Текст книги "Снежный ком"
Автор книги: Анатолий Чехов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 25 страниц)
– Как ты можешь ходить и обниматься с Наташкой?
– А почему бы мне с нею не обниматься? – тоже замедляя шаги, спросила мама.
– Потому что не она, а я – твой сын.
– Очень приятно познакомиться, – сказала мама. – Но я-то обнимаю ее не как своего сына или дочь, а просто как хорошую девочку.
– Это Наташка хорошая?
– Конечно! А ты считаешь, плохая?
– Самая вредная во всем микрорайоне!..
От обиды у меня перехватило горло. Я все-все вспомнил: и как эта сопливая Наташка, которую прихлопнул бы как комара, оборвала мне карман, и все увидели, что мои джинсы вовсе не «Супер Райфл», а всего лишь «Милтонс», и как поддала сзади коленкой так, что я и «бабл гамм» проглотил, и то, что Наташка лезла из кожи вон, чтобы заполучить себе моего папу. А теперь?.. За мою маму принялась?..
– Почему же она для тебя такая хорошая? – совсем разобидевшись, спросил я.
– Потому что правдивая. Пришла и сама сказала: «Людмила Ивановна, я вас обманула. Я сама придумала, что дядя Петя разрешил мне называть его папой. Я так сказала потому, что он у вас очень добрый…»
– На одном добром десять недобрых ездят, – сказал я, вспомнив, что такую же мысль, жаль, немножко раньше меня, высказал дядя Коля.
– Может быть, скажешь, кто эти, применительно к папе, «недобрые»? – не очень-то ласковым голосом спросила мама.
– Ты, например, – начал я перечислять, – тетя Клопа, Наташка, дядя Коля, Павлик… Ну и я…
– Что-то много седоков, – заметила мама. – Ладно, хоть себя не забыл. И кто же тебе внушил такую мысль? Папа?..
– Нет, дядя Коля… Вместе придумали…
– Вижу, что вместе. Одному и не осилить…
Разговор пришлось прекратить, потому что нас уже встречал дядя Коля. Был он в демисезонном новом пальто, в шляпе, в белоснежной рубашке, еще и при галстуке. «Фонаря» под глазом у него уже не было, только что веко немного желтело: женщины веки голубым для интереса мажут, а дядя Коля – вроде бы желтеньким… Поднялся он впереди нас по лестнице и торжественно открыл ключом дверь.
Мы все четверо – папа, мама, Наташка и я – вошли в коридор вслед за дядей Колей и остановились. Квартира наша блестела как свежевымытое стеклышко. В коридоре дядя Коля постелил дорожку из картонных полос. Мы осторожно прошли по этой дорожке и открыли дверь в первую комнату – папин кабинет. Кабинет сиял зеркальной чистотой, но…
Первой почувствовала неладное мама. Она с силой, как это делала бабушка, втянула ноздрями воздух и сморщилась. Мы с папой, да наверняка и дядя Коля и Наташка, пошмыгав носами, учуяли доносившийся откуда-то посторонний аромат. А если сказать проще, из папиного кабинета несло ужасающей вонью.
– Бабушка была права, – сказала мама. – Хомяк все-таки где-то издох.
– Немудрено издохнуть, когда пол покрывали лаком, – с сожалением в голосе сказал папа.
– Но воняет, между прочим, – принюхавшись, сказала Наташка, – совсем не дохлятиной.
Мама еще раз потянула расширенными ноздрями воздух и определила: – Чем-то кислым, как застарелая помойка.
Дядя Коля только руками развел, но ничего не сказал: ключи были у него и, выходит, это он оставил такую вонь.
Мама, как ищейка, прошла по комнате, определяя источник интересующего всех нас запаха, и остановилась у папиного письменного стола.
– Петя, ты когда уезжал, ничего съестного не оставлял в своей правой тумбе? Вонь идет именно отсюда!
– Ну что ты говоришь! – с возмущением возразил папа. – Ты же знаешь, в правой тумбе у меня только диссертация и все материалы к ней. Ключ я увозил с собой. Можешь посмотреть!..
Бедный папа рад был хоть под таким предлогом заинтересовать маму своей диссертацией. Он вставил ключ в замочную скважину, открыл дверцу тумбы и выдвинул нижний ящик.
