Текст книги "Красные и белые. На краю океана"
Автор книги: Андрей Алдан-Семенов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 58 страниц)
– Вы мните себя новым человеком?
– Мы, большевики, люди особенные, а новые дали видят только новые люди.– Глаза Саблина засветились тусклой желтизной.
– Знаете, что вещает Библия?
– А что же она вещает?
– «Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем. Бывает нечто, о чем говорят: смотри, вот новое,– но это уже было в веках, бывших до нас»,– щегольнул своей памятью Игнатий Парфенович.
– Библия книга мудрая, ее к любому деянию можно приспособить. Только надо ли? Но вернусь к роли личности в истории. Я совсем не отрицаю этой роли: Петр Великий фигура историческая, но и Малюта в своем роде тоже фигура историческая. Если Азин возьмет Екатеринбург, то и он станет личностью исторической. Тут уж ничего не попишешь,– сказал Саблин, и непонятно было, хвалит он или осуждает Азина.
– Любопытные у вас масштабы – от Петра Великого до Малюты. Палачи и мраконосители не могут стоять в одном ряду с преобразователями.
– Я же сказал, Малюта – историческая в своем роде фигура.
– В своем роде, в своем роде! Нет никакой разницы между бандитом и политическим убийцей.
– Вы дурной либерал, Игнатий Парфеныч. Для вас хороши все люди, но «как человек ни мил с лица, в душе ищи ты подлеца»,– процитировал Саблин.– Так гласит восточная мудрость.
– Сомневаюсь в мудрости такого изречения.
– Эти слова принадлежат великому поэту...
– Тогда сомневаюсь в величии его души.
«Саблин расточает насилие всеми порами своего сердца. Пусть этот или тот человек невиновен, но революции необхо-
димы жертвы – такова его философия»,– подумал тоскливо Игнатий Парфенович.
– Когда капиталисты грозят революции, нам нельзя беречь человеческие резервы. Народ практически неисчерпаем. Ненужные жертвы, скажете, неразумные потери? А кто посмеет взвешивать наши потери, подсчитывать жертвы, если мы победим? Революция спишет все издержки,– с удовольствием сказал Саблин.
– Так рассуждают одни каннибалы, – обозлился Игнатий Парфенович.
– Зачем говоришь шершаво? Неясные слова извращают идеи...
• – Не люблю мрачных тем,—изменил разговор Лутош-кин. – Уж лучше предаваться воспоминаниям. Вспоминая, я как бы раздваиваюсь и вижу себя и в прошлом и в настоящем сразу. Прошлое кажется прекрасным уже потому, что невозможно его пережить заново, – в этом его сила.
– Воспоминания неповторимы, прошлое прекрасно? – Саблин повел бровью. – Не согласен! Скверное детство и в памяти останется скверным. В моем мне помнятся одни подзатыльники. А гимназия, в которой учился? Учителя – пьяницы, ругань ихняя до сих пор уши. сверлит: «Тупица! Паскудник! Хам!» Я без сожаления покинул гимназию и вспоминаю ее без удовольствия. А я вот не могу забыть одного события пятилетней давности. Получил посылку – рубаха, шерстяные носки, варежки. А в варежке записка: женским почерком получателя извещали, что посылочка предназначается ссыльному Давиду Саблину. Я долго ломал голову: кто бы мог ее послать? Вернулся мой сосед, прочитал записку: «Это же сестра моей жены. Это она о ссыльных беспокоится». Пустяк, а помню...
– Разве это пустяк? Благородство-то какое, смелость-то какая для девушки – помогать ссыльному, – восхитился Игнатий Парфенович.– Эта девушка – образец женского мужества, что ли...
Саблин сдвинул брови, сощурился: опять увидел городишко Сольвычегодск, светлую ночь над тайгой, озеро словно из расплавленной латуни, звездные брызги в его глубине. Еще увидел молодую, белотелую, жаркую мещанку и себя возле нее —на коленях, целующего ей руки.
Он вскочил с дивана, лихо притопнул ногой.
– Ох, бабы, волнуют они мою кровь!
14
Вот так я ему и скажу: «Любезный друг, товарищ Ленин! Для спасения революции я ничего не жалею – даже свою башку поставил на карту. И привалили мне бубны-козыри – самого Колчака выиграл. В полон верховного правителя взял
и в Москву приволок». – Дериглазов блаженно улыбнулся и, вытащив кисет с махоркой, протянул Пылаеву.
