Текст книги "Красные и белые. На краю океана"
Автор книги: Андрей Алдан-Семенов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 53 (всего у книги 58 страниц)
Джергэ пел, скашивая на Андрея белки своих ночных глаз. Он пел о времени, что уходит в вечность, о родном наслеге, в котором ждет его жена. Пел о своих оленях, что копытят снег в поисках ягеля, о ягоде бруснике, что поспевает под снегом, о северных морозах, о которых шепчутся звезды.
Андрей лежал на еловых лапах, продолжая слушать охотничью песню, а мечта его снова и снова улетала в страну по ту сторону звезд, где правят красота, поэзия и любовь. Белая тайга и звездное небо приобретали какое-то магическое значение. «Цель магии – заставить природу служить человеку. Когда совершаются всякие магические ритуалы, люди начинают верить в чудодейственную волю прорицателей и шаманов. Магия всегда была орудием религиозного устрашения. Говорят, есть любовная магия, она возвращает утраченную любовь. Достаточно спалить на огоньке свечи волосы любимой, или подбросить под ее подушку одолень-цветок, или вырвать ее след с корнем папоротника – и будет восстановлена вся свежесть любви. Правда ли это, возможно ли это? Я продал бы дьяволу душу, лишь бы немедленно вернуть Феону, ее улыбающиеся губы, весь ее стремительный облик...»
Андрея разбудили выстрелы. Он вскочил с заиндевелых веток, увидел окруженного бойцами всадника.
– К то вы такой? – спрашивал пленного Строд.
*– Разведчик из дружины генерала Пепеляева,—отвечал пленник, нелюдимо оглядывая бойцов. – Ездил по улусам с воззванием к населению, ночевал на этой поляне, сегодня думал, что подошел наш авангард, но ошибся.
– Дайте-ка воззвание генерала... – Строд с кипой прокламаций присел к костру. Джергэ подбросил дров. Взметнулось пламя, и Строд прочел:
– «Братья-красноармейцы! Мы и вы – русские люди, нам одинаково дороги интересы родины, мы гордимся ее величием, а те, кто вас посылает расстреливать народ, убегут в первую трудную минуту...
Перешедшим к нам до бея и во время боя предоставляется право вступать в наши ряды под бело-зеленое знамя свободы...» 1
– Воззвание написано со слезой, только вот автор его, Куликовский, не заслуживает доверия. Авантюрист с размахом. К тому же самозванец,—презрительно сказал Строд.
Какой же он самозванец? Он не самозванец,– возразил пленный.
– Куликовский величает себя губернатором Якутской провинции.
– Его назначил на этот пост Дитерихс.
– И Дитерихс – самозванец. Расскажите-ка лучше, прапорщик, как Пепеляев захватил Нелькан?
– Мы шли к Нелькану двадцать дней, в пути съели все, что взяли в Аяне. Потеряли и весь транспорт, но генерал надеялся внезапным ударом захватить красные пароходы с продовольствием. Однако мы вошли в пустой и голодный поселок, осенняя распутица мешала и возвращению в Аян. Одним словом, оказались в ловушке, добровольцы съели бродивших по Нелькану собак, перестреляли ворон, сварили все невыделанные кожи.
– А генерал Пепеляев сидел и смотрел на гибель своих дружинников? – удивленно спросил Строд.
– Хотите, чтобы я возвел напраслину на генерала? Стреляющий по орлу попадает в самого себя.
– Даже так! Что же совершил генерал Пепеляев для спасения вашего?
о —■ Он разыскал тунгусов, заставил их снабжать нас олениной, а сам отправился в Аян, одолев триста верст по бездорожью за неделю. Через двенадцать дней из Аяна прибыл транспорт с провиантом, угроза голодной смерти исчезла. Разве это не подвиг?
– Сожалею, что такой человек, как Пепеляев, воюет против своего народа. Но Пепеляев надеялся совершить
1 Воззвание Пепеляева, хранится в Центральном музее Советской Армии. (Прим, автора.)
увеселительную прогулку из Аяна в Якутск, верил, что победу достанет легко и бескровно...
