Текст книги "Снежный ком"
Автор книги: Анатолий Чехов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц)
– Зачем же ты домой-то с клеткой бежал? – спросил папа. – Вот хвост за собой и привел.
– А куда ж мне было деваться? Жених клятву дал! На улице растерзали бы вместе с вашим попугаем.
Дядя Коля поднялся со своего места, на цыпочках пересек коридорчик, направляясь из кухни прямо ко мне, протянул руку и выключил свет в большой комнате, где я сидел за дверью. Так же на цыпочках он пересек комнату и подошел к окну, остановившись сбоку у шторы так, чтобы его самого с улицы не было видно. Некоторое время, держась за подбитый глаз, он всматривался в темноту и вздыхал:
– Надо же! Целую свадьбу растревожил! Они ж, стервецы, пикеты по всем углам выставили, на лестничной площадке дежурят. Только по лоджиям через соседнюю квартиру к тебе и ушел… Слушай, Яковлич, придется мне у тебя заночевать… Где-нибудь на диванчике. А?.. Сам видишь, домой мне ходу нету!..
– Ночевать-то, какой разговор, ночуй, пожалуйста!.. Но вот как там твоя Маша?
– Эге!.. – дядя Коля заметно приободрился. – Марья-то моя и две свадьбы на лопатки уложит. А этот Генка далеко пойдет!.. Большим человеком будет!.. Потому, как психологию понимает!.. Все точно рассчитал, поганец, чтоб ему облупиться!
Дядя Коля осторожно потрогал пальцами распухший нос и синяк под глазом.
– Но ничего!.. Ничего!! – явно бодрясь, забормотал он. – Мы еще поборемся!.. Выведем на чистую воду и тех, кто попугая ругаться учил, и самого Генку! Не могу же я допустить, чтобы меня, общественного инспектора да еще воспитателя ЖЭКа, самого в милицию на пятнадцать суток поволокли!..
Я сидел за дверью тихо, как мышка, но тут не выдержал и спросил:
– Дядя Коля, а Жако где?
– Вот тебе здрасте! И ты, оказывается, здесь? – проговорил папа. А я уже волноваться начал, хотел в школу звонить…
– Я уже давно дома, не хотел вам мешать, – скромно ответил я.
– Не бойся, не оставил я твоего Жако. Успел-таки его в каптерку к Лукьянычу под замок пихнуть. Там его никакой Генка и вся эта свадьба не достанет…
Мне, конечно, очень жалко было дядю Колю, но втайне я ликовал, потому что дядя Коля не бросил попугая. Есть же на свете такие верные люди! Сказал: «Из рук клетку не выпущу», – и не выпустил, как вокруг него ни вился этот Генка! Может, дядя Коля с тетей Машей возьмут к себе попугая, научат его хорошим словам, а потом Жако опять вернется ко мне?.. Это была слабая надежда, но я все-таки надеялся…
Бездомные
– Электропоезд из Монино прибывает к третьей платформе, – объявил диктор по радио и тут же добавил: – Через пять минут от шестой платформы отправится электропоезд до Загорска со всеми остановками.
Я, папа и Павлик стояли на перроне, собираясь ехать, как сказал папа, «куда глаза глядят», потому что и папа и мама жили в ожидании, когда их вызовут в суд и «разведут» в разные стороны, как разводят на ночь мосты. Мосты разводят временно, а вот их навсегда… Но почему?.. Тетя Клопа выгнала Наташкиного отца, а Сереню Жизнерадостного с лестницы спустила за то, что они водку пьют. Но мой-то папа водку не пьет? Никакой он не алкоголик, а хороший человек! Вся его «вина» в том, что косит телогрейку. Так разве это вина?
Папа и сейчас поехал с нами в своей рабочей телогрейке. Раз уж он сказал, что не снимет ее, пока мама не признает свою неправоту, значит, все… Мне и то теперь было ясно, что вовсе не из-за тети Клопы и Наташи не получилась в нашей семье «семейная жизнь».
