Текст книги "Красные и белые. На краю океана"
Автор книги: Андрей Алдан-Семенов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 56 (всего у книги 58 страниц)
– Подожди... Пусть говорят,– остановил его Строд.
9
Из Охотска генерал Ракитин подходит, у него дальнобойное орудие есть. Пальнем из пушечки —от вас мокрого места не останется.
Неустанно, неусыпно с рассвета до сумерек пепеляевцы пулеметными очередями били по окопам красных, в ледяных валах появились большие бреши, разрушались все прикрытия. Иногда они прекращали стрельбу и орали:
Вылупим из окопов! Доконаем голубчиков!..
– ели не заложим бреши в окопах, то конец нам,– прошептал Дмитриев. . 1
В его голосе была такая безнадежность, что Строд откинул оленью шкуру со входа, оглядел Лисью Поляну. В сером свете зимнего дня черные трупы, красный снег, разрушенные окопы вызывали тоскливое чувство обреченности.
Ночью соберем убитых и сложим баррикаду перед окопами. Баррикаду из своих, из чужих,– сказал Строд неверным нетвердым голосом. – Построим такую баррикаду, и пусть меня обвиняют в надругательстве над мертвыми. Пусть обвиняют!
1 ранаты и патроны сложить в юрте, насыпать на них порох, когда пепеляевцы сделают первый орудийный выстрел, выкинем белый флаг, потом вместе с ними взлетим на воздух...
1 У них нет пушки,– возразил Дмитриев.
Орудия могут оказаться у генерала Ракитина.
Джергэ уже дошел до Якутска. Если Байкалов поспешит, то еще выручит нас.
•В юрту просунулся Донауров:
– К нам парламентер.
Строд сел на скамью: не хотелось, чтобы противник увидел его совершенно обессиленным. Парламентер – русоволосый и голубоглазый офицер —отдал честь Строду, заговорил со значительным выражением лица:
Генерал возвращает письмо ваше, посланное командующему вооруженными силами Якутии. Мы перехватили вашего посланца охотника Джергэ на якутском тракте. К письму генерал приложил свой приказ, который сегодня зачитан перед всей дружиной. Генерал снова предъявляет ультиматум – капитулировать завтра в полдень...
Строд не мог скрыть нервного дрожания пальцев, разрывая злосчастный пакет. Вынул свое письмо Байкалову, пробежал приказ^ Пепеляева: «Необходимо разбить противника в кратчайший срок»—и кинул на угли камелька. Письмо и приказ занялись синими огоньками и растаяли, и Строд спросил:
– Что вы сделали с охотником Джергэ?
1 Поступили по закону военного времени...
– Расстреляли?
Повесили. Мы расстреливаем только военных,-^– с особым щегольством ответил парламентер, и глаза его налились ледяным блеском. – Что же передать генералу?
Я пришлю ответ со своим парламентером. – Строд показал на Донаурова.– Вот с ним...
Парламентер ушел. В юрте повисла тяжелая тишина, прерываемая стонами раненых'. Особенно мучительно стонал пожилой боец, как-то странно ухая. Его уханье надрывало душу всем. Хозяйка юрты – молоденькая якутка – вылезла из своего угла, зачерпнув кружку воды, подала раненому.
Боец отказался.
– * Пей! Ты же просил воды,– требовательно сказала якутка.
Он ухает от боли,– возразил санитар, знающий по-якутски, и, повернувшись к Отроду, пояснил: – По-якутски «уу» значит «вода», вот хозяйка и дала ему напиться. Боец скоро умрет, я вынесу его от раненых, смерть удручающе действует на людей.
Дверь приоткрылась, свежий воздух обдал леденящим дыханием. Невидимый из-за белого облака пара человек сказал простуженным басом:
– Окоченел я, братья! Позвольте согреть душу,– попросил бородатый богатырь в сером, из солдатского сукна, френче с погонами фельдфебеля, но без полушубка и шапки.
’ Садитесь к камельку. Что с вами? – спросил Строд.
– Под пули угодил, кровью истекаю, ну, да теперь уже все равно. Жил – мотался на чужбине, а подыхать приполз в медвежью берлогу,– фельдфебель закашлялся.
– Перевяжите его,—приказал Строд.– Ваша фамилия?
‘– Вяткин, Федор Панкратыч...