Напротив, генерал постоянно говорит дружинникам, что борьба будет ужасной. Но он убежден в победе. – И вдруг прапорщик широко улыбнулся.
– Вспомнили что-то смешное?
– Земский собор во Владивостоке припомнился, когда Ди-терихс и его генералы в одеждах думных бояр, увешанные иконами, совершали крестный ход. Средневековье в двадцатом-то веке,—опять простодушно улыбнулся прапорщик.
С такими боярами русской монархии не восстановишь...
– А мы не восстанавливаем ее, наша цель —создать мужицкую республику в Сибири.
Мужичья республика в Сибири так же смешна, как и думные бояре во Владивостоке.
– Почему же возможна русская Совдепия, но не земская Сибирь?
Строд не ответил на вопрос, а продолжал спрашивать сам:
– У Пепеляева теперь два пути на Якутск: через Амгу и поселок Петропавловский. По какому пути он пойдет?
– В Петропавловском стоят ваши люди, генерал может послать против них Вишневского, а сам пойдет на Амгу.
– Вы были в Амге?
– Немного не дошел, ночевал в Сасыл-Сасы.
– Джергэ, что такое Сасыл-Сасы?
Лисья Поляна. Три юрты. Там, однако, живет мой приятель.
– Лисья Поляна! Красивое название, дышит тайгой,– восхитился Андрей.
За дверью охотничьей вежи лаяли собаки, хоркали олени, ругались дружинники. В это утро все казалось неприятным Пепеляеву, угнетала и мысль, что придется шагать тысячу верст до Якутска по звериным тропам.
«После пятнадцати дней изнурительного похода занят Нелькан. Красные, не приняв боя, ушли вниз по реке Мае. Полагаю, что начальники их найдут способ поднять дух своих войск, и перед нами предстанут боеспособные части. Борьба будет упорная и серьезная. Если господь даст успех и мы возьмем Якутск, то постараемся связаться с вами по радио»,– закончил Пепеляев письмо и надписал: «Его высокопревосходительству Дитерихсу Михаилу Константиновичу». Поднялся, сразу загромоздив собой вежу. Высокий, толстолицый, обросший смоляной бородкой, генерал больше походил на зверолова, и у него было в избытке все, что определяет мужчину: ум, воля, решительность.
– Когда воевода получит мое письмо? Возможно, он рас-
печатает его во Владивостоке, возможно, в Иркутске, крестовый поход на Москву может претерпеть самые неожиданные изменения, как и мой путь на Якутск...
Скрипнула дверь, в вежу протиснулся генерал Вишневский.
– Посланец собрался, брат-генерал.
– Пусть заглянет ко мне.
Тотчас вошел закутанный в оленьи меха тунгус.
– Письмо отвези в Аян и передай на любую шхуну. В нем важное капсэ для белых нючей,– сказал Пепеляев.
– Ойе! Капсэ быстро помчится в Аян, у меня самые сильные собаки.
– Что везешь кроме моего письма?
– Пушнину.
– Много?
– Ойе, много!
– Это чья пушнина? Твоя? – спросил Пепеляев, переводя тяжелый взгляд на генерала Вишневского.
– Наша, брат-генерал. Это все, что удалось забрать у нель-канских охотников. Только зачем отправлять пушнину в Аян, когда идем на Якутск? Обратно в Аян нам пути не будет.
– В походе предпочитаю везти боеприпасы, а не соболей,– уклончиво ответил Пепеляев. – А я написал Дитерихсу, что выступаем на Якутск.
– Где сейчас Дитерихс? Он еще в сентябре грозился взять Хабаровск.
– Благими намерениями вымощена дорога в ад. А где воевода, услышим, когда войдем в Якутск.
Генералы и не подозревали, что в этот октябрьский день Иероним Уборевич начал штурм Спасских укреплений.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Буржуазные историки любят рассказывать о знаменитых полководцах были и небылицы, обрамлять подлинные события легендами и невероятными, но якобы решающими судьбы сражений случайностями. Любят порассуждать и о том, что было бы, если бы в день Бородина Наполеон не схватил насморка или маршал Груши не опоздал к началу битвы под Ватерлоо.
