на запад от города.
Самолет пошел на восток, к Волге. Под крыльями проплыли ажурные переплеты железнодорожного моста, путаница запасных путей большой приволжской станции. Здесь не было укреплений, но Стояли слабые заслоны войск.
«Зачем атаковать в лоб, когда лучше обойти белочехов с востока»,– решил Гай.
Самолет промчался над Сызранью. Гай заметил людей, следивших за редкостной птицей, стал сбрасывать прокламации. Листовки, подхваченные воздушными вихрями, уносились в сторону. Ощущение от первого полета было острым, приятным и возбуждающим. Гай, словно опьянев, нетвердо шагал по земле,
– Для чего вы брали бомбы? – спросил летчик.
– Так увлекся, что позабыл швырнуть их на головы белых! – Гай отцепил от пояса гранату, передал Кожевникову. —» Дарю тебе на всякий случай.
В тот же день начдив созвал совет командиров.
– Командарм приказал взять Сызрань, но для этого нужно форсированным маршем пройти полтораста верст. По полсотне верст в сутки придется шагать! У нас в Армении говорят: идущий в гору приближается к богу. Я переиначу пословицу: шагающий в бой приходит к победе. В нашем стремительном походе не должно быть уставших, отставших, изнемогших: за бодростью духа бойцов надо следить, как за исправностью оружия. < После воздушной разведки мне ясно – атаковать противника следует с востока, от железнодорожного моста через Волгу. Приказываю Первой бригаде наступать через Сенгелей и выйти на третий день к Сызранскому мосту. Второй бригаде занять Ставрополь и по левому берегу реки идти на Самару. В поход выступаем сегодня же вечером,– закончил Г ай.
...На рассвете третьего октября полки Первой бригады вышли к Волге, в тыл противника. Белые не ожидали нападения с востока, главные силы их вели бои южнее города с Инзенской дивизией. Противник не успел перебросить войска против Гая, красные полки ворвались в город.
Гай преследовал белых по железной дороге, на пароходах по Волге, пешком по левому берегу реки. Одновременно к Самаре подходили части Четвертой армии, в самом городе началось восстание рабочих. Паника охватила Самару, правительство Комуча с русским золотым запасом эвакуировалось в Уфу.
Штаб Первой армии перебрался из Пайграмского монастыря в Сызрань. Каретский разместился в здании частного' банка, а для командарма и штабных работников занял особняк бежавшего купца. Особняк был самым красивым домом в Сызрани. Каретский осмотрел его роскошные гостиные, кабинеты, спальни с кроватями из карельской березы, текинскими коврами на полу. Заглянул и в библиотеку. У стен стояли большие, красного дерева шкафы, заставленные книгами. Корешки переплетов, тисненные золотом, поблескивали в сером утреннем свете. Каретский достал одну, вторую книжицу —они оказались мастерски сделанными пустыми корками.
– Форма без содержания, красота без знаний. Гнилой купеческий товарец,—усмехнулся Каретский, подходя к письменному столику, на котором стояли бронзовые часы с фигурками Амура и Психеи. Среди карельской березы и пустых книжных переплетов часы отстукивали минуты, убегающие в прошлое. Каретский положил пальцы на голову Амура.
Раздался певучий звон, головка завертелась, массивные часы отошли в сторону, открывая тайник в стене. Каретский увидел зальщенные бутылки.
– Сюрприз славный! Давно не пил французского коньяка.
Каретский не успел вынуть бутылку – позвали к прямому проводу. Вызывал командарм. Каретский следил за телеграфной лентой с таким отвращением на лице, что телеграфист стал читать приглушенно.
«Энгельгардт оказался предателем. С частью работников своего штаба бежал из Кузнецка. Где скрывается изменник, неизвестно. Примите все меры к розыску и аресту Энгельгардта»,– сообщал Тухачевский.
– Мерзавец! Лично расстреляю, когда попадется в руки! – рассвирепел Каретский, но ругань не принесла успокоения. Победа в Сызраци; оскверненная предательством, теряла свой блеск в его глазах.
Вечером в штабе армии было весело и оживленно. Только что были получены вести о взятии Самары: в город вошли Вторая бригада Симбирской дивизии и полки Инзенской. Но раньше всех очутился в городе Гая Гатй. Про сумасшедший его поступок рассказал Саблин, примчавшийся из Самары на паро-
возе. Польщенный общим вниманием, он говорил, взмахом руки подчеркивая слова.