Андрей и санитар сняли с Вяткина френч: плечо и грудь были пробиты пулями. Санитар перевязал раны. Тепло камелька и кружка горячего чаю взбодрили фельдфебеля, собравшись с мыслями, он нервно заговорил:
– А для чего все это, господа товарищи? Омск—Иркутск-^ Харбин для чего? Сколько тысяч верст по России протопали, и России у нас нет, и сами пропадаем на какой-то Лисьей Поляне. Да, господа, бывают положения, из которых нельзя выйти с честью. Старик, старик! – схватил он за руку санитара.—• Сколько я таких на тот свет отправил, подумать страшно, а ты мне раны перевязываешь...
– Успокойся, разбередишь раны, хуже станет,—санитар положил ладонь на плечо Вяткина.
Мертвому худо не бывает! Исповедаться хочу перед смертью. Может, подвернется случай, будете в Ижевске, поклонитесь моему городу. Я ведь оттуда, мастер оружейного завода. Жена там,^ дети, свой дом, а я в тайге издыхаю. Словно гроза за грозой, накатились на меня две революции и выдули из родного гнезда, первая, Февральская, непонятными словами захлестнула: братство, равенство, война до победного конца. Не успел уяснить, для кого Февральская, на Руси большевики
появились. Свою, Октябрьскую, совершили. Только у нас в Ижевске большевики недолго продержались, скинули их эсеры, іут, на беду мою, Колчак власть захватил, из ижёвцев Особую дивизию создал, полковник Юрьев ею командовал, артист, ловкач, не приведи бог! Он таким, как я, окончательно затемнил сознание, и дрались мы, будто бешеные, и лютовали от Камы до Ьаикала. Когда бежишь, огрызаешься да снова бежишь, не Замечаешь, как лютым становишься. Вот так и бежали, пока не очутились в Харбине, где столпились дворяне, купцы, попы, царские офицеры да сановники, а среди них и я – вятский мужик, ижевский мастеровой. Что делать, чем жить, не знал, а тоска по дому стала такая хоть вой! Два с лишним года проболтался в Харбине, а прошлым летом встретил на улице полковника Андерса. Он с ходу новостями ошарашил: по' всей Сибири, сказал, восстания против большевиков. Сибиряки, сказал, к Пепеляеву за помощью приехали, генерал собирает добровольцев и зовет всех, особенно ижевцев, в новый поход. «Я иду! Лучше со славой погибнуть на родине, чем по-муравьиному существовать на чужбине. Иду и зову тебя»,—уговаривал Андерс, соловьем подлец, разливался...
Фельдфебель прижал почерневшие ладони к перевязанной груди и снова заговорил, но уже прерывисто, истомленно:
Я согласился не потому, что уговаривал полковник Андерс. Захотелось взглянуть, как теперь живут там, в Россип. И решил из Харбина домой через какой-то Аян, через Амгу какую-то топать! И вот притопал в тайгу, чтобы под красный пулемет угодить. Не в Ижевске, не в Иркутске, а на Поляне Лисьеи, в бою с такими же русскими рабочими, как сам, получил в награду семь золотников свинца. Придет весна, и вырастет из моих костей крапива. Ну и пусть, ну и ладно, а умирать все же надо спокойно...
Вяткин покачнулся и чуть не упал на горящую печку. Санитар уложил его на скамью, он вытянулся, только вздымалась и опускалась грудь. Вдруг он порывисто поднялся и стал срывать окровавленные бинты и швырять их в печку. Санитар кинулся было к нему, но он прокричал:
– Не подходи! Умираю, но не страшусь! Стыдно только, что долго обманывал свою совесть, а жить на одном обмане нельзя! Проклятые людишки охомутали, взнуздали пять лет послушно в упряжке ходил. Я! Мастер-оружейник! Золотые руки! Теперь ничего нет —ни рук, ни сердца', ни жены, ни детей. Не там умираю, где надо бы, не за то, за что стоило бы...
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Андрей долго и осторожно тряс за плечо Строда. ся С р Т0 Такое ' > ^ то еіце СЛ У ЧИЛ0СЬ ? – испуганно приподнял-
– Ты просил разбудить, когда это будет готово,– стараясь не привлекать внимания раненых, многозначительно сказал Андреи.
– Ах, да, да! Дмитриев где?
– Там, где баррикада,—по-прежнему многозначительно, но переходя на шепот, ответил Андрей.
