Текст книги "Красные и белые. На краю океана"
Автор книги: Андрей Алдан-Семенов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 58 страниц)
Успех порождал веру в собственные силы, но ум и приобретенный опыт подсказывали: можно разгромить белых под Казанью и даже захватить город, а без резервов его не удержать. Так не будь же авантюристом, не лезь очертя голову в пекло, жди подкреплений, узнай, наконец, что творится под Свияжском. Как дела в Пятой армии? Ты должен, ты обязан быть в курсе ее дел..,
22
«Сперва громы все приближались. Потом откуда-то с другого берега выступили новые, отрыгивающие железо, железные глотки». Карандаш споткнулся о шершавую оберточную бумагу. Лариса Рейснер откинула со лба волосы, гул артиллерийской канонады еще слоился в ушах.
В подвале восстановилась тишина, но время уже обрело новое измерение, на события лег инои – голубой, манящий отблеск. Лариса спрятала записки за пазуху, выбралась из подвала: у калитки очумевший от страха пристав грозил небу кулаком и похабно ругался. 3
Этот налет не принес нам ущерба,– успокоила пристава Лариса.
– Совершенно справедливо, сударыня, где им устоять
против оружия нашего. Но ведь они, подлецы, могли швырнуть и случайную бомбу.
– Если случайная бомба, то мы и костей не соберем.,.
Пристав почесал лоб, снова выматерился.
– На пороховом заводе мастеровые зашевелились. Ждут, окаянные, красных. Шушукаются по углам, гадкие слушки пускают,– доверительно заговорил он. – Вы, мадам, дама благородная, поостерегайтесь на улицу выглядывать. Пойду послежу за порядком...
Лариса сидела в горенке, рассматривая литографии царского семейства. Ночью связной Миша принес новость.
На станционных путях Свияжска уже несколько дней стоит поезд Высшего военного совета республики. С ним прибыли члены совета, военные специалисты, старые революционеры. В Свияжске идет формирование Пятой армии. Главком Вацие-тис с командармом Славеном готовят операцию против Казани. Из Нижнего Новгорода подошла Волжская флотилия, созданная Николаем Маркиным. Сегодняшний артиллерийский обстрел Казани возвестил об ее приходе убедительнее всяких тайных слухов о скором наступлении красных.
Миша принес еще одну новость: с северо-востока к Казани приближаются части Второй армии. Под командой Азина эти части наголову разбили белочехов у Высокой Горы.
Миша передал приказ начальника разведки – возвращаться в Свияжск – и сам ушел на рассвете. Перед уходом долго тряс руку Ларисы, повторяя:
– Береги себя, береги себя...
Рейснер больше никогда не видела Мишу. Себя он не уберег.
Вечером Лариса решила покинуть Казань: ее теперь неудержимо тянуло в Свияжск, к друзьям, к новым событиям, историческое значение которых она ощущает каждой клеточкой мозга.
Ларисе Рейснер выпала завидная доля – рассказать обо всем, что происходит в эти грозные, мучительные, неповторимые дни, все, что она видит и слышит. А видит она и металлический отсвет на лицах рабочих, и алые знамена революции, растоптанные белыми сапогами, и черные кресты на воззваниях епископов. А слышит она и пустопорожние речи эсеров, и бахвальство офицеров, мечтающих о скором взятии Москвы.
Прижимая карандаш к оберточной бумаге, она смотрела на портреты царя и царицы; занавески шевелились, и жужжали мухи, от крашеного желтого пола пахло воском. В этом тихом мещанском домике жил палач и провокатор, и Лариса записала: «По мере того как новая власть на телегах свозила к Волге голые трупы рабочих, на домик пристава слетали идиллические тени».
6 *
Пристав вернулся после обеда, радостно сообщил:
– Теперича, мадам, краснюкам крышка! Наши решили уничтожить Свияжск...
Рейснер похолодела от предчувствия новостей, а пристав, собрав морщины на пятнистом лбу, постучал ребром ладони о стол, другой провел по столешнице:
– По краснюкам ударят вот так и вот эдак, и с затылка и в лоб...
