Текст книги "Красные и белые. На краю океана"
Автор книги: Андрей Алдан-Семенов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 51 (всего у книги 58 страниц)
Проходили дни за днями, но не было конца глухоманной реке. Южаков берег последние патроны: удалось подстрелить лося, он жарил сохатину и ел, вместо соли посыпая мясо порохом. Ночевал у костра, положив около себя винчестер, но часто просыпался то от пронзительного холода, когда угасал костер, то от стрелявших во все стороны угольков.
Однажды очнулся от мокрой тяжести, – ночью разбушевалась первая пурга и намела над ним большой сугроб. Южаков увидел синюю до болезненности белизну, по реке шла шуга, ветви деревьев, оттягченные снегом, печально свисали над Ма-ей. Южаков невольно подумал, что его одинокий путь закончится на этой нелюдимой реке. Он развел костер, перекусил холодной сохатиной и собрался в путь, когда неслышные, словно призраки, появились охотники-якуты.
После удивленных восклицаний и бессвязных расспросов Южаков узнал, что до Алдана осталось два перехода, но сплывать на оморочке уже нельзя – Мая не сегодня-завтра встанет, и на лыжах можно идти вниз к Алдану и дальше на Лену! Якуты предложили Южакову пожить у них в охотничьей веже, он согласился.
Он жил у охотников, не зная ничего, что происходит на белом свете; отголоски мятежа не долетали до берложных мест. Лишь поздней зимой охотники вывели Южакова на Алдан.
Он благополучно миновал все посты мятежников по якутскому тракту, пришел в город в начале марта и сразуявился в штаб нового командующего красными войсками. Байкалов имел сведения о гибели партизан в Аллах-Юне,—по ним Алексей Южаков считался пропавшим без вести.
– Отдыхайте, набирайтесь сил, мы найдем для вас дело,– говорил Байкалов. – Я готовлюсь к быстрой и решительной операции по ликвидации мятежников, но к печальному настоящему Якутии надо относиться с таким же спокойствием и беспристрастием, как и к ее печальному прошлому. Я уверен, что вдохновители мятежа не избегнут революционного правосудия, будут наказаны, как и вожаки мятежников.
– Из Аллах-Юня я послал к вам за помощью одного русского юношу по имени Андрей Донауров и проводника – якута Джергэ. Вы что-нибудь знаете про их судьбу? – спросил Южаков.
– Донауров в Якутске, а где проводник, не знаю. Все партизаны п жители Охотска, что ушли с вами, уничтожены бандитами в Аллах-Юне. Вам, товарищ Южаков, остается только борьба за освобождение Побережья.
Через два дня Байкалов назначил Южакова командиром Особого отряда и направил под Чурапчу, где находились основные силы таежников.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Когда-то французский философ Монтень говорил о войне, что «она стремится справиться с мятежом, но мятеж в ней самой, она хочет покарать неповиновение, и сама же дает пример его». Во время войн, утверждал Монтень, народу приходится страдать «не только от настоящих бедствий, но и от бедствий грядущих. Страдали живые, страдали и те, кто еще не родился». Враги революции, всякого рода авантюристы объединялись в шайки, силой стремились пополнить свои ряды, избирая девизом слова: «Если не хочешь быть нашим товарищем по убийству– мы раскроим тебе череп».
Одной из самых мрачных фигур на Дальнем Востоке был Валерьян Бочкарев. Его экспедиция оставила кровавые следы на Охотском побережье от Аяна до Анадыря. Бочкарев грабил море, зорил берега, истреблял человеческие жизни легко и бездумно. Своим постоянным местом пребывания избрал он маленький порт Наяхан.
В Охотске он оставил часть своих казаков, но Иван Елагин отказался от совместных с ними действий. Сентяпов тоже организовал свою банду, к нему примкнули Индирский и Матвейка Паук.
В то же время в Охотск приехал Петр Андреевич Куликовский с якутскими купцами Семеном Поповым и Гавриилом Никифоровым. Губернатор Якутской провинции застрял в Охотске в ожидании парохода на Владивосток. Через несколько дней пришел «Мазатлан» с Бочкаревым на борту: он объезжал свои призрачные владения на шхуне фирмы «Олаф Свенсон».