– Что ты околесицу несешь? Чего ты мне голову морочишь?– не вытерпел комиссар.
– И никакая не околесица! Ты, комиссар, ни гугу, под строжайшим секретом скажу: скоро я Колчака, связанного по рукам-ногам, в Москву повезу.
Пылаев не знал, сердиться или смеяться ему, слушая Де-риглазова. А тот обжигал его черным лихорадочным взглядом:
– Я поклялся изловить Колчака. Самые отчаянные из моих татар ходят за ним по пятам. Ждут минуту, чтобы выкрасть его, а не возьмут живым – башку долой, в мешок – и ко мне. Так и доложу: душегуба казнил. Ленин меня шубой со своего плеча одарит*
– Какой шубой? Ты что, бредишь?
– А ты думаешь, побасенки тискаю? – обиделся Дериглазов.
Пылаев промолчал, озадаченный его неуемной фантазией. А может, и в самом деле нужны вот такие люди, не знающие границы между действительностью и мечтой?
Они сидели на вершине перевала, беседовали, поджидая отставших бойцов. Бригада Дериглазова, по приказу Азина, тайно перебрасывалась с севера на юг, в тыл колчаковским войскам. Бригада должна была выйти на железную дорогу Екатеринбург– Челябинск около станции Мраморской. Пылаев отправился с Дериглазовым, чтобы помочь провести задуманную операцию.
Уже третий день шли они по лесному бурелому, болотистым падям, горным увалам.
Дериглазов вытирал ладонями шершавую, распухшую от комариных укусов физиономию и улыбался, все еще переживая свою мечту. Достал кисет и пачку царских червонцев, помял кредитный билет, свернул цигарку, раскурил, закашлялся.
– Мерзость! Царские не годны на курево, керенки – ни к черту. Я и американские пробовал. Тоже дерьмо! Скоро деньги совсем не понадобятся. После мировой революции зачем они?
Они заговорили на одну из своих любимейших тем. Мировой революцией бредили все – от комиссаров до красноармейцев; она была великолепной и, казалось, близкой мечтой. Чем успешнее Красная Армия била войска адмирала Колчака, тем ярче разгоралась эта их мечта.
Над Уралом стоял погожий июльский денек, в легком мареве хорошо просматривались просторные ландшафты. На севере с отвесной скалы срывался поток – вода клубилась, разбрызгивая цветную радугу.
На юге вставали поросшие лесами увалы, на востоке лежала долина, вся в кустарнике, похожем на зеленый каракуль. На дальнем ее краю тускло блестели пруды. Возле них – мерт-
вые заводские корпуса, мертвые трубы, опустевшие поселки с развалившимися хатенками, кособокими сараями, гнилыми заплотами.
Заводской Урал был в совершенном запустении.
И это особенно потрясло Пылаева; он с тоской смотрел на заросшие плесенью пруды, на окоченевшие в пепле и прахе, пустые, заброшенные заводские строения. Тяжелым и пыльным молчанием они говорили о разрухе, эпидемиях, белом терроре.
Пылаев не мог знать числа мертвых заводов, приисков, рудников, железных дорог. Не знал он, сколько здесь расстреляно, замучено, запорото людей в результате безумной деятельности монархистов, правых и левых эсеров, меньшевиков, чешских легионеров, английских стрелков.
Алмазный, платиновый, золотой, беломраморный пояс земли русской стал добычей для хищников всех мастей. Хищники мелкие выламывали яхонты из украшений, разбивали вдребезги чаши и вазы, стоившие часто, благодаря труду мастеров-умель– ||' цев, дороже украшающих их драгоценностей. Хищники крупные захватывали целые промышленные районы вроде Перми, Тагила, Златоуста. Прибирали к рукам золотые рудники, медные залежи, камские соли, сокровища горы Благодать, клады горы Магнитной. Скупали за бесценок лесные массивы, рыбные угодья, мраморные рудники, железные дороги, даже зарились на Северный морской путь.
На перевал взбирались полубосые и совсем босые, почерневшие от таежного гнуса, опухшие от голода бойцы. Они шли бесшумно, неслышно,– белые даже не подозревали о переброске большой группы войск.