В первое мгновение мы все не сразу поняли, что же это такое перед нами. Папины бумаги были изодраны в клочья, книги изъедены, корешок «Поэмы о дереве» обглодан.
В углу ящика письменного стола кто-то устроил гнездо с круглой дырочкой вместо входа, как в мышиную нору. Только гнездо этот «кто-то» построил не из земли, а из обрывков бумаги и разной дряни. Другой угол ящика, вернее, весь остальной ящик занимал «склад». Все это ужасно воняло и выглядело как настоящая помойка.
Из норки показалась удивленная и, я бы сказал, даже рассерженная мордочка моего милого Васьки, готового насмерть защищать свое, такое уютное жилище.
– Ура! Васька нашелся! Ура! – закричал я радостно и ловко схватил хомячка за шкурку.
– Моя диссертация! – в отчаянии закричал папа и бросился к ящику с Васькиным гнездом.
Тут папа был, конечно, прав: пока он изучал разные книги, ссорился с мамой, делал опыты с бетонными блоками, Васька из папиной диссертации, не дожидаясь ее защиты, без единого гвоздя построил себе дом.
Вдруг Васька изловчился, куснул меня за руку и к тому же издал какой-то пронзительный писк.
В ту же секунду из ящика, шурша обрывками бумаг, стали выскакивать и разбегаться в разные стороны по квартире маленькие упитанные хомячки.
– Лови их!
– Держи!
– Так вот почему ты все сюда бегал! – тут же разоблачила меня мама.
– Мамочка, я не знал, где он сидит! Я его сам найти не мог!
– Еду кто ему носил? И что теперь будет?
– А я виноват, что он хомячат нарожал?
– Да перестаньте вы! Ловите их! Не поймаете, расплодятся, весь дом сожрут!
Из папиных бумаг все выскакивали и выскакивали маленькие проворные хомячата, вываливались в прогрызенную в дне ящика дырку, прыгали через невысокие борта, разбегались по квартире.
– Лови их! Держи! – кричали и папа, и мама, и дядя Коля, и Наташка, раскатываясь по блестящему паркету, как по льду. Один я ловил молча.
Все мы, как сумасшедшие, метались по комнатам. Дядя Коля только ладонями хлопал себя по коленкам от огорчения, всей своей душой мастера жалея такой отличненький, блестящий, как зеркало, только что отлакированный пол.
– Лак не царапайте! Пожалейте лак! Свежий лак! Ведь старался же! – кричал в исступлении дядя Коля.
– Не до лака, когда жизнь на карте, – решительно ответила ему мама. – Это все твоя работа, – напустилась она на меня. – То хомяки, то попугаи, а теперь что? Нильского крокодила притащишь?
В это время раздался звонок, и я даже удивился, как сразу изменилось лицо у мамы. Приветливо улыбаясь, она порхнула к двери.
– Ручейниковы тут живут? – раздался грубый голос.
Два грузчика втащили к нам какие-то огромные, стянутые блестящими железными полосами ящики.
– Что это? – сразу насторожившись, спросил папа.
– Совершенно случайно купила неплохой французский трельяж, – ответила мама.
– В трех ящиках трельяж?
– Нет, только в двух…
– А в третьем?
– Ну ты, наверное, видел когда-нибудь в магазинах такой очень элегантный немецкий торшер…
Мама расписалась в накладной, не глядя сунула грузчику, что постарше, десятирублевую бумажку, закрыла за ними дверь.
– А деньги? – спросил папа. – Откуда взялись деньги?
– Немного перехватила у Клары… Как-нибудь отдадим. Мне пришлось подарить ей свои новые очки…
– Сколько?.. – вне себя выкрикнул папа.
– Не кричи, пожалуйста, – обиженно сказала мама. – Сущие пустяки. Что-то около четырехсот…
– Как это «около»?
Мама уже собиралась ответить, как она понимает слово «около», но в это время раздался звонок, и разъяренный папа с хомячком в пальцах открыл входную дверь.
На пороге остановилась тетя Клопа. Лицо у нее было точно такое, как у Ивана Грозного, когда он убивал своего сына. В руках тетя Клопа держала коробку из-под овсяных хлопьев.
