Текст книги "Красные и белые. На краю океана"
Автор книги: Андрей Алдан-Семенов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 47 (всего у книги 58 страниц)
– И на матерого волка есть собачьи клыки,– обронил Ин-дирский.
– Вчера на митинге мы объявили о восстановлении власти Советов по всему Побережью, но Советы на просторах Севера пока что радужная фикция. У нас нет армии, чтобы незыблемо
утвердить свой авторитет и свои идеи. Нет и опытных командиров для отпора японским интервентам, что могут появиться здесь. Поэтому необходимо покончить с бандитами в Булгине, а если явятся интервенты – начать дипломатическую игру. Остается ждать, когда большевики освободят от белых все Приморье, но в Охотске всякое сопротивление должно быть раздавлено,– заключил Южаков, и в лице его появилось напряженное ожидание то ли новых непредвиденных опасностей, то ли тревожного торжества. Он предоставил слово Индирскому, тот выбил из трубки пепел на пол и строго спросил:
– Ревком дает мне чрезвычайные полномочия для расправы с врагами?
– Для борьбы, а не для расправы,– поправил Южаков.
– Теперь один закон: всех, кто против нас, именем революции– к стенке,—ответил Индирский.
– А я вот приказываю освободить из-под стражи Донауро-6а, девушку эту Феону и Дугласа Блейда, американца,– распорядился Южаков.
– Ежели их на свободу, то кого под замок?
– Нет нужды наживать неприятности с Америкой из-за какого-то Блейда, а Донауров и девушка тебе только мерещатся врагами.
Индирский долго в упор рассматривал американца, потом сказал:
– Вы свободны, мпстер Блейд.
– О’кэй! – вежливо, но холодно поклонился Блейд.– Я умею быть благодарным.
– Большевики не нуждаются в признательности капиталистов,– ответил Индирский.
Он называл себя анархистом, стоящим на платформе коммунистов, хотя о коммунистической платформе не имел никакого представления. Отпустив американца, он вызвал Феону и спросил, разглядывая ее маслеными глазами:
– Дочь местного попа?
– Мой отец – священнослужитель.
– Что в лоб, что по лбу! Русские попы и мусульманские мулы яро поддерживали кровавого диктатора Колчака.
– А какой диктатор не кровавый? – отрезала Феона.
– Ну мы к этому еще вернемся. Можете идти домой.
После ухода Феоны он поцокал языком: девка прямо-таки рахат-лукум...
Когда охранник ввел Донаурова, Индирский что-то читал, не обращая внимания на арестованного, потом вскинул голову, пробарабанил пальцами по столу.
– Куда вы запрятали золото Горной артели? – строго спро-
20
сил он.– Мы взяли только ваше, а где артельное? Сорок фунтов. Где?
– Эти сорок фунтов и есть золото Горной артели. Мне его передал на хранение Алексей Южаков, – как можно спокойнее ответил Андрей.
– О том, что передано вам на хранение, я знаю. Только неведомо, куда вы золото спрятали. Наш разговор будет коротким: не вернете золото – шлепнем, – пригрозил Индирский и вышел из-за стола. – Кто там подслушивает? – Ударом ноги распахнул дверь.
На пороге стоял Южаков.
– Не подслушиваю, а случайно услышал. Это кого же ты шлепнешь, не интересуясь ни именем, ни фамилией? Донауро-ва, что ли? Смотри, Индирский, не позволяй себе лишнего, а то засвистишь и заквакаешь! У Донаурова было наше золото, он и привез его в полной сохранности, а мы вместо спасиба его же под замок? – Южаков повернулся к Донаурову: – Не сердись, землячок, что пришлось посадить в каталажку.
– Преподлая вещь – политика. Мудрости никакой, зато пропасть предательства,– авторитетно изрек Индирский.
– Это когда политику творят авантюристы,– раздраженно заметил Донауров. – Сейчас военные ветры выбрасывают на политическую сцену спекулянтов, наживающихся на страданиях народных...
Довольно рассусоливать, давайте чай пить, – вошедший Илья Петрович поставил на стол чайник.
– К чему чай, коли есть спирт? Вот всем по рюмочке. – Индирский выволок из кармана дохи запотевшую бутылку,– Остатки прежней роскоши, конфискованные у миллионера Тюм-тюмова, – расхохотался он.