Павлик, нисколько не печалясь нашими бедами, стоял и жевал свой «бабл гамм». А мне что-то и жевать не хотелось. И почему это мы, вместо того чтобы отправиться на папину стройку, приехали сюда на вокзал? Когда я об этом спросил у папы, он ответил коротко: «Узнаете», и добавил: «Держитесь вместе, чтобы в сутолоке не потерять друг друга».
– А мы поедем на электричке? – спросил Павлик.
– Сначала посмотрим, потом поедем…
– А что посмотрим?
– Я вам сказал, узнаете…
Мы с Павликом только взглянули друг на друга.
– А вот теперь смотрите, – сказал папа.
К четвертой платформе медленно подходила электричка. Заныли тормоза. Поезд остановился. Раздвинулись двери вагонов, и на платформу стали выходить люди, сразу очень много людей.
– Что смотреть, па?
– А вон… Только повнимательнее…
Между фигурами пассажиров, нагруженных вещами, мелькнула собака, по виду – восточноевропейская овчарка, худая, с выпирающими ребрами. Она торопливо бежала по перрону, испуганно оглядывалась по сторонам, принюхиваясь к каждому, видимо уже потеряв надежду найти того, кого искала.
Папа очень точно выбрал позицию: мы увидели даже морду пробегавшей мимо собаки, с безумными, полными отчаяния глазами. Тоскливый взгляд ее ни на ком не останавливался и в то же время ловил взгляды каждого встречного. Клочья свалявшейся шерсти висели на худых боках.
Мне стало ужасно жалко эту собаку, я невольно спросил:
– Кого она ищет?
– Ясно кого, хозяина, – ответил папа. – Только это не «она», а «он». Проследите за ним.
– А как его зовут?
– Говорят, Неро… Его тут на вокзале уже приметили: ни дежурные, ни милиционеры не трогают: сочувствуют, – может, все-таки найдет своих…
Неро мелькнул на привокзальной площадке и побежал вдоль шестой платформы, от которой, как сказал диктор, должна была отходить электричка в сторону Загорска.
Папа взял меня и Павлика за плечи и поставил так, чтобы вдоль состава нам была видна вся электричка.
Облезлый бок худого, как скелет, Неро мелькнул впереди. Собака, улучив минуту, вскочила в вагон. Двери захлопнулись, поезд тронулся.
– Куда это он поехал, дядя Петя? – спросил Павлик.
– Кто его знает? Я ведь сказал: хозяина ищет. А где ему выходить, только он знает. И ведь помнит, с какой платформы на какую перебегать, на какой поезд садиться.
– Дядя Петя, давайте возьмем Неро себе! Почему его до сих пор никто не взял?
Конечно, Павлику легко было говорить: дома у него нет ремонта, а есть нормальная «семейная жизнь».
– Говорят, брали, – ответил папа. – Да только никто ему не нужен. И цепи и веревки – все рвет и убегает. Ему хозяин нужен. Маршрут-то, видно, точно отработал. Он его знает, по нему и ездит… А хозяева, говорят, уехали совсем.
– Да как же ее бросили? Почему с собой не взяли?.. – Я едва сдерживался, чтобы не заплакать.
– Как, говоришь, бросили? – переспросил папа. – А вот садитесь в вагон, покажу, как бросают…
Мы сели в электричку, которая я уж и не помню до какой станции шла. Я и сердился на папу за его жестокие слова и в то же время понимал, говорил он правду: никто не заменит Неро его хозяина, как бы ни старались чужие люди его приютить.
– Кормят-то хоть его?
– Конечно, кормят. Кто кусок хлеба кинет, кто еще чего. Только эти куски-подачки ему не нужны. Какая уж тут еда, когда свои, самые любимые бросили…
Электричка тронулась, набрала скорость, и замелькали мимо окна вагона какие-то корпуса, трубы, заборы, дачи, станции с расходящимися стрелками путей. Звонко перестукивались на стыках колеса. Вагон потряхивало.