Поднявшиеся на вершину перевала красноармейцы тут же падали и засыпали. Кое-кто курил, кто-то жевал овес: походные кухни пришлось бросить в лесах.
Поздним вечером бригада Дериглазова спустилась в долину.
Опять начались буреломы, завалы, бочаги, чащобы. Пихты, заросшие сивыми мхами, дергали за плечи, сухие сучки лезли в глаза, ежевика опутывала ноги.
В сыром, ноющем от мошкары воздухе плыла чадная вонь, пахло пеплом.
Пылаев, нагруженный пулеметными лентами, едва передвигал ноги, а Дериглазов легко нес на плече пулемет – его силы хватало на пятерых.
– Крепись, комиссар! Проползем болото – попляшем на травке.– Дериглазов обернулся к Пылаеву черным от гари лицом. – Я тебе анекдот расскажу о попе и купчихе. Обхохочешься, комиссар...
Он не успел рассказать анекдота. Болото сменилось горящим торфом,– огонь вырывался из-под земли тонкими струй-
нами и казался совсем не опасным, пока бойцы не вступили на обманчивую моховую зыбь.
После каждого шага взлетали фонтанчики искр, кочки прожигали подошвы. Матерщина, проклятья, потрескивание огня, чваканье колес встревожили ночь. Бойцы срывали тлеющую одежду, успокаивали обезумевших лошадей. Животные с разбитыми ногами, дымящейся шерстью дрожали от ужаса. Только перед рассветом бригада вышла из горящего болота.
Похож я на черное привидение? – Пылаев похлопал себя по обгорелой одежде. – Зато нас отсюда не ждут. До железной дороги тут рукой подать. Пойду посмотрю, что там делается.
Пылаев подозвал телефониста, на шее у того болтался аппарат полевого телефона.
Комиссар, обожди. Пойдем вместе,– сказал Дериглазов.
Они вышли к полотну железной дороги. Красноармеец-телефонист ловко взобрался на столб, зачистил концы телефонного провода, подключил к линии свой аппарат.
Дериглазов потянулся к аппарату, но ничего не услышал, кроме слабых шумов в телефонной трубке. Задел головой ракитник, росистые ветки обдали его брызгами, и это было первое приятное ощущение за всю ночь.
Пылаев жестом попросил не шуметь, стал внимательно слушать.
– О чем беляки болтают? – спросил Дериглазов.
Обдумывают, как удобнее повесить нас – за шею или за
ноги.
– Ты без шуток, комиссар!
– А я всерьез. Советуются, как поступить с нами. Красноармейцев, говорят, надо расстреливать, командиров и комиссаров вешать.
– Они знают о нашем рейде?
– Пока нет. Тише, не шебарши. – Пылаев распластался на земле, прижал ухо к трубке.
– Ну что они, что они? —не выдержал комбриг.
– Получили приказ полковника Гривина идти на Екатеринбург. Выступят из Мраморской в полдень. Мы должны сорвать их выступление...
Грустно пламенела вода, дымились сосны, бордовым цветом наливались мазутные лужи между рельсами. В утреннем свете Мраморская казалась мирным полустанком: дремали стволы орудий на железнодорожных платформах, блестели капли росы на зеленых щитках пулеметов. Часовые прикрывали ладонями невольные зевки.
Лысый полковник сидел у окна вагона, выпятив широкую бороду. Он был хмур и зол. Полковник Гривин отзывает его полк с этой спокойной станции на железной дороге и направляет под Екатеринбург.
Э47
– Целая армия не может справиться с одной дивизией красных,– ворчал полковник. Будь это в его воле, он развесил бы красных на березах от самого Екатеринбурга до Мрамор-ской.
Полковник носил георгиевский крест, сам верховный прави– • тель наградил его за отвагу под Кунгуром. Тогда он действительно лихо развернулся, заставил отступить несколько красных батальонов.
– «Так за царя, за родину, за веру мы грянем громкое ура, ура, ура!» – тихо напел полковник, и ему самому показалось странным это «ура-ура», спетое почти шепотом. Он вытер крепкую, как бильярдный шар, голову, скомкал в пальцах батистовый платок.
– Не шевелись, друг, не крутись!
Полковник всем телом круто повернулся от окна к двери. Глаза выкатились из орбит: в дверях вагона стоял громадный мужчина в обгоревшей одежде и целился в него из маузера.
