Текст книги "Красные и белые. На краю океана"
Автор книги: Андрей Алдан-Семенов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 54 (всего у книги 58 страниц)
– Не нахожу слов для оценки вашего поведения. – Уборевич застегнул кобуру. – Стыд и позор – не те слова, которыми надо клеймить отношение к дисциплине. Завтра же – слыши-
те? – завтра утром отдам всех вас под военно-полевой суд, и первым командира батальона! – Хлопнув дверью, Уборевич вышел из комнаты.
Проливные дожди сменялись мокрыми метелями, леденящие ветры приобрели ураганную силу, топи покрылись пеленой рыхлого снега, под которой таились бездонные провалы.
В такую распутицу Уборевич начал широкое наступление на укрепления интервентов в таежных деревушках Ивановской, Селедкой, Троицкой. На штурм укрепления в Ивановской он послал питерский отряд под командой Петра Солодухина, питерцев поддерживали вятские добровольцы Алексея Южакова и эскадрон Хаджи-Мурата.
Англичане отбивали атаку за атакой, сами бросались в штыковой бой, отступали в прикрытия, снова отчаянно сопротивлялись. Наступление красных приостановилось в версте от вражеских позиций.
Ночью приехал Уборевич и у костра, под снежные вихри, долго совещался с командирами.
– Давайте размышлять совершенно конкретно, без ссылок на особые обстоятельства или безмерные трудности,– говорил Уборевич. – Перед нами деревня Ивановская, до нее всего одна верста. На этой версте – окопы, пулеметы, орудия. Деревню защищают англичане, французы, шотландцы, но она для них всего-навсего населенный пункт в диком месте на краю света. У иностранцев нет к этим местам ни любви, ни привязанности, нет ничего, за что стоило бы драться,– следовательно, противник не дорожит этой самой Ивановской и оставит свои позиции, как только почувствует опасность. Для нас Ивановская – это Россия, это такое же родное место, как Москва или Питер. Освободить тысячу Ивановских – спасти революцию и народ от поработителей. Вот все, что хотелось вам перед завтрашним штурмом сказать,– заключил Уборевич.
Метались в ночи языки костров, красноармейцы, скорчившись, лежали вповалку, кое-кто курил, молчаливо глядя в костер, тая от посторонних заветные думы. Валил вязкий снег. Алексей Южаков сидел около Хаджи-Мурата, пытаясь представить завтрашнюю атаку, но она казалась непостижимой, как звезды. Кто-то завтра, может быть сам он, погибнет при штурме Ивановской, и никто, даже родные не узнают про его могилу. Одиночество и тоска овладели Южаковым от этих мыслей.
Где-то рядом рухнуло дерево, его падение вывело из забытья Хаджи-Мурата. Он приподнялся, сел на корточки, вытащил кисет с махоркой.
– Сосна свалилась! Жалей не жалей, пропала сосна,– видно, не уберечь дерева в лесу, а девки в людях. Давай закурим.
704
– Потише, разбудишь Уборевича,– предупредил Южаков.
– Я разве ишак? Он —мой кунак, настоящий джигит, я его сон берегу. Ему завтра командовать надо, а меня предупреждать не надо...
Южаков глянул на темное, горбоносое лицо и подумал, что совершенно не знает осетйна. Почему этот человек оказался в армии красных?
– Ты давно с Кавказа? —желая вызвать Хаджи-Мурата на откровенность, полюбопытствовал он.
– Забыл, когда аул покинул, Я и в Россию-то вернулся в шестнадцатом году, а меня– за шиворот и на фронт. С той поры из седла не вылажу,– словоохотливо заговорил Хаджи-Мурат.
– Где же ты странствовал?
– По Америке колесил, на Клондайке счастье искал. Золотая лихорадка трясла меня, как мальчишка грушу, а денег нет. У меня деньги – гости, а не хозяева...
– Не подфартило, что ли?
– И фарт, и денежки были, но остался гол, как кинжал без ножен.
– Что ж такое приключилось?
Хаджи-Мурат выхватил из костра уголек, подбросил на шершавой ладони, в глазах его проплясали точки огня.