Вскоре электропоезд вырвался за пределы города, и потянулись вдоль путей оголенные перелески, начинающие облетать березовые рощи, из которых на первый план уже выступали темные ели.
Был еще октябрь, но холода в этом году начались что-то уж очень рано. Здесь, за городом, все уже готовилось к зиме. Кое-где заносило первым снежком черные поля, блестели под неярким небом лужицы, подернутые льдом, стыли деревья, неуспевшие сбросить летнюю роскошную листву. Теперь их насквозь продувало холодным осенним ветром. Вокруг было пустынно, студено, неуютно. Хотелось домой, к теплой печке, что в деревенском доме у дедушки, или хотя бы в московскую квартиру, к батареям, в которые, правда, еще не пустили горячую воду…
На одной из станций мы вышли на платформу. Ничего примечательного здесь не было. Лишь неподалеку виднелась большая свалка.
– Вот тут у них обычное место собраний, – сказал папа.
– У кого – «у них»?
И тут я понял, что можно было не спрашивать.
Стая голодных, одичавших собак, больных, грязных, обшарпанных, рылась в отбросах. Две собаки дрались из-за каких-то объедков. Черненькой шавке посчастливилось раздобыть то ли кость, то ли кусок заплесневелого хлеба. Трусливо поджав хвост, она подалась было с добычей в сторону, но не тут-то было. Сейчас же за нею погнались штук шесть здоровенных, одичавших от голода и холода псов.
Какой-то эрдель налетел на шавку, сбил ее с ног и только завладел добычей, как подоспели остальные, и поднялась такая свалка с визгом, рычанием, воплями, что хоть уши затыкай.
Дравшиеся собаки отскочили друг от друга, в середине остался самый здоровенный пес. Весь ощетинившись, он к самой земле пригнул голову, как будто хотел сказать: «Мое!» Остальные злобно рычали на него, но подойти боялись. Издали завистливо тявкали дворняжки.
– Ай-яй-яй, ай-яй-яй, ай-яй-яй! – все вопила обиженная шавка, унося ноги подальше от места побоища.
– Ну вот, – сказал папа, – дома у вас «Собачье царство», двор, где, как говорит дядя Коля, дамочки с накрашенными коготками пуделей водят. А здесь – самый настоящий «собачий капитализм»: кто сильнее, тот и прав.
– Да откуда их столько?
– А со всех окрестных дач… Весной у каждой этой собаки был хозяин. Любили этих псов, ласкали, давали вкусные кусочки. Осенью хозяева разъехались, а собак бросили. Гаже такой подлости быть не может. Я бы таких, с позволения сказать, «людей» по всей строгости закона судил как предателей.
– Куда же им теперь?
– Отлавливают их и для питомников, и для опытов в институтах. Так ведь это не жизнь!..
– Лучше бы вы их нам не показывали, дядя Петя, – искренне, со слезами на глазах сказал Павлик. Он очень любил спокойно жить и не любил расстраиваться.
– Пап, давай хоть по одной собаке возьмем, – предложил я.
– Разрешите, дядя Петя! – подхватил и Павлик.
– Их тут десятки, – ответил папа. – Двух возьмем, а как остальные?
Мы шли обратно к станции, а в ушах все еще стояли визг и вой, злобное рычание дерущихся из-за отбросов собак.
– Все дело в том, – сказал папа, – что у каждой животины, особенно такой умной, как собака, должно быть свое дело. Возьмите даже комнатную, и та не хочет быть игрушкой: чуть где стукнет, брякнет, сразу: «Гав! Гав!» – дом сторожит. Я уж не говорю об ищейках, пограничных собаках, санитарах, о сенбернарах – спасателях в горах, например… Когда собаку держат для дела, это понятно. Но вот зачем дамочки пуделей на веревочках водят, понять не могу… У них ведь все для декорации, чтобы себя поинтереснее подать: вроде бы гарнир, пусть даже собачий, с кудельками…
– У одинокого человека должен быть хотя бы четвероногий друг, – сказал я назидательно, вспомнив, как говорили в «Собачьем царстве» такие дамочки «с крашеными коготками».
