Текст книги "Красные и белые. На краю океана"
Автор книги: Андрей Алдан-Семенов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 58 (всего у книги 58 страниц)
Он смеялся, восхищаясь ее ответами, хотя и знал: Феона не говорила так хитро на любовные темы. Он возвышал ее до того романтического уровня, когда человеком овладевает страсть к писанию стихов.
Он взял чистый листок, но на ум приходили какие-то вялые мысли, скучные рифмы. Он часто испытывает необъяснимый испуг перед бумажным листком: ведь на нем можно написать и «Ьвгения Онегина», и пустопорожнюю ерунду, и божественные сонеты.
Бумажный листок! Нетронутый, как первый снег, неповторимый, как он же! Андрей увидел, как на листке проступают лесные чащи, дымятся испарениями овраги, висят перья папоротников, в березняке посвистывает рябчик, сохатый пьет из родника, лисица желтым клубком дыма мелькает над травами.
И еще он увидел высокие осины, березы, тополь, повертываясь вершинами, падают на землю, и там, где была чаща,.
'Дело Пепеляева слушалось в 1924 году в Чите революционным трибуна-л п? " ЯТ0И армии ' Вместе с ™ м судили семьдесят восемь белых офицеров Пепеляев на суде заявил: «Мы, все подсудимые, знаем о необычной довлели’ ГГ отряда гражданина Строда и выражаем ему, как военные люди, искреннее восхищение». (Прим, автора.)
уже зияет пустынная просека. Рабочие волокут бревна к реке, вяжут плоты, спускают на воду. Крутятся по стремнинам, покачиваются плоты, пока не доплывут до запаней бумажной фабрики.
Бумажный листок – и каллиграфического почерка слово «Приговорить», и дворяне идут в Сибирь, и.юная княгиня Волконская спешит к своему каторжанину мужу...
И еще листок! Герцен бьет в набатный «Колокол», поднимая новые поколения на борьбу с самодержавием...
Андрей разволновался и вышел из каюты. На палубе столкнулся со Степаном Вострецовым и Пшеничным, но не заметил их.
– Вот самый счастливый человек среди нас, – сказал Вострецов. – Он влюблен и завтра встретит свою возлюбленную. Прекрасно, а?
– «Я любовников счастливых узнаю по их глазам», – напел Пшеничный. – Кто же это сказал? Пушкин? Тютчев?
– Убей бог, не знаю. Впервые слышу, но что хорошо,' то хорошо...
Андрей же со счастливым и от счастья чуточку глуповатым лицом заглядывал во все закоулки парохода-, но куда бы ни падал его взор, всюду была Феона.
Она шла навстречу из зеркальных глубин кают-компании, улыбалась из черной, полированной крышки рояля, ее смех слышался в плеске воды за кормой. «Феона, Феона, Феона!» – звучное имя ее наполняло весь необозримый круг океана; Андрей придумывал для Феоны нежные слова, – несказанные, они казались необыкновенными, но как только он произносил их, тускнели и меркли. У него не хватало слов для восхваления своей любви.
– Скоро я увижу тебя, – произнес он так громко, что матрос, мывший палубу, обернулся. – При нашей встрече даже солнце засияет по-иному...
Осталось несколько белых ночей, что стояли между Андреем и Феоной. Он пошел на корму, прислонился к бухте каната и не сводил глаз с пенных бугров, вздымающихся из-под пароходного винта. Бугры превращались в зеленогривые волны, и те, вскипая и вспыхивая пеной, уходили в темную даль. Где-то в конце бурунной зыбкой дороги трепетал странный, таинственный свет: то ли играли сполохи, то ли взблескивало морское свечение. И хотя время северных сияний кончилось, Андрей подумал только о них, и_ тогда в нем пробудился поэт и он стал мыслить стихами:
Морозным северным сияньем Ночь осыпалась с высоты,
Ту ночь открыли россияне
За деревянные кресты, .
За одинокие погосты В ущельях голых и гнилых.
По всей тайге белеют кости Бездомных прадедов моих.
Тебе, любовь моя, неведом Мир беззаконья и обид,
Который нас приводит к бедам И от страданий не хранит.
Для подлецов, громил и выжиг Он может быть еще терпим,
Я в нем каким-то чудом выжил.
Но не склонился перед ним...
Я поборол глухое время И вот не тайно – на виду,
К тебе как в звездную поэму,
Как в храм торжественный, иду.