– Тебя золотая лихорадка не трясла? А баб ты любишь? А в картишки играешь? Я всегда по банку бью – рюмками золотой песок на кон ставлю,– с вдохновенной яростью выдохнул он.
–: и много у тебя золотишка скапливалось?
– Не люблю потери считать, люблю слушать золотой звон в кармане.
– А я вот никогда не видел золота в чистом виде. Часики да кольца щупал, а чтобы самородки – не приходилось.
– Ца, ца, ца! – поцокал языком Хаджи-Мурат. – Кто золота не мывал – тот и жизни не видал, а кто мыл, того снова тянет. Это, кунак, как вино.
– Почему же Клондайк покинул?
– До Юкона слушок докатился: в России, на Охотском побережье, бешеное золото открыли, аляскинские старатели двинули на Камчатку, в Охотск, и я захотел, но на Кавказ потянуло. Душа по аулу истосковалась, сперва решил дома побывать, а потом уже снова на север. Приехал в Россию и попал на фронт. В дикой дивизии лямку тянул до самой революции...
– В какой «дикой дивизии»? – встрепенулся Южаков.
– В Третьем конном корпусе наша дивизия находилась. Вместе с генералом Красновым на Петроград шли...
– Ты участвовал в мятеже Корнилова?
– Я тогда эскадроном командовал, до Гатчины с мятежниками дошел. Под Гатчиной моих джигитов большевики так об-
23 а. Алдан-Семенов
работали, что я вместе с эскадроном к ним перебежал. – Хаджи-Мурат зевнул, обнажая хищные зубы, поднял воротник полушубка.– Спи, кунак, и пусть пошлет тебе аллах лукавый сон...
Канонада началась на рассвете, снаряды с воем уходили в заснеженную полумглу, снопы огня вставали над английскими окопами.
і-боревич прямой наводкой бил по окопам, потом перенес огонь на деревню, где скопились части противника. Еще рвались снаряды, когда пошли в атаку питерцы, за ними поднялись вятичи.
Англичане встретили красных в штыки. Шеренги атакующих сломались, разорвались, начался хаос рукопашного боя, когда поражение или победа зависит от случайностей, или всплеска чьей-то храбрости, или властного окрика командира.
Сломанные отчаянным сопротивлением, питерцы и вятичи попятились. В этот момент появился Уборевич. Полы длинной шинели его хлестали по сапогам, пенсне моталось на шнурке у левой щеки, Сползшдя на затылок шапка открывала юное, упрямое, отвердевшее в решимости лицо.
За мной! —закричал он так, будто от его крика зависел весь успех атаки.
Красноармейцы, повинуясь чувству долга и приказу своего командира,^ рванулись вперед, навязав противнику новый рукопашный бой. Англичане не выдержали ошеломляющего натиска, оставили Ивановскую и переправились на левый берег реки.
Уборевич, закрепляя успех наступления, приказал Солодухину^ продвигаться по правому берегу, вятских добровольцев перебросил на левый берег, чтобы обойти с тылу англичан в деревне Селецкой.
В быстром темпе, с короткими привалами вел Солодухин питерцев по заснеженным, но еще не замерзшим болотам. Лошади проваливались по брюхо в ледяную воду, бойцы с трудом вытаскивали и орудия, и лошадей.
Англичане обнесли Шенкурск несколькими рядами проволочных заграждений, понастроили блокгаузов с пулеметными гнездами, на разных высотах установили орудия, снятые с морских кораблей. Шенкурский гарнизон насчитывал три тысячи английских, американских, шотландских солдат, вооруженных отлично, одетых прекрасно.
Уборевич тщательно обдумал шенкурскую операцию и решил штурмовать городок с трех сторон тремя сводными отрядами.
Накануне нового, девятнадцатого года первый отряд в составе Нарвского, Гатчинского, Рязанского батальонов направился на Шенкурск с железнодорожной станции Няндома.