– С чего веселишься? – спросил Щербинин.
– Вспомнил Феону, – Индирский повел лиловым взглядом по Донаурову. – Хотя бабе ум ненадобен, но Феона неглупа, убедился, когда освобождал из каталажки. Я ей толкую: Колчак был кровавым диктатором России, а она в ответ такое с усмешечкой резанула, что я и рот раскрыл.
– Кто прошлое вспомнит – тому глаз вон! – кисло усмехнулся Донауров. – А вот Феону забирать совсем не стоило бы.
– При классовых схватках о мушкетерской галантности не думают. Женщины иногда опаснее мужчин, не все конечно, Феона не из их числа, при случае извинюсь перед ней,– сказал Южаков.
Индирский любил женщин, пил вино, предавался пороку, жаркое солнце горело в его крови.
Чтобы весело жить, необходимы деньги. Индирский ловчил, хитрил, обманывал, как умел, изворачивался, как мог. В поисках
приключений он сошелся с аферистами: они совершили несколько краж и ограблений и в конце, концов попались. Ин-дирского осудили на три года каторги. После отбытия наказания он был сослан в Восточную Сибирь на поселение. Местом поселения оказался таежный поселок Баяндай, в котором жила колония политических ссыльных: эсеры, большевики, анархисты. Кто-то подсунул Индирскому книжицу Макиавелли «О государе». Из всех мыслей средневекового философа в ум его запала одна – «цель оправдывает средства». Эта простая, но опасная мысль стала его девизом.
После Февральской революции Индирский решил вернуться в Россию, но добрался только до Тюмени. Там встретился он с особоуполномоченным ВЦИК Яковлевым-Мячиным, которому было поручено перевезти царское семейство из Тобольска в Екатеринбург. На самом же деле Яковлев-Мячин замышлял тайно перебросить царя на Дальний Восток. В кружок заговорщиков Яковлева-Мячина вступил и Индирский, но после неудачи бежал в Иркутск.
Город золотых миражей жил буйно и весело: в ночных клубах звенело золото, лилось шампанское, звучали фривольные песенки, продавались и покупались золотые прииски, красивые женщины, земельные угодья. Индирский привлекал женское внимание той своеобразной красотой, когда широкие плечи, осиная талия, лиловые глаза, душные усы кажутся признаками настоящего мужчины.
Его облюбовала богатая вдова, он стал сорить деньгами по всем злачным местам Иркутска. Сладкая жизнь продолжалась до раскатов Октябрьской грозы, любовница Индирского лишилась своего состояния. Он укатил в Якутск и впал в запустение; опять не хватало счастливого случая – великого устроителя судеб.
В Якутск приходили оборванные старатели с алчным отблеском золотой лихорадки на иссушенных лицах и приносили соблазнительные вести о золоте на Охотском побережье. С партией искателей приключений Индирский отправился в верховья Кухтуя и очутился на прииске Горная артель. Грамотный, ловкий, напористый, он быстро стал помощником Южакова сперва по прииску, потом по партизанскому отряду.
Попытки партизан уничтожить елагинцев не имели успеха. Елагин отбивал недружные атаки, сам наносил ощутимые удары.
На радиостанции каждый день сходились Южаков и Индирский. Щербинин, избранный председателем восстановленного Совета, передал связь Донаурову.
Андрей перехватил радио о намерениях японцев оккупировать русское побережье океана. Японские корабли появились
у берегов Сахалина, Камчатки, видели их неподалеку от Охотска, но ледяные поля мешали приблизиться к городу.
– Море вот-вот очистится ото льда, и ждать нам непрошеных гостей,– предупредил Щербинин.
– Тогда мы между двух огней и окажемся,– заметил Ин-дирский.
– А какой огонь хуже? – спросил Южаков. – У нас и людей мало и боеприпасов кот наплакал. Одна пушка командора Беринга на берегу.
– Помощь можно ждать только из Якутска, но до Якутска больше тысячи верст. Когда придет помощь – одному богу известно. Как там дело с полковником Широким? – спросил Щербинин.