Они вышли из юрты. В морозном, тусклом, каком-то мохнатом свете все казалось смещенным, сдвинутым с привычных мест. Кривыми и приподнятыми были тени деревьев, над окопами неподвижно висели лиловые пятна костров, одинокие выстрелы щелкали приглушенно. Весь этот мрачный пейзаж поражал своей нереальностью, но особенно странными казались красноармейцы, переползавшие с места на место. Они ползали по узенькой тропке; это была единственная не поражаемая пулями часть окопа, и Строд невольно ускорил шаги.
И.вот он увидел то, что приказал сделать.
За ледяной броней смутно угадывались человеческие фигуры; мороз сцементировал своих и чужих, красных и белых.
Строд стоял перед баррикадой, не отрывая .глаз от смутных фигур в ледяной глубине ее, и разорванные мысли роились в отяжелевшей голове. Они появлялись и исчезали, как дым на сквозняке, неосознанные, необъяснимые, и Строд все сильнее чувствовал угнетенное состояние духа. Эта баррикада, и темная стена тайги, и красный снег, и седое небо давили на его сознание, он испытывал острую боль за живых, мучительный стыд перед мертвыми, но к боли, но к стыду примешивалось тревожное чувство сомнения в исходе борьбы.
– Наступает восемнадцатое утро на Лисьей Поляне, а так ли необходимы все наши жертвы и наши страдания? – спросил Строд, с трудом переводя дыхание и обжигая гортань морозным воздухом. Вопрос его был обращен к Дмитриеву, Донау-рову, но те молчали, и Строд понял: ответ может дать только он сам. – Мы сделали все – измотали, обескровили противника, многие из наших легли на его пути, но они и мертвыми продолжают сражаться. – Мысль о мертвых, продолжающих борьбу, показалась ему кощунственной. – Я должен только просить прощения у мертвых, что не мог иначе поступить...
В замороженной тишине просвистела пуля, прокатился выстрел, и вот, словно им вызванное, над Лисьей Поляной, над красными, над белыми, над всем ночным миром вспыхнуло и разыгралось северное сияние. Переливаясь, всплескиваясь, оно моментально менялось – только что мелькало зеленым и алым, и уже синие опахала, уже белые перья раскачиваются между звездами. Они растут, захватывают небо, но тут же обрушиваются с высоты. Кажется, чья-то невидимая рука швырнула драгоценные камни на Лисью Поляну и подожгла ее живым лихорадочным пламенем. Та же рука одним взмахом выбросила гигантские кольца, 8ни развернулись в струящуюся спираль, но
распались на багровые пятна, а пятна обратились в косматые гривы дыма.
В темной пустоте неба замелькали очертания новых абстрактных видений, и в Строде появилось болезненное ощущение невосполнимой утраты. Под нежными неземными вспышками все, что происходило на Лисьей Поляне, показалось удушливым, бессмысленным, наваждением.
Северное сияние погасло сразу, будто его выключили во всех точках неба. Опять надвинулась ночь – слепая, леденящая, равнодушная.
Молчали красные, не шевелились белые.
Над тайгой вскипали снежные вихри, от пурги попряталось зверье, только люди продолжали сражаться. Время от времени раскатывались пулеметные очереди, плясали в пурге костры.
– Может, это наша последняя ночь,– бормотал Донауров.
– Ты не очень-то каркай,—остановил его Строд.– И без твоих пророчеств тошно.
В юрту вошел заснеженный Дмитриев: бессонница осады высушила до черноты румяное его лицо.
– Метель-то, кажись, стихает, я все ждал, полезут пепеля-евцы или нет. Не полезли. Почему бы это? – Дмитриев осторожно, чтобы не потревожить раненых, пробрался к камельку.
– Они ведь тоже не железные,—ответил Строд.– Утром нужно ответить на ультиматум Пепеляева, ты готов, Донауров?
– Я сделаю все, что могу...
Ты должен сделать больше: перехитрить Пепеляева и Уйти. Пиши ответ: «Генералу Пепеляеву. Вы думали в феврале взять Якутск, а весной победоносным маршем пройти всю Сибирь, но суровое лицо жизни – железная действительность, а не сказка из «Тысячи и одной ночи». Не приходится говорить о Москве, Иркутске, даже Якутске, если вы не можете своими силами взять небольшой отряд. Вторично предлагаю сложить оружие». Ну, вот и все, и на этом точка. Нам больше глупо толковать с генералом...
