Текст книги "Красные и белые. На краю океана"
Автор книги: Андрей Алдан-Семенов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 42 (всего у книги 58 страниц)
Весь январь Азин дрался с белоказаками. В ожесточенных схватках таяли силы, сыпной тиф косил бойцов, поредели полки и батальоны, но Азин овладел Цимлянской, которую защищали отборные казачьи части Врангеля. Он был горд, счастлив и еще отчаяннее рвался к роковой черте своей – Манычу. В феврале он форсировал Маныч, отбросил кавалерийскую
бригаду белых. На Маныче его настиг новый приказ командарма: овладеть станцией Целина.
«Три дня назад это случилось», – вспомнил он и усомнился: показалось, уже промелькнула бесконечная вереница дней и ночей.
В то снежное февральское утро было особенно морозно и ветрено. Дивизия заняла исходные рубежи на степных хуторах; впереди – рукой подать – Целина. Там расположены вражеские батареи, там курсируют три бронейоезда, там свежие силы противника.
Только не подозревал он, что из глубины Сальских степей к Целине подходит еще казачья армия генерала Павлова. Одиннадцать тысяч сабель.
Над Манычем мотался сухой ковыль, свистели морозные прутья тала, и было холодно, и было до боли тоскливо утром семнадцатого февраля.
Спервоначала наступление на станцию развертывалось хорошо. Азинцы сбивали заслоны противника, медленно, но постепенно приближаясь к железной дороге. Азин с неотлучным Лутошкиным – связных он разогнал в части – следил за наступлением с кургана. Игнатий Парфенович дважды предупреждал, что они оторвались от своих; Азин только передергивал поводьями да приподнимался на стременах. Он волновался, хотя и не показывал виду; никогда еще за свою короткую жизнь не испытывал ой 1 такого обостренного чувства опасности.
Из глубины вражеского расположения появилась конница, на азинцев неслись конные лавы, охватывая их с флангов.
– Держись теперь, Парфеныч! – Азин поскакал с кургана, уходя от преследования.
Игнатий Парфенович увидел, как преследующий казак вскинул над головой Азина шашку, но тот выдернул из-за пазухи левой рукой маузер. Казак шарахнулся в сторону. Второй всадник размахивал шашкой, пытаясь зацепить и все не зацепляя Азина.
Азин подхлестнул жеребца, приближаясь к .Лутошкину. Они снова поскакали рядом, но путь преградила канава. Лошадь Лутошкина перемахнула через препятствие, азинский жеребец споткнулся, подпруга лопнула, Азин вместе с седлом полетел на землю. Освободившаяся от седока лошадь поскакала в степь. Игнатий Парфенович погнался за ней.
На Азина насели казаки. Кто-то сорвал с него сапоги, кто-то сдернул ручные часы, закричал торжествующе:
– Важнецкая птица попалась!..
Метель улеглась, ветер прекратился, хутор безмолвствовал.
Лампа чадила, Азин потушил ее и сразу опустился в вязкую непроницаемую глубину. Память его мгновенно уснула, ум прекратил непрестанную нервную работу.
Он зажмурил глаза, нажал на веки пальцами – замелькали синие, красные круги, мягко сливаясь в узорчатое пятно. Нережущее цветное это пятно предостерегало о какой-то непонятной, близкой, неотвратимой беде.
Он увидел себя бредущим по теплой лесной тропинке. Ноги его в цыпках, руки в саднящих царапинах, волосы выгорели, скулы и нос облупились от загара. Над ним висит полупрозрачное, в сквозных солнечных косяках, небо, то и дело меняя свои невесомые очертания, – оно то становится беспредельно высоким, недоступным, ускользающим в вечность, то возникает из лесной лужи, и все голубое, и все дымчатое становится опять близким и милым.
Азин заворочался, пытаясь проснуться и не постигая, что видит лишь сон и от одного видения переходит к другому.
Он опять идет, но уже цветущей рожью, над ним звенит жаворонок, рядом бьет перепел. С каждого колоска стекает солнечная капля, с каждым шагом он из подростка превращается в золотоглазого, светловолосого юношу...
Предутренняя мгла посерела, синий квадрат окна выделился из нее почти с осязаемой выпуклостью: кто-то толкает Азина в плечо, он просыпается со счастливой улыбкой – перед ним в заснеженной папахе Граве.