– Только этого четвероногого друга не должна бросать какая-нибудь двуногая скотина, – зло сказал папа.
Я промолчал, потому что паиа, хоть и говорил резко, но по сути был, конечно, прав.
– А теперь поедем на стройку… – с каким-то недосказанным смыслом добавил он.
– А то будет совсем темно, – сказал Павлик, которому, видно, очень хотелось поскорее уехать отсюда.
– А в темноте оно будет лучше видно, – совсем уж непонятно ответил папа. – С этой станции рабочий поезд идет по окружной дороге, довезет нас до места… Давайте-ка повнимательнее, не свалитесь под эстакаду…
Поезд подошел к платформе, и мы вошли в вагон.
Всю дорогу до нового папиного микрорайона мы с Павликом молча смотрели в окно на мелькавшие мимо деревья с облетевшими листьями. Папа молчал. Молчал и Павлик. А я сидел и думал, что через какой-нибудь час мы будем в тепле, поужинаем, напьемся чаю с вареньем и вафлями, а бездомные псы должны будут искать где-то убежище под дождем, ночью, голодные и холодные… А Неро?..
Поезд все шел и шел по какой-то окружной ветке через подмосковные леса. Реже стали попадаться дачи, чаще – новые поселки. Башни из стекла и бетона возвышались над деревьями, поднимались и на десять и на двенадцать этажей, посматривая на все вокруг… Наверняка какие-то из этих домов строил и мой папа…
Стало незаметно темнеть. Когда мы вышли со станции, куда приехали, наступили уже сумерки. Мы шагали мимо каких-то сваленных грудами бетонных плит, проводов, арматуры, направляясь к огромным домам, узким и высоким, поставленным стоймя, чтоб меньше занимать земли, словно это были спичечные коробки, только в тысячу раз больше.
Возле одного из домов лежали бетонные блоки с замысловатыми углублениями и выступами. Здесь папа остановился.
Он достал из кармана две палочки толщиной с большой палец.
– Что это? – спросили мы с Павликом.
– Глава из моей диссертации, – ответил папа.
– Вот эти палочки?
– И вот эти бетонные блоки… Присмотритесь… Кстати, это не «палочки», а модель замка сруба, какие уже сотни лет плотники рубят на Руси.
Я присмотрелся и увидел, что в конце одной палочки был сделан прямоугольный запил, а в конце другой – в полукруглой выемке – прямоугольный выступ, точно по ширине запила.
Папа вложил в выемку палочку с запилом и поставил их под прямым углом друг к другу. Запил точно сел на выступ.
– Прижмет сверху бревнами, – сказал папа, – и весь сруб никуда не денется… А теперь смотрите сюда, – он показал на бетонные блоки.
Только сейчас, приглядевшись, я увидел, что выступы на одних блоках точно совпадают с выемками на других, а вместе они напоминают «замок» в папиных палочках. Сложи из этих бетонных блоков угол дома, и тоже – «никуда не денется»…
– Но ведь ты еще не защитил диссертацию, а тебе уже и блоки сделали? – с удивлением спросил я.
– Опытная партия… Экспериментальный монтаж… Прежде чем защитить, надо проверить.
Я заметил, что папа был сейчас таким же оживленным и даже радостным, как в ту бессонную ночь, когда рассказывал мне о домах-теремах.
Я слушал своего папу и поглядывал на Павлика: понимает ли он, с каким человеком приехал сюда?