Донауров распрощался с товарищами и, проваливаясь в сугробы, побрел к пепеляевцам. Пурга замела все следы осады, но Донауров мысленно видел окровавленные окопы и страшную баррикаду, и, хотя старался не думать про нее, мысль упорно к ней возвращалась. «Там лежит командир Адамскнй, подаривший мне свою трубку, и там фельдшер Капралов, выносивший на себе раненых, и пулеметчик Сеня, по юности удивлявшийся самым обыденным и простым вещам. Я тоже могу оказаться там». Стало не по себе, и Андрей поспешно поднял над головой белый платок.
Его заметили, на опушку выскочил офицер, оскалился в беззлобной усмешке.
■– Здорово, приятель! Опять сдаваться пришел? Ах, ответ на ультиматум! Генерал в Амге, но мы домчимся к нему быстрехонько...
Через час Донауров был в штабе Пепеляева. Генерал ходил от окна к двери и обратно, скрывая свое раздражение под напускным добродушием.
– Ваш Строд– фанатик. Или он надеется на помощь Якутска? Ждет, когда Байкалов пришлет войска? Я оборвал •все его надежды, ваш посланец казнен,генерал Ракитин взял Чу-рапчу. Отроду надо бы сдаться, он же пишет какой-то вздор. «Суровое лицо жизни – не сказка из «Тысячи и одной ночи». Смешно!
Донауров, не возражая, глядел в передний угол, Пепеляев остановился перед ним.
– Завтра я разнесу в пух и прах все живое и мертвое на Лисьей Поляне! Думал сохранить жизнь коммунистам, но теперь уничтожу их. Так и передайте Строду...
– Я не вернусь на Лисью Поляну,– поспешно и твердо ответил Донауров.
– Почему, позвольте спросить? Впрочем, я понимаю, какой идиот вернется в ад.
– Совершенно верно, господин генерал.
– Ладно, оставайтесь,– неожиданно решил Пепеляев. – Будьте свидетелем гибели ваших друзей...
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
– Мы ждем последнего ответа,– сказал новый парламей-тер, посланный Пепеляевым.
– Вот наш ответ! Поднять знамя! – приказал Строд.
Над обледенелыми окопами, похлопывая на ветру и пламенея, поднялось знамя. На бруствере появился боец с гармошкой в руках, и неожиданно громкие звуки «Марсельезы» зазвучали в морозном воздухе; их подхватили болезненные голоса, и словно что-то изменилось на Лисьей Поляне.
Пепеляевцы слушали растерянно, потом просто осатанели и долго били по огненному полотнищу из пулеметов, наконец пошли в атаку. Осажденные закидали их гранатами.
– Скачите к Пепеляеву! – приказал генерал Вишневский полковнику Андерсу. – Скажите ему: осажденные знают, что нет у них другого выхода,"и все-таки не сдаются. Подняли красный флаг и поют «Марсельезу». Они сошли с ума, но что же делать нам? Мужество безумцев подавило волю дружинников, даже я чувствую трепет.
– Сегодня я понял – есть вещи выше всякого понимания. Защита Лисьей Поляны приобретает у красных какой-то символический смысл. – Полковник Андерс сунул ногу в стремя, метнул свое тело в седло.
Вишневский опустился на срубленную пихту; раньше Пепеляева и Андерса и всех дружинников он понял; после Лисьей Поляны идти на Якутск невозможно.
– Может, и доползем, но там нас возьмут голыми руками. Мы дали России гражданскую войну, а что в итоге? Мы, дворяне, сидим в тайге, на какой-то Лисьей Поляне. Страшный итог!
Наступило утро двадцатого дня обороны. Оно было метельным, на поляне передвигались снежные вихри, метались в них сосны и пихты. Под стать пасмурному утру было настроение красноармейцев: в сером свете все обострилось, все стало болезненно ощутимым.
•Строд безнадежно думал о том, что лошадиного мяса осталось на пару дней, и нет дров, и нечем сменить подстилку для раненых. Если сегодня пепеляевцы пойдут в очередную атаку, то конец их обороне. Он всю ночь слышал какое-то движение в стане противника, Вишневский то ли получил подкрепление, то ли готовится к наступлению.