– По Самаре еще разгуливают офицеры и спекулянты, еще на вокзале стоят чешские эшелоны, – говорил Саблин; – а над городом появляется самолет с красными звездами на крыльях, садится на каком-то" пустыре, из него выходят двое в кожаных комбинезонах, перепоясанные накрест пулеметными лентами, обвешанные гранатами. Вот так и шагают они на почту и приказывают: «Отбейте-ка, барышни: «Всем, всем, всем! Идет народ, тираны, сойдите в могилу. Мы, красный командир Гай и летчик Кожевников, заняли белую Самару...»
– Великолепно! – крикнул Каретский. – Прямо хоть картину рисуй: Гай с маузером в руке диктует стихи Андре Шенье...
– Это не помешало тиранам отрубить голову вашему Шенье,– заметил Саблин.
– Почему вы злорадствуете по любому поводу? – спросил Каретский.
– Может, радоваться мне по случаю измены Энгельгардта? Я всем говорил, что он сукин сын.
На дворе стоял ноябрь —месяц черных троп и палой травы. В небе коченела белая легкая луна, оголенные деревья томились в предчувствии первых заморозков.
Штаб Первой армии тоже томился от ожидания перемен. Среди командиров и комиссаров ходили слухи об отъезде Тухачевского в Москву, о назначении Гая Гай командармом. Штабисты по вечерам собирались в купеческой библиотеке: все словно захмелели от побед, полноты и яркости жизни, от избытка сил. Они были полны надежд и энергии, и командарм стал их кумиром. Одни восхищались полководческим даром юного командарма, другие – его спокойным мужеством. Третьих покоряла его образованность, четвертые радовались, что командарм приказал собирать редкие картины, книги, музыкальные инструменты, охранять исторические памятники. Но были и такие, что не разделяли общего восторга.
– Не пролетарского гнезда воробей,– сказал о командарме Саблин.
Первую годовщину революции Первая армия отпраздновала парадом. Каретский стоял на трибуне рядом с командармом, любуясь недурной выправкой бойцов, тайно гордясь своим со-причастием к созданию не просто Первой по номеру, но первой и по доблести и дисциплинированности армией революции.
– Хорошо идут, а выглядят просто орлами,– 1 шепнул ему командарм. Добавил с усмешкой: – Правда, у наших орлов больно уж затрапезный вид.
Первая армия революции шла в дырявых шинелях, в порыжелых кожаных куртках, в старых сапогах, башмаках, резино-
вых калошах. Шли бойцы, подпоясанные солдатскими ремнями,– двуглавые орлы на медных пряжках были замазаны красной краской; шли с винтовками всех систем.
– Каждому овощу свое время. Придет времечко и для мундиров и для блестящих парадов,—ответил Каретский.
ПосЛе парада командиры и комиссары собрались в штабе. Каретский зачитал только что полученную телеграмму об освобождении Бузулука Симбирской, теперь официально названной Железной дивизией. «Население Бузулука встречало наши части восторженно, с колокольным звоном и музыкой»,– телеграфировал Гай. После телеграммы Каретский объявил постановление ВЦИК о награждении командиров и комиссаров. Отличившиеся в боях награждались золотыми часами, портсигарами, кожаными куртками и даже серебряными подстаканниками. ВЦИК наградил Тухачевского золотыми часами с надписью: «Храброму и честному воину». Торжественный этот день был отмечен дополнительной нормой питания: каждому бойцу выдавали полфунта черного и четвертушку белого хлеба. Красноармейцы передали белый хлеб в детские дома.
Вскоре операционный зал банка, где помещался штаб, снова был переполнен военными и партийными работниками: Первая армия провожала своего командарма. Командарм подождал, когда уляжется возбуждение, и ровным голосом зачитал прощальный приказ по армии:
– «Ввиду назначения меня помощником командующего Южным фронтом я сдал командование Первой Революционной армией товарищу Гаю... Расставаясь ныне с вами, с Первой армией, которой– пришлось мне командовать более шести месяцев, я не могу, конечно, расстаться с легким чувством. Вместе выдержали мы первые жестокие удары контрреволюции, вместе создавали мы нашу армию, покрывшую себя славой революционных побед, выискивали новые формы, новый дух Красной Армии...