– Все по форме: вопросики, ответики, признание, непризнание вины. Каждого из арестантов хоть сейчас под пулю,– торопливо сказал ИндирскийГ. ■
– Откуда у тебя такой цинизм? Как ты можешь ерничать в таком деле? – возмутился Щербинин.
– Радиограмма из Верхнеудинска,– сказал вошедший До-науров.
Радиограмма сообщала, что создана Дальневосточная республика в пределах Забайкалья и Дальнего Востока и установлена в ней власть демократическая, представляющая все слои населения. Совет Народных Комиссаров РСФСР признал ДВР, отношение к новой республике должно быть самое благожелательное, особенно необходимо воздерживаться от столкновений с японцами.
– Положение хуже губернаторского,– сказал Южаков. —< Одной рукой лупи белых, другой – обнимай их союзников. Я так не умею. Не дипломат.
– Учись дипломатии у японцев. Они мастера на поклонники, на улыбочки,– пошутил Щербинин. – Новая политика требует новых приемов борьбы.
Южаков посмотрел в темное лицо Индирского: было в этом лице что-то, что настораживало его.
Они собрались-уходить и стояли посредине комнаты: Южаков, застегнутый на все пуговицы, и Индирский в распахнутой дохе, от нее исходил душный запах таежного зверя.
>– Чем больше тебя узнаю, Иосиф, тем меньше понимаю: хочешь обижайся, хочешь нет, а с двойным смыслом ты человек,– сказал Южаков.
– Алексей Иванович, нельзя же так! – вмешался в разговор Щербинин.
■– Что нельзя?
•– Бросаться походя политическими обвинениями...
– Я его извиняю, он погорячился, а сгоряча родного отца обидишь,– сказал Индирский.
Он вернулся к себе, не раздеваясь лег на диван, положил под голову руки. «Я не принадлежу к руководителям высшего типа, слишком незначительна история революции на краю океана. Мне не дорваться до высоты, на которой можно стать рядышком с великими мира сего»,– подумал Индирский.
Хотя его постоянно угнетало сознание собственной второсортности, завистливая надежда жила в сердце. Он был убежден, что в жизни преуспевают лишь те, кто не признает никаких моральных препон. «Морально все, что помогает продвижению по лестнице успеха. Маленький человек неожиданно может стать у кормила власти, потому что неожиданность – самая мощная прислужница замысла. Надо только приспосабливаться к обстоятельствам и не быть чересчур прямолинейным, политика не терпит прямых линий, откровенных поступков. Я должен как можно больше желать, ибо желание – мать мысли и действия. Ненависть – тоже только желание убрать все лишнее с пути, а зависть – великолепное желание управиться со своими соперниками»,– рассуждал Индирский, перенося свои личные убеждения на всех людей.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Донауров стоял перед Феоной, страшась заглянуть в ее глаза... Он только что сообщил о приговоре трибунала —расстрелять полковника Широкого, Никифора Тюмтюмова, Ивана и Софрона Сивцовых, Каролину Буш. Одного Бореньку Соловьева приговорили к пяти годам тюрьмы.
Феону ошеломил приговор трибунала. Андрей пожалел, что сказал о нем, и на цыпочках вышел из спальни, Феона села на кушетку, уронила на колени обессилевшие руки.
– Боже мой! Партизаны освободили меня, Андрея, Дугласа Блейда. Так, думала я, они освободят и других.
Феона понимала только одно: безоблачная жизнь кончилась. Теперь, если в Охотск придет отряд Елагина, то учинит расправу над партизанами. Мысль о возможности победы елагинцев вызывала страх; сердцем Феона сочувствовала любому страданию. Она всегда испытывала жгучую жалость не только к попавшим в беду людям, но и к больным животным, и к раненым птицам, переживала несчастье других, как собственное, и сочувствие ее было искренним.
«Я жила одной любовью, и счастье любви заменяло смысл самой жизни. Я и сейчас думаю: счастье любви—это чудо, икра-сота его в том, что не знаешь, из чего же оно состоит. Из поступков ли, из слов ли любимого, из твоего ли желания уступать ему во всем?..»
Предчувствие непонятной, неотвратимой опасности сплеснуло ее сердце. Она накинула на плечи шубку, выглянула на улицу. В сумерках стены храма Преображения казались высечен-
ными из алебастра, колокольный звон мягко струился над Побережьем.