Отряду предстояли многодневные переходы при тридцатигра-дусных морозах, в безлюдной тайге. Отряд вели местные охотники, знавшие тайгу как собственную вежу. Следом выступил второй отряд, состоявший из Питерского рабочего, Инженерного батальонов, егй путь из погоста Кодема на Шенкурск пролегал еще более глухими лесами; третий отряд был составлен из Морского, Северного полков, четырнадцати тяжелых и легких орудий, кавалерийского эскадрона. С этим отрядом был сам Уборе-вич: он надеялся по реке Ваге незаметно подойти к Шенкурску,
Отряд подошел к Шенкурску двадцать пятого января. Разведка донесла, что противник уже знает о приближении красных.
Уборевичу тоже не терпелось узнать об англичанах, Хаджи-Мурат вызвался проникнуть в Шенкурск.
– Иди, но будь осторожен. Если поймают, висеть тебе на первых воротах,– остерег Уборевич.
– Ха! Что нам Шенкурск, мы Клондайк видали!
Хаджи-Мурат ушел ночью, пообещав вернуться к рассвету. Время летело, Хаджи-Мурата не было. Утром Уборевич решил хотя бы издали взглянуть на городок, о котором так много думал в последние дни. Сопровождаемый проводником, он пробрался на таежную опушку.
ШенкурСк показался ему старинной гравюрой на зимнем фоне. Над улицами и домиками возвышались голубые, с золотыми звездами купола кафедрального собора; всюду росли прямые от мороза стволы дымов. Деревянные петушки на коньках крыш, резные ставни, узорчатые столбики крылечек и калиток были погружены в белый сон. Уборевич увеличил резкость, и в бинокле поплыли ворота, амбары, сараи, улочки с походными кухнями, пулеметы, поставленные на лыжи, пушки, глазевшие в небо.
Он вернулся на бивак и, не дожидаясь Хаджи-Мурата, послал в Шенкурск новых разведчиков. Вечером, в звездной темноте бойцы приволокли пленного английского офицера, за ним, прихрамывая, подошел Хаджи-Мурат.
Пленный показал, что командование гарнизона, узнав о подходе красных отрядов, решило сдать Шенкурск без боя и отступить на Северную Двину.
– Когда англичане покинут город? – спросил Уборевич.
– Сегодня ночью,– ответил пленный.
Утром отряды Уборевича заняли Шенкурск. В тот же день он получил телеграмму из Москвы: боевые его друзья Петр Солодухин и Алексей Южаков отзывались в распоряжение Реввоенсовета, ему же приказывалось готовиться к новому походу против интервентов на реку Онегу.
Уборевич пригласил к себе Южакова, грустно сказал:
– Друг Алеша, мы расстаемся. Тебя отзывают в Реввоенсовет, но я уверен, что мы еще увидимся. До скорой встречи!
23
...После победы над английскими интервентами в лесах Севера молодой начдив Иероним Уборевич был назначен командующим Четырнадцатой армией.
Он разгромил Добровольческий корпус генерала Кутепова потом вместе с Тухачевским добивал Деникина, с Фрунзе сокрушал барона Врангеля. '
На него возложили операцию по уничтожению банд Махно и Петлюры, он ликвидировал их.
Его молниеносные и смелые действия привели к полному поражению Вторую армию белых под Мелитополем.
Летом двадцать первого года Уборевич стал командующим Пятой армией. К тому времени Пятая армия уже прошла блистательным путем от берегов Волги до Байкала, непрестанно сражаясь и побеждая колчаковцев и многочисленных иностранных их союзников.
Уборевич принял Пятую армию, когда она очищала Монголию от разноплеменных разбойников барона Унгерна. Еще в дороге молодой командарм узнал о пленении Унгерна; барона арестовала его же охранка и выдала красному командиру Константину Рокоссовскому. «Желтого дьявола монгольских пустынь» привезли в Иркутск.
Уборевич много слышал о жестокостях атаманов Анненкова, Семенова, Калмыкова, но слухи о бароне Унгерне показались ему бредом больного воображения. Он решил сам, и как можно беспристрастнее, допросить Унгерна.
Перед ним предстал высокий тридцатипятнлетний мужчина в цветном халате; белокурые волосы обрамляли желтый выпуклый лоб, длинные усы свисали по углам тонкогубого рта. Спокойно, с подчеркнутым хладнокровием, сел Унгерн на предложенный стул, закинул ногу на ногу.