– Тише, тише! Пели шепотом – отвечайте шепотом.
– Кто вы, что вы?
– Я командир бригады Дериглазов! Узнал, что собираешься меня повесить, вот и явился...
На перроне прогрохотал взрыв, всплеснулись крики. Заговорил пулемет. Новый взрыв ослепил окна, осколок, пробив тонкую стенку вагона, задел плечо Дериглазова.
Он выронил маузер, полковник выдернул свой наган, но подоспевший Пылаев схватил его за руку.
– Мерзавцы! Сволочи! Продались немчуре! – неистовствовал полковник. – Плюю я на вас, подлецы!
– Видите себя поприличнее, – миролюбиво посоветовал Пылаев.
А на станции уже шла рукопашная схватка. Красноармейцы бригады Дериглазова дрались с белыми в вагонах, под вагонами, между складами в зеленой тени деревьев. Перрон, пути, кюветы, как осеннимц листьями, были засеяны желтыми офицерскими погонами.
Захватив Мраморскую, бригада Дериглазова устремилась к Екатеринбургу.
15
Вагонная дверь пошла вбок, плотный сизый свет воды, запах цветущего кедра ворвались в теплушку. На Шурмина дохнуло чем-то неизъяснимо сладостным и совершенно недоступным – свободой. Он уже перестал надеяться, что дверь теплушки когда-нибудь распахнется. Оглушенный ревом штормующего Байкала, он растерянно щурился на светлый, перемешанный с водой и небом простор.
– А ну, шевелись, а ну, прыгай! – подхлестнул его окрик конвоира.
Андрей прыгнул и упал на руки бывшего поручика, потом командира Красной Армии Зверева. Тот предупреждающе пожал ладонь Шурмина: «Что бы ни случилось, поступай, как я...»
Из теплушек прыгали арестанты, их строили по пятеркам. Большевики становились с эсерами, кадеты с анархистами; представители всех политических Партий России были собраны в этом злосчастном поезде, прошедшем от уральских увалов до байкальских вод.
Песок с шипящими полукружиями пены уходил из-под ног Шурмина, кедры пошатывались на скалах, Байкал, приподнимаясь, сливался с горизонтом. Все вокруг было таким свежим, сочным, прекрасным, что казались просто невероятными этот поезд, мертвецы в вагонах, конвоиры на площадках.
Андреи напрасно отыскивал среди арестованных своих товарищей из дивизии Азина. «Неужели не выдержали дорожного ада?» – спрашивал он себя, хотя и понимал, что смерть так же естественна для этого поезда, как дым над трубой его паровоза.
Когда арестанты построились, подошел прапорщик– стройный, чистый, пахнувший хорошими сигаретами.
– Люди русские! – с сытой улыбкой начал он. – Правительство адмирала Колчака скорбит, что гражданская война приносит неслыханные бедствия. Земля наша с каждым погибшим лишается пахаря, фабрика – рабочего, родина – гражданина. Чем страшнее пламя войны, тем ниже опускается Россия.
Прапорщик прошелся вдоль шеренги, ввинтил кулак в утренний воздух. Постоял с энергично раскрытым ртом.
– Русские, ставшие слепым орудием большевиков, опомнитесь! Я верю в ваше благоразумие и призываю записываться в армию адмирала. Доброволец немедленно получает свободу. Никто не упрекнет его, не назовет врагом России. Я, командир отряда особого назначения Мамаев, даю честное слово дворянина: это будет имеігно так...
Утро сняло, озеро дышало необоримой силой, но серые, иссушенные голодом арестанты были равнодушны и к могучей красоте Байкала, и к заманчивым обещаниям прапорщика.
– Неужели среди вас нет благоразумных людей? – спросил Мамаев.
– Я иду в добровольцы,—сказал Зверев, выступая из шеренги.
– Кто вы такой?
– Бывший поручик.
– Дворянин?
– Сын мужика.
Андрей неуверенно топтался на мокром песке. Взгляд Зверева подсказал ему: «Что бы ни случилось, поступай, как я».
Андрей шагнул вперед и встал рядом с бывшим поручиком.
Прапорщик Мамаев вел свой отряд назад, в Иркутск. Солдаты лежали, ходили по палубе, разговаривали о пустяках.