Феона вошла в переполненный храм. Темные лики скорбно взирали на молящихся, потрескивали свечи, синий дым ладана покачивался в воздухе. Феона не узнала отца: в серебряной ризе с золотыми крестиками, он почудился ей совершенно иным, новым и как бы чужим, и только голос, грудной, глубокий, был родным и любимым.
Она сперва прислушалась к голосу, не разбирая слов, пока не поняла смысл молитвы: отец Поликарп провозглашал многие лета председателю Совета Щербинину. Это было неожиданно и смешно. Феона прикрыла ладонью рот, чтобы не улыбнуться. Прихожане истово крестились, повторяя слова молитвы, и не удивлялись.
Вечером Феона спросила отца:
– Почему ты стал молиться за.безбожника?
– Народ во здравие Ильи Петровича молебен заказал, якуты с тунгусами особливо просили, я многие лета и провозгласил,– ответил отец Поликарп.
– За какие такие добродетели?
– За новые цены на пушнину. Что поделаешь: поп – слуга господен. – Отец Поликарп в раздумье поласкал свою бороду.– Меха бы надо проверить да в амбаре заодно прибрать. Займись-ка этим, Феона!
Прилив взломал припай, береговой ветер угнал льды, мир сразу стал необъятным, веселым и синим, блеск моря и неба сливался с сиреневой дымкой сопок.
На берегу не суетились люди, как в пору рунного хода сельди, но напряженное ожидание чувствовалось во всем. Наступили самые золотые дни, а нынче наверняка упустишь дорогие мгновения рунного хода. Заботы рыбаков не волновали Донау-рова. Он шагал по сырому песку, подставлял лицо соленым брызгам, испытывая радость от хорошего майского дня.
Феона перебирала в амбаре связки песцовых и беличьих шкурок. При виде Андрея ее глаза просияли, но она не позволила ему приблизиться.
– Я воняю рыбьим жиром. – Она отступала в угол и взмахивала– руками, отгоняя Андрея.
– Зачем тут хранится Мамонтова кость? – спросил Андрей, с трудом приподнимая трехаршинный бивень.
– Подарили... Нам.иногда живых мамонтов дарят...
Феона хотя и шутила о живых мамонтах, но таежные жители действительно щедро одаривали священнослужителей. Охотский храм Преображения был единственным на тысячи верст Побережья, а отец Поликарп – особенно чтимым священником: его знание народных нужд, посильная помощь ценились охотскими жителями. Отца Поликарпа одаривали не только мамон-
товой костью и пушниной, но и оленями; животные становились священными, содержались у даривших, и приплод от них считался собственностью церкви.
Отец Поликарп из храма, Андрей с радиостанции пришли на обед одновременно.
– Сказывают, передаешь какие-то воззвания в Америку и Японию. Это что, манифесты собственного сочинения? – спросил отец Поликарп.
– Воззвания Москвы да еще иркутского ревкома я принял и передал. Если любопытствуете, то, пожалуйста, вот! – Андрей выложил на стол листок.
– Любопытствую, любопытствую! – Отец Поликарп взял заскорузлыми пальцами лист, прочел вслух: – «Груды костей и пепла, дым пожаров, море рабочей и крестьянской крови – вот та дорога, по которой прошли в Сибирь объединенная буржуазия и ее наемники...» Это кто к кому обращается?
– Рабочие Сибири к рабочим Америки...
– Дойдет ли слово сие до простого американца?
– С американской радиостанцией на Аляске у нас связь.
– Связь-то связью, а передают ли там такие воззвания?
– Этого я не знаю. Вот вам еще одна радиограмма. Уполномоченный Совнаркома по иностранным делам Сибири сообщает из Иркутска, чтобы мы воздержались от всяких столкновений с японцами, и подтверждает: у Москвы к временным буферным образованиям на Востоке отношения доброжелательные.
– Создана какая-то Дальневосточная республика – не красная, не белая, окрещена почему-то буферной. В составе ее правительства коммунисты, эсеры, меньшевики, частную собственность и свободу торговли признают, а парламентский строй не допускают. Словом, по-моему, эта ДВР ни рыба ни мясо, ни кафтан ни ряса,– пошутил отец Прликарп.