Я заглянул в коробку и увидел, что там тоже отличненькие хомячки: один большой и несколько поменьше.
– Ура! – закричал я. – Павлик нашелся! Ура!..
Папа тоже заглянул в коробку и спросил дрогнувшим голосом:
– Неужели опять Павлик?
– На этот раз, дорогой Петр Яковлевич, – железным голосом ответила тетя Клопа (глаза у нее так и выпрыгивали из орбит), – наверняка не Павлик, а скорей всего его сын или даже внук!.. С детьми!.. – на всякий случай добавила она.
И тут я увидел из-за тети Клопы на нашей лестничной площадке еще и бабушку. Она двигалась то вправо, то влево, как будто натирала полы, так ей хотелось поскорее войти к нам в квартиру.
Бабушкин нос-хоботок в один миг протянулся вдоль всего коридора, успел завернуть в папин кабинет и в кухню.
Но мне было даже не до бабушки и не до ее хоботка: папа вдруг распахнул дверь перед тетей Клопой и, выхватив из ее рук картонную коробку, вытряхнул из нее прямо на пол с полдесятка отличненьких хомячков, почему-то самых разных размеров.
– Давайте! – в исступлении закричал папа. – Несите!.. Тащите!.. Всех хомяков Москвы!.. Всей планеты!.. Пусть плодятся!.. Грызут, рвут, запихивают в свои защечные мешки кофточки-мофточки, трельяжи-муляжи! Все ваше барахло! Не трогайте хомяков! Они хорошие! Они знают, что делают!
– Петя!.. Петя!.. – с испугом пыталась остановить папу мама. – Ты только не волнуйся!.. Только не волнуйся!.. Это у тебя от диссертации!.. Я же тебе говорила, не надо было тебе ее писать!..
– К черту диссертацию! – орал папа. – И да здравствуют хомяки!..
Потрясенный всем происходящим, я все же увидел, как бабушка, став на коленки, принялась очень даже ловко перехватывать пробегавших мимо хомячков, складывать их в фартук, приговаривая:
– Три сорок… Шесть восемьдесят… Ишь разорался! Академик без гвоздя в голове!.. Тьфу, прости господи, сбилась со счета… Ай, дрянь, такой маленький, а уже кусается!.. Три сорок… Шесть восемьдесят…
РОСЫ ЖГУЧИЕ
Повесть
…Откровение – просветление свыше, открытие истин, до коих человек умом своим не доходит, зачатки понятий и убеждений духовных или нравственных…
В. Даль. Толковый словарь живого великорусского языка
Лариса
Сельская больница стояла в березовой рощице на берегу реки. Я поднялся по зеленому косогору между розоватыми от вечернего солнца стволами и остановился у открытого окна первого этажа. Оглянулся, не видит ли кто меня, вскочил на цоколь, заглянул в палату.
У окна лежал и смотрел в потолок краснолицый мужчина с пышными бакенбардами. На соседней койке щуплый старикашка в пижаме, сдвинув очки на кончик носа, сидел, уткнувшись в книгу.
Койка дяди Фрола стояла у торцовой стенки, о чем мне сказала уже побывавшая у него моя троюродная сестра Лялька, но дядюшку своего я едва узнал. Обычно он скрывал от всех боль, постоянно мучившую его еще со времен войны, но на этот раз, кажется, она его здорово прикрутила. Видел я это и по сдвинутым бровям, плотно сжатым губам, полуприкрытым векам, словно дядька мой к чему-то прислушивался в самом себе, мучительно пытаясь что-то вспомнить. Не раз говорил он нам, что к боли своей привык. Ничего себе, привычка: палец порежешь или молотком прибьешь и то не знаешь, куда деваться, а тут…
– Дядя Фрол! – позвал я негромко.
Он оглянулся на дверь, потом повернул голову, увидел меня.
– А… Боря… Приехал, дружок…
От этого сердечного «дружок» у меня защипало в носу.
– А я уже подумал, – продолжал он, – как же так: Лялька здесь, а тебя все нет… Экзамены-то хоть сдали?
– Да вроде бы… Послали вот со студенческим стройотрядом к нам в Костаново, – неопределенно ответил я. – Лялька тебе небось уже говорила.