Мир без Андрея стал для Феоны будничным и бесприютным, она перестала замечать движение жизни и не видела, как на Север пришла весна. Опять в час прилива боролись река и море, Кухтуй приостанавливал свой бег, вздыбливался и клокотал, но, сломанный приливом, обращался вспять – на это титаническое зрелище Феона не кидала даже равнодушного взгляда.
Утратили для нее красоту и белые ночи, и сопки, словно висящие в светлом воздухе, и рунный ход сельди у берегов. Феона жила затворницей – не ходила -в церковь, не посещала знакомых.
«Война разрушила мою любовь, вокруг остались одни обгорелые пни, и будто не было никогда вечнозеленого дерева жизни. Война убила во мне и женщину-мать, я еще могла бы ро-.дить, но возненавижу ребенка, рожденного без любви»,– с мучительным постоянством размышляла Феона.
Сидя у окна, смотрела она на силуэт «Мазатлана», особенно черный на зеленоватом море. Чья-то тень упала на нее; Феона, вздрогнув, отшатнулась.
Под окном стоял Елагин.
– Здравствуй, Феона, – по-приятельски, на «ты», как прежде, сказал он. – Я по тому самому делу...
Феона открыла дверь. Елагин вошел в комнату, волоча за собой целую охапку таежных запахов. Равнодушие Феоны несколько смутило таежного властелина, привыкшего к подобострастным улыбкам, почтительным взглядам.
– Садитесь, Иван Иннокентьевич. Что у вас нового для меня?
Он подумал: «И глаза у нее утратили свой жизнерадостный блеск, и вся она повернута в прошлое».
– Новости есть, но скверные это новости...– начал он и остановился на полуфразе.
– Говорите же! Пусть самая страшная правда, чем неведение,– приказала Феона.
– Мне сообщили из Якутска, что Андрей Донауров расстрелян чекистами...
– Простите, но я не верю.
– Почему, Феона?
– Сердце подсказывает, что Андрей жив. А вам просто выгодно говорить неправду.
– Какая же выгода вас обманывать? – Елагин обиженно поджал губы.
– Устраняете главное препятствие на пути ко мне,– откровенно сказала она.
– Феона, Феона! Как можно думать, что я...
– Не надо, Иван Иннокентьевич. Чем больше вы говорите о своей искренности, тем меньше я верю вам.
– Я предлагаю уехать в Булгино.
– Какая разница, где жить? Я везде могу стать игрушкой насилия, ведь и вы тоже смотрите на меня как на предмет наслаждения...
– Только и слышу – насилие, насилие! Я что – человек без сердца, без привязанностей, без юношеской памяти? Да, насилую, но не женщин, и не оправдываю свое насилие любовью к людям. Живу в трещине между классами, но я уже не чисто-
кровный белогвардеец, а какая-то помесь белого, зеленого и черного – цветов времени. Мщу красным за потерянное богатство, но стреляю и белых, бессильных отстоять свои привилегии. Продаюсь и американцам и японцам, но душой ближе к Блейду, чем к японскому императору,– с неожиданной злобой произнес Елагин.
– «Живу в трещине между классами»? Умно сказали, но перевернули вниз головой чужую фразу,– слабо улыбнулась Феона.
– Как чужую? Почему вниз головой?
– Поэт говорил: мир раскололся надвое, а трещина прошла через его сердце...
Елагин даже не знал, что есть такой афоризм, но поразился его силе.
– Настоящие поэты во все времена совершают один и тот же подвиг – остаются мечтателями. В дни социальных тютря-сений они поют свои романтические песни, за романтизм даже в политике я уважаю их, но, к сожалению, революции не выдвигают эпохальных поэтов. Полководцев – да, постов – нет.
– Почему вы так думаете?
– Великих поэтов создает одна любовь... – ответила Феона.
Он опять заглянул в ее меловое, без кровинки, лицо, в пустые глаза, в которых так и не зажигался знакомый зеленый свет. Как и раньше, Феона была опустошительно хороша, но опустошение теперь поселилось в ней самой, и Елагин понял: все, что он говорит, проходит мимо ее сознания, что ей нужна какая-то особенная встряска.