Уборевич протер платочком пенсне и тоже спокойно разглядывал барона. Потом спросил:
– Ваша фамилия?
– Роман Унгерн фон Штернберг.
– Социальное происхождение?
– Потомок древнего рода прибалтийских баронов.
– Чем занимались предки?
Были членами ордена меченосцев. Участвовали в крестовых походах. Сражались с русскими в разные времена истории...
– И с Александром Невским?
– Проявили чудеса храбрости в бою на Чудском озере.
– Рыцари были разбиты в том бою.
В разбитых армиях тоже есть храбрецы и герои. Вот я пленник, но кто посмеет обвинить меня в трусости?—усмешка промелькнула в рысьих глазах барона.
В храбрости и выдержке вам не откажешь. Кстати, почему на вас– такой необыкновенно яркий халат? – полюбопытствовал Уборевич.
– Подарок монгольского богдогэгэна.
– Он глава ламаизма в Монголии?
– Верно, но ему принадлежит и вся полнота светской вла-сти. Ламы же почитают его как живого бога. Но халат – мелочь, халат – пустяк! За особые заслуги богдогэгэн присвоил мне особые символы высшей власти.
– Что это за символы?
– Я имел зеленый паланкин, желтые поводья, трехочковое павлинье перо – знаки отличия для самых высокопоставленных лиц. Получил высший княжеский титул «ван» и звание «Дающего развитие государству Великого Героя».
Унгерн попросил разрешения закурить, подправил мундштуком белые усы. Тихая безмятежность стыла в его тонком узком лице.
– За какие же заслуги такие высокие знаки власти?
– Я прогнал китайцев, захватил монгольскую столицу Ургу, восстановил на престоле богдогэгэн^. Разве этого мало, чтобы стать вторым лицом в государстве?
– Он был вашим пленником. Полновластным диктатором в Монголии являлись вы, барон. Теперь богдогэгэн называет вас палачом монголов и распутным вором.
– Так он же теперь ваш пленник! Такова диалектика трусости любого труса, даже если он живой бог на земле.
– Диалектика трусости? Вы склонны пофилософствовать даже в самый неподходящий момент. Как очутились в Монголии?
– Александр Федорович Керенский послал меня в Восточную Сибирь для формирования добровольческих бурятских отрядов. Когда Колчак объявил себя верховным правителем России, я поступил к нему на службу...
– Кем, позвольте узнать?
– Усмирял мятежи мужиков и рабочих. После гибели адмирала атаман Семенов взял меня своим помощником, но мы быстро расстались. Я собрал собственную армию.
– Из кого она состояла?
– Как из кого? Даурские казаки, буряты, монголы, японцы, корейцы...
– Одним словом, кондотьеры и авантюристы всех мастей. Палачи и разбойники, каких не видывал свет,—резко сказал Уборевич, не выдержав небрежного тона Унгерна.
– Можете обзывать меня самыми последними словами, я не обижусь, только не говорите, пожалуйста, о совести, справедливости, добре или зле – для меня они не существуют. Я стою на одном конце нравственной жизни, вы на другом, и этим все сказано. Вы представляете власть демократии, я – власть монархическую. По-моему, всякое государство крепко только монархом и его верными помощниками – аристократами. В старые времена цари на Руси были живыми богами, как и богды-
хан в Китае. В монгольских степях я мечтал восстановить во всем прежнем блеске божественность царской власти...
Разбойничая в Монголии, хотели восстановить царя в России? Так, да? в
– Нет, не так! Русский народ, в глубине души своей преданный вере, царю, отечеству, под влиянием революционных идеи Запада сбился с пути. Большевики казнили Николая Второго, и тогда я придумал новый план борьбы с ними. Я выдвинул идею союза ^народов монгольского корня и создания Срединной Азиатской империи, возглавляемой императором Маньчжурской династии. Эта империя должна объединить Китай Маньчжурию, Монголию, Тибет, Туркестан. Да, я мечтал уста-’ но-вить монархию не только в Монголии, но и во всем мире...