– Лариска-то? Пока не успела… Побежала мне молоденькой редиски пару пучков принести…
Мысленно я обругал себя ослом: хорош родственник, к больному с пустыми руками пришел! Лялька, та живехонько догадалась, что надо редиски принести… Что говорить, она не только соображает, но и действует страшно быстро: стройотряд мединститута еще в пути, а Лариса уже здесь. Вот только почему? К кому так спешила?.. Я, конечно, догадывался к кому, но об этом мне даже думать не хотелось…
Больше я не стал спрашивать у дяди Фрола о Ляльке, не сказал ему и о том, что студенческое звание проехало мимо нас с нею. Правда, Лялька и тут нашла выход: устроилась в институт лаборанткой. Ну а мне выход искать не надо: будущей весной призывают в армию…
– Как ты себя чувствуешь? – спросил я участливо.
– Сам видишь, – ответил он. – Радоваться нечему, плакать не дают… А ты что не по-людски в окно полез? Иди в дверь.
Я спрыгнул с цоколя, оглянулся: и правда, заметят, начнут судачить, вот, мол, какие студенты, не успели приехать, по окнам лазят! В деревне-то никто еще не знает, что я – не студент.
Невольно взгляд мой задержался на раскинувшейся до самого горизонта картине: и до чего же прекрасный вид открывался отсюда! Пурпурные облака, громоздясь на юго-востоке, отражались в текучей глади реки. Прозрачный и теплый воздух, казалось, стекал розоватыми струями с белых стволов берез. И такой уходил в дальние дали простор с раскинувшимся за рекой лугом, поросшим буйно цветущим шиповником на буграх с темной гребенкой леса по горизонту, что разогнаться бы и полететь над поблескивающими под солнцем озерцами и болотцами, где по утрам перекликаются журавли, над сплетающимися и расходящимися, как человеческие судьбы, полевыми дорогами, над тучными, уже дожидающимися косарей душистыми травами…
Но лететь сейчас над лугом к дальнему лесу мне особого резона не было, потому что на всем этом раскинувшемся до горизонта просторе Ларису я не увидел, и в то же время всем своим существом чувствовал: она где-то, может быть, совсем рядом.
Я обошел больницу, в просторных окнах которой бушевало бесшумное пламя заката, выглянул из-за угла… Ляля была здесь! Не зря же у меня так заколотилось сердце. Выглянув снова, я понял, что в больницу ее не пускала дежурившая сегодня ее троюродная бабушка Аполлинария Васильевна, которой и я был не чужой.
С темным от загара лицом, с высохшими руками, сурово сложенными на груди, она будто сошла с иконы, так неприступен был ее вид. Глянув на плотно сжатые губы Аполлинарии Васильевны, я озадаченно подумал: «Не пустит!» А как же тогда мне к дядьке пройти?
Рядом с Лялькой топталась какая-то пестрая девица, наверное, тоже из стройотряда. Обе они что-то доказывали Аполлинарии Васильевне, но та вроде бы их даже и не слушала:
– И не проси, не пущу: больным покой нужен, а вы то и дело взад-назад бегаете.
– Ну, бабушка!.. Ну мы на минутку!.. Он же сам просил ему редиски принести – уговаривала ее Лялька.
Ее пестрая подруга молчала и все поправляла на руке какие-то необыкновенные часы. Их я сразу приметил, поскольку между делом подрабатывал мелким ремонтом.
Аполлинария Васильевна стояла на своем, как скала, но мне хорошо было известно, что и Лялька не очень-то привыкла уступать.
Уж не ахти какой у меня житейский опыт, но и мне было ведомо, что, когда противоборствуют две женщины, невозможно предсказать, кто победит, особенно, если одна еще не старая, а другая совсем молодая. Пожалуй, у них это еще с каменного века заведено: никаких поблажек друг другу не давать. А все из-за возраста. Если, к примеру, одной шестьдесят, а другой пятьдесят девять, можете быть уверены, год разницы боком выйдет той, которой пятьдесят девять. А Лялька в два с половиной раза младше Аполлинарии Васильевны и к тому же – красавица.