– Доброе утро, Азин! Ночь истекла, я пришел за ответом.
Я расстреливал ваших офицеров, расстреливайте и
меня...
– Красивые, но глупые, пустые слова! Мы же тебя не просто ликвидируем, мы опозорим твое имя. Уже отпечатано воззвание к бойцам Двадцать восьмой дивизии. Я сам сочинил его, Азин!
Граве вынул из кармана листовку:
~ «Звездоносцы, боевые орлы! К вам обращается Азин, ведший вас на Казанъ, Ижевск, Екатеринбург! Хватит крови! Довольно жертв! Бейте красных, переходите к белым!» Когда я поведу тебя на расстрел, наш самолет пролетит над красными, разбрасывая эти листовки. Что скажут твои дружки? Изменником станут величать своего славного командира. Люди забывчивы и неблагодарны, Азин.
Что бы они ни сказали – это их дело. Я ведь все-таки знаю, что не струсил, не переметнулся к вам. Я, даже мертвый, сильнее вас... .
– Тогда отправляйся в ад!
В раю хороший климат, зато в аду приличное общество...
18 А. Алдан-Семенов
Зарастали повиликой окопы, ползун-трава заполняла воронки. Пряталась в чертополохе колючая проволока, ржавели в полыни расстрелянные гильзы. Пустынно было на берегах Камы; вода лениво пошлепывала в разрушенные дебаркадеры, якоря позаметало песком.
– Пароход, стуча колесами, полз против течения, разворачивая зеленую панораму Предуралья. Игнатий Парфенович ходил по палубе, закинув за спину руки, глядел на знакомые до сердечной боли места. Скоро должен появиться Сарапул. Лу-тошкин волновался и грустнел. Воспоминания одолевали его, и не хотелось вспоминать, и невозможно было не вспомнить.
Сумерки уже таились в тенях береговых обрывов, в темном блеске листвы. В западной стороне неба играли стожары, луговые дали левобережья были по-майски прозрачны. Из оврагов белыми сугробами вставала цветущая черемуха. Игнатий Парфенович пристально вглядывался в вечерние пейзажи, и вдруг тревога охватила его: в этих местах с ним случилось страшное происшествие. Ну конечно же это Гольяны!
Игнатий Парфенович вспомнил «баржу смерти», арестантов в рогожках, с лицами черными, словно ночной мрак, самого себя рядом с доктором Хмельницким. Еще увидел неровный строй босых мужиков с медными крестами на обнаженных грудях и палача Чудошвили с деревянной колотушкой в руке. Камская вода с глухим всплеском принимала убитых.
– Чудошвили, Чудошвили! – прошептал Игнатий Парфенович.– Палач вятских мужиков! Где ты сейчас, что делаешь? Что замышляешь? Ведь преступники всегда что-нибудь да замышляют.
Игнатий Парфенович вернулся в каюту, присел к столику, на котором лежал его дневник. Раскрыл его на одной из страниц: «Каждое утро я просыпаюсь с чувством удивления, что еще жив. Слишком много потрясений выпало на мою долю в последние два года. Я не могу сосредоточиться на своей внутренней жизни, подумать о новых временах России. Теперь все стало необозримо, как в мощном потоке без берегов, и революция явилась точкой отсчета новых дней. Что принесут они народу, как изменят землю русскую? Люди привыкли думать о золотом веке человечества только в прошлом времени, но сами-то они устремлены в будущее: значит, золотой век еще впереди»...
Игнатий Парфенович свел к переносице брови, насупился. Перевернул страницу дневника.