Я убежден, что на другом фронте я с той же радостью и столь же часто буду читать о победах нашей родной победоносной армии под руководством ее нового доблестного командующего...»
Наступила пауза. Все молчали в напряженном ожидании. Командарм разрядил напряженную атмосферу словами:
– У революции появился новый, еще более опасный враг, чей белочехи и эсеры. В Омске царский адмирал Александр Колчак объявил себя верховным правителем России и поставил своем целью уничтожить власть Советов. За Колчаком стоят державы мирового могущества и всепоглощающей ненависти к большевизму. Но какие бы бедствия ни принесли они на землю русскую, мы-то знаем: Революция непобедима!
Шел девятьсот девятнадцатый год.
Наступило четыреста восьмидесятое утро революции. Над Сибирью мела вселенского размаха метель.
После парада георгиевских кавалеров верховный правитель устроил прием. В большом, украшенном трехцветными флагами, зале собрались союзные комиссары, посланники, министры, весь рмский бомонд.
Тут был премьер-министр Петр Вологодский – пресыщенный жизненными удовольствиями старик. Он менял политические партии, как любовниц: был кадетом, потом либералом, потом эсером, опять стал кадетом. Завистники приписывали премьеру лукавое изречение: «Целуй ту руку, которую нельзя укусить». Офицеры ставки говорили о нем как о человеке с ясными глазами младенца и душою убийцы. Это он выпустил фальшивые царские ассигнации с предостережением: «Подделка преследуется по закону».
И военный министр барон Будберг был в зале: его квадратное, коричневого цвета лицо, седоватый бобрик волос, даже очки в черепаховой оправе служили мишенью для острот. Баро = на прозвали шаманом в генеральских штанах – предсказания его всем казались неоправданными и зловещими. В дни, когда войска адмирала продвигались на Вятку, на Волгу, барон, свер* кая колючими, злыми глазами, изрекал: «Большевизм победоносно шагает по Сибири. Доберется и до границ Китая».
Все отшатывались от него, как от зачумленного.
В зале находились старые приятели – князь Голицын и генерал Рычков. Оба перебрались в Омск из Екатеринбурга. Голицын стал начальником военных коммуникаций. Рычков возглавил военное снабжение. Князь побеспокоился и о своем племяннике, бежавшем из Ижевска: ротмистр Долгушин был назначен адъютантом верховного правителя.
283
Долгушин и его новый друг —поэт Георгий Маслов —по праву молодости обсуждали.всех находящихся в зале.
Я буду представлять тебе, Сергей, омское общество хочет оно этого или не хочет,– смеялся Маслов, беря под локоть Долгушина. Здесь мы видим формы без содержания, маски, не одухотворенные никакой мыслью. Вон генерал Дитерихс,– показал он на долговязого пожилого человека. – Этот бравый хрен в генеральском мундире думает придать гражданской войне религиозный характер. Он называет себя воеводой земской рати и переименовал свои полки в священные дружины. Иконы, кресты, хоругви —его боевое оружие. Каждое свое обращение к солдатам он заканчивает предупреждением о пришествии антихриста на святую Русь.
Раньше на Руси и дураки были крупнее, и невежды талантливее,—усмехнулся Долгушин.– А это кто? —спросил он о человеке в штатском костюме:
У, это фигура! Это миллионер Злокозов...
Злокозов словно коченел от сознания своего превосходства над омскими министрами и молодыми, скоропалительно испеченными генералами. Румяная улыбка его как бы утверждала: «Я стою десять миллионов, а вы?» С миллионером беседовал атаман Дутов.
Я не колеблюсь, когда дело касается саботажников. Недавно один кочегар заморозил паровоз, я приказал его раздеть догола и привязать к паровозу. Он тут же стал звонче железа,– отрывисто говорил атаман.
– А это что за шельма?
– Розанов, генерал-губернатор Красноярска. Садист и... и... —Маслов пощелкал пальцами,—я даже не подберу эпитетов. А рядом с ним жена, подруга любовницы адмирала.
– Как? Разве Анна Васильевна не сестра Колчака?– удивился Долгушин. ' :
– Такая же сестра, как ты мой брат.
– Анна Васильевна молода и красива.
– Потому-то розановская жаба и льнет к ней. Я согласен, Анна Васильевна воплощенная юность, и пишет стихи, и знает толк в музыке, и умна, и очаровательна...