Пока я так глубокомысленно размышлял, Лялька, оставив свою подружку заложницей, не только каким-то чудом прошмыгнула за спиной Аполлинарии Васильевны, но еще и умудрилась схватить у выходившего из больницы посетителя – толстого и потому, наверное, доброго дядечки – белый халат.
И тут меня осенило: стоит дождаться ее у окна коридора – халат будет мой. Заодно и с Лялей поговорю…
Аполлинария Васильевна ушла прогонять нарушительницу, а я неторопливо направился к подъезду, решив посмотреть, что там за часы у оставшейся дожидаться Ляльку пестрой девчонки.
То, что Лялька уже во второй раз сегодня навещала дядюшку Фрола, было тем более удивительно, что и дядя Фрол и его жена – тетя Маша Ляльке очень дальние родственники – десятая вода на киселе, просто жили в одном доме с Аполлинарией Васильевной, к которой Лялька ездила чуть ли не каждое лето на каникулы. Вот она и стала дяде Фролу и тете Маше почти родной. А ближе, чем Аполлинария Васильевна, родни у Ляльки никакой нет, хоть и были у нее до недавнего времени приемные мать и отец… Но об этом разговор впереди…
Посматривая на окна, где вот-вот могла появиться Лялька, я подошел к пестрой девице и на всякий случай сказал: «Привет!»
– Меня зовут Катя, – просто ответила она. – А тебя Боря, я знаю…
«Что это она меня сразу запанибрата и на «ты»?» – недовольно подумал я, задерживая взгляд на ее часах. Это были швейцарские часы «Омега», пожалуй, лучшие из тех, какие я когда-нибудь держал в руках.
Катя перехватила мой взгляд, поднесла часы к самым моим глазам:
– Нравятся?..
– Часы как часы, – буркнул я. – Хорошие часы. Что из того?
– А ничего, – сказала Катя. – Купи Ляле, тогда узнаешь что…
Катя бросила эту фразу, словно ужалила, как будто знала, что в кармане у меня, фигурально выражаясь, скромный прожиточный минимум – не больше. А как бы хорошо было подарить Ляле такие часы!..
– Продаешь? – небрежно бросил я.
– Ну, это – мои… А в общем могу и тебе такие достать. Вот приедут ребята со стройотрядом. Один парень, я знаю, хотел продать хорошие часы… У Ляли, кажется, никаких нет?..
– То ли потеряла, то ли украли, – промямлил я, лихорадочно соображая, где взять деньги, чтобы купить Ляльке швейцарскую «Омегу». Я чувствовал, что эта Катя все рассчитала точно: дескать, я, девчонка, и то купила себе дорогие часы. Какой же ты парень, если даже для своей любимой не купишь?
– А почему ты решила, что я должен покупать для Ларисы?
– Догадалась… И потом она отрекомендовала тебя как «своего парня», пока ты из-за угла выглядывал.
«Нет, это просто невозможно! Оказывается, у Ляльки и на затылке глаза! Да и эта нахальная Катя так себя вела, как будто мы с нею сто лет знакомы!»
Избавила меня от необходимости отвечать ей сама Лялька, совершенно неожиданно появившаяся в оконном проеме. В нашу сторону она не смотрела, а все оглядывалась назад, наверняка изучая пути преследования разгневанной Аполлинарии Васильевны. Увидев ее, я еще раз с тайной грустью убедился, как она за последнее время похорошела. Больше того, где-то нахваталась такой уверенности, что нее, как на солнце, невозможно стало смотреть. А одевалась!.. Даже манекенщица на м Дома моделей в нашем городе такие наряды не часто приходилось надевать. Все, казалось бы, простенькое, и этот батник за тридцать «рэ», и белая юбка из тончайшей шерсти, уж не знаю, в какую цену, а на шее золотой кулон на золотой цепочке (в будний-то день!), – все такого качества, что поневоле зачешешь затылок: откуда деньги?
Я, конечно, догадывался откуда, и эта догадка меня никак не веселила…
Увлекшись созерцанием ослепительной Ляльки, я не сразу расслышал, что там говорит мне пестрая Катя.
– Ну так, познакомить с тем парнем?
– С каким парнем?