– Да, чуть не забыл. Вечером банкет в честь господина Бочкарева. Устраивает Дуглас Блейд, он приглашает и тебя.
– Я не пойду.
– Ради своей безопасности сходи.
Ощущение обмана и реальности испытывала Феона, разглядывая лиственницу: дерево трепетало зеленым облачком, она подошла ближе:—лиственница оказалась еще голой, но с лопнувшими почками, из -которых торчали иголочки хвои. Отошла—и снова заиграло зеленое облако. Этот обман весны расстроил Феону. Не похожа ли юна сама на не успецщую зазеленеть лиственницу? В двадцать лет она так же исковеркана, истоптана, и если еще зеленеет, то только в силу биологического закона жизни.
Феона подошла к особняку Каролины Буш – двухэтажное здание, срубленное из вечных лиственниц, покрылось плесенью, почернело от непогод, у крыльца плескалась лужа. В знакомом овальном зале на столах – порванные скатерти, на пожухлых обоях – винные пятна.
Из библиотеки послышался приглушенный смех, Феона приоткрыла дверь. Приглашенные на банкет окружили Бореньку Соловьева: тот, кокетничая и рисуясь, что-то рассказывал.
Рядом, сложив на груди худые руки, повернув вбок узкобородое лицо, замер Петр Андреевич Куликовский; стыли, навалившись на спинки стульев, якуты-богачи Попов и Никифоров; Елагин у окна курил трубку; заметив Феону, он направился к ней усадил около себя.
Гости с интересом разглядывали женщину; среди них были люди в меховых куртках, яловых сапогах, с грубыми, жесткими физиономиями, но изо всех выпирала уверенность в своей значительности.
Боренька Соловьев знал, какими рассказами завлечь слушателей. Перед ним сидели русские, якутские купцы, царские офицеры, чиновники, но был и старый террорист Куликовский. «Вряд ли взволнуется он рассказом о казни императора и его семьи»,—думал Боренька. Он ошибался. Петр Андреевич, хотя и был террористом, оставался рабом в душе. Царское величие и абсолютная власть ослепляли его, как солнце, пусть и закатившееся за горизонт истории. Вот почему все, что касалось последних дней Николая и Александры, вызывало у Петра Андре– | евича жгучее любопытство и умиленную грусть.
Воспоминания о царе и царице Соловьев разрабатывал, как богатую золотую жилу: они не только кормили-поили его, но и придавали ему значительность.
У меня зреет одна мысль,– наклонившись к Елагину, шепнул Куликовский. – Не взять ли господина Соловьева во Владивосток? Там сейчас цвет русского дворянства, там видные царские генералы и адмиралы. Там гвардия! Такой аристократ, как господин Соловьев, усилит авторитет нашей депутации.
– Очень мило! Одобряю идею,—согласился Елагин.
В библиотеку, шумно сморкаясь, вошел Валерьян Бочкарев за ним Дуглас Блейд.
– Простите, что заставил ждать. К сожалению, дела превращают нас в своих рабов,– грубым, надсадным голосом сказал Бочкарев.
Прошу всех к столу, господа! За столом легче извиняться и проще извинять,—радужно взблеснул очками Блейд.
Гости повалили из библиотеки.
Хоч У побеседовать с вами конфиденциально,—начал бы-ло Куликовский, беря Бочкарева под локоть.
Даже слова такого мудреного не знаю. Дипломатических выкрутасов не люблю, но понимаю одно: кого все боятся – тому' нечего бояться. После рюмочки-другой потолкуем без секретов.
Елагин отвел Куликовского в сторону, предупредил:
Ничего не говорите о целях вашей поездки, Бочкарев может обидеться: он ведь корчит из себя полярного Наполеона, а вы ищете новых полководцев для какого-то дикарского^ восстания. Обидеться может, уязвленное самолюбие дураков – опасная вещь...
668 .,
/
Феона впервые близко разглядывала Бочкарева; не нравились ей в этом человеке и толстые губы, и серые волосы над низким лбом, и судачьи глаза. Бесцеремонный голос есаула действовал на нее как удар хлыста.