– Илья Петрович разъяснение «буфера» даже в словаре Брокгауза искал,– заметил Андрей.
– И что же, нашел?
– У Брокгауза «буфер» – пружинящее устройство между вагонами. О буферных же государствах – ни звука.
– Буферная республика—государство, расположенное между территориями или сферами влияния крупных держав,– пояснил отец Поликарп. – Охотское побережье входит в состав ДВР?
– Если нас предупреждают о доброжелательном отношении к буферным образованиям, то мы не отошли к ДВР.
– А если отошли?
– Зачем гадать на кофейной гуще?
– Туманны ныне политические горизонты. Ой-ей как туманны!
Над Побережьем даже в исходе мая знобило от студеного неба, но уже сочным синим светом налились наледи, звездисто взблескивает галька. Колдуют белые ночи.
Андрей никак не мог привыкнуть к белым ночам Севера. С обостренной наблюдательностью поэта он видел спящий свет на камнях, выпуклые сопки на горизонте, лужи, переполненные белесым сиянием, голые, но уже с набухшими почками лиственницы.
Белые ночи очаровывали и манили к морю, само море было затянуто паутиной блеклых красок, у причалов подрагивали кунгасы, вместе с волнами раскачивались и опускались сонные чайки.
«Мой дух устремляется в неведомые дали, белыми же ночами особенно»,– подумал Андрей, возвращаясь домой.
Феона ожидала его.
– А я тебя жду, а тебя все нет и нет. Мне теперь страшно одной, особенно ночью.
– Что ты, Феона! Не нужно бояться.
– Я за тебя боюсь. Что я без тебя?.. Былинка на ветру...– Она потерлась щекой о его плечо, отбросила мешавший локон.
...Они лежали, прижимаясь друг к другу: Феона, томная и ослабевшая, Андрей, продолжавший думать о своей юной жене с поэтической приподнятостью. Вдруг он рассмеялся.
– Ты это чего? – спросила она.
– Нашел забавное сравнение.
– Кого и с чем?
– Тебя с цветком. Ведь наш брат смотрит на женщину как на живой цветок: что ни день, то новая окраска. Если женщина умеет постоянно являться новой, ей можно не тревожиться за семейное счастье...
– Где же я найду столько новых красок?
– Тебе не стоит волноваться, моя зеленоглазая. Ты неисчерпаема...
Феона уперлась подбородком в перекрещенные руки и посмотрела на Андрея немигающе: ее глаза походили на лесные омуты, бог знает, что таится на дне таких омутов!
– Если ты заведешь любовницу, я отошью ее, как это делала Каролина Ивановна,– неожиданно сказала Феона. – Когда муж стал ей изменять, Каролина Ивановна наняла парня и научила, как отбить у него любовницу...
– Женское коварство беспредельно,– пошутил Андрей,– но мелковато. Вы всегда в мелочах, как гусыни в перьях...
Любовь Феоны была как белые ночи Севера – нежной и беспокойной. В этой любви были и непрестанная изменчивость настроения, и романтическое отношение к жизни, и трагическое восприятие событий. Феона казалась Андрею то девчонкой-под-ростком, то опытной женщиной, то неприступной девушкой и как бы подтверждала мысль о женщине-цветке.
– У тебя сильное сердце,– сказала она, приложив ухо к груди Андрея. – А сильное сердце – смелое сердце.
– Смелость моего сердца зависит от твоей любви.
На Донаурова обрушилась радиолавина запоздалых новостей. Андрей перехватывал их из Москвы, Владивостока, Токио, Вашингтона, и, хотя эти сообщения не адресовались Охотску, они имели к нему отношение.
Из угрожающих, умоляющих, панических радиограмм Андрей воссоздавал пока еще пунктирную картину военных и политических событий на Дальнем Востоке.