«Революция изменила мои представления о свободе, братстве, равенстве, незаметно для себя я стал пропагандистом материализма, хотя и не во всем согласен с ним. Материализм обращается к людям дальним, я же интересуюсь только ближними. Для меня счастье всех – это счастье каждого в отдель-
546
ности. По-моему, любить-то надо человека, а не человечество в целом. Материализм отрицает самое главное, чем я живу,– бога! Но, упраздняя бога, материализм должен возвышать человека до уровня творца: ведь творчество божественно в своей основе и вся деятельность человека – это восьмой день миросотворения. В каких-нибудь два года Россия стала новой, трудно понимаемой и объяснимой, народ взбудоражен, хлещут через край социальные страсти, идеи потрясают умы ц сердца. События меняются с ужасающей быстротой, старый мир хватается за все, на что еще можно опереться и положиться, но революция опрокидывает и устои, и опоры, и надежды старого мира. А русский человек поднимается, встает в полный рост, в человеке возникает неодолимое, страстное желание творить. Творить, соревнуясь в творчестве с другими, и своей деятельностью вызывать сочувствие всего мира,– ведь если мировая революция произойдет, то лишь благодаря этому сочувствию. Тогда у людей появится общность цели, и это будет великолепно». Эти вчерашние мысли теперь не давали ему радостного сознания непреложности их.
В распахнутое окно залетел речной ветерок, нанося запахи цветущих рощ. Река гасила сочные краски заката. Игнатию Парфеновичу вспомнился Азин. «Такие, как он, накладывают печать личности на время, на события, на самое бурю. Азин проявил себя' в военном деле так же, как поэт в эпосе, композитор в симфонии. У народа своя живая, не похожая на книжную, память. Имена его героев подобны погасшим звездам, чей свет все еще идет к нам из глубины вселенной и все сияет во времени. Азин погас, а имя его продолжает светиться...»
Игнатий Парфенович сошел с парохода в Сарапуле. Забросив за плечо вещевой мешок, зашагал по шпалам, между которыми росли сорные травы. Лунные полосы спали на ржавых рельсах, на опрокинутых вагонах – следы войны и разрухи казались размытыми в холодном их блеске.
На вокзале было полно народу, словно вся Россия сорвалась с места, но никто не знал, уходят ли с этой станции куда-нибудь поезда.
– Поездов на Казань не предвидится, – ответил дежурный.
– Может быть, товарный пойдет? – с робкой надеждой спросил Лутошкин.
– И товарных нет. Скоро пойдет военный, особого назначения. К нему соваться не думай – заарестуют...
Игнатий Парфенович присел на скамейку, вздыхая от неустройства своей скитальческой жизни. После боя на Маныче, тяжело раненного, его отправили в полевой госпиталь. Когда он вышел из госпиталя, азинская дивизия уже сражалась на Кавказе. Лутошкина демобилизовали, он решил вернуться в вятские края для тихой жизни, еще не понимая, что окончилась созерцательная жизнь всяких отшельников на Руси.
18
Подошел поезд особого назначения. В тамбурах маячили часовые, видно было, что поезд охраняется с особой тщательностью. Из трех пассажирских вагонов выпрыгивали красноармейцы.
– Эй, старик! Кинь сухариков! – попросил Лутошкина белобрысый боец.
Игнатий Парфенович повернулся на голос, боец пристукнул башмаками и вдруг обнял его.
– Нашелся, Андрюша, нашелся! – всхлипнул Игнатий Парфенович.
Не думали они, не гадали, что сведет их судьба снова на дорогах странствий. Паровоз дал свисток отправления, Шур-мин схватил за рукав Игнатия Парфеновича, потащил к вагону.
– Айда, садись. Я же начальник золотого эшелона.
В вагоне Игнатий Парфенович столкнулся с Саблиным.
– Ха, старый знакомый! Ты, горбун, живуч, как репейник. Ну, здравствуй, ну, и рад, что дожил до мирных времен.
– У вас, Давид, вид цветущий. Очень уж я люблю жизнерадостных людей, это, вероятно, по закону контраста, – пошутил Игнатий Парфенович.
Поезд тронулся с места, набрал скорость, а они сидели в купе и говорили-говорили длинными, путаными отступлениями, вспоминая без конца, удивляясь своим воспоминаниям.
– Ты знаешь, как погиб Азин? – спросил Шурмин.
– Никто не знает, как он погиб, но я слышал' разные рассказы о его трагической смерти. «Азина расстреляли в станице Ергалыкской»,– говорят одни. «Его возили в железной клетке по улицам Екатеринодара, и надпись предупреждала: «Осторожно! Красный зверь Азин». Потом забили его камнями»,– утверждают -другие. Третьи, выдавая себя за очевидцев, клянутся, что на заимке под Тихорецкой казаки разорвали Азина лошадьми. Четвертые свидетельствуют – Азина повесили на базарной площади в самой Тихорецкой.