Андрей восторгался славным сибирским морем. Байкал ежеминутно менял цвет, и вода его, как человеческое лицо, имела свое выражение. Только что она была лазурной, доверчивой – и вот уже стала зеленой, и гордой, и надменной. Андрею становилось не по себе от ее могучих всплесков.
Волны ходили на одной линии с вершинами Хамар-Дабана, небо цвело на сорокааршинной глубине. И это было совершенно ново для Андрея – видеть небо сквозь толщу воды.
С затаенным любопытством смотрел он на пейзажи Байкала. А в мозгу не угасали тоскливые мысли. «Прошло шестьдесят дней, как меня схватили на Каме». Андрею Шурмину казалось просто невероятным, что он жил в том далеком, теперь потерянном мире.
Подошел поручик Зверев, осмотрелся, сказал шепотом:
– Нас собираются бросить на подавление партизан.
– Пусть лучше меня расстреляют.
– Умирают без толку одни дураки. Я все хотел поговорить с тобой, да не было возможности.
Зверев посвятил Андрея в свой замысел: при первом удобном случае уничтожить карателей и уйти к партизанам.
– Когда ты это задумал?–оживился Андрей.
– Еще в поезде.
Почему не сказал мне? Все смотрят на меня как на мальчишку.
Если бы я так смотрел, не открылся бы. У пас тут группа из пяти красноармейцев...
– Что мы сделаем впятером?
– Даже один человек многое может сделать, если он настоящий человек! – ответил поручик.
Андрей воспринял его слова как упрек себе.
– Это верно, конечно,– согласился он. – Всегда с чего-то начинают.
В Иркутске грязные оборванцы – будущие колчаковцы – помылись, почистились и выглядели довольно сносно. Каждый получил американскую винтовку «ремингтон», подсумки с патронами, по одной японской гранате.
Вот и поступили на службу к адмиралу Колчаку. А ты, Андрей, прямо раскрасавец в английских бриджах и крагах,—> невесело пошутил Зверев.
– Красавцы в кавалерии, пьяницы во флоте, дураки в пехоте,—тоже шуткой ответил Андрей. Добавил сумрачным голосом:– Вот уж не думал, не гадал, что буду служить адмиралам да князьям.
– А ты не волнуйся, мы их переживем. Времечко-то сейчас наше.
Новоиспеченные белые воители пользовались относительной свободой. Их под присмотром даже отпускали в Иркутск.
Они бродили по улицам города. Жители сторонились их, одетых в чужеземные мундиры. Жизнь в когда-то богатом Иркутске едва тлела. В магазинах было пусто, в харчевнях подавали грибную похлебку. На толкучке из-под полы предлагали опиум, бабы продавали кедровые орехи и соленого омуля. Все по баснословным ценам, и менялись цены чуть ли не каждый час.
Как цены, изменчивыми были и базарные слухи. Люди шептались о мятеже арестантов Александровского централа. Говорили о ^аком-то анархисте, убивающем богачей и бедняков. С ненавистью и презрением говорили о перешедших на службу к Колчаку.
– Невесело про нас толкуют,– сокрушался Андрей.– Предателями зовут, иудами искариотскими.
16
Пароход с карательным отрядом прапорщика Мамаева тащился по Ангаре; солдаты не знали, куда именно направляется отряд. У редких пристаней обычно не останавливались, на берег не сходили. Мамаев на расспросы отвечал одними ухмылками.
Угнетенное состояние Шурмина несколько рассеивалось, когда между соснами открывались зубчатые лесные тени. Хотелось ему побродить по полянам, пахнущим багульником. Понежиться бы на солнце, помокнуть под дождем, согреться потом у ночного костра.
Зверев присел на пожарный ящик, закурил. Сказал понимающе:
•– Тоскуешь, Андрей...
– Тоскую, Данил Евдокимович. Томит неопределенность и чувство вины.
– Это еще не вина, что поневоле в добровольцы пошли. Вина, если карателями стали бы. А такого не будет,—сказал Зверев.
– Что-то нет случая разделаться с Мамаевым.
– Экой ты нетерпеливый! Жди, крепись. Скрутим его – сок только брызнет.
На палубе появился Мамаев. Прошел между солдатами, угощая американскими сигаретами. Его длиннолобое лицо было помятым и бледным. Несмотря на свои двадцать пять лет, прапорщик казался совсем изношенным.