С волнением записывал он сообщения об уходе американцев с Дальнего Востока. Интервенты – помощники верховного правителя России – после его казни и, разгрома его армий спешили покинуть Сибирь. Только Япония не желала уходить, наоборот, она усилила численность своих войск, помогая белым генералам и атаманам: под Читой японцы сражались плечо в плечо с атаманом Семеновым, весной двадцатого года захватили Владивосток. Члены Военного совета НРА Сергей Лазо, Алексей Луцкий, Всеволод Сибирцев были арестованы. Японцы передали их казачьему есаулу Валерьяну Бочкареву. По его приказу Лазо, Луцкого и Сибирцева живыми бросили в паровозную топку.
– Есаул Бочкарев, есаул Бочкарев!.. – повторял Андрей фамилию неизвестного уссурийского казака.– Не хотел бы я встретиться с тобой на лесной тропе...
С пачкой радиограмм он отправился к Щербинину, тот проводил заседание Совета. Что делать, если в Охотск придут японцы? Этот вопрос вызывал разногласия среди партизан.
Алексей Южаков настаивал на обороне города – ему казалось постыдным уйти в тайгу без боя.
Щербинин требовал уклоняться от столкновения с японцами и напоминал, что в Булгине сидит Елагин и ждет японцев.
– Елагин ликвидирует нас с помощью интервентов. Уж лучше уйдем в тайгу и сохраним свои силы. Предлагаю, не теряя времени, послать нарочного в Якутск за помощью,– говорил Щербинин.
Андрей показал ему радиограммы.
– Только безумец может совершать такие злодеяния, но все равно отныне фамилия сжигателя живых людей войдет в анналы нашей революции. Обшаривай небо, Андрей, перехватывай все, что сумеешь. О появлении японцев нам необходимо знать как можно подробнее. Ты справляешься с работой?
– Где там! Иногда засыпаю за рацией...
– Рекомендую в помощники Василия Козина – я его радиол делу немножко учил.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Индирский предпочитал работать по ночам.
– Ночью легче допрашивать! Страху у арестованного больше, всякая ерунда ловушкой чудится, кожей начинает чувствовать опасность,– говорил он, выпуская изо рта красивые колечки табачного дыма.
Дуглас Блейд слушал, почтительно улыбаясь, роговые очкш плотно прикрывали его студеные глаза. Блейд умел слушать собеседника и, хотя Индирский все еще не ответил на его странное и очень рискованное предложение, был сосредоточенно внимателен.
* В ночном допросе есть страх и тайна, а поздний час обостряет ненависть,– согласился Блейд. – Так я жду ответа—
– То, что вы предложили, называется изменой. – Индирский выбил о край стола трубку. – Что мне мешает арестовать вас, не понимаю?
– Измена большевикам еще не измена Отечеству. Я произнес Отечество с большой буквы, ибо за ним вижу Россию, а мое предложение на пользу Русской империи,– сказал Блейд.
– Русская империя давно стала нашим воспоминанием. Так что же вам надо, мистер Блейд? – спросил Индирский.
– Господину Елагину и его людям надо быть в курсе всех дел в Охотске. О появлении японских военных кораблей, о планах Совета мы надеемся иметь самые свежие сведения. Ведь с приходом японцев елагинцы пустят в ход длинные ножи. В списке приговоренных к ножу вы второе лицо...
– Еще бы, воображаю! Но беда обостряет ум, ловкость побеждает судьбу, говорит пословица. – И Индирский сразу, как само собой разумеющееся, спросил: – Чем гарантирует безопасность моей жизни Елагин?
– Вы убрали с его дороги опасных конкурентов. Сейчас на Побережье остались две силы международной коммерции: Иван Елагин и Олаф Свенсон...
– Мне сохранят жизнь, если переметнусь на вашу сторону, но только жизнь – мало,– сказал Индирский небрежно, словно о постороннем и незначительном факте.
– Вы хотите золота?
– Смешной вопрос!
– У вас больше пуда артельного золота, того самого, что конфисковали у Донаурова. У отца Поликарпа есть семьсот песцовых шкурок. Замечательные шкурки, с голубоватым отливом, шерсть как пух.
– Откуда вы знаете о поповской пушнине?
– Поп сам показывал мне песцов. Если и есть у него что-то путное, то это дочь и пушнина. »
– Верно! Феона выше всех похвал, но около нее Донауров. Впрочем, его можно и под замок...
– А кто станет перехватывать радио?