Катя рассмеялась:
– Совсем от Ляльки с ума спятил. Ладно, сама тебя найду…
О покупке швейцарских часов, я, конечно, не мог и мечтать и думал сейчас не о часах, а все о том, ради кого и на какие деньги так вырядилась Лялька?
Девичья красота, как пишут в книгах, бывает разная: скромная, застенчивая, добрая, мягкая… А у Ляльки за то время, какое я ее не видел (и всего-то три недели), красота эта, будь она неладна, стала как на ярмарке. Она просто кричала во весь голос: «Вот я какая! Смотрите на меня! Любуйтесь мной!..» Да!.. Смотреть на Ляльку стало, и вправду, совершенно невозможно, и не смотреть – тоже невозможно. Меня, например, тянуло к ней как магнитом, глаз бы своих от нее не отводил…
Пытаясь освободиться от этого наваждения, я заставил себя думать, насколько серьезное обострение у дядюшки Фрола. Судя по выражению Лялькиного лица, дела его были не блестящи.
Тут Лялька наконец-то заметила меня и самым безразличным тоном промолвила:
– А, это ты?.. Давно приехал?
Не показав ей, что обиделся, я озабоченно спросил:
– Как он там?
– Открылась рана… Надо доставать облепиховое масло… Не знаешь, когда приходит утренний самолет?
– В половине десятого, – ответил я, хотя мне так и хотелось отпаять ей: «И без тебя знаю, что открылась рана». Но еще больше хотелось сказать: «Какая ты хорошая, Ляля»… Вслух же я произнес:
– Здесь летают не твои межконтинентальные, а всего лишь АН-2. Стюардесс на них нет…
– Пилоты должны быть, – обнадеживающе сказала Лялька и так на меня посмотрела, что хоть сквозь землю провались! Черт бы побрал этих пилотов, совсем я о них забыл! А это, как правило, парни бравые: того и гляди, Ларису на своем ковре-самолете за тридевять земель увезут… Год она пролетала стюардессой на международных линиях и такого самомнения набралась, на дикой козе теперь не подъедешь. Только и сбила с нее спесь осечка с поступлением в институт. А почему она вдруг затеяла поступать, когда и без института так шикарно живет? И сколько парней уже от ее красоты пострадали?.. Коля Лукашов, например, дружок мой по стройбригаде, затеял было так, немножко возле Ляльки «пошустрить». Так она ему такое ответила, что мой бедный Коля сник и развеялся в пространстве, как одуванчик на ветру. Был Коля, и нет его – весь вышел.
Оценив полный провал Коли, я уже и не заикался Ляльке о своих чувствах. Обходился старыми отношениями, как в детстве: «Привет!..» – «Привет!» – «Как дела?» – «В полосочку»! – «Ну что ж, держись!» – «Держусь!» – «Будет время, позвони!» – «Ладно, позвоню!» Вот и весь разговор. Но чувства-то не спрячешь? Они обязательно как-нибудь сами прорвутся. А что тогда?..
Пока я раздумывал, что бы такое умное сказать, Лялька, тряхнув своими светлыми кудряшками, направилась с независимым видом вдоль по коридору.
– Ляля! Лариса! Погоди! Куда же ты?!
– Ну что тебе? – останавливаясь, с явным нетерпением спросила она.
– Халат дай! Я ведь тоже к дядьке пришел!
– А как я отсюда выйду? Без халата меня Аполлинария Васильевна не выпустит.
– Прыгай из окна!
– Вечно с тобой канитель! – Лялька села на подоконник, поджала коленки к подбородку и, ничуть не стесняясь, повернулась вокруг собственной оси, продемонстрировав мне, стоящему внизу, свои яркие сверхмодные купальные трусы.
– Дай руку…
Не успел я ее поддержать, Лялька спрыгнула на землю, одним движением распустила тесемки халата, задержала на мне любопытный взгляд.
– Ты что это зарумянился?
– Закат… – неожиданно охрипшим голосом пояснил я. – Отсветы на окнах.
– Зака-а-ат… – насмешливо протянула Лялька, разглядывая меня, как будто впервые увидела. – Смотри-ка ты, взрослеет петушок!..
Это было уже слишком! Да она меня и за мужчину не считала!