– Ну ладно, – сказал папа. – Что касается защиты, тут и радости и горести – все впереди. Есть у нас еще одно дело, уже по вашей теме…
Мы пошли дальше по стройплощадке, перелезая через какие-то трубы, завалы битого облицовочного кирпича, тюки стекловаты.
Остановил нас папа возле огромных мусорных ящиков, тех, что по утрам забирают и увозят грузовые машины. Стало уже совсем темно, и я, честно говоря, не понимал, зачем папа привел нас сюда.
– Смотрите! – указал вдруг папа направо.
Мы с Павликом оглянулись. В темноте за мусорной кучей сверкнули два зеленых огня.
– Что это? – вскрикнул Павлик.
– А теперь туда!..
Мы повернулись в другую сторону.
Перед нами было уже шесть парных огоньков. Между каждой парой расстояние небольшое: два огонька ладошкой прикроешь, но огоньков становилось все больше. Они передвигались исчезали, появлялись снова.
– А теперь вон туда!..
Мы подняли головы и увидели уже не пары, а десятки таких же зеленоватых светящихся точек, вдруг возникавших в темноте, приближавшихся к нам и удалявшихся от нас. В это время раздался невероятный визг и рев, шипение и фырканье, как будто кого-то резали, а это ему не нравилось. Визг разделялся на два голоса: один устрашающе завывал басом, а второй коротко подавал сигналы тоненьким голоском.
Я и Павлик облегченно рассмеялись.
– Так это же коты… Дерутся… – сказал Павлик.
– Правильно, коты, – подтвердил папа. – Но их здесь сотни, этих котов и кошек, и все бездомные. От них всякая зараза, болезни, да и самим несладко по помойкам горе мыкать, зиму зимовать…
Я оглянулся и мне стало жутковато: теперь уже со всех сторон смотрели на нас из темноты зеленоватые огоньки. С каждой минутой их становилось все больше.
– А вдруг это не кошки, а волки, – предположил Павлик. – Почему их так много? Чего они от нас хотят?
– Хозяев ищут, – жестко сказал папа. – Услышали голоса и сбежались. Строим мы много. Каждый год тысячи семей получают жилье. Так вот какая-то умная голова придумала обычай: пускать сначала в квартиру кошку, а потом уже и самим въезжать. Кошку пустят, она «обживет» квартиру, ее тут же и выгонят…
Мы с Павликом посмотрели друг на друга, потому что подумали сразу об одном и том же.
– Помнишь?
– О чем это вы? – спросил папа.
– Тетя Клопа и еще другие женщины носят еду бездомным кошкам к подвалу нашего дома, – сказал Павлик.
– А бабушка с Клавдией Ивановной на Преображенке тоже, – добавил я. – Они там толпой сбегаются, а в подвалах на теплых трубах отопления зимуют.
– Ну вот видите, есть все-таки добрые люди, но это же единицы.
– Мы тоже единицы, – сказал Павлик. – И я кошкам еду носил, хотя люблю больше собак.
– А нужны единицы с нулями и не с двумя, а с тремя, четырьмя, да еще такие, чтобы по-государственному думали о живых существах: у каждой домашней животины должен быть настоящий хозяин…
– Пойдемте отсюда, дядя Петя! – несмело попросил Павлик.
Я молчал, хотя мне тоже было невмоготу.
– Ну вот, теперь можно идти, – сказал папа, – если уяснили, что тут происходит…
Подавленные и расстроенные, мы двинулись по тропке, направляясь к автобусной остановке.
С чувством облегчения и какой-то смутной вины, что у нас есть дом и тепло, вкусная еда и ласка родных, – вскочили мы в освещенный автобус и даже вздохнули, словно избавились от кошмарного сна.
Здесь была жизнь, электрический свет, люди, привычно попахивало бензином, выхлопными газами… А позади остались в темноте сотни бездомных голодных кошек…
На одной из остановок вышли из автобуса, спустились в метро. До самого дома ехали молча. Сначала проводили Павлика, потом вошли с папой в нашу разгромленную квартиру.