– О радио не подумал. Ну что ж, для начала получайте! – Индирский подал американцу копии последних радиограмм. – Пусть господин Елагин готовится к приходу японцев, уж им-то он обрадуется. Скажите ему, что сегодня уйдет в Якутск с важным письмом наш посланец: Щербинин и Южаков просят отряд против Елагина. Думаю, посланца можно перехватить на переправе через Кухтуй.
– О'кей! Есть еще одна маленькая просьбица.
– Если по силам, пожалуйста...
– Один мой знакомец сидит в вашем подвале...
– Боренька Соловьев, царицын освободитель?
– Он самый. Очень милый, очень приятный человек. Устройте ему побег.
– С какой такой радости? И что мне за прок от побега царицына прихвостня, сукина сына, бриллиантового вора?
– После скажете большое спасибо за идею. – Блейд так вкрадчиво улыбался, что Индирский отвалился от стола, и глаза его засветились рысьей желтизной.
– Ну что ж, пусть будет по-вашему.
– Человек часто не знает своей судьбы и кружится-кру-жится, пока найдет путь к самому себе. Но вы из тех, кто умеет брать за горло судьбу.
– Если спросят, зачем были у меня, то говорите, отбирают, мол, катер. Между прочим, ваш «Альбатрос» мне скоро понадобится.
– Ради бога! – Блейд распрощался и покинул кабинет.
Индирский в окно проследил за легкой, решительной походкой американца, пересекавшего площадь. Как это он сказал? «Измена большевикам еще не измена Отечеству»? Индирский распахнул окно, лег грудью на подоконник, вгляделся в ясную, с переливами ночь, в темную дышащую массу океанской воды. Позабытые видения вставали из ночных испарений, заставляя заново переживать их.
Перед Индирским возникла бревенчатая хижина, на пороге ее стояла молоденькая якутка, гибкая, ловкая, словно куница. Стояла на снежном ветру, переполненная тревожным ожиданием. Женщина ждет его, но он уже никогда не возвратится. В тот день якутка отдала ему все, что имела: лодку, ружье, сушеное мясо, меховые вещи отца. Он обещал вернуться за ней, но что такое обещание женщине в его глазах? Курицу обманывают зерном, бабу – словами,– старинная эта пословица очень по душе Индирскому.
Якутка, стоящая на ветру, погасла, теперь он видел новую женщину.
Он видел Феону с зелеными, такими волнующими глазами, и терпкая судорога ерошила сердце. Желание обладать Феоной было пока неисполнимым и оттого усиливалось беспредельно.
«Неужели любовь – дар, которым я не владею? Почему какой-то паршивец Донауров внушил к Себе любовь, а на меня Феона смотрит как на гнилой пень? Однако не существует женщины, равнодушной к преклонению перед ней, и чем сильнее преклонение, тем податливее она. Феона только тем и отличается от других, что ее надо брать исподволь, а не штурмом. Ее нужно удивлять умом, силой, славой, бабье удивление приносит успех, когда мы уже смирились с поражением...»
Мечтая о Феоне, он входил в новый, неизвестный, но триумфальный мир, в котором, кроме карьеры и могущества, существуют красота, и любовь, и счастливая тоска по недоступным женщинам.
Он закинул руки за голову, потянулся до хруста в костях, прогоняя томление. Вышел из кабинета, спустился по четырем ступенькам, отпер заржавленную железную дверь. Туча мрака хлынула из подвала, кто-то невидимый зашевелился на полу.
– Соловьев! – позвал Индирский.
На тихий зов откликнулись невнятным мычанием.
– Выходи, Соловьев...
–Они сидели в кабинете с опущенными шторами. В свете керосиновой лампы лицо Бореньки Соловьева казалось пестрым; серая грязь покрывала щеки, шею, в нечесаных волосах торчала труха.
– Ешьте и пейте, разговаривать на сытый желудок веселее,– советовал Индирский.
Соловьев ел, почесываясь, отвечая на расспросы короткими кивками.
– Я решил освободить вас, Соловьев... .
Боренька кивнул.
) – С одним условием: вы сейчас же уйдете в Булгино.
Боренька снова кивнул.
– Вот наган, вот патроны к нему! – Индирский подал берестяной коробок с патронами и револьвер. – Но перед уходом прошу ответить на несколько вопросов.