– Как поживаете, поручик? У вас роскошный вид, разъелись на адмиральских харчах.
– За харчи благодарю. Понемножку живем, ждем настоящего дела. – Зверев незаметным движением увел плечо из-под ладони Мамаева.
– Скоро будет дело! Тут пошаливает партизанский отряд Бурлова. Раскатаем его, вернемся в Иркутск – гульнем же, поручик. В «Модерн» девок позовем, пробками шампанского в потолки будем палить. Вы, поручик, вовремя в мой отряд поступили.
Выше девок и шампанского фантазия прапорщика не взлетала. Зверев запомнил имя партизанского командира Бурлова, оброненное прапорщиком.
– Девок любишь, солдат? – спросил затем прапорщик у Шурмина. – Или еще молоко на губах не обсохло? Тогда на, полюбуйся. – Мамаев развернул веером открытки. – Все с натуры снято.
– Я не разглядываю погани,—сказал Андрей.
– Ух ты мурло! – Мамаев повернулся вновь к Звереву: – Я доволен, что вы с нами, поручик. Люблю интеллигентных людей, а не шантрапу вроде тех жеребцов в черкесках,—показал он на живописную группу карателей, державшихся особняком. С солдатами они были заносчивы, с офицерами подобострастны. Целый день азартно играли в карты, хватались за кинжалы, угрожая друг другу.
– Где вы их подцепили? – спросил Зверев.
– Был тут. некий анархист, человек бешеной отваги, но и грабитель высшей пробы. Банк ограбил и в тайгу смылся. А эти его дружки не успели скрыться, их расстрелять собирались, да я упросил губернатора – передал их в мой отряд. Только не очень-то я доверяю им, вероломные люди.
– .Где партизанит этот Бурлов? – помолчав немного, спросил Зверев.
– Где-то на реке Илиме. А впрочем, леший его знает. От-рядик у него маленький, но растет. Растет...
Вечером пароход причалил у большого таежного села. Мамаев долго расспрашивал местных жителей о партизанах, о местах, где они живут, о дорогах. Потом собрал взводных командиров.
– Бурлов в низовьях Илима. Иногда заглядывает на Ангару, в окрестности торгового села Панова. В село соваться остерегается – там отряд капитана Рубцова. Я капитана знаю, с ним шутки плохи. Будем искать Бурлова. Пойдем по тропам до Илима и по реке – на лодках. Накроем партизан в самом устье,– решил Мамаев.
Ранним утром, когда над тайгой сплошным фронтом двигались тучи, карательный отряд уже шел по травянистой тропе. Люди вязли в болоте, из-под кочек выплескивалась грязь, в сыром сумраке утра гудел гнус.
Местный охотник повел было Мамаева в обход болота.
– Напрямик нельзя, что ли? – спросил прапорщик.
– Напрямик – гнус задушит.
Гнуса бояться – за партизанами не охотиться – отшутился Мамаев.
Скоро, однако, он пожалел об этой легкомысленной шутке. Серый туман мошкары опустился на солдат, как только они вышли па болото. Мошкара набивалась в рот, в ноздри, уши, глаза, облепляла головы и руки. Все исцарапались, искровенились, давя жгучих насекомых.
Каратели, заляпанные вонючей жижей, лишь после полудня выбрались из болота. Соскребли с себя грязь, разлеглись под соснами.
Шурмин был совершенно разбит переходом: в голове шумело, ноги налились свинцом. Померкло и его поэтическое пред–ставление о первобытной красоте тайги: она оказалась и грубой и страшной. ]
Андрей лежал у костра, чадящего смолью сосновых корней В тусклом тумане времени вставали перед ним Азин, Пылаев’ Лутошкин.^Виделись мутная от половодья Вятка, берега Камы’ в цветущей черемухе. Где теперь его боевые друзья, какой уральский завод или город штурмуют сейчас азинцы? Все, чем жил Андрей еще недавно – шестьдесят дней назад,—как бы поросло травой забвения.
– Чего мы медлим, чего ждем? —шепнул он Звереву сидевшему рядом. ’
Не наступил час, – тоже шепотом ответил тот, вороша сучком угли костра. Придем в Паново, посмотрим, где партизаны, на кого из крестьян опереться можно.