Я обниму твои колени И назову своей судьбой,
„ Ведь нет мне радостнее плена,
Чем плен, придуманный тобой.
Андрей прислушался к внутреннему ритму стихотворения – он звучал настойчиво, неутомимо, как морской прибой у прибрежных скал, но только что возникшие в уме строки не выражали сокровенной сути его желаний. В них было больше надежды, чем страсти.
Глубоко вздыхал океан, за пароходом двигался неотступно лунный свет, «Индигирка» шла на Охотск.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Тоска Феоны незаметно для нее самой переросла в отчаяние.
Все стало безразличным, жизнь казалась пустой и бессмысленной, надежда на.возвращение Андрея истаяла. Видно, покойный Козин умышленно лгал, чтобы утешить ее.
«Святой лжи Козина я предпочла бы горькую правду, лишь бы избавиться от неведения», – вздыхала Феона.
Она жила полностью в своем недавнем прошлом. Иногда, рассматривая в зеркале погасшее лицо, уныло повторяла:
– Морщинки под веками, морщинки у губ, глаза будто запорошены пылью. Отцвела я, осыпалась в какой-то год...
Феона всюду искала следы Андрея; она побывала на мысе Марекан: «Здесь он впервые поцеловал меня». Заглянула в комнату, которую он снимал: «Я читала ему тут его стихи». Прошлась по тропинке у берега Кухтуя: «Я "Ьбнимала его на этом месте, когда уходил на прииск. Он подарил мне самородок, похожий на Мефистофеля. А куда я его запрятала?»
Она перерыла все шкафы, пока не нашла самородок на дне старого, окованного бронзой сундука. Золотой Мефистофель, выпятив узкий подбородок, ехидно кривил губы, словно заманивал ее в ловушку. «Я все могу, для меня нет невозможного»,– говорил надменный, наглый и умный одновременно взор Мефистофеля.
•– Верни мне Андрея, и я продам тебе свою душу, – прошептала Феона, и тоска, теснившая грудь, разрядилась слезами.
Она расстегнула воротник платья, достала с груди материнский подарок – эмалевую иконку на золотой цепочке.
На иконке была изображена богоматерь с младенцем на руках. Младенец растрогал ее, она прижала к губам иконку, и вот, словно молния, пронзили ее память поэтические строки:
Такие дети в ночь под рождество,
Должно быть, снятся женщинам бесплодным!..
Феона выронила из пальцев иконку.
– Ведь это про меня сказано, – поразилась она неожиданной мысли. – Про меня это, про меня! Я бесплодная женщина! Мне бы рожать да нянчить детей, но теперь... Теперь поздно.
Она спрятала иконку и долго стояла у пасмурного утреннего окна, потом надела дошку, сапоги, вышла на улицу.
Небо было завалено серыми тучами, и море было как пепел, Кухтуй, подгоняемый приливом, поворачивал вспять свои воды. Феона остановилась на песчаной косе: ее тень, разрываемая рекой, заметалась по воде. Рядом подпрыгивала на привязи омо-рочка, Феона достала из куста таволжника весло.
Через несколько минут она шла по левому берегу Кухтуя, в Булгино, и только тогда спросила у себя:
«Зачем я здесь? Что мне тут надо? Одной даже опасно в бандитском логове. Впрочем, елагинцев уже нет,– злорадно усмехнулась она. – Меня привела память, я увозила отсюда больного Андрея».
Она пробиралась мимо почерневших товарных складов, покосившихся, пришедших в запустение, мимо дома Ивана Елагина, но у крыльца его остановилась, потом вошла в большую, замусоренную комнату. Охотничьи ружья, расстрелянные патроны, походные ранцы валялись на скамьях, под столом лежала книга. Феона подняла ее: Оноре де Бальзак, «Утраченные иллюзии».
– Так и не успела я прочесть эту книгу. – Феона отряхнула книгу, села на стул, облокотилась о стол, прижалась щекой к ладони.
Накрапывал дождь, лиственницы сквозь его завесу слились в темные пятна, Фео.на закрыла глаза: было больно смотреть на дождь, на деревья. Но тогда против ее воли перед закрытыми глазами появились тени – они были осязаемы, но невесомы, как шары созревших одуванчиков,– тени ее друзей и врагов, своих и чужих, красных и белых.