– Ладно, давай халат, – я нахмурился, пытаясь напялить на себя это нелепое сооружение, сшитое из больничной простыни. Проклятый халат, скроенный на младенца, никак не хотел налезать мне на плечи. Просунув руку в один рукав, я, побагровев от натуги, тщетно ловил за спиной второй. Лялька откровенно хохотала, пытаясь мне помочь. Она даже завернула мою кисть куда-то за спину да так, что связки затрещали. Но затрещал и халат, и я в сердцах сдернул его с плеч.
А тут еще нелегкая принесла пеструю Катю.
– Ляля! Боря собирается подарить тебе швейцарские часы! – громогласно заявила она. – Смотри, не продешеви!
– Где ему. Я уж и не надеюсь, – явно поддразнивая меня, насмешливо протянула Лялька. – Разве что пристукнет кого да отнимет… Покажи, Боря, руку. Кентосы-то у него вон какие!..
Да, основные суставы указательного я среднего пальца я действительно разработал на славу, тренируя с Петей Кунжиным приемы каратэ. Третий год уже мы с ним посещаем занятия самодеятельной секции, и теперь я могу отжаться до пятидесяти раз. Лялька узнала об этом и мгновенно посчитала, мол, за это время я мог бы всю мировую литературу от корки до корки перечитать, то самое подписное издание, что в светлых суперобложках. А того не понимает, что на кентосах отжиматься тоже кому-то надо! Удар натренированного каратиста – удар молота – валит быка, проламывает стену. А это – вещь необходимая во многих случаях жизни…
Конечно, я не собирался таким способом, как она острила, добывать Ляльке швейцарские часы (мысль эта гвоздем засела у меня в голове), но тем, что занимаюсь с Петькой каратэ, втайне гордился, и сейчас внимание Ляли к этой стороне моей жизни мне очень даже польстило.
– Есть у нее, кто и без меня часы купит, – бросил я словно бы между прочим. Лялька быстро взглянула на меня, ничего не сказала, буквально на кончике языка поймав какое-то резкое слово.
– О часах толковать рано, а вот облепиховое масло действительно доставать надо, – довольно неуклюже попытался вывернуться я.
– Ты, что ли, будешь доставать? – немного помолчат, переспросила Лялька. Мое замечание насчет покупки часов она скушала молча. – Помнится, ты собственные штаны с компасом по квартире искал, до сих пор не нашел.
– Вспомнила! Когда это было!
– А то скажешь, сейчас ты не такой?
– Думаю, что не такой, – ответил я, а сам подумал: «Возьму и достану назло ей это трижды клятое облепиховое масло!» И даже на какое-то мгновение поверил, что такое чудо может произойти.
Лялька только хмыкнула носом и даже не удостоила меня ответом. А я слишком поздно понял, что совершаю ошибку, какую и до меня совершали тысячи мужчин и еще тысячи будут совершать. Никогда не следует тягаться с девчонками в том, в чем они сильны, в смысле «достать», «выглядеть», «показаться» и так далее. Ничего у нас с вами не выйдет!..
Лялька неожиданно поднялась на цыпочки, взяла меня пальцами за уши, притянула к себе и поцеловала прямо в нос.
– Ужасно смешной! – деловито сообщила она, склонив голову набок, как видно, проверяя впечатление. Совершив такое надругательство над лучшими моими чувствами и весело напевая, Лялька отправилась вслед за Катей, которая, пожав цветастым плечиком в ответ на ее выходку, уже спускалась по тропинке.
А я остался стоять как дурак и обалдело смотрел им вслед, чувствуя, что качающаяся под ногами земля вот-вот встанет дыбом и со всего размаха хлопнет меня в лоб.
– Ля-ля-ля! Ля-ля-ля! – запела вдруг Лялька, повернулась на каблуках, помахала мне рукой и снова направилась к пристани вниз по зеленому склону.
Солнце, спустившееся уже к самому горизонту, янтарными огоньками вспыхивало в ее волосах, мотавшихся из стороны в сторону, светилось в полупрозрачной ткани батника, через которую угадывались белые тесемки лифчика. Белая из тончайшей шерсти юбка сидела на Ляльке как влитая.