– Да ты влюблен, Маслов!
– А кто не влюблен в госпожу Тимиреву? По-моему, мир без любви – безглазый мир. Как поэт, я мечтаю о времени, переполненном одной любовью. Ради нежности и красоты я готов забыть все, но не могу рассчитывать на успех у возлюбленной адмирала. Поэтому хочу я одной тишины, но тишина не поселяется в моей душе... – Маслов оборвал речь. – А вот это одна из дочек великой княгини Палей. Страшно гордится, что ее брат Дмитрий участвовал в убийстве Распутина. Ты не обижайся, но все эти бывшие князья, графы, бароны, княгини, баронессы в
Омске утратили свой блеск, выцвели и как-то поблекли. Скверно быть бывшим...
– Омск перенасыщен ими, как лужа грязью, – пошутил Долгушин.
– Очко в твою пользу,—одобрил шутку Маслов и опять вернулся к княгине Палей: – Прелестная эта дама уверяла меня, что Февральская революция подготовлена английским послом Бьюкененом в Петрограде. По ее словам, государь во время аудиенции не пригласил сэра Джорджа Бьюкенена присесть. Посол обиделся и устроил дворцовый переворот, который и называется Февральской революцией. Просто и хорошо – никаких Керенских, никаких большевиков! Милая, прелестная княгиня. Подойдем поцелуем ей ручку...
– Позже,– остановил поэта Долгушин,– когда она покинет этого чешского гуся.
– Терпеть не могу генерала Сырового. Гонору в нем, дутого величья... Можно подумать, что именно он спас Сибирь от красных. Ему глаз выбили в кабаке, он же утверждает – в бою под Самарой.
Генерал Сыровой пучил правый, в кровавых прожилках, глаз. Он считал себя националистом-революционером, но сердечная беседа с русской аристократкой, родственницей царя, доставляла ему наслаждение.
– О, я помню, как началась революция! Сперва появились красные тряпки на улицах, потом раздались мятежные крики. Наш добрый народ любит государя, но его величество не успокоил взбунтовавшуюся чернь, и бонапартик Керенский поселился в Зимнем дворце. А теперь эти ужасные большевики, эти монстры...
– Будьте спокойны, княгиня, мы свернем шею большевикам.—.Сыровой авторитетно крякнул, повел локтем, охраняя
Даму. – .
– Слышал рассуждения княгини Палеи о революции:' – спросил Маслов. – Каково?
– Дивные мысли! А это кто?
– Михайлов, министр финансов. Его прозвали Ванькой Каином, он больше любит допрашивать арестованных в подвалах полевого военного контроля.
В дверях появился зафранченный толстяк.
– Червен-Водали, но все шутя величают его Чернила ли, Вода ли. Во имя какой-нибудь взбалмошной идеи он может пожертвовать всем, даже своей жизнью. Поэтому адмирал держит его на посту заместителя премьер-министра.
Мимо прошел, не заметив Долгушина, недавно произведенный в генералы полковник Каппель.
– Вот это личность!.– восхищенно сказал Маслов. – Поразительно способный полководец. Имей мы дюжину Каппелей, мы были бы непобедимы.
с
– Знаю Владимира Оскаровича, но почему адмирал держит его в резерве?
– Завтра резервы будут решающей силой!
– Скажи мне, Георгий, что там за странная пара – офицер в гимнастерке с георгиевским крестом и ожиревший мужчина?
– Да это же братья Пепеляевы! Виктор Николаевич – министр внутренних дел, Анатолий Николаевич – славный наш генерал.
– Про Пепеляева слышал. «Генерал-солдатом» величают его омские газеты.
– Адмирал очень считается с братьями. Пепеляевы – вечные заговорщики, они были самыми энергичными участниками переворота, приведшего Колчака к власти. Виктор Пепеляев сейчас правая рука адмирала, учти это. Он гибок, хитер, опасен...
Движение в зале оборвалось: вошел адмирал, сопровождаемый Морисом Жаненом – командующим союзными войсками в Сибири – и английским генералом Альфредом Ноксом.
Колчак был в кителе защитного цвета, адмиральских, золотых, с черными орлами погонах. Георгиевский крест словно держал его за горло. Острыми карими глазами Колчак быстро схватывал и замыкал в круг своего внимания многих, но казался утомленным, раздраженным, чем-то расстроенным.