Набросив на шею платок, Лариса вышла из дома. На трам-вайных остановках толпились люди, но пустые вагоны проходили, не останавливаясь. В центр города спешили такие же пустые вагоны, бежали обыватели, тряслись ломовые извозчики: эта необычная суета удивила Ларису; людской поток увлек ее на главную улицу., к зданию Народного банка.
У подъезда банка стояли броневики, между гранитными серыми колоннами маячили часовые, сновали озабоченные офицеры. Толпа любопытствуюших уже запрудила мостовую: мелькали шляпы, вуали, стеки, зонтики.
С непостижимой скоростью распространился слух о вывозе золотого запаса, и это была чрезвычайная новость для Свияжска. Белые увозят золотой запас – куда?
Лариса ловила торопливые, испуганные, завистливые фразы, разгорающиеся в толпе:
– Господи, золото отправляют!
– Говорят, восемьдесят тысяч пудов. Золото-с и серебро-с!
Да еще с хвостиком, сударь мой. А в хвостике три тысячи пудиков. Драгоценные камни и платина не в счет. Они отдельно-с.
– А что, красные уничтожены под Свияжском?
– Вы сожалеете, профессор?
– Хоть бы одним зрачком поглазеть на золото. Узреть бы в первородном его естестве...
А брусками оно, господин хороший. Брусками и дисками. Мне ли не знать – в банке казначеем служил.
Ох-хо-хо! Царские драгоценности и священные реликвии наши скитаются по всей Руси.
– Все вернется на круги своя, в Зимний, в Кремль...
Сдвинутые брови, искривленные неутоленными желаниями рты, тяжело дышащие ноздри мелькали перед Ларисой. Она слышала шепот биржевых маклеров, уличных проституток, международных воров. Всех этих людей потрясала мысль, что совсем рядом хранится невообразимый золотой запас русской земли и невозможно урвать из него даже маленькую частицу. Всех тяготило мучительное сознание, что есть кто-то, распоряжающийся зелотом, принадлежащим в какой-то доле каждому из них.
Двери банка распахнулись, на широкие ступени подъезда вышла группа военных; впереди всех был длиннолицый
плотный человек в английском френче и крагах. Из-под козырька серой фуражки толпу ощупывали строгие ореховые глаза.
Лариса узнала этого человека сразу, хотя и видела однажды в жизни; ее внимание сосредоточилось на Борисе Савинкове. Савинков в Казани! Это была такая же серьезная новость, как и отправка золотого запаса. Первостепенной значительности сведения эти нужно было как можно скорее передать в штаб Пятой армии.
Оврагами и борками Лариса спешила к Свияжску и злилась, что не успела узнать ничего путного о предстоящем налете белых. Увязая по щиколотку в прибрежных песках, торопилась она в штаб Пятой армии.
И все-таки она опоздала.
Рейд на Свияжск начинался удачно.
Полковник Каппель разработал несложный, но продуманный план операции. На правом берщѵ Волги, на станции Нижняя Вязовая, находился поезд Высшего военного совета. В восьми верстах от станции, в Свияжске, размещался штаб Пятой армии. Между станцией и городком стояли полки и отряды правобережной группы войск, разбросанные по деревням, они прикрывали и штаб Пятой армии, и поезд председателя Высшего военного совета. Романовский мост через Волгу охраняла рота латышских стрелков. Каппель решил обойти городок и станцию, перерезать железнодорожный путь на Москву, захватить штаб Пятой армии, Романовский мост.
Отряд Бориса Савинкова наносил удар по левобережной группе красных, разбросанных вдоль железной дороги, лишал ее возможности помочь своим на правом берегу.
Августовской ночью батальоны Каппеля бесшумно проселочными дорогами обошли Свияжск и кинулись на станцию Тюрлему. Красные были захвачены врасплох и уничтожены. Капитан второго офицерского батальона расстрелял и повесил всех пленных красноармейцев. На запасных путях капитан обнаружил два состава с орудийными снарядами.
– Салют в честь большевиков! Пусть знают, что пришли белые мстители!—Дымя папиросой, капитан наблюдал, как в огненных вихрях и металлических громах приподнимались и разваливались вагоны с артиллерийскими снарядами. От взрывов вздрагивала, уходя из-под ног, земля, срывались с деревьев тела повешенных.