Появился и сразу исчез ее отец, за ним прошли Каролина Ивановна Буш, Илья Петрович, купец Тюмтюмов, полковник Широкий, братья Сивцовы, промелькнул Василий Козин, торопливо, словно куда-то спеша, прошагал генерал Ракитин...
Феона сжалась,– затаила дыхание. Из темных углов выступили безликие толпы беглецов, и, как в тумане, Феона увидела опаленных огнем, с веревками на шее, исколотых, искалеченных
мужчин и женщин, услыхала их стон: «Аллах-Юнь, Аллах-Юнь...»
– Господи, господи! – Феона перекрестилась и выбежала ТГа улицу,—Это какое-то наваждение, господи! Никогда не забуду Аллах-Юня. Проклятое место!..
Дождь перестал: всюду блистали капли, словно подозрительные птичьи зрачки. Феоне стало не по себе. Появился липкий, ноющий страх, чудилось – кто-то таится за каждым углом, подстерегает под каждым деревом. Феона оказалась перед ярангой старого Элляя.
«Из нее я увозила Андрея. Он лежал у камелька, на оленьей шкуре...»
Неодолимое желание заглянуть в ярангу овладело Феоной. Она приоткрыла дверь, ее обдало запахом плесени. Сердце опять застучало.
«Закрой дверь и уходи, – шепнул внутренний голос. – Уходи, пока не поздно...»
– Эй, кто тут?
Феона вздрогнула: за камельком на оленьей облезлой шкуре полусидел Индирский.
– Это ты? – шепотом спросила – она, и в темном шепоте выплеснулась вся ее ненависть.
– Ты не ошиблась, это я, – тоже шепотом ответил Индирский.
– Как ты здесь оказался?
– Я ранен. Но почему ты смотришь на меня такими глазами? Я виноват перед тобой, но не смотри такими глазами...
Индирский недоуменно посмотрел на свой браунинг, положил на него грязную пятерню.
Напряженно, безмолвно стояла Феона. , '
Индирский не шевелился, но пятерня все крепче захватывала браунинг. И вот, вскинув на Феону наглые, как у Мефистофеля, глаза, он подался вперед и дважды в упор выстрелил.
Столб рыжего огня вырос перед Феоной, но был он где-то далеко, на краю океана, и не пламя это вовсе, а мыс Марекан. И тогда Феона увидала Андрея, стоявшего на обрыве. Она тихо вскрикнула, протянула руки к Андрею, потом прижала их к окровавленной груди и побежала. .
Она бежала-бежала, улыбаясь, смеясь и плача, и в каждом ее движении жила любовь...
Индирский стоял над Феоной, бессмысленно озираясь, не понимая, для чего совершил это убийство. В утомленном мозгу его возникали какие-то дымные мысли, смятенный страх замораживал сердце. «Феона могла выдать меня красным. Я уничтожил опасную улику, теперь она не страшна. Но почему я медлю? Каждую минуту здесь могут появиться красные, надо уходить, в тайгу».
Чья-то тень из раскрытой двери упала на Индирского. Он испуганно обернулся, перед ним стоял Матвейка Паук.
– Ты убил Феону? – удивленно спросил он. – Для чего
ты ее убил? , —
Индирский не ответил, пораженный неожиданным появлением нового свидетеля.
– Я вернулся, чтобы взять патронов и продуктов. Все наши уже ушли, Охотск захвачен красными. Если хочешь, пойдем вместе, вдвоем веселее. А может, ты решил сдаться на милость победителей? Не советую, зряшное дело. Уж кому-кому, а тебе и мне пощады не будет,– говорил Пауі-с, собирая запасы провианта и патроны.
Он поднял тело Феоны, вынес из яранги, положил на тропе.
– Ее увидит первый же человек, попавший в Булгино. Надо бы похоронить, да нет времени. Нет времени, – повторил Паук, разглядывая алебастровое, без кровинки, лицо Феоны.
Индирский и Матвейка Паук шли на север, избегая встреч с охотниками, с оленеводами.
Где-то далеко светилась туманная, но привлекательная жизнь, но что могла она дать Индирскому и Пауку? Лучшие свои годы растратили они на кровавые деяния и распутные удовольствия. Совесть, честь, правда как понятия перестали для них существовать, они ненавидели все и всех, страшились друг друга, но в то же время понимали – им нельзя разойтись.
Вечер был' серый, промозглый, но теплый. От голых тальников несло горечью, прошлогодние листья сиротели в обледеневших лужах, речка дышала черной тоской.