В четырех этих смертях я вижу бессмертие Азина...
Игнатий Парфенович замолчал, и все трое посмотрели на блестящие от лунного света речушки и озерца, мелькавшие за вагонным окном.
– Куда ты все-таки, Парфеныч, едешь? Что думаешь делать?– допытывался Саблин.
– Поедем с нами в Казань,– предложил Шурмин.– Сдадим золото и начнем новую жизнь.
– Мне осталось доживать свой век, размышляя о боге, революции и. человеке. Давно ли я мучился вопросом – кто нужнее России ? 4 Красные? Белые? Революция теперь решила этот вопрос. Революция открыла новый путь России, но что ожидает на этом пути Россию?
1966—1973
Москва – с. Сугоново на Тарусе
НА КРАЮ ОКЕАНА
РОМАН
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Это происходило в Охотске, на краю океана, в штормовые дни революции...
Однажды в год, в именины Каролины Ивановны Буш, рас1 пахивались двери ее большого дома, и те, кто ловил рыбу, бил песца, искал мамонтов бивень, спешили засвидетельствовать свое почтение хозяйке.
Так было и на этот раз.
Золотоискатели, зверобои, русские коммерсанты, якутские купцы-компрадоры, представители американских торговых фирм, тунгусы-тойоны топтались в комнатах Каролины Ивановны. Задубелые физиономии, хриплые голоса, грубые шутки были характерны для этого сборища именитых и неименитых гостей, что и отметил про себя Андрей Донауров.
Он стоял у окна, в которое, словно в раму, было врезано солнечное море, и, поглядывая на входную дверь, прислушивался к разговорам. Он ждал нетерпеливо, нервно, выражение счастья и тревоги блуждало по его лицу.
– Эх, Колыма-река начисто меня разорила,– обратился к Андрею оймяконский купец Никифор Тюмтюмов.
– Что вы сказали? – спродил Андрей, не понимая, не слыша Тюмтюмова, даже не видя большеносой физиономии.
Купец пристально посмотрел на Донаурова и отвернулся к Дугласу Блейду.
Две мои баржи ледоход раздавил, щелкнули, словно орехи, а третья застряла в Наяхане. Прямо беда!
– Это очень печально,– Блейд сочувственно наклонил бело-курую голову.
– Где тонко, там и рвется. Ваши-то суда по всему Тихому океану странствуют, и хоть бы што. Благополучие и ажур! Крупные тузы жиреют на русских хлебах, а мелкота по зернышку клюет,– продолжал жаловаться Тюмтюмов,
– Зернышки-то все-таки золотые,– иронически сказал Блейд.
– Без американцев мы сидели на золоте и не видели его. Верно. Спасибо, научили червонцы с земли поднимать...
Дуглас Блейд не понял, благодарит ли за науку Тюмтюмов, или издевается над ним; он снял роговые очки, близоруко при-щурился:
– Наша фирма ничего не берет за науку, кроме земли и воды...
– Русской земли и воды русской,– поправил Тюмтюмов,– Царь отдал вам Аляску, теперь верховный правитель уступает Чукотку с Колымой. В России сегодня братоубийственная война, русское величие растаяло, русские земли распродаются оптом и в розницу и нет нигде прежней тишины.
– Тишина нужна философам и поэтам, а мы деловые люди,– улыбнулся Блейд.
Вошла Каролина Ивановна в черном бархатном платье, с голубой лентой в волосах.
– Живите до ста и будьте такой же прелестной,– сказал Донауров, целуя ее руку.
– Вы льстец, Андрей. Смотрите на меня, а видите Феону...
К Каролине Ивановне подскочили четверо братьев Сивцовых– якутских купцов. Коренастые, с волосами черными, словно спрессованная сажа, в черных костюмах и манишках, они походили на пингвинов.
Сивцовы заговорили с именинницей о торговых делах, а Донауров стал разглядывать одну из картин, необычную по краскам. Сквозь бурный поток плывут в тихую заводь два карпа с крупными жемчужинами во ртах, на берегу поблескивает золотой крышей буддийская пагода.