Чудовищное рыканье взрывов прокатилось над завернутой в туман Волгой. Утробный гул вздрагивающей земли, лиловые вспышки, рвущие небо, насторожили членов Высшего военного совета. Для выяснения странных взрывов в Тюрлему отправился бронепоезд.
Каппель прискакал на станцию, когда она уже дымилась развалинами. Ярость охватила полковника; вскинув над головой капитана нагайку, Каппель завизжал:
– Как вы посмели! Надо же иметь башку на плечах! Салют в честь большевиков! Идиот! Вы предупредили красных своим салютом!
Карпель ходил по речному обрыву, тиская бесполезный бинокль. В предрассветной мгле едва угадывались горбатые фермы Романовского моста. Что там происходит? Орудийные вспышки и винтовочная перебранка то усиливались, то угасали; Каппель нетерпеливо ждал сообщений о захвате моста. Военный опыт подсказывал ему, что он уже утратил преимущество внезапного удара. Романовский мост он думал взять в три часа ночи; теперь – половина пятого: каждая минута приближала рассвет и отдаляла от цели.
Из зыбкой полумглы вынырнул всадник. По удрученному виду связного Каппель понял: мост по-прежнему в руках красных.
– Мост взяли? – все же автоматически спросил он.
– Первый батальон истребил охрану моста, второй захватил предмостные укрепления. Бой идет за переправу через Волгу,– докладывал связной.
– Мост взяли? – Каппель повторил свой вопрос.
Ничтожная географическая точка – Романовский мост – выросла до исключительной величины. В ней, как в фокусе, пересеклись для Каппеля военные, политические, личные интересы. Долковник поставил ва-банк судьбу Казани и белой армии, свой военный авторитет и свои надежды на стремительное движение к Москве.
– Это же мой Аркольский мост,– бормотал он. – Мой, мой Аркольский мост! – В мозгу Каппеля выросло'ослепляющее видение: Наполеон с разорванным знаменем штурмует Аркольский мост. Каппель усилием воли стер соблазнительную картину, поднял бинокль – серая мгла и черный дым закрывали Волгу и левобережье. Где-то там, в луговых рощах, действует Савинков.
Металлический звук широко, властно и как-то особо торжественно прокатился по Волге. Наступило мгновение угрожающего покоя: Каппель слышал лишь всплески воды под обрывом. Эхо еще ускользало по воде, и, как бы настигая его, раздался короткий рык; рассветающее небо, Волга, мост пронзительно вспыхнули, подпрыгнули, погасли.
Залп миноносцев накрыл офицеров, штурмующих предмостные укрепления. Красные шрапнелью косили каппелев-цев: черные волны их отхлынули за волжский обрыв.
Красные выбросили на правый берег десант; балтийские моряки и волжские матросы кинулись в штыковую атаку. Комиссар флотилии Маркин угадал, что офицеры залегли за
обрывом. Обойти их с обеих сторон, закидать гранатами, погнать к Волге – вот что было необходимо в эти минуты.
В самый нужный момент Маркин возник на обрыве – тяжелый, стремительный, страшный: связка гранат, описав кривую, рухнула на залегших офицеров...
Неожиданное, на которое никто не надеялся, произошло. Можно назвать это случайностью, объяснить тактической ошибкой Каппеля, или преждевременной его успокоенностью, или другими такими же резонными причинами, но неожиданное изменило весь ход событий.
Каппель решил, что помимо флотилии к станции подошли свежие силы красных; это заблуждение – одно из многочисленных военных заблужденгій – стало катастрофой для его рейда. Страшась уже собственного окружения, Каппель приказал отступать от моста и станции. И опять-таки это отступление– лишь кажущаяся случайность. Для того чтобы сомнение Каппеля переросло в уверенность, горстке красных надо было проявить исключительную волю и мужество. Их отчаянное сопротивление рассеяло веру Каппеля в успех начатой операции..,
Борис Савинков и ротмистр Долгушин с кавалерийским эскадроном, с пулеметами подошли к полустанку Обсерватория. Все в эту ночь помогало им: густой туман, наползающий с Волги, сосновый бор у железнодорожного полотна, беспечность красных дозоров. Вечером на полустанок прибыл эшелон с рабочим добровольческим полком.