Стайка синичек проскользнула над потоком, осыпала пушистыми шариками одинокую ветлу, из дупла высунулась белочка. Паук подошел к ветле, скинул с плеча сумку.
– Привал,– прохрипел он и сел, прислонившись к дереву.
– Я натер мозоли,– пожаловался Индирский, стаскивая разорванные торбаса. – Куда мы все-таки идем, Матвей Максимович?
– На реку Маю. Там отряд Елагина, к нему ушли наши ребята.
– На реке Уде скрывается группа Сентяпова. Может, лучше туда податься?
– Один черт, Елагин или Сентяпов! К кому-нибудь да пристанем.
Белка спустилась на нижнюю ветку, с интересом посматривая на людей. Паук выдернул из снега корень стланика и ловко, с размаху ударил по белочке, зверек свалился*к его ногам. Паук засмеялся.
Индирский поежился от этого смеха и подумал: «Паук так же спокойно расшибет мне голову».
•*– Зачем ты убил белочку?
– А почему ты убил Феону?
Паук снова рассмеялся и встал.
Сейчас не до попреков, надо шагать, пока есть продукты... г ,
Вскинув на спину сумку, он побрел по рыхлому снегу, Ин-дирский догнал его.
Иди вперед, я пойду за тобой, – остановился Паук.
– Нет, я не могу идти впереди...
Они пошли рядом и уже запоздно развели костер. В темноте шумели деревья, пламя играло на заснеженных стволах, Индирский сутулился у костра, тоскливо поглядывал в ночь.
Напротив сидел Паук и думал о совершенно ненужных вещах. «Ежели положить на снег вошь, скоро ли она замерзнет? Можно ли выдумать такие карты, чтобы я видел у соседа все козыри, а он бы моих не видел? Хорошо бы поставить на ра-ших следах волчьи капканы. Кто за нами погонится, попадет в капкан, а мы пойдем себе». Последняя мысль доставила ему особенное удовольствие, он ухмыльнулся, поглядел на Индир-ского. «Попал я с ним впросак. А что, если он задумал пакость? Прихлопнет, заберет продукты —и айда, пошел!» Эта мысль так ярко вспыхнула в угрюмом уме Паука, что он приподнялся на корточки, стал раскачиваться над костром.
...Индирский проснулся. Костер погас, было холодно, над сопками багровела луна.
– Матвей Максимович,– позвал Индирский.
Никто не откликнулся на зов.
Индирский вскочил, заметался около костра, пока не заметил цепочку следов, уже полузасыпанную снегом. Паук ушел давно, бросив его на произвол судьбы
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
В лужах, оставленных отливом, ползали крабы, заря в за-паднои стороне моря истаяла, зато восточная часть раскалилась необычайно: там из глубины вставало солнце. В небе плыли мелкие продолговатые облака, с берега наносило запахи расцветшего багульника.
Андрей спешил, прыгая через лужи, спотыкаясь о камни на галечной косе: его охватило только одно желание – поскорей увидеть Феону. Желание было всеобъемлющим, при этом Андрей особенно остро видел весь утренний мир.
1 Иосиф Индирский (он же Индигирский) выжил и выбрался из тайги. Он создал из бывших мятежников банду, наводившую ужас на жителей Побережья.
Индирский разбойничал до 1928 года. В том году по заданию ГПУ знаменитый чекист Сыроежкин проехал из Москвы до мирового полюса холода Оймякона, проник в банду Индирского под видом соучастника и застрелил его во время пирушки. (Прим, автора.)
Он видел лиственницы с крошечными лиловыми шишками на ветвях, собачьи следы, наполненные розовой от рассвета водой, сонных чаек, сносимых речным течением в море. Замшелые бревна домов сочно лоснились, окна сияли каплями прошедшего дождя, вороны на крестах церкви каркали по-весеннему приятно. Андрей натолкнулся на заржавленную пушку командора Беринга – она была красива и безобидна, обогнул лежавший посреди улицы череп кита – череп походил на праздничную ярангу.
Бородатый красноармеец – часовой у штаба Части Особого Назначения – показался добродушнейшим мужиком, для чего-то надевшим краснозвездный шлем, вывеска «Уездный СоЁет» поразила своей новизной. Куда бы ни падал взгляд Андрея, все было свежо, молодо, красиво, звучно.