Донауров знал, карп – символ делового успеха китайских мандаринов, буддийская пагода – символ семейного счастья. Символы были наивны, и не они поражали воображение,—. изумляли краски: белые, палевые, сиреневые, они были нежными, трепетными, воздушными и в то же время осязаемыми, их хотелось потрогать, попробовать на вкус. Донауров почувствовал под пальцами что-то мягкое – картина была соткана из лебяжьего пуха.
– Картина отличная, особенно материал,– усмехнулся он и приоткрыл дверь библиотеки.
Угловая комната была заставлена книжными шкафами: у Каролины Ивановны имелось собрание редких старинных книг из времен великих географических открытий. История Охотска наложила свой отпечаток на ее библиотеку.
В глубине комнаты, скрытые книжными шкафами, спорили двое. По грудному глубокому голосу одного из спорщиков Андрей узнал отца Феоны, священника.
– И еще уподоблю коммунистов мифическому царю Сизи-
фу: они 'катят на крутизну глыбищу всеобщего счастья, а докатят ли? – говорил отец Поликарп.
– Время покажет... А вот про церковь все уже известно. Двадцать веков длится ее деятельность, и ничего не дала она людям, кроме страданий,– возразил Илья Щербинин, начальник охотской радиостанции.
– Это правда, христианство пролило много крови в борьбе -с идолопоклонством, с еретиками.
– А потому выжигать его каленым железом?..
– Не призываю сжигать коммунистов, а токмо рек# – вместо богов небесных появились земные идолы и думают принести людям счастье. А новые-то поколения-то, может, откажутся от ихнего общего счастья и поищут свое, особенное. Человек-то по натуре искатель, его готовенькое, но чужое, не очень прельщает.
– Нельзя говорить о будущем, думая о прошлом и приписывая свои думы еще неродившимся людям. Да ивдумах-тоувас больше страхов и предрассудков, чем истины. Новое всегда кажется опасным, потому что неизведано,– упрекнул священника Щербинин.
– Нет ничего нового под солнцем,– вздохнул отец Поликарп.
Стало неприличным подслушивать чужой разговор, и Андрей вошел в библиотеку.
– Феоны моей не видели? – спросил священник, вскидывая на Андрея зеленые, выразительные, как у дочери, глаза.
– Нет, не видел,– ответил Донауров, а лицо, говорило: «Я только и жду, когда она появится».– Как поживаете, Илья Петрович? – спросил он.
– Кто теперь похваляется жизнью? Одни дураки разве? Дураков развелось, на радость мошенникам,– страсть! – вздохнул сокрушенно Щербинин.
– Верно! Обезумели самые трезвые головы,– подхватил священник, но придал словам Щербинина совершенно иной смысл. – Безумие потрясает Россию, проповеди земного рая гасят христианские мечтания о небе. Тускнеет лик христианства – лик единственно нужной человеку веры.
– Всякая вера имеет множество ликов,– сказал Донауров.—Если любовь и прощение выдумал Иисус из Назарета, то свободу делать что угодно – Мефистофель...
Он хотел еще что-то сказать, но почувствовал приближение Феоны. В красной вязаной кофточке, белой шерстяной юбке Феона шла сквозь толпу гостей.
– Христианство сильно, лишь когда несет крест любви и прощения... – начал было священник, но Донауров уже не понимал его слов.
– Вот они где укрылись,– сказала Феона. – Идемте к столу, Каролина Ивановна в день своих именин угощает дарами Севера.
Донауров сидел за столом с Феоной и, хотя она говорила только о кушаньях, слушал ее, словно проповедницу.
Попробуйте-ка пирожейников с печенкой ухтуйских налимов, аянскую куропатку с соусом из засахаренной морошки и кедровых орехов,– Феона налила рюмку водки, прозрачной как горная вода. – Этот напиток настоян на ягеле.
– Угостите и меня, очаровательная,—попросил Тюмтю-мов. – Люблю из девичьих ручек алкоголь принимать. – Выпил, скривил губы: Горько, кисло, а вкуса нет. Мох, он и есть мох, хошь ты его французскими духами взбодри. Так покупаете мою баржу аль другого покупателя искать? – повернулся он к Дугласу Блейду.