Банкет начался тостом Дугласа Блейда:
– Американский Запад охвачен лихорадочным интересом к русскому Востоку. Из Америки идут корабли в Анадырь, Петропавловск, Охотск, чтобы предложить помощь таежным аборигенам, их защитникам от красного рабства. Среди самых бескорыстных друзей особняком стоит имя Олафа Свенсона, шведа, ставшего американцем, а теперь становящегося сказочным викингом России. Но если вчера Олаф Свенсон помогал русскому Северу в полном одиночестве, то сегодня его поддерживает сила господина Бочкарева – храброго представителя приморских правителей Меркуловых. Я рад подчеркнуть этот факт дружбы булатного меча и червонного золота...
Бочкарев, сбычившись, слушал Дугласа Блейда.
– Дружба эта приносит невиданные плоды. Фирма «Олаф Свенсон» разрабатывает планы преображения русского Севера. Мы желаем построить крупный морской порт в Охотске, железную дорогу между Аяиом и Якутском. Мечтаем о грандиозной по масштабам добыче золота, железных руд, якутского леса. Дух захватывает, когда я вижу все это наяву. Олаф Свенсон достойно использует возможности, предоставленные ему мистером Бочкаревым,– закончил Блейд.
Бочкарев слушал похвалы, пил коньяк, но не пьянел и так взглядывал на Феону, что она невольно краснела и зябко поводила плечами. Бочкарев, расплескивая коньяк из рюмки на свой мундир, поднялся со стула.
– Я человек простой, говорить не умею, ежели что и брякну невпопад, то извиняйте. Приморские правители братья Меркуловы– мои друзья и благодетели – послали меня отобрать у красных побережье океана. И я это делаю. Иногда меня упреждают: такой-то и сякой-то еще не красный – он еще розовый, а мне все равно. Порозовел? Становись к стенке, подлец! И про меня пущают слушки, что я тигр лютый – рву, вешаю людей. Запираться не стану, тяжел на руку, беру за горло интел-лигентиков поганых. Ходит по моим пятам слушок, что в паровозной топке сжег красного комиссара Лазо. Да, сжег! На станции Муравьев-Амурский, на реке Хор, сжег, но то ведь одна половина правды. Вторую-то знаете?
Феона нервно перебирала конец скатерти, кровь отхлынула от ее лица, и оно посерело, будто сразу состарилось, в глазах .зажегся злой зеленый свет. «Господи, и этот палач так спокойно рассуждает о своих злодеяниях?»
– На реке Хор красные партизаны расстреляли наших офицеров. Вот я и отомстил. Я правды не боюсь,– повторил Бочкарев,– но правду можно повертывать так и эдак. Ежели по
правде рассуждать, то надо признаться – комиссара Иванова, что приказал офицеров убивать, партизаны расстреляли. Как врага своей идеи прикончили, а я всего лишь мститель. Мне награда положена...
Феона вскочила и выкрикнула в неожиданном порыве бешенства:
– Вот негодяй, он еще и похваляется!..
– Замолчи, шлюха! Твое дело юбку задирать, а не чесать языком,– рассвирепел Бочкарев.
– Ах ты кат!– рванулась к Бочкареву Феона.– Я подлые твои глаза выцарапаю...
Елагин, ухватив ее за руку, придержал около себя.
– Можно пристрелить тебя, можно на потеху казакам отдать. Пожалуй, отдам. У кого есть желание? – спросил, поворачиваясь из стороны в стррону, Бочкарев.
– Да, есть! – громко сказал Елагин. – Пошли со мной. – И потапугл Феону из овального зала.
В дверях они столкнулись с радистом «Мазатлана». Поискав глазами Дугласа Блейда, радист объявил:
– Перехвачена важная радиограмма, сэр...
– Что в ней, объявляй! – приказал Бочкарев, не дожидаясь согласия Дугласа Блейда.
– Во Владивостоке свергнуто правительство братьев Меркуловых. Правители бежали в Японию. Власть перешла в руки генерала Дитерихса...