Рок, судьба, случай, гений одного военачальника, бездарность другого, упущенное мгновение, личная храбрость или трусость подчиненных играют, по мнению таких историков, чуть ди не решающую роль.
В подобных мнениях есть частица истины, но обо всей истине эти историки говорят сквозь зубы. Классовую сущность всякой войны, социальные, экономические, религиозные, национальные отношения или они обходят молчанием, или намеренно искажают.
Английский писатель Честертон тонко заметил, что, «сообщая факты, так и тянет их исказить. Беспристрастных истори-ков нот. одни говорят половину правды, другие чистую ложь».
Владимир Ильич Ленин писал: «Марксизм, не принижающий себя до обывательщины, требует исторического анализа каждой отдельной войны, чтобы разобрать, можно ли считать эту войну прогрессивной, служащей интересам демократии или пролетариата».
Для советских историков воина – это продолжение политики того или иного государства иными, насильственными средствами, это борьба классов, в которой решающую роль играют народы, а не отдельные, пусть и гениальные полководцы. «Для марксизма важно,—писал В. И. Ленин,– из-за чего ведется данная война, во время которой могут быть победителями то одни, то другие войска». Из-за чего ведется война – эта ленинская концепция стала основой советской исторической науки.
Но если отдельные личности не творят истории, они выражают ее.
Течет неумолимое время, отодвигая в прошлое события первых лет революции, но освещая их вечными отблесками истории.
На страницах ее сверкали и продолжают сверкать имена героев революции.
Среди самых молодых полководцев революции особенно выделялся своей одаренностью Иероним Уборевич.
Тысячелетняя история России богата войнами.
Русские сражались с половцами, татарами, турками, поляками, немцами, французами, англичанами, японцами – враги лезли на Россию с востока, юга и запада и никогда с севера. Ледовитый океан, северная тайга, полярная тундра, казалось^ навечно замкнули пути в Россию для вражеских полчищ.
В эти дни революции широко раздвинулись географические границы войн – впервые развернулись боевые действия на шестьдесят третьем градусе северной широты.
Чтобы задушить большевизм, союзники бывшей царской России в войне против немцев высадились в Мурманске и Архангельске. Интервентов прельщала идея – из Архангельска подняться по Северной Двине, захватить Котлас и по железной дороге выйти на Вятку. Там думали они соединиться с белоче-хами и осенью восемнадцатого года взять Москву. Одновременно интервенты наступали по железным дорогам Архангельск—» Вологда, Мурманск —Петрозаводск.
Армия интервентов уверенно продвигалась вверх по Северной Двине к Котласу, надеясь взять Вятку и, соединившись с белыми войсками, войти в Москву. Кого только не было среди солдат генерала Аиронсаида! Англичане, американцы, францу-
зы, поляки, сербы, чехословаки, итальянцы. Под их опекой фор* мировались белогвардейские полки – Архангельский, Мурманский, Онежский, Холмогорский, возникали славяно-британские легионы, русско-французские отряды.
По требованию Ленина был спешно создан Северный фронт, вместивший в себя тысячи верст, лесов, болот, великих озер, больших и малых рек. Линия фронта проходила через Онежское озеро, Северную Двину, по ее притокам Ваге, Пинеге, Печоре, на этих необозримых пространствах терялись слабо вооруженные отряды красных.
Шестнадцатитысячной оккупационной армии генерал-майора Айронсайда противостояла разутая, голодная Шестая армия красных. Была она вдвое меньше, страдала от партизанщины. Многих офицеров, перешедших на сторону революции, красноармейцы подозревали как предателей и изменников.
Пренебрежение к офицерам было особенно сильным в Нижне-Двинской бригаде —там командиры побаивались своих бойцов. Только один двадцатидвухлетний, но не по возрасту хмурый подпоручик вел себя с бойцами без подобострастия. Был он строг, но справедлив, славно знал свое артиллерийское искусство, со спокойной храбростью бился в рукопашном бою. Ходил подпоручик в офицерской шинели, хромовых сапогах, носил пенсне, вызывая восхищенную зависть бойцов.
Есть люди, которые становятся необходимыми для других в самые трагические часы. Люди эти как бы аккумулируют общую энергию, ставя конкретные цели, открывают новые неожиданные перспективы, совершают героические поступки или, без колебаний и сомнений, наводят порядок.