– Давай спать… – предложил я папе, но, когда мы разделись, долго еще никак не мог уснуть. Передо мной стояли тоскующие глаза худого, в клочьях свалявшейся шерсти Неро. С визгом и страшным рычанием дрались собаки на свалке. Со всех сторон из темноты надвигались горящие глаза кошек…
Все как прежде
Вторую неделю мы с мамой живем у бабушки. Папа уехал в командировку, а может, и не уехал, но уже двенадцать дней я не вижу его.
Дома идет ремонт. Дядя Коля его уже заканчивает, скоро позовет нас в чистую, красивую квартиру. Квартира-то красивая, а вот дела в нашей семье… Если бы папа и мама не поссорились, папа наверняка не уехал бы. Может, он и не уезжал, а, как намекнул дядя Коля, ночует иногда в стройконторе, а иногда дома. Но почему папа не хочет встретиться со мной? Я-то с ним не ссорился?
Мама с того самого дня не улыбается. Ходит, как сказала бабушка, «будто в воду опущенная». Сейчас мама в школе, бабушка ушла в магазин, я сижу у окна в бабушкиной комнате, делаю уроки, смотрю на улицу, по которой, отворачиваясь от осеннего ветра, торопливо шагают куда-то одетые по-осеннему прохожие. Грустные мысли лезут мне в голову.
Я уже перестал надеяться, что Васька не задохнулся в дыму, когда у нас сгорело одеяло, что он сумел куда-то спрятаться или откуда-нибудь опять забежал в свою норку под мойкой в кухне… Но планку-то под мойкой мы с папой прибили!.. А лучше бы ее и не прибивать…
На всякий случай я иногда заходил к работавшему у нас дяде Коле, потихоньку от всех раскладывал в кухне возле мойки и в комнате у папы кусочки съестного: мелко нарезанные яблоки, колбаску, хлеб, чищеную морковку, сыр. Но никак не мог понять, то ли дядя Коля выметает все мое угощение, то ли его находит кто живой?.. А вдруг Васька?..
Мама даже заинтересовалась, с чего это я зачастил домой? И решила, что я или к Павлику бегаю, смотреть рыбок или попугаев-неразлучников, или захожу к дяде Коле навестить попугая Жако. Мама просто не знала, что моего Жако у дяди Коли уже нет. Тетя Маша тут же «сплавила» его за пятерку Жизнерадостному Серене. Теперь Сереня, как только выпьет и сам уже не может ругаться, с удовольствием слушает моего Жако, поддакивает ему, одобряет… В общем-то Жако пристроен… Но не для того же он родился таким красивым, чтобы в запущенной комнате всякими скверными словами пьяного Сереню ублажать…
И вот уже три дня, как дядя Коля закончил ремонт, а это значило, что всем моим надеждам пришел конец: последнюю неделю дядя Коля покрывал наш паркет ужасно вонючим лаком, таким ядовитым, что не только маленький хомячок, а и огромный слон там задохнется, даже если выставит свой хобот в открытую форточку и будет дышать чистым кислородом из Тимирязевского лесопарка.
Не в силах избавиться от этих грустных мыслей, я все смотрел и смотрел на улицу, наблюдая за прохожими.
Пробежали, толкаясь и разговаривая, какие-то школьники. Ранцы у них за плечами – наверняка первоклашки…
Какой-то толстый парень остановился напротив моего окна, машет руками, как будто делает зарядку. Вот тупарь! Кто же делает зарядку на улице в такую погоду?.. Постой-ка! Так это же Павлик! Павлик Бояринцев! Мой лучший друг, неизвестно как попавший в эти далекие края.
– Ура! Павлик пришел! Павлуха к нам пришел! – заорал я, взбираясь на подоконник. Какое-то предчувствие подсказывало мне, что не зря же он появился перед окнами бабушкиной квартиры.