Он пробежал церковную площадь, увидел домик Феоны и с радостью постучал в дверь. На стук не отозвались. Андрей настойчивее забарабанил в дверь. Молчание встревожило его, он присел на крыльцо. «Феона куда-то ушла, подожду, скоро вернется»,– успокаивал себя Андрей, но тревога росла – непонятная, предчувствие чего-то недоброго закрадывалось в сердце, сидеть и ждать Феону было невозможно.
Андрей решил обежать все места, где бы могла она находиться. Заглянул в факторию, на радиостанцию, в магазин, в церковь. Феоны не было. Он стал спрашивать знакомых и незнакомых– никто ее не встречал. Наконец какой-то рыбак сказал, что видел ее в лодке на Кухтуе, Андрей переправился на другой берег Кухтуя, в Булгино. Прошел по улице. От прогнивших яранг несло полным запустением.
Он бродил между ярангами, пока не столкнулся с Элляем. Старик шел опустив голову, сгорбившись, тяжело волоча больные ноги.
– Капсэ бар, Элляй? – обрадованно приветствовал старика Андрей. ^
Элляй пристально и долго вглядывался в него, не узнавая.
– Худое капсэ у меня. Очень худое капсэ. Постой, погоди, однако, это ты, нюча? Муж Феонки?..
– Что у тебя случилось? – сразу охрипшим, испуганным голосом спросил Андрей.
– Я только что похоронил Феонку. Ее убил дурной люди, но кто, еще не узнал...
Сопки, тайга пошатнулись в глазах Андрея, земля ушла из-под ног, речная волна вздыбилась мутным крылом, пестрый мир развалился на части, обрушилось само небо...
Он– упал ничком и замер в беспамятстве. Когда же Элляй привел его в чувство, спросил:
– Где ты похоронил ее?
...Они пришли на свежую могилу, Андрей опустился на колени, прижался лбом к кресту, комкая в пальцах сырую землю.
Над могилой вздымалась лиственница, под обрывом светился необозримый полукруг океана.
– Что же мне делать, Элляй? Для чего жить? – спросил Андрей.
Элляй положил перед ним свой винчестер.
– Если бы меня еще носили ноги, я бы не говорил, для чего жить. Где-то укрылся белый тойон Елагин, где-то прячется Ин-дирский, в тайге ой как много еще плохих нючей, среди них и тот, кто убил Феонку...
Андрей долго, без всякой цели бродил по охотским улочкам, пока не очутился у дома, в котором разместился штаб ЧОНа. Алексей Южаков встретил его как старого приятеля, спросил, что намерен делать.
– Елагин и Андерс скрылись в тайге. Что же мне остается? Или я их, или они меня...
– Мы выступаем на поиски елагинцев. Не успокоюсь, пока не избавлю Побережье от этих бандитов.
– Я пойду с тобой. ‘Пойду, чтобы мстить за Феону,– ответил Андрей.
Они помолчали, и Южаков спросил:
– Вы были на Лисьей Поляне до самого последнего дня?
– Сперва у Строда, потом у Пепеляева. С ним ушел в Аян,– ответил Андрей.
– Это я знаю. Скажите, видели среди пепеляевцев Петра Андреевича Куликовского?
– Конечно, видел. Он отравился.
– И это я знаю. Странны пути человеческие! Я с Куликовским отбывал царскую ссылку, мы даже дружили. Впрочем, дружба не то слово, Петр Андреевич был всем приятель, никому не товарищ.
Только через неделю Южаков напал на след Ивана Елагина и догнал его на озере Ветреном, но окружить не успел. Елагин опять ускользнул. Он переходил с одного берега на другой,прятался в непролазных чащах и чувствовал себя в полной безопасности.
Досадуя на свою нерасторопность, Южаков говорил старому Элляю, ставшему проводником его отряда:
– А изворотлив же Елагин, ну чисто змея. Не зря говорят японцы: змея извивается даже в бамбуковой палке.
– Хитрую птицу ловят за клюв и в одиночку. Много охотников– шуму много, пусть красные нючи отдохнут мало-мало и не мешают охотнику,– посоветовал Элляй.
Южаков устроил привал на берегу Ветреного. Элляй, закинув за плечо винчестер, ушел. Южаков улегся на охапку стланика и, зевая, размышлял обо всем, что приходило в голову. «В чем духовная красота человека? В любви к отечеству? В пре-
клонении перед искусством? А что такое совесть? Может быть, жалость к людям? Но невозможно жалеть дрянь, ничтожество, пошлость. Вот говорят про кого-нибудь: он чертовски талантлив. И опять, что такое талант? По-моему, талант – это способность удивлять людей правдой, к которой они привыкли и перестали замечать».