Спохватившись, я понял, что стоять и смотреть вслед торжествующей Ларисе довольно-таки смешно: еще подумает, что я из-за нее приехал сюда со студенческим отрядом (признаться, так оно и было).
Деловито оглядевшись, я подхватил халат, снова вскочил на цоколь, одним движением перемахнул через подоконник и очутился в коридоре больницы. Хорошо еще, что в это время никто здесь не проходил.
Я не знал, как определить ее совершенно неожиданный поступок. Хоть и поцеловала она меня, словно пупса, в нос, но все-таки поцеловала! А это было уже кое-что… Интересно, почему? Уж не за то ли, что я сказал: «Есть кому покупать ей часы». По-моему, за такие слова в пору оплеуху давать!
Не успел я осмыслить, что на самом деле произошло (радоваться мне или огорчаться), как от пристани снова донесся Лялькин голос.
– Не заблудись! – крикнула она. – Первый этаж, третья палата!
Хотелось в ответ крикнуть что-нибудь остроумное, но ничего толкового в голову не пришло. Да и не будешь же в самом деле орать из окна, когда проник сюда контрабандным способом…
Понятно – это чисто женская тактика: сотворить что-нибудь такое, чтобы потом с утра до вечера только о ней и думали, а самой чихать на меня: «Ля-ля-ля! Ля-ля-ля!..» «Черта с два! От меня дождешься!»
Я решительно накинул куцый халат на плечи и пошел по коридору. Теперь мне было ясно, что с нею происходит и почему она такая.
Тут я должен объяснить, с чего это мне приспичило сдавать вместе с Лялькой в мединститут и ехать вслед за нею со студенческим стройотрядом в Костаново. Всему причина – шурин дяди Фрола Тема. Правда, бывший шурин. Когда-то он был женат на младшей сестре моей матери (а дядя Фрол на старшей – тете Маше), но потом развелся и женился на манекенщице Симочке, у которой и воспитывалась Лялька. А родители Ляльки – кто-то из них родня Симочке – погибли в автомобильной катастрофе.
Пока Лялька была маленькая, Сима еще терпела ее, а выросла да еще расцвела, тут-то все и началось. Последнее время из-за Ляльки у Темы и Симочки скандал за скандалом. Потому-то Лялька и в стюардессы подалась и десятый класс экстерном окончила, почти год дома не жила…
Друзьям своим я говорил, что хорошо, мол, работать в стройотряде, когда есть к кому в деревне сбегать, молочка попить, редиской похрустеть. Дядя Фрол и тетя Маша и мне не чужие, да и Аполлинария Васильевна тоже. Много раз я проводил летние каникулы в Костанове, случалось, и одновременно с Лялькой. И дрались и мирились… А теперь вот оба, считай, уже взрослые…
У дяди Фрола я надеялся хоть иногда бывать с Лялей наедине, без ее назойливых, как мухи, подружек, всюду сующих свои носы, ужасно противных девчонок, которые, по выражению Аполлинарии Васильевны, «лезут тебе в глаза и уши, как ады́».
Спохватившись, что торчу в окне больницы безо всякого смысла и этим обращаю на себя внимание посторонних, я отправился искать третью палату, чувствуя себя неловко: такой молодой и здоровый, а голова у меня, с точки зрения взрослых, если бы они могли подслушать мои мысли, забита всякой ерундой. И это в то время, как совсем рядом лежат и мучаются люди, столько хлебнувшие лиха в свои молодые годы, что аукается им это лихо болью и страданиями и через тридцать пять лет.
Мне даже представить себе было трудно, что такое постоянная, то затихающая, то усиливающаяся, ноющая боль. Осколки, засевшие в теле, которые почему-то нельзя вытащить, мучают дядю Фрола и когда он сидит в своей колхозной конторе (работает дядя Фрол экономистом) и когда возится в саду или с пчелами, да просто – спит или обедает. А у меня, например, в жизни ничего не болело, за исключением пустяков, когда треснешься обо что-нибудь или тебя треснут…
Мучимый жалостью к своему дядьке и в то же время тягостным желанием поскорее уйти отсюда, я прошел по коридору и тихонько приоткрыл дверь, на которой синей краской была написана цифра «3».
Негромко покашляв, чтобы привлечь к себе внимание, вошел в палату.