Но шли часы, атаки не было. Метель улеглась, опали снежные вихри, в тайге возникла торжественная тишина, та самая, что иногда называется безмолвием Севера. И вот это безмолвие лопнуло-от далекого, круглого, плотного звука, он прокатился над сопками – неумолимый, властный, беспощадный. Что-то тяжело ахнуло, земля содрогнулась, по тайге пронеслись тысячи угрожающих шорохов.
– Орудийный выстрел! Генерал Ракитин подходит к Лисьей Поляне. – Строд выбежал из юрты. Красноармейцы повернулись к нему, ожидая последнего приказа.
– Сейчас начнется атака. Мы взорвем их и себя, когда они окажутся здесь,– сказал Строд.
Орудийная канонада продолжалась весь день, но пепеляевцы так и не пошли в свою решающую атаку.
Это было непонятно и поразительно.
Строд опасался какого-то подвоха и все чего-то ждал, взглядывая на пробитое пулями знамя, что развертывалось и пылало на вечернем ветру. Сумерки смешались. Из них вылетело четверо всадников. Они покрутились на опушке и в карьер поскакали к окопам. Строд поднял бинокль.
Всадники ворвались на площадку перед юртой – неожиданные вестники освобождения.
– Байкалов захватил Амгу, Пепеляев отступает на Аян, генерал Вишневский снял осаду Лисьей Поляны, Ракитин бежал в Охотск! – поспешно, словно торопясь избавиться от новостей, выкрикивали они.
...В небе, просторном, раскованном, словно отлитом из перламутра, играло пять солнц, одно настоящее и четыре ложных, косяки негреющего света наполняли, просторную избу; Строд наслаждался и светом, и запахом пихтовых лап, и чистой одеждой, в которую переоделся после бани.
В избу с чемоданом вошел Карл Байкалов. Строд отметил новые глубокие морщины на его лице: «Видно, не сладко пришлось ему в эти дни».
– Как себя чувствуешь? – спросил Байкалов.
Будто новорожденный, легко и бездумно,– рассмеялся Строд.
– Легко – верю, бездумно – сомневаюсь. – Байкалов поставил под лавку чемодан. – Это, брат ты мой, «канцелярия губернатора Якутской провинции» Куликовского. А куда делся сам губернатор? Среди убитых нет.
– А что с Пепеляевым, с Вишневским?
– Пепеляев с Вишневским отступают на реку Милю. Я отдал приказ преследовать пепеляевцев, надеюсь отрезать путь на Аян. Надеюсь, но и боюсь: красноармейцы измучены переходами, многие обморозились. Вы совершили невозможное на Сасыл-Сасы, назвал Байкалов Лисью Поляну по-якутски, этим подчеркивая ее уже историческое значение.– Вы приняли на себя всю тяжесть осады и не пропустили генералов в Якутск.
Дверь кто-то дернул, в избу вошли охотник и дрожащий от холода старик.
Вот привел к тебе. Обещался заплатить золотом, если отвезу к Пепеляеву, но я привел к тебе,– сказал охотник.
– Что за человек? – спросил Байкалов.
– Перед вами несчастный ^Куликовский,– озираясь, прошептал старик.– Замерз, ужас какая была ночь!
– Где же вы прятались, господин губернатор?
– В стоге сена. Боже мой, что за ужасная ночь! Я промерз до самых костей и голоден...
– Вас накормят и согреют. Выспитесь, и мы поговорим, а сейчас один только вопрос: вы царский политкаторжанин?
– Это было давно. Я не отдаю себе отчета в происходя-
– Я тоже политкаторжанин. Не странно ли, как разошлись пути царских ссыльных?
– Да, да, вы правы.
Куликовского увели в лазарет, Байкалов раскрыл чемодан вынул бело-зеленое шелковое знамя, пачки этикеток для винных бутылок,.сверток бумаг, псалтырь, несколько шприцев визитные карточки. ѵ ’
– Даже позолота с карточек стерлась. Вот она, пыль тще-
пем В “з Я ябяяно! е д НуЛСЯ Ст Р„ од – – Бывший революционер с псалтырем. .забавно! А для какой цели винные этикетки?
г ~ РаСПЛаЧИВаЛСЯ ” ми с мес ™ыми жителями вместо денег Смотри, на хересе цена-двадцать пять рублей, на портвей-'
Н Ш ЛГ Ь – Даже «имеют хождение наравне со всеми денежными знаками» написано. – Байкалов развязал бумаги в них оказались письма, незаконченные деловые записи.