Савинков взглянул на часы: было половина двенадцатого. Ок оставил эскадрон, а сам с Долгушиным направился к полустанку. Мокрые ветки орешника били по лицу, сквозь испарения холодно поблескивали рельсы, на холме косматились багровые костры.
Савинков и Долгушин прислушались. С холма, еще не закрытого туманом, доносился слабый гул возбужденных человеческих масс. Это было хорошо знакомое и ценимое Савинковым возбуждение людей перед опасностью.
Прикрываясь ореховыми зарослями, Савинков и Долгушин еще ближе подобрались к холму. Общий неразборчивый гул стал распадаться на отдельные выкрики – гневные, ликующие, неодобрительные. Придерживая сучья, наклонив голову, Савинков шепнул:
– Я просто не верю своим глазам. Они митингуют, ничегсг не подозревая. Тем хуже для них...
Долгушин тоже поражался беспечности красных: он видел размахивающих руками ораторов, их тени, колеблющиеся на склонах холма, слышал то гневные, то восторженные крики.
Эту завороженную словами толпу можно было в упор косить из пулеметов, раскидывать лихой кавалерийской атакой.
– Идите за пулеметом,– приказал Савинков. Голос его прозвучал властно и совершенно спокойно.
Наступило темное скользкое затишье, и вдруг это затишье разорвала музыкальная нота. Она зазвенела таким острым трепетом призыва, была настолько пронзительной, гневной и прекрасной в своем гневе, что Савинков вздрогнул.
Вперед, сыны отчизны милой!..
Савинков зябко поежился от брызнувшей с веток росы. Сколько раз в тюрьмах он пел «Марсельезу»? Эта песня всегда воспламеняла его сердце, звала на борьбу. Он стал медленно повторять по-французски знакомые слова и переводить их на русский. Оттого что «Марсельеза» с одинаковой страстью звучала на обоих языках, Савинков распалился злостью.
Вперед, сыны, отчизны милой, мгновенье славы настает!..
Савинкову казалось, что слова «Марсельезы» обрушиваются на него градом пощечин, бьют по голове, по сердцу, по нервам.
– Большевики украли у меня даже «Марсельезу»! – Все свои последние неудачи, все поражения Савинков приписывал большевикам. Постепенно, шаг за шагом разрушают они его замыслы, рвут все ловко сплетенные нити его заговоров.
Это какое-то потрясающее невезение! Савинков не верит ни в бога, ни в черта, а то мог бы подумать, что рок преследует его постоянно. Чего он только не делает, чтобы сокрушить большевиков, а они торжествуют. А Ленин побеждает. Савинков немало испортил крови большевикам: они не простят ему ни Ярославля, ни Рыбинска, ни добровольческой армии, ни Казани. Не забудут они и его террористических актов. Бомбами и пулями выжег он свое имя на теле двух революций; нынешний восемнадцатый год опален его мятежами.
– Я расстреляю их «Марсельезу» из пулеметов... – Озноб не прекращался, и Савинков пожалел, что не надел шинели.
В отблесках костров мелькали тени: красноармейцы все что-то кричали, но сквозь гомон и шум прорезывалась грозная мелодия «Марсельезы».
Савинков услышал легкий всплеск кустарника. Вернулся Долгушин; за ним пулеметчики несли на руках «виккерс»/ Савинков кивнул головой, встал на колени. Припал к пулемету; глаза его перебегали с одной фигуры на другую, и он нажал гашетку. В то мгновение, когда «виккерс» отчаянно задергался под руками, ничто не шевельнулось в душе Савинкова.
Савинков, бродил по холму, покрытому телами убитых и умирающих, и трясся в ознобе. Сдернул с мертвого трубача
окровавленную шинель. Надел на себя. Вытер еще теплую кровь, шагнул вперед и запнулся за медную трубу.
Труба глухо зарычала, Савинкову почудился в этом рычании грозный зов:
– К оружию, граждане!