Единомышленников вербовали осторожно. Большевиков в отряде оказалось не много; все они вошли в штаб подготовляемого мятежа. Левым эсерам, анархистам Зверев не доверял Опасался. 1 '
Через двое суток проводник вывел карателей к рыбачьей заимке на реке Илиме. Мамаев первым делом отобрал у рыбаков лодки, провиант и немудрящее их оружие – берданки кремневки, далее рогатины... ’ ѵ
– Для чего рогатины-то? – удивился Зверев.
Мамаев посмотрел на него внимательным, тягучим взглядом. ■'
– Медведям брюхо вспарывать...
На вертлявых лодчонках каратели плыли вниз по Илиму. Іри дня крутил лодки по тайге непроницаемый неприютный Илим На четвертое утро он вынес их на быструю, просторную Апгару. Вечером каратели топтали прибрежный песок в Панове.
Здесь Мамаев узнал, что капитан Рубцов уплыл в низовья Ангары, усмирять восставших па приисках рабочих. Вместе с
12 А. Алдан-Семенов
ним отправилась и группа иркутских бойскаутов, прозванных «желтыми ласточками».
О бойскаутах Шурмину рассказал благообразный мужичок, с которым Андрей познакомился на улице.
– Это что же за «желтые ласточки»? – спросил он.
– Сынки золотопромышленников, скототорговцев, ишшо якутских князьков – тойонов. Про Александровский централ слыхал? Там восстание было – каторжников тьма-тьмущая раз-беглась... Энти «желтые ласточки» живут на берегу Ангары, в вежах, в землянках. Кто по Ангаре вверх-вниз плывет – перехватывают. Ежели кто большевикам сочувствует – камень на шею и в Ангару. Не сочувствуй...
– Ты не боишься так говорить? Я ведь из белых тоже,– сказал Шурмин.
– У тебя, парень, глаза чистые. У меня на это нюх, как у лайки.
– Ошибиться легко.
– За такие ошибки собственной башкой расплатишься,– согласился мужик. – Прогневай покудова, а надумаешь в гости– милости прошу. Изба третья с краю, .спросить Гаврюху.
Андрей рассказал о своем знакомстве Звереву.
– Остерегись, возможно, твой новый знакомец провокатор,– предупредил Зверев.
17
Кежма привольно раскинулась по крутому берегу Ангары.
Избы, темные, несокрушимые, как и кедры, из которых построили их, смотрели широкими окнами на реку. На крутояре толпились кузни, бани, амбары, сараюшки. За огородами сразу начиналась тайга.
С древних пихт свешивались пегие бородищи мха, кедры лезли в небо. Тайга казалась непроходимой: местами завалы из погибших деревьев громоздились, как баррикады, сопревшая хвоя зыбко выгибалась под ногами. Кое-где торчали обгорелые пни. Рассеянный свет слабо подсвечивал зеленую крышу тайги.
Пустынную тишину Кежмы нарушали только ребячий свист да собачий брёх. Но была эта тишина кажущейся, обманном – в Кежме началась с недавних пор новая, потаенная жизнь. Село стало местопребыванием партизанского отряда Бурлова.
Николай Ананьевич Бурлов создал партизанский отряд из жителей таежных деревень. В отряде были охотники, рыбаки, землепашцы; некоторые были вооружены дедовскими кремневыми ружьями, пули и порох они носили в бараньих роговицах.
Самому Бурлову шел тридцать пятый год, но, обросший бородой, он казался пятидесятилетним. Высокий, темно-русый, кареглазый, с неторопливой походкой следопыта, Николай Ананьевич являл собою образ коренного сибиряка-чалдона. Малогра-
354
мотный, но жадный до знаний, он обладал ясностью мысли и строгостью нравственных правил. Принимая новичков в отряд, Бурлов предупреждал:
Ежели грабить мужиков станешь, расстреляю.
В прошлом, восемнадцатом году колчаковские милиционеры приехали собирать налог. Крестьяне отказались платить, милиционеры выпороли многих шомполами – оскорбление не знавшему крепостного ига сибирскому мужику страшное.
Бурлов с пятью товарищами устроил милиционерам засаду и перестрелял их. На усмирение бунтовщиков прибыл карательный отряд. Бурлов с товарищами скрылся в тайге. Каратели поймали лишь одного из группы Бурлова. Захваченного раздели догола и обливали на морозе водой, пока он не превратился в статую.