У соседнего костра кто-то рассказывал бай.ку, Южаков прислушался. Рассказчик врал развязно, бесстыдно:
– Со мной такое приключилось в Сибири, что помилуй господи! Ехал из одного села на тройке, так ехал—снег под полозьями пел! А кони-то были какие, не кони – мысль! Ну, еду, нет, мчусь, скорее, на крыльях лечу, и вдруг – волки. Пять штук! Нет, вру,– десять! Напали, да так рьяно, что на ухабе я вон из саней– Вскочил на ноги, волки рядом. Я на березу: она сломалась, как спичка, я кувырком в середину волчьей стаи...
Рассказчик потянулся за трубкой, кто-то нетерпеливо спросил:
– А дальше-то што? Волки-то што?
– В клочья меня разорвали...
Бойцы дружно захохотали, Южаков тоже улыбнулся: любил, когда люди удивляются чему бы то ни было.
Ночь вошла в озеро косякамц лунного света, ноющим стоном комариных туч. Южаков не мог избавиться от чувства какой-то нереальности, овладевшей северным миром. Все было здесь сном – сопки, тайга, синий цветок, раскрывавшийся у ледяного тарына, охотники – доверчивые, как дети, белые ночи, берущие за душу. В этом мире неестественными были только люди, убивавшие без разбору всех, кто попадался под руку.
Южаков положил голову на ладони и уснул. И приснился ему. нехороший сон.
Он идет по ночной тайге, спотыкаясь о корни, цепляясь за иссохшие сучья. Сумрачно под старыми-елями, но вершины их белы от лунного света. Тайга расступается, Южаков выходит на поляну, заросшую травами, на середине поляны возвышается беломраморный храм. Он поднимается на паперть, открывает тяжелую, окованную медными полосами дверь. Нет ни души в храме, но под сводами вытянулись в бесконечные ряды золотые светильники с хрустальными чашами. Южаков идет между светильниками – одни горят сильно и ровно, другие едва теплятся.
«Почему здесь одни светильники?»—удивляется Южаков.
«Ты находишься в храме жизни, как раз перед собственным светильником. Когда он погаснет, ты умрешь»,– раздался холодный голос.
Южаков вздрагивает от неожиданности, отступает на шаг, стараясь увидеть между светильниками человека. Нет никого, но голос, резкий, неприятный, продолжает:
«В твоем светильнике последние капли эликсира жизни. Как
только они выгорят, тебе конец, но посмотри налево. Рядом светильник твоей матери...»
Охваченный любопытством, Южаков заглядывает в материнский светильник, что горит сильным и ровным светом. В уме Южакова мелькает дымная мысль, он отгоняет ее, мысль вспыхивает с новой силой, становясь еще более соблазнительной.
«Что же ты медлишь? Возьми из материнского светильника эликсир и будешь жить. Матери для того и существуют, чтобы спасать своих детей. Ради них они готовы на преступления, на подвиги, на смерть. Если бы мать была сейчас здесь, она бы сама наполнила твой светильник эликсиром жизни. Бери и живи! Живи!»—с темным торжеством советовал голос невидимого человека.
Подчиняясь страху за свою жизнь, Южаков приподнимается на цыпочки и отливает из светильника эликсир. Хрустальная чаша матери гаснет, зато разгорается его собственная.
С громко стучащим сердцем, без гордости от содеянного, выбирается он из храма. Луна уже закатилась, белый мрамор ступеней почернел.
«Если ты убил мать, то какое принесешь счастье людям? – спросил ледяной голос. – Чем ты лучше меня, убивающего ради своего благополучия? Я – убийца, ты—убийца, только ты опаснее и подлее...»
«Почему ты скрываешься от меня? – спрашивает Южаков, чувствуя к невидимому голосу внезапную злобу. – Боишься, что ли?»
«Я никого не боюсь! Для меня человек – пыль на дорогах истории. И ты – пыль, и сам я – тоже пылинка...»
Из темноты проявляется фигура в охотничьих сапогах, в оленьей куртке.
«Вот и я. Смотри и запоминай...»
Южаков вглядывается в широкоскулое умное лицо, в котором энергия и сила и в то же время обреченность смертника.