Феона с порога повернулась к оцепеневшему Бочкареву и показала кукиш:
На-ка выкуси! Теперь тебя, ката, вздернут на первой попавшейся мачте!
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Когда-нибудь русский писатель, равный, быть может, по дарованию Льву Толстому, напишет о гражданской войне новую эпопею.
Он исследует, изучит, осмыслит, воссоздаст исторические события во всей их величественной объемности, неповторимом блеске, социальной глубинности, вечном, непреходящем значении для человечества.
Воскресит характеры красных и белых полководцев, политических деятелей разных партий, борьбу идей и страстей.
Нарисует картины сражений, героических походов, панических отступлений, гибели во славу -идеи одних и постыдной смерти ради собственного блага – других.
Расскажет об умирающих с голоду в местах, полных изобилия, о сожженных дотла городах, полях, политых кровью, о чьих-то несбывшихся надеждах, неожиданных свершениях.
670
. . *<
Раскроет трусость, измену, предательство, и ловцов личной удачи, и интриганов политической мысли, заговорщиков, Что под личиной радетелей за счастье народное думали только о своем праве на власть.
Извлечет из архивных досье удивительные истории, невероятные события, документы, похожие на незаконченные поэмы поэтов, бравших перо в самые напряженные часы своей борьбы и вдохновения.
И тогда-то снова предстанут события и люди революции в исторической масштабности, обусловленной веком двадцатым...
'
Михаил Константинович Дитерихс начал свою карьеру пажом императрицы и восходил по лестнице успеха легко и уверенно. Потомок обрусевшего немецкого барона, он был монархистом большим, чем сам монарх, и не мог вообразить иной формы правления в России, кроме монархической.
С юности Дитерихс увлекался религиозным мистицизмом, увлечение наложило свою печать на всю его жизнь и деятельность. Он верил в непосредственное общение человека с богом, в религиозные чудеса, таинственные культовые обряды. Сверхъестественное и сверхчувственное восприятие жизни, смерти, реального и ирреального мира переплетались у него с религиозным ханжеством и аристократическим презрением к простому человеку. В дни перед расстрелом Романовых он жил в Екатеринбурге затаившись, не привлекая к себе внимания. Когда дивизия горных стрелков князя Голицына заняла город, Дитерихс вынырнул из своего невольного небытия.
С помощью офицеров контрразведки он вылавливал участников расстрела царской семьи, в его руках оказались протоколы допросов, свидетельские показания, полицейские рапорта, документы екатеринбургской Чека, царские реликвии – иконы, хоругви, кресты, дароносицы, библии, молитвенники. Все это генерал возил с собой, с ними прибыл в Омск, к новому верховному правителю России.
Адмирал Колчак встретил Дитерихса как человека своего круга, оба болели монархической идеей, только Дитерихс мечтал восстановить дом Романовых, Колчак же думал о новой русской династии. Он назначил Дитерихса начальником военного штаба, и тот сразу придал своей деятельности религиозный характер. Генерал формировал мусульманские отряды под знаменем Газавата – священной войны с неверными, из сибирских казаков создавал добровольческие полки имени Иисуса Христа и девы Марии.
Девятнадцатый год был годом возвышения и падения верховного правителя. Возвышаясь, Колчак поднимал с собой и Дитерихса, наконец даже назначил его главнокомандующим всеми своими войсками.
После разгрома белого движения в Сибири и гибели Колчака генерал Дитерихс бежал в Харбин.
В Харбине Дитерихс завязал дружеские связи с японским консулом Яманучи. В дни их встреч Яманучи, после улыбчивых поклонов, повторял одну и ту же фразу:
– Генерал, вы слишком значительны, чтобы находиться в тени.
Весенним вечером двадцать второго года консул пригласил Дитерихса и от имени японских оккупационных войск во Владивостоке предложил возглавить новое белогвардейское правительство.
– А братья Меркуловы? – не показывая своей радости, спросил Дитерихс.
– Не будем вспоминать о Меркуловых. Они сгнили на корню. Ваше имя, генерал,– боевое знамя, под которым можно собрать серьезные силы.