– Ваши монархические теории не отличаются болыпой'ори-гинальностыо. Все одно и то же со времен китайских богдыханов, и те же религиозные бредни, приперченные изуверством. А вот ваше изуверство, помноженное на палачество, страшная вещь! Изуверство звучит в каждой букве, написанной вами – боревич взял бумажный листок. – Вот приказ по армии, сожми его в кулаке —и хлынет человеческая кровь. В приказе о наступлении против Красной Армии вы требовали: «Коммунистов, комиссаров, евреев уничтожить вместе с семьями Мера наказания может быть только одна – смертная казнь разных степеней». Я правильно цитирую?
– Не отрекаюсь от своих приказов. Я ни от чего не отрекаюсь,– нахмурился Унгерн.
пеней»?" 31 * понимать ваши слова «смертная казнь разных сте-
Топор, петля, пуля разные степени смертной казни но ведь можно еще .сжигать на костре, и садить на кол, и разрывать лошадьми, и забивать кнутом. Большой арсенал казней накопило человечество, и каждая степень не хуже другой.
– Ваши пути, барон, усеяны тысячами трупов, покрыты пеплом, политы кровью. Дым от костров, на которых сжигали людей, все еще висит под небом, и все еще белеют человеческие кости, разбросанные на степных просторах...
Унгерн молчал, положив правую руку на край стола, левую засунув за борт расшитого золотыми цветами халата Тонкие пальцы еле слышно пристукивали по столешнице, брови изогнулись, под ними поблескивали глаза, ясные как небо но и пустые как оно же. Белокурые колечки волос прикрывали уши, и было в серповидном лице барона такое детское простодушие что^Уборевич почувствовал холодок в сердце. «Зачем я трачу свои гнев на эту гадину?» ^ ^
Ради чего совершали ваши разбойники свои гнусности над человеком? – спросил он. ^
– Я хорошо платил. Золота не жалел, разрешал и грабить население, а это всегда возбуждает жестокие чувства.
1 – Как же вы справлялись с ордой, не признающей ни ко* мандиров, ни дисциплины?
– Нарушителей моих приказов сажал на кол, сжигал живьем перед строем. Иногда выгонял голыми на мороз или заставлял лежать на горячих железных листах. При такой строгости как не быть дисциплине? Отменная дисциплина была.
– Вас самого надо бы посадить на кол, Роман Унгерн фон Штернберг,– сказал Уборевич.
Он вышел пз-за стола, заглянул в окно. Унгерн сидел, вжав голову в -плечи, и больше походил на мертвеца, чем на живого. «Контрреволюция не знает пощады не только для нас – ее врагов, но и для своих защитников. Во имя дисциплины и послушания контрреволюция сажает своих солдат на кол, сжигает живьем. До такой подлости опускались только инквизиторы средневековья».
Уборевич позвонил, вошел адъютант.
– Уведите арестованного,– приказал он и распахнул окно. Почудилось ему, даже воздух в кабинете пропитан запахами крови и дымом костров, на которых сжигали людей.
Барон Унгерн был расстрелян, но шайки его продолжали бесчинствовать. Только через год Уборевичу удалось покончить с ними.
В двадцать втором году Уборевич был назначен главкомом Народно-революционной армии и военным министром Дальневосточной республики.
В те дни он вступил в двадцать шестую весну своей жизни.
Пасмурным сентябрьским утром командир Особой ударной группы войск Степан Вострецов был вызван к главкому.
Сорокалетний кузнец Вострецов был талантливым и отчаянно смелым командиром. В последние годы ему везло: в Восточном походе против Колчака его учил искусству побеждать командарм Тухачевский, с ним он совершил и Польский поход. А теперь вот Уборевич, его победы были хорошо знакомы Во* стрецову.
Уборевич показал глазами на стул и, как бы продолжая начатый разговор, спросил:
– Читал, как нашу Дальневосточную республику расхваливает наша же газета? Нет? Ну так послушай. «Россию можно сравнить с орехом. Ядро – Москва, Приморье – скорлупа. Скорлупе приходится терпеть сырость, и жар, и вражеские удары, защищая ядро. Дальневосточная республика переносит всяческие лишения, но защищает Россию от японских интервентов и белогвардейских шаек». Вот златоусты! Орех, ядро, скорлупа и все – пустопорожние слова. Не терплю пустой болтовни, мелкого слова. Настоящее слово, Степан, не бывает пустопо-
рѳжним, народ говорит: словами лечат – словами и калечат. Вот как писал командарм Блюхер генералу Молчанову перед штурмом Волочаевки: «Какое солнце предпочитаете вы видеть на Дальнем Востоке? То ли, которое красуется на японском флаге, или восходящее солнце новой русской государственности? Какая участь вам более нравится – Колчака, Врангеля или Унгерна? Или жребий честного гражданина своей революционной Родины?..»