Над фигурой Колчака высились элегантный, словно ангорский кот, Жанен и сухолицый, закованный во френч, краги, бриджи и черный галстук генерал Нокс. Все знали: между ними идет постоянная, невидимая, напряженная борьба за влияние на адмирала.
Колчак остановился во главе стола, заговорил решительным, уверенным голосом. Сказал о промысле божьем, открывшем пути к победе белых армий, и о Георгии Победоносце, вечном покровителе православного воинства, и о любви к отечеству, о славе русского оружия, о предсмертных конвульсиях большевизма.
– Белые орлы уже пролетели за Каму, завтра они пронесутся над Волгой. Скоро знамена наших армий взойдут над древним Кремлем, и тогда наступит новая, великая эра на русской земле – эра свободы и благоденствия, ибо пришло время русских следопытов, русских пионеров, русских исследователей, русских творцов. Я не знаю, какой будет наша Россия завтра, но я твердо знаю – она не будет такой, как вчера. Поднимаю тост за здоровье русского народа...
Присутствующие рявкнули здравицу в честь верховного правителя, кто-то сипло затянул «Боже, царя храни», на него прицыкнули, он замолчал. Маслов отставил бокал в сторону.
Пить за здоровье русского народа, когда он вымирает от войны, голода, произвола? Это уже цинизм, ротмистр!
Долгушин укоризненно посмотрел в узкое, синеватое лицо поэта.
– Не фрондируй, Георгий. Болтай что угодно, но не касайся политики.
– Адмирал недавно сказал, что у него два ремесла – любовь и война. Я не могу назвать любовь ремеслом, в этом слове все же благословенный смысл.
– Ты преувеличиваешь потому, что поэт. Любовь, и гений убиты войной. Впрочем, о гении я сказал для красного словца,– в России больше их нет.
– Неправда! В Омске живет Антон Сорокин. Счетовод и поэт. Он полугений, полубезумен, но встречи с ним пблируют кровь. Его знает и адмирал. Как-то он заглянул в кабаре «Летучая мышь», я познакомил его с Сорокиным. Адмирал предложил ему стакан красного вина. «Ваше превосходительство, я не пью человеческой крови»,—сказал Сорокин.
– Это всерьез или в шутку?
– Совершенно серьезно. Кстати, в пику колчаковскому правительству, Антон Сорокин отпечатал и пустил в оборот собственные деньги. На них обозначил «Денежные знаки обеспечены полным собранием сочинений А. Сорокина. Подделыватели знаков караются сумасшедшим домом, не принимающие их – принудительным чтением рассказов А. Сорокина».
– Остроумно, хотя и небезопасно,– рассмеялся Долгушин.– А что же охранка? Не потревожила вашего безумца?
– Сорокина вызвали в управление полевого контроля. «Если бы я напечатал деньги от имени колчаковского правительства, я был бы фальшивомонетчиком. Но я – король местных писателей, Сибирь меня знает и охотно берет мои деньги»,—* ответил Сорокин.
% – Верховный может запросто расстрелять его за политические скандалы.
– Бесспорно, может, но пока воздерживается. Колчаку доставляет удовольствие иметь полубезумца, говорящего злую правду. Такие юродивые придают особый блеск диктатуре...
За банкетные столом все темпераментнее звучали тосты.
– Под святым знаменем Георгия Победоносца, под водительством верховного главнокомандующего его превосходительства Александра Васильевича Колчака наши земские рати и православные наши дружины очистят Русь от слуг дьяволовых,– говорил генерал Дитерихс.
– Не могу слушать высокопоставленных рамоликов. Пойдем в «Летучую мышь»,– предложил Маслов.
– Никак нельзя. А вдруг понадоблюсь адмиралу...
2
Маслов брел по улице, и перед ним непрестанно двигалось женское лицо, осыпанное солнечными пятнами. Маслов любовался милыми чертами, и отпадало все существующее вокруг, оставалось только одно лицо женщины, которую он любил.
Был уже вечер, когда он решительно зашагал в кабачок, но-около банка его привлекли крики и ругань – какой-то ферт избивал тростью мастерового.
– Вчера торжествовала красная скотина! Сегодня мое время торжествовать,– приговаривал ферт. .