' О делах завтра, сейчас надо пить,– Блейд намазывал на хлеб кетовую икру, косясь выпуклыми стеклами очков на Фе-ону. – Дайте и мне попробовать туземного блюда.
– Вот чукотские барабаны.
О кей, барабаны из красной икры! Я кушал их на Командорах.
– Кой черт заносил на Командоры? – спросил Тюмтюмов.
– Скупал там котиков.
– Одеваете своих баб в русские меха, а наши в шкурах щеголяют.
– Красивым женщинам идут дорогие вещи. Я бы осыпал красавиц золотым песком, а вы? – спросил Донаурова американец.
Любовь дороже золота,– ответил Андрей и подумал, что сказал пошлость. '
– А по-вашему, мисс?
Любовь дороже золота,—повторила Феона,– но для нее требуется позолоченная рама.
– Любовь в шалаше, без хлеба, без мяса —дело зряшное. Умные да влюбленные сейчас в тайге золото роют,– согласился Тюмтюмов.
В Якутске хозяйничают большевики. Они грозятся отобрать все прииски, говорят, таков закон их революции,– заметил Донауров.
– Революции рождаются и умирают, золото остается. Кстати, без него немыслимы никакие революции,– Блейд показал на окно.– Вон как бушует Кухтуй, но кончится морской прилив—и река успокоится. Так и с революциями – они лишь приливы-отливы наших страстей. Но вернемся к сладкой теме любви. Любовь —это глупость, которую совершают только вдвоем,– со смехом закончил Дуглас Блейд.
Любовь, по-вашему, глупость? – возмутилась Феона.
– Это не я, это Наполеон сказал... <
Андрей завороженно смотрел на Феону. «Я люблю тебя»,– хотелось ему сказать при всех, и все же, несмотря на свою смелость, он не смел произнести этой фразы. Любовь и сомнение в любви боролись в его сердце одновременно. «А люблю лия по-
настоящему? Может, после стольких лет одиночества просто увлекся? Мог бы увлечься другой, если бы Феона не появилась на пути? Но тогда почему эта тоска, эта радость, это желание видеть ее постоянно?»
Он сожалел, что не может передать ей свои мысли. Значит, у него не такая уж сильная воля. Все вздор – и смелость, и воля, и решительность мужская, когда живешь в состоянии любви и только от нее зависит твое счастье. Даже мечта об этом счастье. Самое тяжелое объяснение в любви– молчание. Хочется говорить, убеждать, даже молиться, а ты стоишь и молчишь.
– Что же вы молчите, Андрей? – спросила Феона,—Неужели согласны с мистером Блейдом?
– Чужой опыт любви ничего не стоит перед нашим собственным. Женщина, которую я полюбил бы, не могла бы походить на какую-то другую,– ответил он.
– Женщина, которую полюбил бы... – повторила Феона,– Она должна быть только сама собой; а что, если будет похожей на Анну Каренину?
– Анна Каренина рождена мечтой великого художника о совершенстве любви так же, как человеческий порыв к небу породил крылья! – воскликнул Андрей.
Феона посмотрела на него широко раскрытыми глазами,– она чувствовала себя сильнее и значительнее в его присутствии.
Донауров ел, пил, тихо пьянея больше от присутствия Фе-оны, чем от вина. Теперь он был влюблен не только в Феону, но и в ее отца, Каролину Ивановну, даже в Тюмтюмова. Ведь влюбленные – поэты своей любви – распространяют ее на весь мир.
Тюмтюмов поднялся с места, держа бокал на отлете. Постучал ножом по бокалу.
– Господа, позвольте тост в честь именинницы! Дорогая наша Каролина Ивановна! Вы – редкая представительница прекрасного пола, показавшая нам не слабость, а силу. Факел цивилизации, зажженный такими женщинами, как вы, не погасят ни морозы, ни метели. За долгую молодость мужественной и очаровательной феи Севера!
Гости шумно выпили, и тотчас же встал один из братьев Сивцовых.
– Мы предлагаем тост за белого человека! Что бы делали мы – дети таежного народа—без просвещенной помощи Каролины Ивановны или мистера Блейда? Пасли бы оленей, жили бы в дымных чумах, ели хлеб с сосновой заболонью. Сейчас же, мы добываем золото, строим радиостанции, тянем телеграфные'линии на тысячи верст,– сказал он.