В изоу с испуганным лицом вошел фельдшер.
24 А. Алдан-Семенов
– Куликовский морфием отравился.
1 Где он взял -морфий? – спросил Байкалов.
У него был пузырек с морфием, а при обыске сумел припрятать... г
Жалкая смерть! Схожу в лазарет, проведаю раненых,– сказал Строд. Каждый, кто пережил осаду Лисьей Поляны мне стал роднее брата...
Байкалов начал писать рапорт о разгроме добровольческой дружины, но писал без особого удовольствия. Хотя Пепеляев и разбит, но не побежден, и пусть панически отступает, у красных нет сил преследовать его.
Генерал Пепеляев раньше красных вышел на старый тракт и беспрепятственно устремился к Аяну.
Вместе с ним уходил и Андрей Донауров.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
«Где вы, что с вами? Где вы, что -с вами? «Ставрополь», ваши координаты? Сообщаем пункты Охотского побережья, в которых расположены отряды пепеляевцев...»
Василий Козин записал обрывки случайно пойманной радиотелеграммы и не знал, что делать с нею. Доложить генералу Ракитину о появлении каких-то таинственных кораблей или же скрыть? Но долго скрывать такую важную новость рискованно.
Козин спрятал радиограмму в карман и вышел из радиостанции. Снег, еще вчера белый и плотный, стал синим и рыхлым; от тальников, покрытых красноватым пушком, тянуло горьковатым запахом. Стайка синичек с щебетанием пронеслась над Козиным, щебет их весело предупреждал о весне.
Между радиостанцией и Охотском было меньше версты, но на коротком пути Козин увидел лисицу, легкую и бесшумную, как оранжевый шар дыма, черного ворона, дремавшего на лиственнице. Козин прошмыгнул мимо штаба генерала Ракитина постучался в двери Феоны.
Что произошло? испугалась Феона. – По глазам вижу: Происшествие какое-то...
– Чрезвычайной важности новость. Вот отрывок из телеграммы. В Охотск идут чьи-то корабли, но только чьи, не знаю. Наши, или белые, или японцы?
– Какие же японцы, если пароход называется «Ставрополем»? г
Самураи могут прикатить и на «Ставрополе», у них наши пароходы.
– Радиограмму генералу показывал?
– Пока нет.
– Ракитин не должен видеть ее.
– Шила в мешке не утаишь.
'– Если невозможно скрыть новость, скажи, принял сооб-
щение: японцы посылают военный корабль за ними. Пепеляев-цы мечтают убраться восвояси, да не на чем. Так и скажи Ракитину, что в Охотск идут японцы,– повторила Феона.
Козин и Феона были друзьями детства, вместе учились во Владивостоке. Никто, кроме Феоны, не знал, что Козин оставлен Ильей Петровичем Щербининым в Охотске перед уходом партизан в тайгу. Козину удалось передать якутскому ревкому, что радиостанция снова работает, ревком же известил его, что в Охотск для связи с большевиками направлен Андрей Донау-ров. С большим опозданием Козин сообщил Феоне эту новость.
– Андрей жив? Андрей пробирается в Охотск? Когда ты получил такое известие? – спрашивала обрадованная Феона.
– В декабре прошлого года.
_ – Он бы уже давно был здесь, он бы не стал дремать в дороге, – разочарованно протянула Феона.
– Из Якутска к нам можно пройти только через Нелькан или через Аян, но обе дороги заняты Пепеляевым,– напомнил Козин.
Феона не верила в смерть Андрея, и надежда ее снова зазеленела. Без колебаний согласилась она помогать Козину, прятала в погребе дома все, что он приносил. А тот приносил винтовки, гранаты, даже редкие книги по истории великих географических открытий. Василий гордился тем, что он . потомок русских землепроходцев и рожден на северной земле, открытой его предками.
– Люблю наш голый городок, ощущаю здесь и дыхание истории, и трагическую быстротечность жизни, и вечную славу землепроходцев. Они сделали Охотск символом упорства, мужества, славы русского человека. А что ожидает Охотск завтра? Что будет с ним, когда вернутся красные? Они не могут не возвратиться, они обязаны это сделать. Для меня возвращение их как солнце после полярной ночи,– говорил Козин.