Дитерихс принял предложение.
Правители Меркуловы были свергнуты, главой нового и последнего белого правительства стал Дитерихс.
...В летний полдень над бухтой Золотой Рог плыли малиновые перезвоны колоколов, на Светланской – главной улице города– кипел, колыхался озаренный иконами, крестами, хоругвями, ризами человеческий поток. Золотые архиепископы, серебряные архиереи, чернорясное монашье воинство занимали несколько рядов пышной процессии. Впереди шествовал высокий худой старик, выбритый до синевы. Был он в тяжеловесной одежде времен царя Михаила Романова, шагал, четко печатая шаг, боярская одежда не могла укрыть его военную выправку – генерал Дитерихс вел за собой русских дворян, казачьих атаманов, каппелевских и семеновских офицеров, дам высшего света, отставных урядников, бежавших жандармов, капиталистов, лабазников. Осколки разбитого вдребезги привилегированного общества шли на открытие Земского собора.
Земский собор, созванный в городе, на берегу бухты Золотой Рог, должен был восстановить на русском престоле династию Романовых. Военные оркестры играли «Боже, царя храни», цвели женские наряды, чернели фраки, взблескивали погоны, даже небо над городом напоминало сизый бархат театрального занавеса.
Петр Андреевич Куликовский из окна гостиницы следил за пышной процессией и грустно вздыхал – ему казалось невозможным восстанавливать на Руси погибшую монархию, и оперная чертовщина, затеянная Дитерихсом, раздражала.
Куликовский, Дуглас Блейд, Боренька Соловьев, якутские компрадоры Попов и Никифоров уже второй день жили во Владивостоке. Блейд и Боренька с утра до полуночи пропадали в городе, купцы пили водку в своих номерами Куликовский находился в полном одиночестве. Он заказал визитные карточки
на русском, английском, французском языках: «П. А. Куликовский– губернатор Якутской провинции».
Явился Дуглас Блейд и шумно объявил – назавтра они приглашены к генералу Дитернхсу.
– Земский собор провозгласил восстановление дома Романовых на престоле и предложил корону вдовствующей императрице Марии Федоровне. В случае ее отказа намечен в цари великий князь Николай Николаевич, пока же до приезда во Владивосток нового монарха Земский собор избрал главой русского государства Михаила Константиновича Дитерихса. К сожалению, мы опоздали и не смогли попасть на открытие собора.
– Да, да, опоздали! Жаль, конечно, но мне, пожалуй, было бы неприлично присутствовать при возрождении монархии. Я же, как социал-революционер, боролся с царизмом. А где наш Боренька?—Куликовский поспешно накинул носовой платок на открытки, которыми он только что сладострастно любовался.
Блейд безнадежно махнул рукой.
– Дорвался Боренька до вина, до карт, затянул и меня в какой-то притон. Курят опиум, пьют отвратительную водку, на столе кучи денег и карты. Я ретировался, но Боренька там как рыба в воде.
– Пожалуй, он нам и не нужен, без него встретимся с кем надобно,—согласился Петр Андреевич.– А доброе дело сделали– вывезли из таежной глухомани русского аристократа. Отсюда ему пути за границу открыты, пусть там порезвится.
– Компрадоры водку пьют? – осведомился Блейд.
– Беспробудно...
Блейд позвонил, вбежала горничная.
– В соседнем номере пьянствуют два якута. Приведите их в божеский вид.
Они сидели друг против друга – монархист и эсер, религиозный фанатик и безбожник, самозваный приамурский воевода и самозваный губернатор Якутской провинции.
Всему свое время и время всякой вещи под небом. Время
рождаться и время умирать. Время любить и время ненавидеть, время воине и время миру,– цитировал на память Библию Ди-терихс, и морщины разглаживались на узком лице, и вдохновение расширяло зрачки выцветших глаз.
Петр Андреевич, давно не читавший древней книги, с большим интересом прислушивался к образному ее стилю, внутреннему движению во фразах, плавному ритму, вызывающему ответные ассоциации. Волновала его й словесная канва, расшитая цветами изречений.