Я открыл форточку и закричал во весь дух:
– Павлик! Павлуха! Ты чего там стоишь? Забыл, где я живу? Давай сюда! Первый подъезд, второй этаж, квартира сорок!
Павлик увидел меня, заулыбался и даже махнул мне рукой, но идти ко мне в первый подъезд на второй этаж отказался.
– Ты иди! – крикнул он. – Да поскорее!
Павлик все оглядывался на мои окна, направляясь за угол, где у нас была троллейбусная остановка. Вот он скрылся из вида, потом еще раз выглянул и снова нетерпеливо махнул рукой.
Чего это он там прячется?
Я схватил шапку, замотал шею шарфом, накинул на плечи куртку и со всех ног бросился на улицу.
У троллейбусной остановки за углом с ходу налетел на Павлика, который как будто нарочно ждал меня здесь.
– Здоров. Ты чего прячешься?
– Привет, привет! – ответил Павлик и загадочно улыбнулся. – А чего я прячусь – секрет, – сказал он.
И тут я почувствовал, как кто-то сзади взял мою голову большими ладонями. Я обернулся и замер от удивления. Передо мной стоял папа и улыбался.
– Ура!.. Папка!.. Папа приехал! – завопил я во все горло. Павлик мне помогал.
– Тихо вы! – весело улыбаясь, остановил нас папа. Он протянул нам с Павликом по кульку конфет.
– Ты надолго приехал? Опять не уедешь? А объект тебе к новому году сдавать?
– Надолго приехал, – успокоил меня папа. – И объект мне к новому году сдавать…
Павлик в это время запихнул конфету в рот и сказал:
– Поехали ближе к дому, а то мне еще уроки учить.
– Ладно, поехали, – согласился папа. – Раз уж Павлик со мной сюда приехал, давай и мы его проводим. Заодно в Тимирязевском лесопарке погуляем… Да!.. Совсем из головы вон! Тебе же, наверное, тоже надо уроки учить?
– Нет, пап, я уже почти выучил! Я так по тебе соскучился!
– Почти, говоришь? – переспросил папа. – Ладно… Семь бед, один ответ… Расскажи лучше, как живете, как мама?
– Живем ничего… Мама работает… – вздохнув, совсем как мама, ответил я.
– В Париж не собирается? А то, может, в Лондон?.. Или к ней кто-нибудь из Парижа прикатил?
– Что ты, пап? Какой Париж?.. Мама целыми днями в школе: то педсовет, то предметная комиссия, то родительское собрание… А то кто-нибудь из учеников чего-нибудь натворит. Попробуй удержи в узде этих архаровцев! Так на головах и ходят…
– Это верно. В узде держать надо, – согласился папа.
Как раз в это время подошел троллейбус, мы сели в него, взяли билеты и даже удачно заняли с Павликом места возле окон: он впереди с каким-то чужим дядькой, а я – на одно сиденье подальше, но зато рядом с папой.
После троллейбуса мы спустились в метро, а потом долго ехали еще на трамвае до самой конечной остановки, откуда рукой было подать до нашего дома. Здесь уже у трамвайного кольца проходила линия электрички, за линией начинался огороженный сеткой на бетонных опорах Тимирязевский парк.
Это был наш парк, наш район. Через каких-нибудь пять – десять минут мы могли бы попасть домой в теперь уже отремонтированную квартиру. Я смотрел на папу и ждал, что он скажет. Но папа ничего не говорил. Сойдя с трамвая, он полез в карман за сигаретами и закурил.
– Ну, я пошел, – сказал Павлик. – Чао!..
Ему, конечно же, надоело ждать, пока мы с папой что-нибудь придумаем.
Папа затянулся, посмотрел вслед Павлику и предложил:
– Давай немножко погуляем по лесу. Давно мы с тобой не гуляли…
– Давай, – охотно согласился я, хотя знал, что за прогулку еще больше попадет, чем за то, что без спросу ушел из дому. Ни мама, ни бабушка не знали, где я и что со мной.