Ночное сражение под Свияжском показало не одно мужество и не одну стойкость красных – этим сражением они подвели черту партизанскому периоду своей армии. Бойцы революции поняли, что могут сражаться и побеждать, и приобрели уверенность в своих силах.
23
Черные стволы дымов росли над Волгой; миноносцы, впаянные в гладкую воду, казалось, дремали, равнодушные ко всему, кроме покоя. Но покой балтийских кораблей под тяжелыми сгибающимися стволами дымов был обманчив.
Этот обманчивый покой не одних миноносцев – всей красной флотилии – с особенной силой чувствовал Николай А'іаркин. Опершись локтями на борт буксира «Ваня», переделанною под канонерку, он молча любовался вечерней Волгой.
За бортом двигалась блестящая неутомимая вода, с лугов наползали белесые гривы тумана. С правого, высокого берега к реке сходили сосны, с невидимых полей доносился запах пшеницы; Маркин знал – у правого берега притаились суда адмирала Старка. И может быть, этой же ночью начнется бой между флотилиями, и никто пока не ведает, сколько людей погибнет в бою, но каждый уверен – погибнет кто-то другой, а не он.
– А они ведь рядом,– сказал Маркин, стряхивая с себя очарование засыпающей природы.
– Кто «они»? – не понял Маркина пулеметчик, которого, несмотря на его девятнадцать лет, матросы звали Серегой
I I Гордеичем.
– Белые рядом,– ответил Маркин, доставая кисет с махоркой.
Серега Гордеич представил вражеские суда под обрывами Верхнего Услона – двухэтажные пароходы, истребительные катера, тяжелые баржи, готовые к бою. Представление было таким объемным, что Серега Гордеич прикрыл веки.
– Как здесь хорошо,– мечтательно вздохнул Маркин.– Так и хочется сойти на берег и остаться. Мне гадала цыганка, что проживу девяносто лет. Революции нет еще и года, а я уже прожил в ней целую вечность. Ты понимаешь, Серега Гордеич, что такое вечность в одном году?
Пулеметчик не отвечал: ум его пока не охватывал исторического пространства времени.
– Один год революции изменил всю мою жизнь. Говорят слепые видят вспышку молнии, на какую-то долю секунды но видят. Революция сделала зрячими мильоны слепцов, в том числе и меня. Не на секунду – до смерти.
гпп^Л Ь г ШТУР г° ВаЛ Зимний > комиссар? —почему-то шепотом спросил Серега Гордеич.
Я занимал царские министерства...
А что ты делал на второй день революции?
Громил юнкеров в Инженерном замке...
~ на третий день? – все тем же таинственным полушепо-том выспрашивал Ссрсга Гордеич.
п третий день создавал Комиссариат иностранных дел.
Позвал меня Свердлов и объявил:
«Власть в наших руках, пора управлять Россией. Иди на дипломатическую работу, Маркин...»
«Какой же из меня дипломат?»
«А вот Владимир Ильич уверен, что ты справишься с этим делом...» ■
«Что тут поделаешь, если сам Ленин...»
Маркин сознавал историческое значение событий, в которых участвовал, но не ценил в них собственной роли. Нелегко говорить об истории правдиво, а Маркин не умел убегать от правды в пышное суесловие. Но ему не пришлось бы приукрашивать события,—они и так были невероятными. Невероятность часто приводит к легендам; к счастью, легенды разрушаются документами. Не потому ли документы революции ценнее ее легенд...
Снежным ноябрьским утром явился Маркин в министерство иностранных дел. Распахнул парадную дверь, взбежал на ступени мраморной лестницы. За ним, оставляя мокрые следы на коврах, шли балтийские матросы и питерские рабочие. Шли мимо чиновников в костюмах черных, словно графит и воротничках чистых, как первый снег. у
Маркин осматривал бронированные комнаты: в них хранились секретнейшие военные договоры. Зашифрованные, опечатанные, опломбированные договоры эти оберегались надежно: никто, кроме царя, министров и самых приближенных чиновников, не знал их содержания.
В министерском кабинете он остановился перед огромным и зеленым, словно лесное болото, письменным столом Долго стоял в нерешительности: с чего начинать?