Поступок Бурлова нашел отклик по всей приангарской тайге. К нему в отряд стали стекаться мужики.
Кежму партизаны избрали своим опорным пунктом. Когда за ними гонялись– карательные отряды, они уходили в тайгу.
Особым упорством в преследовании партизан прославился капитан Белоголовый – худой, одноглазый офицер. От Братска до Панова его прозвали «кровавым мальчиком»; он вырезал звезды на лбах пленных партизан, вешал их вниз головой на воротах, живыми бросал в костер.
Все лето Белоголовый гонялся за партизанами, но каждый раз они ускользали.
В жаркий день Бурлов беседовал с рыженьким благообразным мужичком из Панова. Они сидели за столом, покрытым суровой скатертью, пили густой кирпичный чай.
Отхлебывая из блюдца, Гаврюха рассказывал:
К нам, значицца, прибыл из Иркутска отряд карателей прапорщика Мамаева. Поручение властями дано – вырвать твой партизанский корень, как черемшу. Уже десять дён живут в селе. Но, по моему разумению, люди там разные. – Гаврюха взял крупинку желтого сахара. – Я поглазел на них – какие-то не такие они. И подался к тебе, Миколай.
– А капитан Рубцов еще не вернулся?
Дак ведь он где-то в ваших местах шландает. Беглых ловит, рабочих на приисках смиряет. И «желтые ласточки» с ним.
Новые солдаты, говоришь, не такие? А какие они?
– Они кабыть вроде нас, мужики в шинелях. На сенокосе помогают, вдове-солдатке избу сработали. Не бесчинствуют. Правда, сам Мамаев волком глядит. Ко мне пятерых лбов на постой пригнали.
Что они про партизан говорят? – поинтересовался Бур-
12 *
– Зашел я как-то в горенку, а на повети солдаты промеж себя разговаривали. – Гаврюха поставил блюдце на скатерть.–Толкуют, значицца, что разобьют в пух-прах красные колчаковцев и снова в Сибири Совдепы будут.
– Ладно, хорошо. – Бурлов встал из-за стола. – Иди в стайку', Тавря, поспи.
Бурлов ходил по избе, обдумывая возникшую мысль: была она соблазнительной и опасной. Все же он решил послать карательному отряду письмо. Нелегко далась ему коротенькая записка: «Мы – партизаны, воюем за Советскую республику. Чего вы ждете? Уничтожайте своих офицеров, переходите к нам. Мы вас не тронем, в этом даем свое партизанское слово».
Вечером он позвал к себе Гаврюху.
– Это письмо, Тавря, передай тем солдатам, что про красных толкуют. Но запомни: попадет письмецо прапорщику Мамаеву – висеть тебе на осине. Преаделенно так!
Гаврюха спрятал письмо в картуз.
– Жди меня дён через пять. Не вернусь – издох в дороге.
На легкой лодчонке он унесся по Ангаре. Бурлов ночью не мог уснуть, выходил из избы к залитой лунным сиянием Ангаре, прислушивался к шуму воды, тайги, совиным оглашенным крикам. Томился, неясное беспокойство овладевало им. Было предчувствие какой-то неотвратимой беды.
На рассвете разбудили его громкие крики. Полуодетый, с наганом в руке, выскочил он на улицу. Из-за обрыва на ангарскую быстрину выплывали шитики.
К Кежме подходил капитан Рубцов с отрядом карателей.
– Партизаны разгромили отряд Рубцова. Сам капитан бежал. Завтра я выхожу на усмирение партизан, в Панове остается одна рота. – Мамаев говорил без обычных легкомысленных шуточек. Уже не только пановские мужики, свои солдаты казались замаскированными партизанами.
Зверева обожгла радость: «Вот он, желанный час! Пора подниматься на восстание!» У него четырнадцать единомышленников.' После ухода Мамаева в селе остается полсотни солдат. – 7
– А где бойскауты? – решил уточнить Зверев.
– Верст пятнадцать отсюда по реке. Рубцов на Ангаре партизанского лазутчика перехватил. Нашему отряду воззвание вез. Когда лазутчика стали пытать на глазах у бойскаутов, один из мальчишек рехнулся.