Для Феоны же солнцем был Андрей, ради встречи с ним она помогала Козину. Дня через два Козин снова пришел к ней.
– Новая радиограмма таинственному «Ставрополю». Теперь уже из Наяхана радируют, что у Пепеляева в Аяне пятьсот дружинников, у генерала Ракитина в Охотске четыреста, у Елагина в Булгине до трехсот.
– Кто-то еще работает на красных. Этот «Ставрополь» отвечает Наяхану? – спросила Феона.
– Пока не перехватил ни одной радиограммы. Вот еще что, Феона, вчера меня вызывал генерал, спросил, исправлен ли «Альбатрос», он собирается в Аян, на встречу с Пепеляевым.
– Нельзя везти Ракитина в Аян,– категорически сказала Феона.
24 *
с
Я тоже так думаю, Феона.
Думать, как я, этого мало.
Когда я думаю о деле, то делаю его. Но станцию, возможно, еще что выхвачу из эфира.
пора на радио-
Генерал Ракитин из сорока лет своей жизни десять провел в решающих наступлениях, панических отходах, составлении победных реляции, рапортов о «незначительных потерях» после которых армия становилась небоеспособной.
И на самом деле все оказалось враньем в походе на-Якутск. Никто не присоединялся к отряду Ракитина на пути из (дхотска до Чурапчи, якутские, а также обещанные тунгусские повстанцы не выходили на военную тропу, оленеводы прятали своих олешек, проводники разбегались. Не хватало нарт для перевоза боеприпасов и провианта, и чем дальше в глубь тайги продвигался Ракитин, тем быстрее таял его отряд.'Мелкие шайки рассеивались по тайге.
О поголовном восстании против большевиков уже не когте быть и речи, Ракитин убедился в этом трагическом для него факте, расспрашивая всех, кто попадался.
– Якут покраснел, тунгус покраснел, еибискей ревэиком стал добрым, белый нюча стал худым, – отвечали простодушные дети Севера. – *
Новые руководители Якутии не повторяли левацких перегибов своих предшественников.
Под Чурапчей к генералу Ракитину явились парламентеры и сказали, что командир сводного отряда Алексей Южаков предлагает сдаться, за что сохранит жизнь и свободу.
Передайте Южакову – русские генералы не сдаются – гордо ответил Ракитин.
А на другой день он узнал о разгроме пепеляевцев на Лисьей Поляне. И сказал Индирскому:
‘ ^ боролся с красными до последней возможности. В этой
борьбе прошел от берегов Камы до Тихого океана. Да, я ошибался в оценке революции, теперь осталось – или вернуться в добровольное изгнание, или умереть, как медведю, в таежной берлоге.
Он распустил мятежных якутов и тунгусов и с небольшой группой офицеров вернулся в Охотск; вместе с ним возвратился Индирский.
Был конец мая, сырой снег сменялся дождем, потом снова мела метелица; Ракитин сидел дома, испытывая мучительный зуд беспокойства и тревожных предчувствий; время от времени, заложив руки за спину, ходил по кабинету, равнодушно поглядывая на площадь.
На площади среди нечистот рылись собаки, ворон ковылял по церковной паперти, «братья-солдаты» топтались у закрытых
дверей торговой фактории. Ракитин представил расстояние, разделяющее Охотск и Москву, и поежился от бескрайности лесов, сопок, болот. Никогда, пожалуй, не увидит он ни Москвы, ни Петрограда, не пройдется по Невскому проспекту, не посидит в опере. Прошлое провалилось в какую-то пропасть, будущее темнее полярной ночи, вся жизнь теперь похожа на лесную трону, заросшую травой забвения.
Из-за церкви вынеслась собачья упряжка, подлетела к резному крыльцу штаба, с нарт спрыгнула Дунька, собаки замкнули ее в рычащее кольцо. Растолкав собак, раскачивая в руке связку куропаток, Дунька вбежала на ступеньки крыльца. Следом появилась вторая упряжка, с капитаном Энгельгардтом на нартах, и тоже повернула к штабу.
– Вот и все мои трофеи, стреляю еще плохо. А ты снова пьешь, Ракитин,– сказала Дунька с укоризной, кладя на стол белых птиц.
– Стрелять не умеешь, красные появятся, что станешь делать, Дуняша? —спросил генерал.