Боренька согласно закивал.
■– Вы знали Яковлева-Мячина – охранителя царя и царицы в Таврическом дворце?
– Василий Васильевич был мне хорошим приятелем,– приглушенно ответил Соловьев.
– Он был и моим другом, да разошлись наши дорожки. Состояли в одной партии – анархистов. За участие в каком-то заговоре он был приговорен к смертной казни, но сумел бежать в Канаду.
,– Всей биографии Василия Васильевича я не знаю,– грустно заметил Боренька.
– В семнадцатом году вернулся в Петроград, потом стал командиром Особого отряда, охранявшего императора в Тобольске.
– Отрядом командовал полковник Кобылинский.
– Ну да, а Яковлев-Мячин его заместитель.
– Я снова встретился с ним в Тюмени, когда он ехал за их императорскими величествами.
– Это в восемнадцатом году, в апреле? И я находился в Тюмени. Как мы с вами не столкнулись?
– Я встречался только с монархистами. Мы же готовили похищение.
– С этой же целью и я жил в Тюмени...
Оловянный налет в глазах Бореньки Соловьева сменился живым блеском.
– Но вы же анархист?
– Был анархистом, завтра, возможно, пойду в монархисты. Они самые цельные люди и верны даже мертвым идолам,– с легким хохотком ответил Индирский. – Но вернемся к нашим баранам, как говорят французы, вернемся к попытке увезти царя и царицу из Тюмени. Пока Яковлев-Мячин собирал в путь-дорогу Николая и Александру, я с небольшим отрядом ждал в Тюмени. Мы мечтали захватить царский поезд, повернуть его во Владивосток вместо Екатеринбурга. В успехе не сомневались, ведь Яковлев-Мячин являлся особо уполномоченным ВЦИК.
– К сожалению, я покинул Тюмень, когда Василь Василь-ич привез их величества. Губчека начало охоту за моей головой, пришлось скрыться. Почему же вам не удалось похищение?
– Рабочие закрыли семафоры, поставили свою охрану у поезда. Нам пришлось спасаться бегством. Куда утек Яковлев-Мячин, не знаю, я умчался в Иркутск,– сказал Индирский.
– Как странно! Мы, служившие одной и той же цели, встретились с'таким опозданием. И где встретились —на краю океана!
– Не сошлись в Тюмени – познакомились в Охотске. Можете рассказать Елагину о моей попытке спасти царя и царицу, это не повредит. А теперь пора уходить, у галечной косы лодка, на ней переправитесь в Булгино. Поклон господину Елагину, но помните: вы обязаны мне жизнью...
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
•– Японский крейсер идет в Охотск! – прокричал Андрей, вбегая в Совет.
– Откуда известие? – спросил Илья Петрович.
– Токио радирует командующему оккупационными войсками во Владивостоке.
– А если это провокация? – подозрительно спросил Индирский.
– Не вижу в ней смысла. Надо установить наблюдение за морем, если японцы высадятся, мы уйдем в тайгу,– сказал Илья Петрович.
– История не простит нам, если оставим город без боя,– возразил Южаков.
– Плюнь на историю и готовься к походу. Я не окажу сопротивления японцам. Лучше временно отступить, чём погибнуть бессмысленно,– заранее отметая все возражения, решил Щербинин.
В городе начался переполох: партизаны упаковывали пушнину, ценности, провиант, не желая оставлять японцам ни мехов, ни ржаной муки, что была дороже бриллиантов. Наблюдатели следили за морем, но в нем мерцала бездымная яснота, одни буревестники носились над охотскими водами.
Индирский, улучив минуту, встретился с Дугласом Блейдом.
– Итак, уходите в тайгу? – спросил американец.
– Лично я или партизаны?
– Вы свой человек. Уж кого-кого, а вас не дадим в обиду ни японцам, ни партизанам, но вы пока нужнее нам на посту у красных. А потому советую уйти вместе с партизанами, я дам знать, когда можно вернуться. Что касается партизан, то их ошибки – наши достоинства. Они опасаются японцев, но японцы без согласия Америки не присвоят Охотское побережье. А здесь Америка – это наша фирма, и я – ее представитель.