Для начала у бронированных комнат поставили часовых проверили министерские погреба, вызвали чиновников. Напрасно Маркиц уговаривал маленьких и средненьких дипломатов прекратить саботаж. Одни отнекивались, другие
посмеивались: матросы в бушлатах, рабочие в рваных полушубках казались им горячечным бредом больной России.
Маркин ночевал в министерстве на кожаном диване с наганом под головой. Его разбудил телефонный звонок; он встрепенулся, услышав отрывистый голос Свердлова:
– Как себя чувствуешь в самом вежливом из народных комиссариатов? Что, уже вывесил алый флаг революции? И с надписью «Да здравствует мир»? Прекрасное начало! Владимир Ильич просит подготовить к публикации царские секретные договоры.
Маркин уныло перелистывал документы: зашифрованные на английском, немецком, французском языках, они казались еще недоступнее. Маркин вызвал переводчиков и шифровальщиков из Военно-революционного комитета. И опять неудача – нет шифровального ключа. Бесконечные цифры в загадочных сочетаниях рябили перед глазами, вытягивались в сухие колонки, теснились на твердой александрийской бумаге. Как обратить их в ясные фразы?
Снежные вихри закручивались по Дворцовой площади, над Александровской колонной и ее обледенелым ангелом. В углах кабинета шевелились ночные тени: казалось, прошлое прислушивается к шагам балтийского матроса.
Отблеск сальной свечи пробегал по вишневым портьерам, помигивал в хрустальных подвесках люстр, таял в зеленой тине письменного стола. Бронзовые часы, заключенные в длинный футляр из черного дерева, напряженно отстукивали минуты, на стене в позолоченной раме медный всадник гнал куда-то бешеного коня, и Маркину было очень неуютно. Все казалось ему чужим, отстраненным и бесконечно враждебным в кабинете бывшего министра иностранных дел.
Первый расшифрованный документ лег на его стол только на четвертую бессонную ночь. Он долго держал в руках плотный, белый, словно спрессованный из снега, лист. Маркин читал, и бессонница его испарялась.
А шифровальщики приносили все новые документы. Тут были русско-французская военная конвенция, договоры о разделе Африки, Персии, Малой Азии, Греческих островов.
Маркин угрюмо читал секретнейшие, пропитанные кровью, пахнущие преступлениями, дышащие предательством документы, потом повез в Смольный к Ленину. На следующий день все советские газеты начали их публикацию, а через неделю появился первый сборник секретных документов с предисловием Маркина:
«Долой тайную дипломатию! Все на свет божий! Все наружу!»
...В нарастающих сумерках всплескивалась вода: она шла неутомимо–все видящая и ничего не помнящая волжская вода. Но те исторические события, что происходят сегодня и произой-
дут завтра на земле русской, не смоет волнами, не заметет песками Волга...
Маркин и Серега Гордеич закурили: янтарные зрачки самокруток запорхали в темнеющем воздухе. «Комиссар старше меня всего на пять лет, но сколько он уже сделал для революции. А что я?» – с х внезапной печалью подумал Серега Гордеич. Взгляд его остановился на серой громаде миноносца «Прочный»: флагман, еще недавно пустынный, сейчас ожил. К бортам причаливали шлюпки, по трапам взбегали командиры, на палубе озабоченно сновали матросы. Серега Гордеич подумал о Маркине: «С этими матросами он штурмовал Зимний, создавал Комиссариат иностранных дел, бродил по царским погребам, разбивая бутылки. По лужам старинного вина пробирался он, усмиряя толпы грабителей. С наганом в руке он сражался за трезвую революцию».
На мостике флагмана появился сигнальщик – замелькали флажки: «Комиссара флотилии к командующему».
– Шлюпку! Видать, есть важные новости,—сказал Маркин, швыряя за борт самокрутку.
Серега Гордеич поспешил на корму мимо пулеметов с патронными лентами, лежавшими словно желтые заснувшие змеи.
Штаб Пятой армии откомандировал Ларису Рейснер в распоряжение комфлота. Она снова жила в тревожно-радостной атмосфере готовящегося наступления. Лариса все ясней понимала, что Свияжск становился школой регулярных армий революции. Ветер истории дует здесь в лица белых и красных, но побежденные быстро отвернутся от этого свежего ветра.