– Всему свое время. Время войне и время миру. И время ненавидеть...– повторил Дитерихс. – Мы слишком слабо ненавидели большевиков, не сумели объявить им истребительную войну, и вот печальные результаты. От них не спасли нас ни
22 А. Алдан-Семенов
царская армия, ни республика Керенского, ни диктатура Колчака.
– Припомнилась мне легенда о Христе, который, босой, исходил святую Русь, благословляя ее на подвиги во славу православной церкви. Не было ли это церковное утешительство трагической ошибкой? Постоянно напоминая о боге, церковь забыла о дьяволе, и вот по тем дорогам, что исходил Христос, теперь со свистом да с гиканьем носится дьявол, – сказал Куликовский.
– Да, это ошибка! Страшная, но все же поправимая ошибка,– умиленно согласился Дитерихс.
– Библия, по-моему, сильна тем, что она – история возвышения и гибели многих народов,—сказал Петр Андреевич.
Вы смотрите на Библию как на художественный памятник человеческой истории, а я —как на слово божие. Вот вы говорите о Христе, что он ходил по Руси, благословляя на подвиги. А ведь в этой легенде спрятаны ключи нашей победы! Да, да, Петр Андреевич! Пришло время, и русский мужик спасет нас от гибели, ибо душу его не отравили ни западные демократы, ни русские комиссары. Они, развязавшие политические страсти в горожанине, не успели еще добраться до мужика. Теперь я исправлю страшную нашу ошибку и меч возмездия вкладываю в руки мужичка русского. Я вызываю православную старину к жизни и борьбе, ибо сильна она верой своей. Вот почему я назвал себя воеводой, полки русские переименовал в земские рати и объявил крестовый поход на Москву.
– О, это прекрасно и мудро – опереться на русского православного мужика! Но что же решите по поводу просьбы таежных народностей? – деликатно напомнил Куликовский.
– Благословляю вас на победоносную войну с большевиками! Буду надеяться, очистите тайгу от плевел дьяволовых. Как средневековые рыцари шли на освобождение Иерусалима и гроба господня, так и вам надобно пройти снежные пустыни и лесные дебри, чтобы восстановить престол царя небесного и царя земного на Руси...
– Благодарю, ваше превосходительство, но инородцы ждут помощи. У них есть деньги – нет оружия, есть солдаты – нет полководцев.
Японцы обещали дать оружие и не поскупятся. Дадут и морские суда, чтобы перебросить отряды добровольцев. Из своего фонда выделю двадцать тысяч золотых рублей, и, уверен, раскошелятся американские коммерсанты. Вас утверждаю губернатором Якутской провинции, а вот полководцев лишних у меня нет. Генерал Молчанов, генерал Смолин, генерал Бородин заняты московским походом, а других, достойных вашего дела, не имею. Впрочем, постойте. – Дитерихс откинулся на спинку стула, наморщил лоб, вспоминая: – Есть такой генерал...
– Кто он? Имя его? —встрепенулся Куликовский.
– Анатолий Николаевич Пепеляев. Живет в Харбине.
– Сибири хорошо знакомо это громкое имя,– подхватил Петр Андреевич.
– Генерал томится в Харбине в ожидании серьезного дела. Поезжайте к нему, возможно, соблазнится вашим предложением. Я же черкну письмецо старому другу.
– Очень славно, ваше превосходительство! Еду к генералу Пепеляеву...
– Да благословит вас бог!
Петр Андреевич вернулся в гостиницу, заглянул в купеческий номер. Попов и Никифоров опохмелялись.
– Хватит пить, уезжаем в Харбин к генералу Пепеляеву.
– О-о! – в один голос воскликнули Попов и Никифоров.—■ Генерал Пепеляев – большой генерал, с ним мы всю тайгу вверх дном опрокинем.