– Это который Сивцов? Они все на одну колодку,– заинтересовался Донауров.
– Сивцов Третий, его зовут Софроном,– пояснила Феона.
– Позвольте мне ответное слово,—рассмеялась Каролина
Ивановна. – Выпьем за тех, кто сейчас в тайге охраняет наши прииски и, если потребуется, грудью встанет за наше спокой-ствие. За здоровье нашего общего друга Ивана Елагина!..
Донаурову тоже захотелось сказать что-нибудь о первозданной красоте Севера, о прекрасных женщинах, живущих на морозной земле, но голова уже немножко кружилась, и как в легком тумане он видел лида, слышал голос священника:
Люди должны быть прозрачны друг другу духовными помыслами. Если новое общество будет хоть на капельку лучше религии, я почту его лучом надежды человеческой,– говорил отец Поликарп.
– Не меряйте вы людей на церковный аршин, они не достойны ни бога, ни дьявола, их надо драть! Ваши надежды давно стали нашими воспоминаниями! – басил Тюмтюмов.
Феона заиграла на пианино, и Андрею в этой музыке почудились стук копыт, треск рогов, свирепая дробь шаманского бубна. Братья Сивцовы, положив друг другу на плечи руки, начали танец оленьей упряжки. Но вот, будто каюр вскинул хорей, нырнули в глубокий снег нарты, застучали рога, бешеный бег захлестнул братьев. Со звериной яростью плясали Сивцовы, и Андрею стало тревожно от таежного танца их.
В библиотеке началась карточная игра: Блейд, метавший банк, выложил на стол пачку долларов, Тюмтюмов нацедил в хрустальный бокал золотого песка, Каролина Ивановна насыпала стопочку мелких самородков.
– Любите играть в карты? – спросила Феона, следя лихорадочными глазами за банкометом.
Люблю, только избегаю. Опасная игра,– признался'Андрей.
– Опасности создают мужчину. В игре, как и в любви, важнее всего уверенность.
Мы играем только на золото. Если нет, займи у меня,– Каролина Ивановна протянула Феоне горсть самородков.
Блейд сдал. Феона заглянула в карты, передала Донаурову, сказала за него:
– Ва-банк, мистер Блейд,
– Принято!
– Три дамы и две семерки, мистер Блейд,
– Бито! Делайте новые ставки.
– Снова ва-банк, мистер Блейд,
– Принято!
– Три туза и джокер, – объявила Феона, бросая на стол карты и придвигая к себе доллары и золото.
– Везет тебе, девочка,– сказала Каролина Ивановна.
Феона вернула долг, посоветовала категорически:
– Если хотите выиграть в покер – бейте по банку. Когда-нибудь да сорвете, а мы больше не играем. Мы пойдем гулять..,
Феона и Андрей вышли из дома на берег Кухтуя. В белой ночи двигалась бугристая полоса, словно какой-то неслыханной силы паровоз выбрасывал клубы пара,– Кухтуй оделся в испарения перед рассветом. На сизом от безлунного свечения небе выпукло стояли сопки, в реке таял тот же безлунный свет. Из тайги выбежало стадо оленей; увидев людей, животные шарахнулись в сторону.
– Это олени Элляя,– решил Андрей. – А почему олени не пасутся около воды? Элляй говорит, боятся своих отражений в воде. Так ли это? Может быть, ерунда? Страх животного перед собственным отражением – досужая выДумка Элляя.
– Ему стоит поверить, Элляй знает, что говорит. Дитя природы!– твердо ответила Феона. – Гляньте, какое облако повисло над прибрежной сопкой! Просто парус, утащит сопку в море...
Донаурову тут же показалось – сопка тянется за облаком и плывет по воздуху, и то, что Феона это подметила раньше, доставило ему удовольствие.
«Сейчас скажу, как люблю ее», – он взял под локоть Феону, но она освободила руку.
– Вы все еще больны золотой лихорадкой и знаете, что такое сладкая тяжесть золота?
– Сладкая тяжесть золота легче безответной любви,– выпалил Андрей.
– Это объяснение в любви?
– Господи, да как же иначе понимать! – Он опять поймал ее руку.