Минувшей ночью Лариса, как солдат, дралась на свияж-ском перроне с офицерами Каппеля. Она никогда уже не забудет эти самые страшные и самые значительные минуты своей жизни. В разодранной юбке, забрызганная кровью и грязью, воодушевляла и подбадризала она бойцов. Клялась им, что вот-вот подоспеет помощь, и, зная, что лгала, понимала необходимость своей лжи.
Этот слепой в прямом значении слова бой, происходивший в августовской сырой темноте, вызвал в Рейснер сознание исторической значимости сиюминутных событий.
С палубы «Прочного» Лариса видела рассыпавшуюся по речному плесу военную флотилию.
Эту военную речную флотилию создал Николай Маркин, перестроив пассажирские пароходы и баржи в боевые суда. Из Балтийского моря на Волгу были переброшены три миноносца – случай неслыханный в истории русского флота.
Лариса слышала звуки флотилии, бегущие по воде. С прозрачным звоном били склянки, ровно, маслянисто гудели машины, стучала о борт швабра. Было видно, как бегают оза-
боченные боцманы, пулеметчики проверяют свои «максимы», матросы рассовывают по карманам гранаты. Все делалось быстро, но не суетливо, тревожно, но без паники.
К «Прочному» причалила шлюпка: Лариса узнала Маркина. Он кивнул Ларисе и прошел в кают-компанию. «У него светлое и легко меняющееся выражение лица»,—подумала Лариса. В последнее время она училась по внешнему виду уяснять и характер и настроение людей. Это не всегда удавалось, но думать о человеке стало ее привычкой.
С приездом Маркина на „«Прочном» моментально возникла атмосфера нетерпеливого ожидания. Ждали чего-то особенного, может быть приказа о штурме. И это ожидание накладывало на матросские лица особый отпечаток» Стали значительными не только их прокаленные ветрами физиономии, но и повороты голов, и движенье глаз, и позы. Взгляд Ларисы перебегал с тяжелых плеч на крепкие ноги, похожие на узловатые корни, вросшие в палубу. Балтийские моряки, штурмовавшие Зимний, и волжские матросы, собирающиеся штурмовать Казань, выросли из русской почвы, в их жилах струилась жаркая, перемешанная с древесными соками кровь, лесная сила таилась в их мускулах.
Перед Ларисой мелькали рдзные люди, но каждый с собственным выражением. Вот спокойный, теплый, коричневый профиль боцмана. Он отчетлив и строг, как парус, наполненный ветром. Рядом с боцманом стоит пулеметчик – остроно–сый, веснушчатый, с желтым пушком на юных щеках. Он полон удивления перед необъятным миром. А вот еще одно – курносое, широкоскулое лицо молодого человека: юноша будто находится в не осознанном еще полете.
Из кают-компании вышел Маркин. Чернобородое лицо Маркина было совершенно белым, голубые глаза светились странным фосфорическим светом.
Команда миноносца уже выстроилась на палубе, и Маркин шагнул к застывшему строю. Сдернул с головы бескозырку.
– Боевые друзья мои! Сегодня утром враги революции стреляли в Ленина...
Матросский строй дрогнул, подался вперед, опять замер.
– Контрреволюционеры дорого заплатят за кровь Ильича. Пусть офицерские батальоны Каппеля и чешские легионы Степанова вооружены лучше нас. Пусть адмирал Старк опытнее нас. Пусть! Тем больше чести для нас! Мы первыми будем искать встречи с адмиралом Старком и сокрушим его первыми. При штурме Казани прольется немало матросской крови. Многие из нас не увидят завтрашнего солнца, не вернутся к своим женам, невеста"м. Многих не встретят на пороге матери и отцы. Вы знаете это не хуже меня. Но революция требует победы.– Голос Маркина страстно зазвенел. – Тот, кто боится,– пусть уходит. Уходите! Сейчас! На рассвете будет поздно. Вот вам шлюпка, а вон берег,– Маркин показал на береговые обрывы,—
Мы все – добровольцы революции, а революция не принуждает. Она ценит героев и стыдится трусов. Поэтому кто боится драться за революцию – пусть сойдет на берег...