– Каждое слово продумано и взвешено,– похвалил Вострецов. – Такие слова убеждают...
Не всегда и не всех. Обращение Блюхера воздействовало на белых солдат сильнее, чем на генерала Молчанова. С этим обращением бойцы переходили на нашу сторону под Волочаев-кои, но генерал предпочитал бой разумному слову.
– Молчанов-то был разбит под Волочаевкой.
Разбит, но не добит. Добивать Молчанова, как и Дите-рихса, придется нам, ответил Уборевич, кладя руку на плечо Вострецова.
Они стояли друг перед другом – невысокий, хрупкий, с тонким бледным лицом главком и длинный, жилистый комдив. Первый обладал математическим складом ума и волей, другой – житейским опытом и силой.
Дитерихс уверен в полной неприступности Спасска,– снова заговорил Уборевич, —В припадке классового бешенства воевода расстреливает рабочих, в свои земские рати насильно загоняет мужчин, схваченных на улицах или в кабаках. Его земские рати всего лишь разношерстные толпы: достаточно одного поражения, и они побегут. Этот удар должны нанести мы.– Уборевич снял пенсне, и выражение детской изумленно-сти появилось в его серых с голубоватым отливом глазах.– Дитерихс затеял сзой крестовый поход на Москву без подготовки. Ему снятся легкие победы на всем пути от Владивостока до Москвы...
Лиса-и во сне ворон ощипывает,– умехнулся Вострецов.
Уборевич раздвинул шторы. В окне зазеленели округлые уссурийские сопки, рассеянный свет сизой пеленой покрывал их,-
Надо собрать командиров, я хочу поговорить с ними – сказал он.
Командиры сошлись в просторном сарае. Среди рослых здоровяков главком казался подростком, зато пронзительные глаза пытливо прощупывали из-под круглых стекол пенсне каждого и как бы оценивали, на что тот или иной человек способен.
Я хочу вам напомнить, что необученная армия – всего лишь толпа. Как превратить толпу в боеспособную армию? В армию победоносную? Воля к победе – это не физическое а психологическое состояние, на воспитание духа и воли к победе в народоармейцах должны вы обращать все внимание,– начал главком сухим отчужденным тоном,– а воспитание духа заклю-
чено в_ политической сознательности, в военных знаниях бойцов, но дух необходимо облечь в материю. Для этого есть у нас удивительный материал – революционные идеи, каких не знал мир. Каждый народоармеец должен понимать идеи, за которые он борется. И еще единая мысль и единая воля, господство вашей инициативы, принцип частной победы имеют чрезвычайное значение. Что такое принцип частной победы? Очень важно разбить противника на одном из участков его обороны, когда во враждебной армии, как в живом организме, начинается упадок воли, веры в свои силы, в свой успех. У солдат, даже не пострадавших в бою, зарождается опасное чувство поражения...
Главком прошелся вдоль полукруга командиров, пытливо из-под пенсне оглядев каждого. Командиры тоже поглядывали на него, но почтительно, с сознанием превосходства его интеллекта. Мысли главкома и его манера выражать их прельщали командиров своей новизной и свежестью.
– Есть еще один военный принцип,– продолжал главком.– Принцип внезапности наступления. Эта внезапность достигается скрытностью передвижения войск, неожиданностью удара, быстротой его развития, искусным и ловким маневром, стремительностью натиска, разложением вражеского тыла, наконец. Все, о чем я говорю, уместно в лекции о военной науке в более спокойные времена, а мы – на марше. Что поделаешь, если нам надо воевать и учиться военному искусству одновременно. Итак, товарищи, завтра Ударная группа Вострецова начнет штурм Спасского укрепленного района. Японцы и Дитерихс уверены в его несокрушимости, мы – в его падении. Спасск для нас – ворота в Приморье и символ оконченной гражданской войны...