– Подождите, Андрей. Мне дорого ваше признание, но если я шутила о позолоченной раме для любви, то сейчас говорю серьезно – не признаю рая в шалаше.
– Что же мне делать? Сперва разбогатеть, потом надеяться?
Феона посмотрела на него. Он стушевался под ее проверяющим взглядом, из памяти испарились все красивые слова о любви, он был счастлив без слов. Все, что бы ни делала в эти минуты Феона – ее улыбка, движение бровей, поворот головы, звук голоса,– казалось ему совершенством.
Они подошли к маленькой пристани: среди кунгасов и омѳ-рочек покачивался на привязи быстроходный катер Дугласа Блейда. Американец по-дружески разрешал Донаурову пользоваться катером в любое время.
– Я бы хотела прокатиться по взморью,– сказала Феона.
Андрей завел мотор, и катер рванулся вперед: от ходкого
лёта засвистел в ушах ветер, брызги били в лицо, побережье начало разворачиваться сопками, черными от тайги. Феона сидела рядом, ее волосы касались щеки Андрея, легкое прикосновение их возбуждало.
– Как славно! Дух захватывает от Такого полета! – Феона прижалась к Андрею и сказала, словно совершила открытие: —>
А ведь мы живем на краю океана, в том самом месте, где землепроходцы приходили на свидание с историей. От одного этого я чувствую себя более значительной...
Катер с мокрым шорохом причалил к песчаной косе, Феона спрыгнула на берег, зашагала к кустам стланика. Андрей последовал за нею, думая об одном и том же: «Не нужно слов о любви, пора совершать поступки».
Темная пустыня моря мерцала, тайга была глубокой и призрачной, деревья лежали на земле, словно спящие звери, природа утратила свою дневную трезвость. Феона тоже приобрела какие-то неправдоподобные очертания и как бы светилась русыми волосами, расширившимися зрачками, белыми руками, прижатыми к груди.
Андрей приблизился к Феоне, дрожа от желания обнять ее и страшась ее возмущения. Взял за ладони, она качнулась навстречу, Андрей под пальцами почувствовал ее нервное напряжение.
– Феона! Милая моя Феона,– пробормотал он, целуя ее в губы.
Они вернулись в Охотск в третьем часу; проводив Феону домой, Андрей еще побродил у моря и все повторял:
– Боже мой! Как хорошо!
Он пришел домой, лег на кровать в ночном мраке – как часть его – невидимо, неслышно. Мечталось о том, что когда-нибудь н-апишет поэму о черном мраке.
«Моя мысль пробилась бы сквозь черную толщу, населяя ее всем, что дорого сердцу. Но без мощной мысли и покоряющих слов невозможно преодолеть мрака. Странно, что давно умершие великие поэты мешают нашему брату творить, мы живем среди их произведений, как в зеркальных комнатах. Я еще не успел и строки написать о Феоне, а уже сравниваю ее со смуглой леди сонетов...»
Он объединял любовь к девушке со своей любовью к природе. Дитя бурных времен, он хотел жить естественно и просто, но ничего не получалось из его стремления, возможно, потому, что хотелось быть чуточку выше природы.
Постепенно им овладела печаль, и тогда он ощутил пустоту своей прежней жизни,– все было в ней скверным: и петербургская богема, и дешевые кабаки, и таежные скитания. Он снова захотел, но уже не мог представить лицо Феоны, зато совершенно отчетливо услышал ее голос: «Живет одна природа, все остальное – тлен. Если я полюблю, .то взаправду, разлюблю – тоже взаправду».
Андрей весь съежился: «Когда я умру, со мной умрет мое солнце, моя земля, моя Феона, а душа окажется без чувств, привязанностей, воспоминаний, с одним только страхом перед неведомым».
Размышления его стали неясными, неуловимыми, он будто перешел границы своего тела и в новом состоянии слышал чутче, видел зорче. Сквозь тьму он различал, как на родной Вятке кипят ливни, в сизых омутах мелькают щуки, с треском вырываются из трав тетеревиные выводки. Виделся и молоденький
дубок, похожий на зеленое звучное кружево. Открыл глаза
зеленое кружево передвигалось по темноте, такое прекрасное, что он сел на кровати.