Маслов вырвал из его рук трость, ферт ударился в бегство. Исчез и мастеровой. Маслов остановился перед колоннадой банка. За этими стенами находился золотой запас Русской империи. Здесь были спрятаны уникальные коллекции Ивана Грозното, Екатерины Второй, немецких герцогов, французских королей. Маслов был почему-то уверен, что легендарный алмаз «Шах» тоже хранится здесь. История этого алмаза была написана человеческой кровью. Он переходил из рук воров в руки перекупщиков, над ним тряслись индийские раджи. Сто лет алмаз украшал коллекцию персидского шаха. Но вот фанатики убили в Тегеране русского посла Александра Грибоедова, и, желая задобрить рассерженного царя, персидский шах подарил ему свой алмаз.
«Из всего золотого запаса хотел бы я иметь один этот алмаз,– думал Маслов. – Омытый грибоедовской кровью, он стал бы талисманом моей поэзии. Мне нужна всего лишь одна капелька крови гения, чтобы писать вдохновенно. Неужели я не создам ничего выдающегося – ни поэмы, ни вечной стихотворной строки? Чего-то мне не хватает, а чего – не пойму...»
Он постоянно сомневался в себе, часто уничтожал свои стихи, а потом ходил с темным беспокойством. «А ведь прав Долгушин, что в России больше не рождаются гении. Племя литературных гигантов вымерло, Россия опустошена преступлениями, прохвост и шпион стали ее героями. Пролетарий борется с буржуем за перераспределение прав и богатств, им нет дела до взлетов творческого духа, до поэзии, до истории». Маслов остановился, пораженный неожиданной мыслью. «Для чего же надо сохранять на бумажном листке движение истории? Она-подделывается тогда, когда делается, и сам я тоже фальшивомонетчик истории. Куда же идти? Да, ведь я иду в кабак!»
Он пошел к городской площади, на которой вздымал в вечернее небо свои синие купола казачий собор. Закат, стекая с куполов, окрашивал стены в синее пламя. Маслов вспомнил, что в прошлом году атаман Анненков похитил из этого собора знамя Ермака.
«Стервец! Украл русскую реликвию и с ней воюет против русских».
А он, прапорщик Маслов, русский дворянин, поэт, против кого сражается он? Против своего народа?
Улюлюканье, гогот, свист оглушили Маслова. У собора толпились люди, а на ограде висели рисованные цветными карандашами портреты: Антон Сорокин – печальный, Антон Сорокин – улыбающийся, Антон Сорокин – плачущий. «Жизнь ко-
роля сибирских писателей»,– кровавыми буквами извещал плакат.
Увидев в кольце любопытных самого Антона Сорокина, поэт стал пробираться к нему. Агент из военного полевого контроля строго спрашивал, для чего Сорокин вывесил свои портреты.
– А почему повсюду портреты какого-то навозника? Я живу здесь двадцать лет и только что полез на забор, а навозник уже все стены запакостил...
– Это кто же навозник?
– Да хотя бы и ты. Навезли вас со всей России– значит, навозники...
Озадаченный агент начал срывать портреты.
– Ну и свобода, ну и равенство! – насмешливо приговаривал Сорокин, и серое, чахоточное лицо его просияло-.
– Пошли в управление контроля, там тебе покажут свободу, научат равенству,– сказал агент.
– Оставьте его в покое! – крикнул Маслов. – Привет Антону Сорокину!
Агент знал, что Маслов из ближайшего окружения адмирала, и, козырнув поэту, отошел. Толпа распалась.
– Ты куда? – спросил Сорокин.
– В «Летучую мышь» пойдем?
– Что станем делать?
– Пить вино, читать стихи.
Кабачок омской богемы находился в полуподвале, на редкость мрачном и скучном, и все же его любили поэты, певички, артисты. В «Летучую мышь» заглядывали дамы великосветского общества, офицеры, банкиры, филеры, здесь гуляли чехи, англичане, французы, японцы. Тайно торговали кокаином, опиумом, золотой валютой, женским телом.
Маслов и Сорокин заняли столик у маленькой сцены. Освещаемые колеблющимся дымным светом свечей, они пили скверное вино, спорили о поэзии, осыпали друг друга колкостями и как никто здесь нуждались друг в друге.
– У тебя не хватает раскованной дерзости, ты чересчур уважаешь авторитеты, – издевался Антон Сорокин. – Твой талант направлен к одной цели – как бы не обсказаться смелым словечком. Ты всегда будешь второстепенным поэтом третьего ряда.