«Меня зовут Иваном Елагиным. Ты охотишься за мной как за волком, но пока что...»—Елагин вытаскивает из кармана револьвер.
Южаков хочет бежать —ноги не двигаются, пытается вскинуть руку – не поднимается, зовет на помощь – не слышит своего голоса, но чувствует, кто-то трясет его за плечо.
– Крепко спишь, нюча. Приснилось дурное, стонал шибко,– сказал проводник.
– Где был, Элляй?
– На том берегу выследил волка, но не мог застрелить. Стар я стал, ушел от меня тойон Елагин...
Наконец наступил час, когда они встретились лицом к лицу: их разделяла только узкая лесная протока. Южаков увидел Ивана Елагина и Лаврентия Андерса, стоящих у самой воды.
– Сдавайтесь! – крикнул Южаков, раздвигая кусты и рассматривая своих противников. Можно было двумя выстрелами свалить этих людей, но к чему лишняя кровь, когда война на Побережье окончилась?!
– А что будет, если сдадимся? – спросил Андерс.
– Это дело трибунала.
– А я не считаю себя преступником. Я побежден не красными, а судьбой.
– Сдаетесь вы или нет? – раздраженно спросил Южаков.
– Кому же сдаваться-то? Сами прячетесь за деревьями, а требуете сдачи. Неприлично сдаваться невидимому противнику.
Южаков раздвинул кусты, вышел на берег протоки, и Андерс вскинул к плечу винчестер...
Южаков пошатнулся, но устоял на ногах, не чувствуя ни боли, ни страха, только какая-то дымка появилась перед глазами. Дымка быстро разрасталась в багровый туман, завесы его оседали на деревья, на тусклую протоку, и словно провалились куда-то Андрей Донауров, Элляй, красноармейцы. Веселый весенний мир – от горизонта до горизонта – затягивался красными полосами: они тяжелели, сгущаясь над Южаковым.
Усилием воли Южаков приподнял голову к небу, уже погруженному в оранжевую мглу, и вот из нее возникли вершины, обрывы, пропасти, и лишь тогда до сознания докатился звук выстрела. Южаков услышал гулкое, ломающее таежную тишину эхо.
– Алексей Иваныч, что с тобой? Алексей, Алеша! – Донауров бросился к Южакову, приподнял его голову, расстегнул гимнастерку.
Пуля угодила в правую сторону груди. Донауров перевязал рану, пощупал пульс. Южаков дышал тяжело, прерывисто, задыхаясь от жгучей боли.
– Елагина с Андерсом задержали? – спросил оц.
– Они опять ускользнули, но мы догоним. Мы догоним их,– с уверенностью в своих словах ответил Донауров. Тебе нельзя волноваться, лежи и не шевелись... %
Оранжевая мгла рассеивалась, вновь проступали голубые проталины неба, приобретал свои извечные очертания таежный мир.
1975-1976
Москва – Сугуново на Тарусе
СОДЕРЖАНИЕ
КРАСНЫЕ И БЕЛЫЕ. Роман
Часть первая
Часть вторая
Часть третья
Часть четвертая . . . .
НА КРАЮ ОКЕАНА. Роман
Часть первая . . . .
Часть вторая
6
283
360
474
550
644
Андрей Игнатьевич Алдан-Семенов КРАСНЫЕ И БЕЛЫЕ
НА КРАЮ ОКЕАНА
М., «Советский писатель», 1979 г. 768 стр. План выпуска 1979 г. № 69. Редактор Л. Д. Зеленое. Худож. редактор Е. И Балашева. Техн. редактор Л. П Полякова.
Корректоры С. Б. Блауіитейн, Л. И. Жиронкина и Т. В. Малышева.
ИБ № 1603
Сдано в набор 08.08.78. Подписано к печати 24.01.79. А00863. Формат 60 ХЭОѴіа– Бумага тип. № 3. Литературная – гарнитура. Высокая печать. Уел. печ. л. 48. Уч.-нзд. л. 52,89. Тираж 150 000 зкз. Заказ № 151. Цена 3 р. 40 к. Издательство «Советский писатель», 121069. Москва, ул. Воровского, И. Ордена Октябрьской Революции, ордена Трудового Красного Знамени Ленинградское производственно-техническое объединение «Печатный Двор» имени А. М. Горького «Союзполиграфпрома» при Государственном комитете СССР по делам издательств, полиграфии и книжной торговли, 197136, Ленинград, П-136, Гатчинская, 26.
У
■