Таким человеком и был подпоручик гаубичной батареи Нижне-Двинской бригады Иероним Уборевич.
Бригада отступала в таежные дебри, с каждым часом теряя боевой дух. Отступление всегда деморализует, а тут, как бы завершая все несчастья, погиб комбриг. Бригада без командира стала превращаться в ватагу; взбунтовался Первый Вологодский полк, бойцы покинули позиции и, бесчинствуя и грабя таежных жителей, отправились в Котлас. Иероним Уборевич принял под свое начало бригаду и устремился в погоню за бунтовщиками. Проводники обходными тропами вывели его вперед; он поставил в засаду кавалерийский эскадрон Хаджи-Мурата и пулеметную команду, а сам поехал навстречу бунтовщикам. Встретил их посредине тропы, появление его было таким неожиданным, что передние ряды остановились.
Смирно! скомандовал Уборевич. – Слушайте меня внимательно. Своим самовольным уходом с передовой вы совершили ошибку, граничащую с преступлением. Но у вас есть еще возможность исправить ее —возвращайтесь на позиции!
Кто там крутится? Гони его в шею,– послышались угрожающие голоса.
695
– Шаг вперед —и я открою пулеметный огонь! – крикнул Уборевич.
Как бы в подтверждение его угрозы е правой стороны из кустов показались двуколки с пулеметами, с левой вымчался эскадрон осетина Хаджи-Мурата, известного всем своей лихой оесстрашностью. Бунтовщики попятились.
Винтовки на плечо, направо кругом, шагом марш обратно! властным голосом скомандовал Уборевич.
Оттого ли, что бунтари увидели пулеметы и кавалеристов, выросших словно из-под земли, оттого ли, что голос командира был совершенно спокоен, но таил в себе власть и силу, они начали исполнять его приказ.
Штаб бригады располагался в охотничьей избушке, на речном обрыве. В реке истаивала вечерняя заря, при ее свете Уборевич писал свой первый приказ:
«Именем векового народного горя требую проявлять стойкость и храбрость в сопротивлении врагу. Никогда не склоним наших знамен перед противником!»
Это был приказ – клятва на верность революции и на рыцарское ей служение, и возвышенные слова появились сами собой, хотя Уборевич избегал их в разговоре.
Неслышной походкой подошел следователь Особого отдела, таинственно прошептал:
– Они во всем признались...
– Кто это «они»? – не понял Уборевич.
– Подстрекатели из Первого Вологодского.
– Что за люди?
– Вятские мужички, вологодские мужички, здешние охотнички,– зачастил следователь.
– Грамотный народец?
– Помилуй бог, темнее ночи!
– Они хоть понимают, в чем сознаются?
– Крестятся да говорят – бес попутал, сер подбил...
– Откуда у вологодцев сэры появились? Мужички еще англичан и не видели.
– Не серы, а эсеры, товарищ комбриг.
Невеселая улыбка тронула губы Уборевича.
– Вот теперь все ясно. Эсеров арестовал?
– Так точно!
– А бойцов освободи. Безграмотные мужики обмануты эсерами...
Выдался редкий час фронтового затишья, английские канонерки не обстреливали позиций красных, самолеты не сотрясали воздух ревом моторов, бойцы дремали в окопах. Над речными обрывами повисла пустынная, щемящая сердце тишина.
Уборевпч давно не испытывал такого удовольствия, оглядывая дебри, похожие па зеленое море. Под ногами лежала большая река с протоками, заливчиками, старицами, березы и ветлы на ее берегах уже оделись в золотистую дымку первоначальной осени, вода напоминала расплавленное олово и шла ровно, мощно, неукротимо.
Над Ѵборевичем пролился ясный, словно из горного хрусталя, возглас, потом другой, за ним третий – такие же звонкие^ и прозрачные. Лебединая стая проходила в черном небе, и Уборевич встрепенулся, и увидел он озеро, заросшее по берегам камышами, и белых лебедей своего детства. В уме прозвучали слова: «Белый лебедь летит, напрягая крыло, белый лебедь под небом далеким. Ты уйдешь и обронишь меня, как перо, и оставишь меня одиноким...»
...Старому крестьянину Петрясу Уборявячусу не просто было воспитывать большое потомство. Иероним – одиннадцатый ребенок в семье, но отец, перебиваясь с хлеба на квас, все же послал его в гимназию. Иероним проявил пристрастие к точным наукам, особенно к математике, уехал в Петербург, поступил в политехнический институт, но мировая война помешала учению, его послали на краткосрочные курсы офицеров. Вскоре подпоручика Уборевнча назначили командиром гаубичной батареи на Румынском фронте.
Весной восемнадцатого года судьба забросила его в таежный край, о котором он знал меньше, чем о джунглях Амазонки.
Бурая трава покрылась инеем, недвижно висели оранжевые березы, за ними темнела стена сосен, рассвет рождался из речной воды. Крякали неисчислимые стаи уток, птица табунилась перед отлетом и казалась пестрой тучей, упавшей в Северную Двину. Уборевич проснулся от характерного постукивания пароходных плиц. Вскочил на ноги: «Уж не англичане ли решили попугать перед рассветом?» Но перестук катился с верховьев, и вот из-за мыса вывернулся буксирный пароходик с двумя баркасами.
Это из Котласа, это свои,—решил Уборевич и услышал выстрелы караульных. Тотчас пробудились бойцы и рассыпались по обрыву.
Буксир долго разворачивался, чтобы пристать против течения, бурный поток относил баркасы, у бортов толпились люди, что-то кричали, размахивая винтовками. С буксира еще не сбросили трап, а какой-то бородач в шинели, с алой лентой на шлеме, выпрыгнул на берег.
– Вятский добровольческий отряд прибыл в помощь Шестой армии. По приказу командарма поступаем в распоряжение Нижне-Двинской бригады. Где комбриг? – заговорил он торопливо.
Вот командир, пожалуйста! – осклабился Хаджи-Мурат.
>– Вы комбриг? – недоверчиво спросил бородач.
– Меня зовут Иероним Уборевич. С кем имею честь?
Командир отряда Алексей Южаков. Уж больно молоды, сразу не поверишь, что самый старший здесь.
– Нычего, пожалуйста,– бесцеремонно ответил за комбрига Хаджи-Мурат.
– Молодость такой недостаток—оглянулся, а его уже нет,– ответил Уборевич. – Я много наслышан про вятских.
– На Клондайке с вяцкими я хижины рубил, после нашей смерти еще тыщу лет простоят,– заметил Хаджи-Мурат.
– Вятка прислала вам в подарок толокна да самосада,—> сказал Южаков под восторженный рев бойцов.
– Лошадиный помет сушим да курим. Дай табачным дымком подышать...
Южаков протянул полный кисет махорки, десятки рук молниеносно опустошили его.
– Что еще кроме провианта и махорки привезли вятичи? – спросил Уборевич.
– Дух оптимизма, веру в скорую победу...
Исходил листопадом сентябрь, свинцовела, подернувшись холодком, речная вода, леса оглашались журавлиными кликами, на утренних зорях трубили сохатые.
Английские суда прилагали все силы, чтобы прорваться на Котлас, но красные орудия держали под убийственным обстрелом фарватер. Англичане высаживали десанты, пытаясь обойти полки Уборевича, он перекрывал все пути на полузамерзшпх топях.
Над позициями красных появился английский самолет, долго и смело кружил, покачивая фанерными крыльями, на которых отчетливо виднелась эмблема – лев со щитом, но зря стреляли полевые орудия, напрасно матерился Хаджи-Мурат – летчик ушел безнаказанным.
Вечером Хаджи-Мурат влетел в штаб с торжествующим воплем:
– Охотники шпиона поймали! Английский летчик, бравый, сукин сын, прямо-таки джигит...
Уборевич вышел из землянки и увидел бледного, с рыжими бакенбардами летчика.
– Вы англичанин? – спросил он.
Летчик отрицательно помахал ладонью.
– Тогда шотландец?
•– Дайте мне папиросу. Не курил целые сутки,– с московским аканием сказал летчик.
– Так вы русский?
– Московский дворянин и гвардейский офицер.
– Как попали в плен?
Случилась авария, пришлось приземлиться, а они тут роне^ 1 ' локазал летчик на зырян-охотников, стоявших в сто-
Как же вы, русский дворянин и гвардейский офицер стали изменником своего отечества и перешли к интервентам?
– Они не интервенты, а союзники и спасают Россию.
От кого спасают? Какую Россию спасают?
– От комиссаров, от тех самых, что уничтожают все лучшее, что создала Россия за тысячу лет своего существования, мы—дворяне российские —не позволим большевикам...
«Не позволим, не потерпим!»—перебил летчика Уборе-вич, махнул рукой и, пригласив с собой зырян, ушел в землянку. Все интересовало Уборевича в жизни лесных людей он расспрашивал об охоте, запасе провианта и оружия, таежных тропах и способах передвижения по ним.
п °Г НИКИ показалн ем У пистонные ружья, самодельные П>льки, волосяные силки на рябчика, на всякий случай висевшие на поясах, пожаловались, что негде достать пороха Говорили медленно, обдуманно, ничему не удивляясь, только один старик спросил, для чего командир носит стеклянные глаза.
Лучше вижу, когда по тайге хожу,– пошутил он – Ой-ей-е! —сокрушенно покачал головой старый охот-бетку? С ° ВСеМ П0ЧТИ мальчнк и Уже нету глаз. Как же стрелять
– В голову бью,—соврал он, надеясь на похвалу.
– Ои-еи-е! – опять простонал охотник. – Зыряне бьют только в глаз, чтобы шкурки не портить.
Охотники дружно посмеялись над скверной стрельбой его он же порадовался в душе: «Незаменимые проводники отличные снайперы». ’
Одно смущало комбрига: как объяснить зырянам классовую сущность гражданской войны в их лесах, растолковать разницу между красными и белыми; зыряне или невозмутимо молчали, или же покачивали лохматыми головами.
домандующий оккупационной армией генерал Айронсайд оставил бесплодные попытки захватить ключевые позиции красных у слияния Сухоны и Вычегды и решил ждать сильных морозов, что скуют воду и землю. А морозы были не за горами.
„ енерал, попыхивая сигарой, просматривал донесения штабной разведки. С интересом прочитал сообщение о новом красном командире, перекрывшем путь по Северной Двине
«Вывший царский подпоручик Иероним Уборевич 22 лег приоыл на Северный фронт в июне. Военная специальность – артиллерист. Математический склад ума. Строг с солдатами но подкупает их знанием военного дела, особенно артиллерии. і іало найдется английских офицеров, которые будут отрицать,
что он превосходно знает свое дело. Артиллерия Уборевича топит наши канонерки, сбивает самолеты»,– сообщал шпион.
«Умный, а потому особенно опасный враг. Об умных врагах всегда надо знать, как о себе. Недопустимо презирать или недооценивать своих противников»,—подумал генерал Айронсайд.
Адъютант прервал его размышления:
– В приемной мистер Джером-Джером, сэр...
– Тот самый, который писатель?
– Тот самый. Известный юморист
Мне сейчас не до юмора. Не до шуток, даже самых остроумных. – Генерал тыкал сигару в хрустальную пепельницу не попадая в нее, ища слова для выражения мысли и не находя их.
Как вам угодно, но Джером-Джером – представитель почтенной «Таймс». Такой почтенной газеты, сэр,– адъютант, прищелкнув каблуками, направился к выходу.
Пригласите его ко мне,– приказал генерал. «Лучше принять. Знаменитый писатель, «Таймс», общественное мнение. Надо принять».
^Багровый от морского снежного ветра, с улыбкой на сочных губах вошел Джером-Джером, недавно прибывший в Архангельск.
Это был приземистый, с широким лицом старик в черном длиннополом сюртуке. Он больше походил на грубоватого матроса, чем на рафинированного джентльмена.
Айронсайд ожидал, что писатель начнет с неприятных расспросов о неудачах оккупационной армии, но ошибся, Джером-Джером много и вкусно рассказывал о разных разностях лондонской жизни, об остроумных выходках соперника по перу Бернарда Шоу.
Айронсайд кисло усмехался, слушая каламбуры, якобы принадлежащие Шоу, потом осторожно спросил:
– Что пишут газеты о нашей военной кампании на русском севере?
– Газетные мнения и политические выступления ничего не стоят. Я приехал в такую даль, чтобы писать о храбрости наших томми, о наших генералах, жертвующих собой ради чести, славы, престижа Великобритании, сэр. Вот для чего я приехал, а не пересказывать чужие мнения, и буду рад получить новости из первых рук. Из ваших рук, сэр...
Длинное усатое лицо Айронсайда просветлело.
Война потому и воина, что самые свежие новости растут как грибы и гниют как они же – молниеносно! Месяц назад мы шли вперед, ие встречая сопротивления красных, теперь сидим на берегах Северной Двины и ждем мороза. Реки и топи застынут, и тогда можно обойти противника.
– Ждете генерала Мороза? А Лондон уверен, что Мороз – самый умный русский генерал. Если вспомнить историю, то всех
врагов России побеждал именно генерал Ліороз, – пошутил Джером-Джером.
Да, да,– согласился Айронсайд.– Это когда историю войн пишут побежденные.
– Историки, военные особенно, разучились рассказывать о великих событиях просто, прямо, правдиво,– согласился писатель.– Мой друг Честертон тонко заметил: «Пылкий историк видит одну сторону вопроса, спокойный не видит ничего, даже самого вопроса».
– Я не читал Честертона,– признался Айронсайд. – Не люблю истории, самой необязательной из наук. История подделывается тогда, когда она делается, я же намерен сказать правду. Ваше дело, как с ней обращаться, сэр, но вот что я скажу: если за июль – август мы прошли на Северной Двине триста миль, то в сентябре – ни одной, и виноват в бесплодности наших усилий какой-то подпоручик Уборявячус, которого для легкости произношения зовут Уборевичем.
– Что за варварская фамилия!
– Этот варвар перекрыл все пути на Котлас и связал нас по рукам,– Айронсайд взял донесение шпиона, перечел запомнившуюся фразу: – «Мало найдется английских офицеров, которые будут отрицать, что он знает свое дело...»
– Мнение наших офицеров – высокая оценка. Очень лестная оценка!
– Объективность в оценке противника – национальная черта нашего характера,—философски заметил Айронсайд.– Если быть до конца объективным, то нам необходимы свои і'боревичи. Ему двадцать два года. Дивный возраст! Завидую таким юношам, у них есть время оставить свой след на земле.
– Я хотел бы проехать к передней линии фронта. Это можно? – спросил Джером-Джером.
– Можно, но нужно ли? Сейчас на Северном фронте полное затишье. Мы готовим удар по двум направлениям и думаем зимой быть в Москве, тогда я с удовольствием увидел бы вас на параде британских войск...
Джером-Джером беседовал не только с командующим оккупационной армией, но и с рядовыми ее, он сопоставлял и сравнивал мнения не одних англичан, а шотландцев, американцев, французов.
Питерский отряд под командой Петра Солодухина незаметно подошел к Троицкой, в которой стоял Шотландский батальон. Солодухин приказал разбить бивак и ожидать утра, не привлекая внимания противника. По уговору с Уборевичем штурм деревни решили начать, когда на левом берегу взлетят сигнальные ракеты.
Потянулись часы томительного ночного ожидания. Солоду-хин прислушивался ко всем звукам, летевшим из лесной темноты: доносились слова отрывистой иностранной речи, ржание лошадей, потрескивали от мороза сосны, разламывался с шелестящим гулом лед на реке.
Ранним утром на левом берегу началась винтовочная перебранка, просекаемая басовитым аханьем пушек, в заснеженном небе появился самолет – неуклюжая крылатая этажерка долго висела над биваком.
Над белой пустыней севера одна за другой взлетели три ракеты, сразу наполнив снежную мглу зловещим светом. Сиг-нал ^ боревича означал: «Мы начали дело, очередь за вами».
Питерцы бросились на штурм Троицкой в то самое время, когда Южаков повел вятичей в атаку на Селецкую. Пять дней продолжались упорные бои на левом и правом берегах Северной Двины и закончились поражением интервентов.
Англичане поспешно отступили в Шенкурск.
Командование Северного флота реорганизовало свои войска. Вместо боевых завес были созданы регулярные дивизии и полки. Из разрозненных отрядоз возникла 18-я стрелковая дивизия, командиром ее назначили Иеронима Уборевича.
Новый комдив принялся властной рукой наводить дисциплину в полупартизанских отрядах, которыми командовали эсеры. В сопровождении Южакова и Хаджи-Мурата он отправился по деревушкам, где квартировали отряды, ставшие ротами и батальонами его дивизии.
Был солнечный денек, искрились разузоренные инеем деревья, кошевка, запряженная парой сытых «вяток», мчалась по накатанной дороге. Хаджи-Мурат в закуржавелом башлыке то обгонял кошевку, то ехал рядом, перекидываясь шутками с Уборевичем и Южаковым.
Уборевнч стал рассказывать Южакову о своей Литве, о том, как мечтал быть математиком.
– Но революция сделала меня солдатом, только не могу я похвастаться, как Наполеон, что военная профессия – моя вторая натура. Наполеон говорил о себе, что где бы ни был, всюду командовал. Двадцати трех лет командовал при Тулоне! в двадцать пять водил солдат в итальянскую кампанию. Он жил войною, как иные живут любовью. И все же он блистательный учитель военного искусства, у него следует учиться особой уверенности в праве подчинять себе солдат, распоряжаться их судьбами. Эта наполеоновская уверенность нравится мне, но при условии, если есть большая и прекрасная цель. Для меня такая цель – борьба за народ,– говорил Уборевич.
Тревожно пел под полозьями снег, светились ускользающие в солнечную дымку деревья, было бело, искристо, морозно. Под
вечер Уборевич, Южаков и Хаджи-Мурат подъехали к таежному сельцу, где был на постое третий батальон. На околице темнела убогая деревянная церковь, рядом сутулилась еще более убогая школа, занятая под казарму.
Они вошли в школу, набитую бойцами, в нос ударили запахи грязной одежды, дурной пищи, сырости, гнили. Чадил фитиль в плошке с барсучьим салом, из полутемноты смутно виднелись обросшие, серые физиономии.
– Что за часть? – спросил Уборевич.
– Первая рота третьего батальона,– прохрипел кто-то из угла.
– Я из штаба дивизии,– слукавил Уборевич. – Мне нужен командир.
– Он в поповском доме на постое, туда топай,– посоветова-* ли бойцы.
Проваливаясь по колени в сугробах, они перебрались на другую сторону улицы, постучались в двери поповского дома. На стук никто не вышел, хотя в освещенных окнах мотались человеческие тени, слышался говор и хохот. Уборевич толкнул дверь, она открылась.
За столом, на котором стояла четвертная бутыль самогона, валялись хлебные корки, соленые грузди, полураздетые мужчины играли в карты. На деревянной кровати, с папиросой в зубах, лежал рыжеволосый человек.
Южаков и Хаджи-Мурат остановились у порога, Уборевич шагнул к игрокам, те молча посмотрели на него.
– Здравствуйте! – поздоровался Уборевич таким недобрым голосом, что рыжий приподнялся. – Кто командир батальона?
Рыжеволосый обмахнул лицо ладонью, словно убирая липкую паутину.
– Ты чё болтаешься в штабе? Пошел вон!..
– Встать! – гаркнул Уборевич.
– Чё, чё! Очумел, чё ли, сукин сын?
– Ах ты негодяй! – Уборевич распахнул шинель, расстегивая кобуру маузера.
Игроки увидели на груди его орден Красного Знамени: все знали, что орденом высшей воинской славы, недавно учрежденным, награжден пока один человек в дивизии – ее командир. Рыжий затряс головой, вытряхивая из нее хмель и тугую боль, игроки вскочили с мест, вытянув руки по швам.
Уборевич схватил четверть с самогоном и швырнул к порогу, стеклянные брызги разлетелись в разные стороны, на полу разлилась вонючая лужа. Хаджи-Мурат поджег ее спичкой, синее пламя жадно забегало по половицам, выжигая запах сивухи.