– А тебе хочется жить в состоянии дикой свободы? Вот у тебя избыток бесцеремонности и демагогии, это ставит двою поэзию на уровень злобы дня,– возражал Маслов.
– То-то, что злобы дня! Стихи должны бить, как в морду подкова. За дешевую демагогию верховный загоняет в каталажку, на каждое честное слово надевает намордник. – Сорокин сдвинул на кончик облуиленного носа очки, и глаза – черные, матового блеска, дьявольской глубины,– скользнули по Маслову." – В Колчаковии ложь стала необходимостью, правда опас-
10 А. Алдан-Семенов
нее революции, не потому ли вы устраиваете спектакли с виселицами на всех площадях Сибири?
К п Ч п™° Л м ТИКа Не ™ Ма ДЛЯ поэтачес ™х бесед,—миролюбиво возразил Маслов. – И нельзя не верить в авторитеты
– Самые передовые идеи стареют, самые великие авторитеты умирают. «Все подвергай сомнению»,—советовал Маркс Я следую его совету. р
– Ты сказал о наморднике на честное слово, Антон Нѵ что ^амордниГ ° береГает нас самих от себя > только 11 всего. А ты —
Развитие мысли за всю историю человечества в глазах цензоров выглядело как ересь,– усмехнулся Антон Сорокин —> Іолько такие поэты, как ты, не боятся цензуры. Чего бояться блеска там, где ничего не блещет.
В кабачке пошумливали опьяневшие прапорщики, взвизги-
вс а пых Д „ѵТп НаЧИНаЛИ затейливые споры чехи. На Р дощатой сцене вспыхнул огонь, появились и сели у костра четыре одетых в
отрепья человека. Это был знаменитый в Сибири ансамбль
лит°о Я попи и ЧеТЫРе баСЗ ГрЯІ,улІ,: « Б РОДяга к Байкалу подхо-Д Антпо Д г ЧТ0 ' Т0 поет>> – и кабачок словно продуло ветром.
Антон Сорокин не сводил взгляда с темных, как бы высечен-ных из мрака певцов. Каторжная песня была для него родной и нетленной и вызывала тоскливую любовь к Сибири.
Маслов, прикрыв веки, тоже слушал песню. Кабак словно наполнился светлым туманом, кедры и сосны, и вершины хреб-
Г; т п баИКаЛЬСКИ м ВОДЫ возникали из него, как из сна. Н а Р К а-кие-то мгновения Маслов унесся в будущее, неясное, как туман.
гп° тумана п Р 0СТ Упали только выразительные глаза У Антона Сорокина да его сухой, страдальческий рот.
доѵГ д^ѵ П га ЭТ Няг СТ п Ь я^ ЩИЙ ЯЗЫК С П Р И Р° Д0Й > но мы не понимаем друг друга. Нас разъединяет политика, отталкивают идеи грустно сказал Антон Сорокин.
Не хочу я сйорить, потому что ты все переводишь в плоскость политики. Меня же интересует одна литеІГура Она словно Тихии океан с его бесчисленными островами неоглядна’ Мои остров – лирическая поэзия. Р ’ не ? глядна -
– Тогда читай стихи.
Маслов отбросил со лба желтые волосы, в глазах сизых и узких, зажглось отражение свечи. ’
Мы носим воду в декапот Под дикой пулеметной травлей. Вы рассказали анекдот Об императоре, о Павле,
Не правда ль, странный разговор В лесу, под пулемётным лаем? Мы разошлись и не узнали – Живет ли каждый до сих пор,
Но нас одна и та же связь С минувшим непрестанно вяжет...
А кто о нашей смерти, князь,
С тоской грядущему расскажет?
От мира затворясь упрямо,
Как от чудовищной зимы,
Трагичный вызов Вальсингама,
Целуясь, повторяем мы.
Ведь завтра тот, кто был так молод,
Был всеми славлен и любим,
Штыком отточенным проколот,
Свой мозг оставит мостовым...
– Последние строчки .словно удар ножа. Ты, Маслов, все же поэт, и это роднит нас, хотя наши профессии исключают всякое духовное родство. Ты – официальный убийца в мундире, я – мирный счетовод. Но я говорю тебе – жизнь убить невозможно...