Рассвет брезжил над уссурийскими сопками, накладывая на них серые краски. Над речками дымились седые испарения, поникшие кустарники были пепельного цвета, окрестности ржавели от вывороченной земли.
Семь невысоких сопок окружали Спасск, и были они изрезаны бесконечными окопами, опоясаны пятью рядами колючей проволоки. Семь фортов прикрывали город и все пути, ведущие на Владивосток. Болота, озера, обрывы, заросли уссурийской аралии—«чертова дерева» с острыми и прочными шипами —составляли тяжкие препятствия для войск. Укрепленный Спасский район таил в себе орудийный огонь, пулеметный свинец, неутолимую злобу белых, хватающихся за последний клочок русской земли. Они считали Спасск неприступной крепостью – обычная ошибка вояк, не умеющих оценивать моральный дух противника.
По приказу Уборевича перед Спасском развернулись Вторая Приморская дивизия, Дальневосточная кавалерийская бригада, две отдельные Ударные группы.
'Ночь на четвертое октября главком провел в поле.
* Противник укрепился солидно, надо искать самое уязвн-мое место в его обороне,– сказал он.
– И тогда начнет действовать принцип частной победы,– напомнил Вострецов слова из лекции главкома.
У те бя недурная память. Да, именно так и проявится принцип частной победы, но еще я верю в трезвость военного расчета и страсть революционного порыва,– ответил главком и спросил неожиданно: – Смерти не боишься, Степан?
Смерти не боятся одни идиоты, но для меня не смерть страшна, страшно умирание...
Уборевич прицельно посмотрел на Вострецова: знал, что во всей Народно-революционной армии не было более бесстрашного человека. Вспомнилось главкому, что Вострецов однажды сказал бойцам: «Того, кто бросит оружие во время боя,– убейте на месте. Струшу я, ваш командир, расстреляйте и меня».
Ты прав, Степан, умницы не лезут на рожон, не играют со смертью.
К главкому скользящей походкой подошел разведчик Петя Парфенов, с вечера вызвался он сходить в Спасск и вернулся только на рассвете.
– Что ты в Спасске разузнал, Петро? – спросил главком.
По приказу генерала Молчанова жители всю ночь вы* рубали кустарник, не разрешается даже курить. Генерал приказал расстреливать тех, кого задержат без пропуска,– скороговоркой доложил Парфенов.
– Еще что? —спросил главком, угадывая по выражению лица Парфенова, что есть еще новости.
– Генерал Молчанов не торопится с– подтягиванием резервов, уверен в неприступности спасских фортов. Он бросит свежие силы только туда, где определится главное направление нашего удара,—щеголяя стилем военных реляций, сообщил Парфенов.
Что ж, прекрасно! Генерал узнает о главном направлении нашего удара, когда мы его нанесем. Поздно узнает генерал. – Уборевич вынул из кармана серебряные часы.– В пять часов начнем штурм. Как говорится, успех дня решает утро.
В назначенный час все орудия и все бронепоезда Народнореволюционной армии открыли огонь по фортам Спасска. Ударная группа Покуса пошла в наступление на деревню Анненки, Вострецов атаковал под селом Буссевкой.
Первый день штурма не принес народоармейцам успеха. Уборевич остановился в маленькой деревушке, освобожденной Вострецовым, и вместе с ним вошел в офицерский штаб.
За столом сидел полковник, прижимая руки к окровавленной груди, с равнодушием обреченного посмотрел на Уборевича,
– Что здесь происходило? – спросил главком.
– По-моему, они перестреляли друг друга,– сказал Вострецов, показывая на лежащих на полу офицеров.
– Сомневаюсь в этом. Не дураки же они...
– Офицеры играли в «ку-ку»,—прерывающимся голосом заговорил полковник.
– Что это значит? – не понял Уборевич.