– Передайте генералу Пепеляеву, что наша фирма не пожалеет денег для военной экспедиции на Побережье. С нетерпением ждем его приезда во Владивосток. Счастливого пути и большого успеха,– провожал Блейд своих охотских друзей на вокзале.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Харбин захлестывался потоками беженцев, а среди них– 1 дворяне, купцы, священники, офицеры, командиры и солдаты Сибирской армии, которой еще совсем недавно командовал генерал Пепеляев. Бок о бок с князьями Голицыными, Кропоткиными, Ухтомскими, царскими сенаторами, миллионерами, шулерами, сутенерами прозябали обманутые колчаковцами рабочие Ижевского, Боткинского заводов, вятские, казанские, уфимские мужики. Они бродили в поисках случайного заработка, терзаемые все той же мыслью о работе. Чего-то ждали, на что-то надеялись, казалось им – явится кто-то, власть и силу имеющий, и позовет их в поход. Но генералы жили тихо, окончательно покорившись свирепой судьбе.
Правда, покорились не все. Был один генерал, беспокойно мечтавший о новом русском походе. Каждое утро Пепеляев, грузный не по возрасту, пристукивая суковатой палкой, шагал по бульварам с выражением ожидания на лице. Как и офицеры, генерал надеялся и ждал, что кто-то позовет его на последний подвиг во имя России. Генералу постоянно казалось: вот если бы он встал во главе хоть небольшого отряда, то этот отряд рос бы, как снежный ком, потом обратился в лавину и пронесся от Харбина до Урала, все сокрушая на своем пути.
Пепеляев был сторонником областничества и мечтал о своей Сибирской республике с сохранением крестьянского патриархального уклада жизни.
Бывшие русские аристократы и царские сановники, осевшие в Харбине, чуждались Пепеляева, его пренебрежительно
22
называли «розовым демократом», расшатавшим белую идею едином, неделимой России. Пепеляеву ставили в вину его областничество: ведь он всем говорил, что необходимо отколоть Сибирь от России и сделать самостоятельной.
После прогулки генерал садился за чтение «Записок белогвардейца», переданных ему автором – бароном Будбергом. Барон—царский генерал и бывший военный министр Колчака – был старым другом Пепеляева. Желчные записки барона Пепеляев читал с упоением: все, о чем писал Будберг, было знакомо, во многих событиях он участвовал лично, это придавало особый привкус чтению.
" К тебе какие-то люди, Анатоль,– сказала жена, приоткрывая дверь кабинета.
– Люди? Знакомые?
– Я их не знаю. Какой-то старик и двое мужчин, не то буряты, не то татары. ’ }
Пепеляев отложил рукопись, открыл входную дверь, пригласил гостей в кабинет.
Мы из Владивостока, от его превосходительства воеводы Приамурского края Михаила Константиновича Дитерихса. Я губернатор Якутской провинции Куликовский, это Семен Попов и Гавриил Никифоров —представители якутского народа,—сразу заговорил Петр Андреевич.
Через полчаса хозяин и гости уже беседовали как давнишние приятели. Петр Андреевич рассказал о крестном ходе монархистов на улицах Владивостока, о генерале Дитерихсе, в одеждах русского боярина открывшем Земский собор, о переименовании полков в земские рати и московском походе.
Дитерихс и при Колчаке создавал полки имени Иисуса Христа да магометанские священные отряды. Возил с собой "походную церковь; ее, к слову сказать, красные захватили где-то под Курганом,– вспоминал Пепеляев, а сам думал о причинах появления Куликовского в Харбине: «Что-то, видно, передал с ним Дитерихс?»
^ Воевода принял меня незамедлительно, подтвердил мое гуоернаторство. Еще сказал: если в Якутии есть губернатор, то нужен и полководец, который освободил бы край, и назвал ваше имя, господин генерал. И вот мы у вас...
– А есть доказательства, что дети тайги мечтают избавиться от красных? – спросил Пепеляев.
А как же, а как же! —в один голос воскликнули Попов и Никифоров.
Пепеляев смотрел, как Попов выкладывал из баула школьные тетради, исписанные чернильным карандашом; Никифоров выволакивал на край стола деньги, а тетради подал Пепеляеву.
– Что это такое?
– Нельканские протоколы...
– А что такое Нелькан?
С76
– Поселок, где происходило совещание представителей народностей Севера,– соврал Петр Андреевич. – В протоколах этих записано: просить помощи у русских генералов и у командующего японскими оккупационными войсками.