«Опаленный многими опасностями Маркин летел навстречу новой, может быть, последней опасности в жизни. У него уже ничего не оставалось для самого себя: он слился, он сросся со своими товарищами. Нет, слился – не то, и сросся – не то,—■ перечеркнула свою мысль Лариса. – Он такой же, как и матросы, кость от кости сын русского народа. Угрюмый и нежный, с веселым лбом жизнелюбца».
Маркин вскочил на снарядный ящик. Матросы знали и любили его, он тоже знал каждого из них и тоже молчаливо любил.
– Друзья! – вскинул Маркин руку со скомканной бескозыркой.– Пошлем телеграмму Ленину. Пожелаем ему скорейшего выздоровления.
Гул, словно морской прибой, развалил волжскую тишину. Слабый голосок Ларисы утонул в этом самозабвенном гуле; всем своим существом ощущала она сейчас любовь к человеку, которого матросы никогда не видели. Ее прежние представления о популярности, славе, величии распались перед такой яростной силой восторга. В этих криках было не слепое поклонение новоявленному герою,– в них жило почти детское доверие людей к „человеку, ставшему необходимым.
Августовская, переполненная звездами ночь повисла над Волгой: стволы орудий блестели от лунного ускользающего света. Флотилия шла по черной обманчивой реке: проползали обломанные снарядами сосны, затонувшие баржи, сгоревшие избы. За бортами по-прежнему журчала все видевшая и ничего не помнившая вода, сотни лунных тропок, вертясь и ломаясь, уходили на дно.
Прижимаясь к холодному борту, Лариса размышляла о том, как обыденно готовятся к бою рабочие и матросы. Неужели они не сознают значения подступающих минут?
Флагманский миноносец с погашенными огнями рассекал волжскую воду. Лариса едва различала на мостике фигуры капитана, штурмана. За «Прочным» чуть обозначались силуэты «Прыткого» и «Ретивого» и буксирных пароходов, переделанных под канонерные лодки. На всех эти «Ванях», «Ольгах», «Ташкентах» замерли в нетерпеливом ожидании десантники Маркина.
Для Ларисы тоже наступило мучительное ожидание сигнального выстрела. С этим выстрелом красная флотилия откроет ураганный огонь по Казани, по судам адмирала Старка. Она посмотрела на фосфоресцирующие часики: до сигнала оставалось четыре минуты. Появилась болезненная сухость во рту, перед глазами резко обозначились берега. Тугие всплески воды
трещали, как жесть,– неприятно и громко запульсировала настойчивая мысль – что принесет ветер случайности?
Налет красной флотилии был неожиданным и поэтому особенно страшным. Из Волги вздыбились кровавые фонтаны, на берегах вспыхнули нефтяные баки, над городом встала зловещая стена дыма и пепла.
24
Сивые полосы тумана колыхались над орешником, заливали лощины. Из туманной зыби смутно проступали нахохленные всадники. Азин "ежился под мокрой буркой; с каждой ворсинки падали капли, к рукам прилипали пожухлые листья. Недовольно спросил Шурмина:
– Мы не заблудились?
– По-моему, нет. За этой рощей должны быть белые окопы,– неуверенно сказал Шурмин.
Подъехали Северихин и Дериглазов.
– Подались слишком влево,– предположил Шурмин.
– Вправо-влево, вперед-назад! Разведчик мне, а еще местный житель. Может, мы очутились в тылу противника? Вот будет весело...
– Неосторожность к добру не приводит,– проворчал Северихин...
Азин не спал, выматывая себя и командиров. Его коротенькие распоряжения, как тревожный звон, разносились по всем батальонам и ротам. Пешие и конные разведчики непрерывно следили за всякими переменами в расположении неприятеля, но все же Азин сам решил осмотреть позиции. Неожиданно навалившийся туман помешал разведке: Азин и его товарищи заблудились в роще. Вокруг них шептались капли, клубились испарения, мочажины казались бездонными ямами, сырая тишина подозрительной. Влажно стучали лошадиные копыта, глухо брякали стремена.