– Перепились, потушили свечи и затеяли свою фатальную игру. Один спрячется в угол и закукует, другой стреляет на голос. Пытался урезонить, и меня подстрелили. – Полковник прижался грудью к краю стола. – Раньше умирали в суворовских походах, теперь в пьяных похождениях. Все промотали русские офицеры – и честь, и военную славу отцов...
В полночь главком, Вострецов, Петя Парфенов вышли на свежий воздух. С сопки, обозначенной на военной карте как «форт № 1», до них долетели звуки оркестра и слова песни. Офицеры громко и дружно пели:
Врагу не сдается наш гордый «Варяг»,
Пощады никто не желает...
'– Сильно, черти, поют! – восхитился Вострецов.
Главком, склонив голову набок, тоже прислушивался, стекла его пенсне мерцали, словно маленькие луны. «Он мне ровесник,– невольно подумал Петя Парфенов. – Ровесник-то ровесник, а не мне чета. Победы исторического значения одержал он. Вот и эта самая ночь может стать для нас исторической...»
– Штурмовые ночи Спасска,– негромко произнес он, поражаясь значительности своей фразы.
– Ты с кем разговариваешь? – спросил Уборевич.
– Сам с собой, Иероним Петрович. Наступит время – и напишут про эту ночь и про штурм Спасска песни. Ведь бывает и так: люди и события забываются, а песни про них остаются,—• ответил Петя Парфенов'.
– Верно говоришь, только поэтов-то между нами не вижу,—• рассмеялся Вострецов.
– На все события люди смотрят глазами того времени, в котором живут. Тогда и события, и герои тех событий становятся современниками новых поколений. Нас не должно страшить забвение, мы люди из народа изживем в народе. А память народная сильнее-памяти исторической,– веско, уверенный в правоте своих слов, сказал Уборевич.
Девятого октября взвились сигнальные ракеты, освещая пронзительным блеском предрассветную тьму.
1 Несколько лет спустя Петр Парфенов написал песню, которую знает весь мир: «По долинам и по взгорьям шла дивизия вперед, чтобы с бою взять Приморье – белой армии оплот... Разгромили атаманов, разогнали воевод и на Тихом океане свой закончили поход». {Прим, автора.)
По сигналу Уборевича начался новый штурм Спасска. ^агремели полевые орудия, заговорили пулеметы нарояоап-" е “ цы ползли по болотным трясинам, рвали проволочные укрепления, вели рукопашные бои в окопах. До этой сокрушительной атаки шесть дней и ночей земские рати генерала Молчанова удерживали свои позиции перед Спасском. Их защиту можно
смер 0 тнико С в РаВШІТЬ Т0ЛЬК ° С мужеством отча яния или безумием
Особенно сильное сопротивление оказали офицеры на поа-вом фланге. Они сорвали все атаки Шестого Хабаровского полка и сами перешли в наступление.
Народоармейцы дрогнули, подались назад, начали отходить
расТаГ’в^ГкГ СРеД " б0ЙЦШ ' К ° ГДа ^
вел^атаку п:;ГЛа?а И ль?„ ПР,,0<І0ДР " Л '' СЬ ' Уб ° РеВ " 4 сам "»■
„.Я” бежал с наганом в руке, на бледном лице были решимость и непреклонное желание ворваться в форт № 1—самое важное укрепление Спасска. Р 06
После многократных атак народоармейцы наконец выбили
нуПердыню Ф ° РТа ' ” ГЛаВК ° М " ерВЫМ " однялся ка вг » ««°»-
биты^полки^п^ю^нойдорог^нТвл^аДивосток 07 ^™ пол УР аз ‘
К трем часам дня Спасск полностью перешел к Народно-ое-волюционнои армии. ѵ аридно ре-
...И в то же самое время Пепеляев выступил из Нелькана
Генерал был уверен, что без особых заминок совершит тысячеверстный марш на Якутск. ^ тысяче
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Океанским приливом захлестывали Охотск трагические события. Власть в городе переходила из рук красных в руки белых до той поры, пока не очутилась у таежного властелина Ивана Елагина, но люди из его отряда были обыкновенными бандитами, для которых насилие и нажива являлись главной привлекательной идеей. ^
– Ты возвел насилие в принцип власти над людьми, поэтому жди одни проклятия,– сердито сказала Феона Елагину.