– К тому времени научусь палить не хуже Энгельгардта. Он с полсотни шагов из нагана картуз пробивает. Почему такой скучный, Ракитин? -
Вошел Энгельгардт с охапкой мехов, свалил их в угол.
– У кого конфисковал меха?
– У охотников Кухтуйского стойбища, б’ат-гене’ал. – Энгельгардт приподнял и встряхнул льющийся, серебристого цвета, мех. – П'елестная лисица...
– Не бунтовали якуты?
– За ножи хватались, да я успокоил. Сказал, п’иедем, за-бе ем не только пушнину, но и мясо и муку. Пост’ащал, они и обмякли. Отдали пушнину, я им поименные квитанции накатал. Пусть бе’ут вместо денег.
– Дунечка, ступай в спальню. Мы с капитаном поговорим о мужских делах,– попросил Ракитин.
Дунька фыркнула и, на ходу расстегивая дошку, вертлявой походкой вышла.
– Пепеляев прислал нарочного с письмом. Требует, чтобы мы срочно собрали сто пятьдесят тысяч рублей золотом и готовились к отъезду в Китай. Только где взять такую сумму: туземцы уже обобраны, склады торговых фирм опустели. Если в июне не придет пароход, то голод ликвидирует и нас с вами, брат-капитан...
– Я не ждал ничего от этого п’есловутого похода. С одной тысячей самых отпаянных голов не завоюешь Якутии. Что мы нашли в том же Охотске? Голово’езов Елагина? У них всех-то мечтаний – золотишко да ка’тишки. Низменные ст’асти – опасная за аза, они обожгли и наших солдат. Вот стоят у факто’ии и ждут водки. Не выдай им по стопочке – факто’ию снесут, нас пе’едушат...
– Только бы дождаться судна. Японского, китайского, канадского, я с удовольствием покину область вечной ме’злоты.
Раздался осторожный стук в дверь, Энгельгардт открыл.
– Важная радиограмма, господин генерал. Из Токио сообщают, что в Охотск идет торговая шхуна,– – с порога заговорил Козин.
– Слава богу, слава богу! Прекрасная новость, а то уже надоело сидеть у моря, ждать погоды.
– У меня мурашки по телу от мысли, что вы покинете Охотск, господин генерал.
– Я, Козин, не господин, а брат. Не нарушай демократических правил нашей дружины. – Ракитин снял салфетку, прикрывающую на столе бутылку спирта. – За славную новость следует выпить.
– Покорно благодарю, брат-генерал.
ц – Последний спирт допиваем. Все стало последним: вино, воина, успех. И этот злосчастный поход на Якутск обернулся последним. Теперь дай бог ноги унести из Охотска.
– Печальные, худые дела, – согласился Козин.
– Хуже некуда. Следи за эфиром, Козин, сообщай мне новости незамедлительно.
– Есть сообщать, брат-генерал, но уж больно трудно ловить японские станции.
– А ты старайся, я в долгу не останусь.
После ухода радиста Энгельгардт грустно выругался:
Взял бы за шиво от этого б’ата, он бы у меня ве’телся волчком.
– А Козин ножки протянет, что тогда скажут наши братья по дружине?
– Вы изменяетесь к худшему, б’ат-гене’ал, вы становитесь гуманистом.
Сто пятьдесят тысяч .золотых рублей! Здорово придется поработать за такую сумму.
– Будем ст’ичь якутских овечек.
– Да, но как бы только не вышло по той пословице: пошли по шерсть – возвратились стрижеными.
За тонкой переборкой зазвенела гитара, послышался голос Дуньки:
Я отчаянной родилась ' И собой не дорожу,
Я гуляла, я молилась,
Я ходила по ножу... ,
– Бесшабашная бабенка, – нежно улыбнулся Ракитин.
– Тиг’ица! Сошелся бы с Дунькой, если бы не ждала меня невеста,– соврал Энгельгардт. – У нас, у Энгельга’дтов, фамильный девиз: «Честь до’оже жизни»...
742
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Ледяные поля лежали вокруг «Ставрополя», в белесой искрящейся мгле маячил силуэт «Индигирки», и ничего больше не было на горизонте. Степан Вострецов надел дымчатые очки, слепящее сияние снега смягчилось. С минуту молчал, не спуская глаз с беспредельной ледяной пустыни, потом спросил вахтенного штурмана:
