Текст книги "Красные и белые. На краю океана"
Автор книги: Андрей Алдан-Семенов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 43 (всего у книги 58 страниц)
– Что придает жизни свежие, сильные краски? Борьба? Любовь? Поэзия? —спросил он темноту.– А может быть, идеи? Ну, едва ли? Страсти, по-моему, все-таки сильнее идей...
Мысль о собственном исчезновении больше не печалила его, он установил, что Феона принесла ему счастье, и все сразу приобрело красоту, он опять ощутил себя мыслящей точкой в центре безмолвного черного круга. Тогда, охваченный порывом, он стал сочинять стихи. Любовь, переполнявшая его сердце, требовала поэтического излучения, и он, раскачиваясь из стороны в сторону, бормотал, похожий и на шамана и на сумасшедшего сразу, пока бормотанье не получило размер, ритм, рифмы, Он записал лихорадочные строки на клочке бумаги:
В лесном бараке, на мочале,
Я, тяжко раненный, кричал.
Ночь напряженная молчала,
И крик на крик не отвечал.
Я бредил. Медленно и вяло Снег осыпался надо мной,
И лезли в небо перевалы,
Сгущая воздух ледяной.
Бывает что-то в каждом бреде Как электрический удар.
Огонь в глазах! И вот миледи С бровями черными, как вар.
Уже давно из твердой меди Хочу иметь характер я,
Но в этой маленькой миледи Характер лучшего литья. •
По стенам стрельчатого зала Плясала злая тень ножа.
– Смелей! – миледи приказала.—
Пока решительность свежа... —
И Макбет шел по деревянной,
По зыбкой лесенке, пока На го.рле старого Дункана Не застонала сталь клинка...
Мы через кровъ идем к победе,
Мы эту кровь, как воду, льем,
Есть у меня моя Миледи С ее недремлющим клинком...
Донауров перечитал написанное: стихи показались сумбурными, в них едва угадывалась мысль.
«Интересно, что сказала бы Феона? Если бы ты была со
мной, Феона!» От этой мысли его обдало жаром, он лег в кровать, закрылся с головой одеялом.
Он видел сон: Феона стоит у стола и читает его стихи. Он пытался обнять ее, Феона ускользнула из объятий и продолжала читать, вскидывая голову, притопывая ножкой. Он проснулся.
...Феона на самом деле стояла у стола и читала его стихи,
– Как ты попала сюда?
Феона повернулась к нему с выражением радости на лице. Это выражение было главной ее приметой, словно заботы никогда не омрачали ее существования.
, – Почему ты не сравниваешь мой приход с появлением
солнца? – рассмеялась она. – Ты не закрыл входной двери – и вот я перед тобой.
– Из-под меховой шапочки на ее шею падали русые локоны, пальчики охорашивали блузку, и вся она – свежая, чистая – возбуждала в нем страстное желание. Ее приход был обещанием: «Вот явилась! Что будешь делать со мною?»
– Мне очень понравились твои стихи,– сказала Феона,– Миледи —это я? Правда?
– Бесспорно ты, – солгал Андрей и уверовал в свою ложь.
– Влюбленные всегда гениальны. Если бы ты писал даже скверные стихи, я все равно считала бы тебя великим поэтом. Даже перепевы Шекспира не сочла бы за подражание,– добавила она лукаво. – А вот что хотел сказать своим «Макбетом» Шекспир, для меня неясно. Макбет убил Дункана, чтобы самому быть королем, а стал хуже убитого. А вот с леди Макбет дело похитрее. Эта леди – женщина, которая может убить не только мужа, не только короля, но даже собственного любовника. Женщина редко стремится к власти над миром, потому что она сама—.и мир и власть. За настоящую женщину дерутся мужчины, воюют государства.
– Такой взгляд на «Макбета» мне кажется новым,– сказал Андрей.
– Старое ценят одни дураки...
На улице послышались чьи-то шаги; Феона, не глядя в окно, сказала:
– Это отец. Отправился на охоту, вернется поздним вечером.
– Он не догадается, что ты у меня? Тебе не боязно? – опасливо спросил Андрей.
– Боюсь только одного – что наша любовь погаснет..,
– Я буду любить тебя, пока живу.
– Приходи ко мне в два часа,—сказала Феона,
До встречи с Феоной оставалось еще несколько часов, Андрей отправился на прогулку. Он бродил по галечным косам, любуясь приливом, наступавшим на берег медленно, но неотвратимо.
Море кипело яростно, галька, отполированная водой, блистала, и Андрей невольно думал, что шагает по тем самым местам, где когда-то ходил русский командор Витус Беринг. При воспоминании о командоре в памяти Андрея зазвучали собственные стихи:
Снова брызги воды и луны Океан выметает на лед,
Из охотской морской глубины Командор одиноко встает.
И шагает за помощью в ночь В соболиные, в волчьи леса,
Но Россия бессильна помочь Командору поднять паруса. Далеко Петербург, и ветрам Не домчаться до северных гор, И рассерженный голос Петра Не услышать тебе, Командор! Для России ты отдал себя,
Как поэт, ты прославил ее. Вспоминают потомки любя Незабвенное имя твое...
Андрей Донауров родился в семье вятского учителя, но рос и воспитывался в Петербурге. С юношеских лет завладели До-науровым любовь к поэзии и страсть к путешествиям. Правда, в поэзии он не был самобытным: то подражал классическим поэтам, то подпадал под влияние литературных течений вроде акмеизма.
Акмеизм особенно повлиял на молодого поэта: в своих стихах он громоздил мифологические образы, исторические события, заимствованные из древних пергаментов. Боги, рыцари, конкистадоры бесплотными тенями толпились на его страницах, природа состояла из пальм, баобабов, пантер, леопардов, жемчужных раковин, коралловых скал. Донауров писал о мире, давно погаснувшем, или же о совершенно незнакомом, но любил пофилософствовать о назначении поэзии.
– Поэзия – всегда мысль, а мысль – прежде всего движение. Поэзия обязательно высшая точка выражения художественной правды, таково кредо акмеизма. Только акмеизм – высшая степень чего-либо. Здоровый организм называют цветущим, значит, цветущая сила ^-высшая степень жизни. В женщине я ценю красоту, свежесть плоти, горячую кровь, а не звездную туманность,– разглагольствовал Донауров в кругу столичной богемы, состоявшей из разочарованных во всем, мятущихся юношей и легкомысленных, не знавших, чего они хотят, девиц.
В то же время Донаурова постоянно влекли жизнь, полная приключений, и звучащий, красочный, имеющий время и вес, реальный мир. Прочитав в газетах о золотой лихорадке, охватившей Охотское побережье, он, подобно своему любимому писателю Джеку Лондону, решил отправиться на Крайний Север.
За несколько дней до отъезда Донауров встретился с товарищем но гимназии гвардейским капитаном Лаврентием Андерсом. Капитан приехал из действующей армии по особому поручению верховного главнокомандующего генерала Корнилова.
Андерс пригласил Донаурова к себе и за хорошим обедом, потягивая из рюмки вино, пустился в разговор о бедственном положении России, об опасностях, грозящих Временному правительству от большевиков.
– Керенский – ничтожество, безвольный, бестолковый адвокат, большевики вырвут из его рук власть, и тогда все полетит вверх тормашками. Только железная диктатура может еще спасти положение, офицеры ставки и сам генерал Корнилов понимают это,– говорил Андерс, пронизывающими глазами обрыскивая Донаурова.
– Я не очень-то доверяю «народному главнокомандующему» Корнилову, как его величают газеты,– возразил Донауров.– Какой он вьщодец из народа,—подделывается под мужика, и это особенно низко. Нельзя доверять людям, что пытаются низостью и ложью править народом. России необходимы сильные, умные, добрые вожди, для которых народные интересы не лестница для личных успехов...
«Он сам заговорил на такую щекотливую тему. Теперь можно ему открыться»,– обрадовался Андерс и рассказал о корниловском заговоре.
– Ты предлагаешь мне вступить в заговор? – спросил Донауров.
– Тише,– остерег Андерс.
– Нас никто не услышит.
– Все равно тише, даже в моем доме. Чуть ли не все высшие командиры участвуют в заговоре Корнилова, три тысячи офицеров под разными предлогами перебрасываются с фронтов в столицу.
– Три тысячи? А сколько среди них саврасов в мундирах, способных на одну болтовню?
– Революция кое-чему научила русское офицерство, особенно гвардейцев. Теперь они поняли смертельную опасность солдатских комитетов, поняли, что не керенские страшны, а большевики, что судьба России, собственные их судьбы брошены на весы истории,– торопливо, будто сомневаясь в правде собственных слов, ответил Андерс.
– Многие офицеры, словно мотыльки, летят на огни революции. В них они и погибнут. Нет, я не хочу вступать в заговор генералов. Кроме того, уезжаю на Север, там сейчас золотая лихорадка, она охватила побережье Охотского моря. Золотая лихорадка, как и любовь, – самые прекрасные болезни для поэтов.
– Аморально оставлять отечество в тяжелые часы его истории.
– Борис Савинков, этот прославленный террорист, сказал: «Морали нет, есть одна красота». Хорошо сказал!
Не желаешь быть в рядах спасителей России от чертей, именуемых большевиками?
Эти черти не имеют ни шерсти, ни когтей. А я, между прочим, не хочу ставить свечу ни ангелу, ни дьяволу, моя свеча гореть будет только перед одним богом – Поэзией,– заносчиво ответил Донауров.
Он уехал из Петрограда накануне Октябрьской революции и с большими трудностями добрался до Владивостока. Во Владивостоке познакомился с артелью старателей, охваченных золотой лихорадкой,– они уезжали в Охотск.
Вместе с артелью Донауров отправился на поиски дикого счастья.
Пасмурным утром на охотском рейде бросила якорь шхуна «Беркут», и по трапам хлынули пассажиры, измученные штор-■ мовым рейсом. С легким вещевым мешком за спиной Донауров зашагал в бревенчатый городок, о котором так давно и так весело грезил. Сейчас действительность смывала голубые краски его грез, он видел запакощенные, покрытые седой плесенью дома, опрокинутые на галечной косе лодки, кучи нечистот, вонючие лужи. Охотск казался серым, мизерным, жалким, но поэт подавил свое разочарование, видя тревожное оживление в городке.
Над почерневшими домами и торговыми складами возносила свои зеленые купола церковь Преображения – единственная на тысячи северных верст. По краям церковной площади теснились лавки, магазины, кабаки; по вывескам Андрей узнал, что в городишке есть фактория американской фирмы «Олаф Свенсон», «торговый дом Сивцовых», представительства фирмы П. А. Холмса, «Аянской корпорации Пюргентона», «колониальные товары Каролины Буш», кабак «Золотая мечта».
Шумела гражданская война в России. Смертно дрались красные и белые, а на Охотском побережье свирепствовала золотая лихорадка. Здесь и прежде находили золотишко, но сейчас оно хлынуло звонким^потоком, превращая в безумцев самые трезвые головы. В тайгу кинулись рыбаки, охотники, матросы, торговцы, проститутки, даже якуты и тунгусы взялись за кирки и лопаты.
Золото находили и на дне горных речушек,
И под пластами оленьего мха,
И под корнями стланиковых кустов,
И в шерсти убитых медведей,
И в зобах белых куропаток,
И когда прокладывали тропы по берегам рек.
В тайге, за Кухтуй-рекой, появились частные прииски, границы одного пересекали границы другого. Старатели рылись в земле в дождливые дни, в белые ночи, промывая золото
лотками, выковыривая мелкие самородки из синей глины, из кварцитовых глыб.
Жили они в землянках, сколоченных на скорую руку, в дырявых палатках, сшитых из корабельной парусины, ели ржаную затируху, пили спирт по цене: рюмка золотого песка за косушку, играли в карты, гуляли с женщинами, ценившими свои прелести только на золото.
Между приисками и Охотском по таежным тропам, по реке шло оживленное движение: в тайгу из города, из таиги в город ехали на лошадях, на оленях, сплавлялись плоты, поднимались оморочки и «ветки», раздавались человеческие голоса, ружейные выстрелы, собачий лай, лошадиное ржанье, оленье хор-канье.
Охотск появился на географической карте три столетия назад, и, хотя был ничтожно малой величиной, весь мир знал о нем.
Основали Охотск землепроходцы, когда в целеустремленном своем движении на восток вышли к Тихому океану. Охотск стал форпостом русского севера. Здесь строили корабли Беринг и Чириков для своей исторической экспедиции, отсюда отправлялись они, чтобы открыть море, названное морем Беринга.
Из Охотска уходили на Аляску, Чукотку, в русскую Калифорнию Шелехов, Баранов, Беллингс, здесь бросали якоря английский капитан Кук и французский мореплаватель Лаперуз.
В этом голом городке на краю океана каждый русский ощущает и могучее дыхание истории, и трагическую быстротечность жизни, и вечную славу мертвых, с особой остротой представляя, как землепроходцы в продолжение веков сделали Охотск символом русской славы...
В Охотске Донауров отделился от артели старателей, решив искать золото в одиночку; он не знал еще – это так же бесполезно, как определять стороны света без компаса в непроглядном тумане. О своем решении Андрей сказал новым знакомцам– Никифору Тюмтюмову, Каролине Буш, Илье Щербинину.
– Вы большой романтик,– рассмеялась Каролина Ивановна. – В тайгу? Одному? Промывать золото, не зная где? Это чистое безумие, но настоящие мужчины – всегда безумцы,– повела она лукавыми глазами по Донаурову. – Открываю на всякий случай кредит в моем магазине, у меня есть все для золотоискателей.
– Через полгода бросишь тайгу и вернешься на Побережье. Охотская тайга не проспект Невский, по ней ходи да оглядывайся. Не усмотришь, кто за кустом – хунхуз или росомаха! – бесцеремонно похлопывал по плечу поэта Тюмтюмов.
– Пусть посмотрит тайгу, комарье пусть покормит, вернется– я его на радиостанцию возьму. Мне ох как нужен грамотный человек,– объявил Щербинин.
Донауров закупил у Каролины Ивановны все необходимое для старателя, приобрел пару лошадок у оленевода – тунгуса
Элляя и отправился за Кухтуйский перевал. Подражая другим золотоискателям, он застолбил небольшой участок по соседству с прииском знаменитого охотского миллионера Ивана Елагина и принялся за работу. >
Все, что он читал прежде о поисках золота – романы Ма-мина-Сибиряка, рассказы Брет Гарта, Джека Лондона,—оказалось скверными учебниками. Все – от поисков до промывки золотоносных песков – было делом непосильным, невозможным для одного. Промучавшись летний сезон, Донауров, законсервировав свой участок, вернулся в Охотск.
Общительный по натуре, он сошелся с Щербининым, и тот стал обучать его редкой профессии радиста. Андрей поселился в домике Ильи Петровича, много и весело работал, еще веселее ходил на охоту, на рыбалку.
Илья Петрович научил его ловить морозными ночами налимов, читать следы черно-бурых лис, и таежный мир стал приоткрывать ему свои секреты и тайны. Еще Щербинин познакомил Андрея со священником отцом Поликарпом и его молодой до-черыо Феоной; с той счастливой минуты Охотск для Андрея оделся в радужные краски.
У тебя вид именинника. По глазам видно, что влюблен. Такое скрыть невозможно. Люби, пока любится. Только юноше,' влюбленному по уши, не стоит забывать о службе,—сказал Щербинин.
– Я разве забываю?
Пока нет, но молодости свойственно непостоянство. А наша радиостанция одна на полмира, – с гордостью заметил Щербинин, – Если она испортится – полмира погрузится в молчание. – Илья Петрович круто повернул разговор: – Ты знаешь, ведь и отсюда, из Охотска, русские люди шли открывать новые земли. Аляска, Калифорния, Курильские острова еще помнят русский флаг, а теперь иностранцы завоевывают наш Се-вер. Я в Охотске двадцать лет, на моих глазах появились всякие Свенсоны да Пюргентоны. Чарли Пюргентон застолбил по Кухтую пятьдесят участков, да столько же Олаф Свенсон... А Каролина Ивановна, а Тюмтюмов? Со счета собьешься.
Между прочим, Никифор Тюмтюмов утверждает, что теперь в России будет править желтый цвет – цвет золота,– сказал Андрей.
– Тюмтюмов и должен так думать, иначе какой же он к черту промышленник! Меня интересует твое отношение к зо-лоту. Как-никак, но ты хотя и маленький, а хозяйчик. Собственный участок за Кухтуем имеешь,– рассмеялся Щербинин.
Мое отношение к золотому тельцу? Да просто приятно швырять самородки на кабацкую стойку, еще приятнее
украшать драгоценностями любимую женщину. Мне Феона сказала: любовь нуждается в золотой оправе.
– В шутку или всерьез сказала?'
– Пойди угадай, когда женщины шутят...
– Ну а если всерьез? Тогда что же?
– Брошу радиостанцию и снова уйду в тайгу.
– Несущественный ты человек. Такие хлопцы собакам сено косить начнут, трамбовкой дыма займутся.
– Вот и рассердился!
Щербинин был снисходителен к переменчивому в настроениях поэту, но сейчас сказал, подчеркивая каждое слово:
– Ты носишься по белу свету в поисках приключений. Любовь твоя – лихорадочное увлечение, а золото попахивает авантюрой. Я тоже когда-то любил путешествия и приключения, но с годами прошло. Каждый стремится пристать к своему берегу. И тебе надо, Андрей...
– Для меня, Илья Петрович, любовь превыше всего,—беспечно ответил Донауров. – Я побежал к Феоне...
Феона хлопотала на кухне, и Андрей наслаждался, наблюдая ее тонкую фигурку, летящие движения, добрую и такую чарующую улыбку. На каждой вещи в комнате, от цветов на подоконниках до безделушек на туалетном столике, был отблеск ее Личности. На стене висел портрет матери Феоны, у нее, как и у дочери, был тоже стремительный облик.
После завтрака Андрей и Феона присели на тахту.
– Почитай мне стихи,– попросила Феона.
Вместо ответа он стал целовать ее в губы, щеки, шею; Феона, забыв о стихах, отвечала на поцелуи.
Тогда он решился на большее, но Феона оказала неожиданное сопротивление. Она сопротивлялась упорно, молчаливо.
– Не надо, умоляю,– услышал он шепот, устыдился своего поступка и почувствовал страх за ее беззащитную доверчивость. Он выпустил ее из объятий и снова увидел портрет. Мать Феоны смотрела на него строго, презрительно, осуждающе.
Андрей выбежал на кухню, прижался разгоряченным лбом к окну, ничего не слыша, кроме стучащего сердца. Феона подошла сзади, положила ладонь на его плечо.
– Я тебя люблю, и ты не сердись. Все будет по-настоящему, когда я стану твоей женой. А для этого надо...
– Приобрести для -любви позолоченную раму?—не дослушав, спросил Андрей.
– Надо, чтобы согласился отец.
– Я выпрошу у него согласие.
– Он сказал, мне еще рано замуж.
– Тогда я вырву согласие Силой!..
– Ты не оскорбишь отца...
– Так что же делать?
– Не знаю. Ждать. Набраться терпения и ждать.
– Я живу в сплошном чаду тревоги, счастья, страха да тяжких предчувствий, а ты говоришь – жди!
Они вернулись в комнату. Андрей спросил:
– Как получить согласие отца?
– Продай свой участок кому угодно. Отец не хочет, чтобы ты был золотопромышленником, в годы войны красных и белых золото опасно...
Это говоришь ты или твой отец? Не понимаю. Объяснись...
Где золото, там и кровь, и лишние страдания, и ненужные страхи. Ты приехал к нам на поиски дикого счастья и не хочешь знать простых истин. Золотое счастье Ивана Елагина или Никифора Тюмтюмова оборачивается бедой для многих старателей. Почему люди должны страдать ради их золотого счастья?
– Мне без тебя нет жизни. Завтра уйду в тайгу и продам свой участок. Феона, Феона! – повторил он, чтобы доставить себе радость от ее звучного имени.
Перед уходом в тайгу Донауров пригласил Щербинина в трактир. Они пили спирт, болтали о всяких пустяках, потому что все важное было обсказано. Андрей отхлебывал из стакана и сердито следил за толстыми пальцами трактирщицы, небрежно ссыпающими в жестяной ящик наперстки золотого песка., горка которого была так же небрежно высыпана старателем на прилавок.
ц Спирта навею шатию! – приказал старатель, обводя рукой завсегдатаев трактира.
Посетители ожили, зашумели, одобрительный гул наполнил трактир.
– С фартом вас, Матвей Максимыч!
– За счастье-удачу, Максимыч!
– Паук, лешак этакой! Все пропьешь, и опять зубы на полку...
Иди прочь, не оглядывайся. Не ворованное, чай, пропиваю!– огрызнулся Матвей Максимович. Он действительно походил на паука кривыми ногами и как бы • вывернутыми в локтях руками. Глубоко запавшие глазки, хищный нос усиливали сходство.
– Что за птица? – спросил Донауров.
– Зряшная личность, но фасон давит,– пояснил Щербинин.—А на золото у него звериный нюх. Елагин и Тюмтюмов на его открытиях разбогатели.
– С таким бы знатоком золото поискать.
– Не советую. Пропьет при нужде и себя и тебя.
Здорово, черт плешивый! – крикнул старатель Щерби*
нину.
.– Здравствуй, Матвей! Все гуляешь?
– Уже неделю, без отдыха, все спустил, что за Кухтуем 'добыл, остался один самородочен. – Паук вытащил из кармана золотого крошечного человечка.
Природа – великая выдумщица – создала своего Мефистофеля.
– Сколько он весит?
– Почитай, полфунта потянет. За бутылку спирта отдам, уж лучше пропить, чем снова Дуньке на пуп швырнуть.
– Что за Дунька?'—спросил Щербинин.
– Приходи на прииск, увидишь. Сначала Дунькин пуп, а потом и Дуньку. Только теперь к ней не подступись, гуляет с Ванькой Елагиным, а нашего брата в упор не видит. С теми только водится, кто ейный пуп золотым песочком обсыпает...
– Ив самом деле обсыпают? – опять спросил Щербинин.
– В очередь стоят, едиоты! Дунька на нашем золоте разжирела, а мы штаны пустыми поясами подтягиваем. Девки, ко-нешно, отрава, но и золотишко – яд сладкий,– с ухмылкой добавил Паук. – Набредешь на какой-нибудь ручеишко, промоешь пару лотков – и от золотого блеска башка кругом, а взвесишь добычу на ладошке – ноги сами в пляс.
Донауров налил Пауку, тот выпил и продолжал, сладострастно причмокивая толстыми губами:
– Застолбил я как-то участок, ничего на нем не росло, кроме крапивы, да шиповник еще торчал, дохлый такой кусточек. Стал бить шурфы – и ни соринки тебе золотой, ни пылинки. В одном месте сажени на полторы в землю зарылся – хоть бы искорка! С горя напился, и стало благостно, и явился Иисус Христос и поманил меня пальчиком. И пошел я за ним по дождю, по грязи. Брел-брел да в собственный шурф и свалился. Отрезвел маленько, воротился в землянку свинья свиньей, в голенищах грязи по ведру. Утречком стал штаны полоскать, а с них золотинки, жирные, будто клопы, так и посыпались. Фунтов пять потом в шурфе взял! – Паук истово перекрестился, и в глазах его появилось угрюмое и сосредоточенное выражение.
Они рассмеялись – Паук от воспоминания, Щербинин от необычности его приключения, Донауров в надежде на свой фарт. Он купил у Паука золотого Мефистофеля.
Утром, до солнца, Андрей с парой груженых якутских лошадок тронулся в путь. Феона провожала его до тропы, вьющейся в береговых травах Кухтуя. На берегу Андрей подал Фе-оне золотую фигурку.
– Пусть этот Мефистофель охраняет тебя от случайностей жизни.
– Береги себя ради нашего будущего. – Феона поцеловала Андрея сперва в лоб, потом в губы.
И отвернулась, чтобы не видел ее слез.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Жизнь на Побережье постоянно сталкивала Илью Щербинина с ссыльными революционерами. Он встречался с социал-демократами, слушал их споры, сам спорил, соглашался с одними, отрицал идеи других, в конце концов воспринял большевизм как учение, близкое ему по духу.
После Февральской революции в Охотске возникла маленькая организация большевиков, преимущественно из ссыльных; из местных жителей членами ее были только Щербинин да Василий Козин, корабельный мастер охотской верфи.
Об Октябрьском перевороте Щербинин, как и полагается радисту, узнал первым и передал эту жгучую новость по радио Камчатке, Чукотке, на Аляску, в Японию. В Охотске сразу же был создан уездный Совет, его председателем стал Щербинин. Немедленно он– объявил о национализации всех частных приисков, но для начала национализировал только прииск, принадлежащий Никифору Тюмтюмову. У Ивана же Елагина и Каролины Буш он конфисковал четыреста фунтов золотого песка и стал самым ненавистным для них человеком.
На прииске Тюмтюмова была создана кооперативная Горная артель: старатели избрали ее председателем Василия Козина – мужика трудолюбивого и сердечного.
В Горную артель повалили рабочие частных приисков, особенно от Ивана Елагина, который славился своим крутым нравом и зверским отношением к людям. Козин принимал всех, кто к нему приходил, но с каждым новичком беседовал долго, обстоятельно.
– Артель не интересуется твоим прошлым, но не потерпит ни скандалов, ни^драк. Если у тебя есть карты – забудь их! Если куришь опий – выбрось его. Если покупаешь у спиртоноса водку будем худить судом рабочей чести. Похабные привычки старателей-частников мы отвергаем. Помни про это...
Каждое утро Козин с лотком и кайлом уходил на поиски новых золотых месторождений, но к съемке возвращался. Производил он эту операцию сам; съемка была для него увлекательным занятием.
Маленьким скребочком Козин старательно снимал с проход-н УШки пески, складывал в лоток и начинял священнодейство-вать. Он погружал лоток в воду и двигал его от себя к себе, скидывая пустую породу. С каждым движением коричневая кашица оседала на дно, лоток послушно и ловко подчинялся напряженным рукам. Уходили последние частицы пустой породы, и лоток расцветал жирным, маслянистым цветом, среди желтых зерен сверкали самородочки в белых рубашечках кварцита, окаймленные пятнами синей глины.
Козин услышал позади вздох и обернулся. Над ним склонился Иосиф Индирский – его помощник по артели.
– Вот это подфартило! – Индирский разворошил пальцами золото. – С удачей, Вася!. Сейчас я костерок вздую...
Козин выложил на жаровню снятое золото, поставил на костер, подсушил, сдул с золотых зерен пепел. Индирский внимательно следил за каждым его движением.
– Все-таки нельзя без охранителей снимать золотишко. У нас народец-то оторви да брось! Ты вот даже не заметил, как я подошел...
– Я верю в людей, Иосиф, иначе на кой черт артель создавали.– Козин покачал на ладони тугой мешочек. – А в золоте артельном моя и твоя часть, кого же нам опасаться?
– Если так, подай мою долю. Вот эту,– Индирский взял тонкий, похожий на смородиновый лист, самородок. – Ишь, будто икона-, рассиянился. Но я шучу. Не надо мне золота, богатство– хорошо, свобода – лучше...
Они возвращались в поселок, еще издали заметив, что у конторы толпятся старатели. В Горную артель приехали Илья Щербинин и купец Софрон Сивцов. Гіри появлении Козина старатели шумно заговорили:
– Уездный Совет в Охотске порушен...
– На Побережье новую власть сковырнули, теперь к нам подбираются...
– Здравствуй, Илья Петрович, и вам привет,– кивнул Козин Сивцову. – По каким делам пожаловали?
– Обстановка на Побережье самая гнусная,– сказал Щербинин.– Контрреволюционный переворот совершен в Петропав-ловске-на-Камчатке, и тамошние новые правители предъявили охотскому Совету ультиматум – самоликвидироваться. У нас нет силы противостоять камчатским правителям и своим богатеям. Что касаемо Горной артели, то вам решать, нужна ли рабочая власть, возвращать ли золотые прииски их прежним владельцам...
– А что скажет Софрон Сивцов? – спросил Козин. -
– Господа старатели! Щербинин говорил сейчас как представитель несуществующего Совета, жители Охотска заменили его Комитетом общественной безопасности. Комитет возвращает хозяевам их прииски. Как его председатель, я требую исполнить это решение,– Сивцов приложил руку к сердцу и отступил в тень.
– Передайте новоявленным правителям и вашим друзьям: Горная артель признает лишь Совет Народных Комиссаров в Москве. Национализированные прииски возвращать не будем, добытое золото не сдадим, а Комитет общественной безопасности покорно просим нас не беспокоить,—отрезал Козин.
Наступила метельная зима, Охотск занесло снегами, рейд забили торосы. Побережье и прииски потеряли всякую связь с Россией, кроме радио. Днем и ночью, Щербинин сидел на стан-
ции, принимая и передавая новости во все концы Северо-Востока, иногда перехватывал радиограммы разных правительств, адресованные Охотскому Комитету общественной безопасности.
А правительств расплодилось на Дальнем Востоке, словно грибов в тайге. Свои правительства были на Камчатке, на Сахалине, в Приморье, Приамурье, хотя адмирал Колчак и называл себя верховным правителем России.
В Приамурье свирепствовал Калмыков, объявивший себя атаманом Уссурийского казачьего войска, в Забайкалье разбойничал Семенов. Про них говорили: если атаман Семенов приказывает убивать, то атаман Калмыков убивает собственноручно.
Весной девятнадцатого года Щербинин получил из Владивостока от болыневиков-подполыциков радиограмму: его предупреждали, что в Охотск назначен новый начальник уезда – колчаковский полковник Виктор Широкий. У полковника большой отряд карателей для усмирения непокорных жителей Побережья, но в отряде есть и тайный эмиссар Сибуралбюро при Центральном Комитете партии большевиков. На этого эмиссара возложена вся ответственность за подготовку восстания против Колчака на Побережье. Владивосток просил Щербинина всячески помогать тайному эмиссару.
О радиограмме Илья Петрович сказал одному Василию Козину.
Белой июньской ночью на охотском рейде бросила якорь шхуна «Михаил»; жители Побережья не подозревали, что с ее приходом круто изменится их жизнь.
На другой же день полковник Широкий радировал верховному правителю, что Охотск занят правительственным отрядом, что население успокоено. Из всех успокоительных мер полковник предпочитал кладбищенскую тишину: он расстрелял всех подозреваемых в сочувствии большевизму, провел массовые обыски, отбирая золото и пушнину, конфисковал ездовых оленей и лошадей.
По доносу Тюмтюмова в штаб карательного отряда приволокли Щербинина, сгоряча полковник приказал расстрелять его как большевика, но вовремя спохватился. С убийством радиста связь с Колчаком прекратилась бы. Илью Петровича помиловали.
Через несколько дней на радиостанцию явился мужчина и представился как^ Алексей Южаков. Радист мельком видел его в штабе карателей и спросил недружелюбно:
– Что вам угодно?
Южаков подал письмо, Щербинин прочел, оживился. дивсГ Т 3 ? ВЫ Т0Т самыа эмисса Р> 0 котором мне радировал Вла-
– Да, тот самый...
– Тогда, Алексей Иванович, я расскажу вам.,,
И Щербинин ввел Южакова в курс всех политических событий, происходивших в уезде. Он объяснил, что соотношение сил на Побережье в пользу колчаковцев и интервентов, что единственная реальная угроза для них – рабочие Горной артели.
– Я отправлюсь к старателям. Мое место там,– категорически решил Южаков.
Вскоре Василий Козин тайно увез Южакова в Горную артель^ На бегство одного из своих карателей полковник Широкий не обратил внимания – роковая небрежность чересчур самоуверенного человека. Зато после душевных бесед с Каролиной Ивановной Буш, Тюмтюмовым, братьями Сивцовыми, Дугласом Блейдом полковник решил провести карательную экспедицию против Горной артели.
С сотней уссурийских казаков отправился он на прииск, потребовал ликвидировать артель и передать все золото в его распоряжение.
Козин и Южаков ответили отказом и оказали отчаянное сопротивление, но скверно вооруженные старатели разбежались, а Козину, Южакову, Индирскому пришлось укрыться в тайге. Полковник издал обращение к местным жителям – тунгусам и якутам, призывая убивать всех русских, что встретятся им на путях. За каждого убитого обещал награду порохом, дробью, солью, спиртом, но никто не отозвался на его обращение.