Мы пересекли насыпь, вошли в парк и поплелись по дорожке, усыпанной пожухлыми листьями, источавшими волнующий, ни с чем не сравнимый запах осени. Папа жадно курил и все о чем-то думал. Я ему не мешал…
Осмотревшись, я заметил, что лес, хоть и осенний (поднимался он вокруг нас до самого неба), а живой… Над верхушками деревьев кружатся и орут вороны, перепархивают через поляны воробьи и синички, в зарослях лещины на земле виднеются целые города мышиных норок. Пожалуй, не мышиных, а каких-то зверьков побольше… Кто там живет? Кроты? Скорее всего, землеройки…
Вдруг над нами кто-то громко зацокал. Сверху посыпалась шелуха от сосновой шишки. Я поднял голову. Так это же белка!.. Точно, белка! С ветки на ветку прыгнула, на лапки припала, мордочку вниз свесила я смотрит блестящими глазками. А глаза у нее по сторонам мордочки. На ушах кисточки, пушистый хвост торчит кверху трубой.
Белочка вдруг стала припрыгивать на месте и цокать, дескать, обратите на меня внимание.
– Пап, смотри, белка…
– А? – спросил папа, как будто минуту назад был где-то далеко и только сейчас вернулся.
– В самом деле, белка, – сказал он.
Папа наклонился, поднял с дорожки два камешка и постучал ими друг о друга. Белка тут же стала спускаться вниз. Папа порылся в кармане и протянул ей то ли сухарик, то ли орех. Белка схватила прямо с руки угощение, уселась на ветке, распушив над собой хвост, стала грызть подарок. Вниз так и полетели кусочки скорлупы.
– Пап, а у меня возьмет?
– Почему же нет? Они здесь людей не боятся…
Я тоже поднял камешки и постучал ими друг о друга. Белка сейчас же подбежала ко мне по ветке и свесила любопытную мордочку, подрагивая пушистым хвостом, как будто спрашивала: «Что дашь?»
Я ей протянул конфету, которую берег для Васьки, если он найдется, но белка обиделась на меня и конфету не взяла, а, припадая на передние лапки и припрыгивая на месте, сердито зацокала, как будто хотела сказать: «Большой, а глупый, не знаешь, чем угостить».
– Ты ей предложи орех, – сказал папа и протянул мне на ладони несколько орехов фундук. – Я их давно припас, чтоб прийти с тобой сюда.
Белка моментально увидела, что за богатство у папы на ладони. Она тут же подбежала к нам по ветке. Я протянул ей орех, она схватила его, отбежала к стволу дерева, села и принялась быстро-быстро грызть теперь уже не папин, а мой подарок. Только шелушинки от скорлупы, кружась и ныряя в воздухе из стороны в сторону, полетели вниз.
И тут мне пришла в голову простая мысль. «Так вот же он, настоящий зверушник! Держи тут хоть тысячу хомяков! Хоть десять тысяч белок!.. А в конце этого парка есть еще огромный пруд. Такой большой, что по нему даже спасательный катер ходит!.. В этом пруду вполне можно держать кашалота с его женой кашалотихой и их маленьким кашалотьим сыном. Всем места хватит! Живите, пожалуйста!.. А в лесу можно будет развести не только барсуков и диких кабанов, но и зебр, и медведей, и лосей, и слонов, и даже тигров! Не то, что там белочек или хомячков! Ребята сюда со всей Москвы будут ездить! Зверушник наш будет почище, чем московский зоопарк, где в выходной день и повернуться негде».
Я только хотел рассказать папе о таком удивительном открытии, как позади нас раздался пронзительный девчоночий крик:
– Здесь они! Идите сюда!..
Кто-то пробежал по соседней дорожке, среди кустов мелькнули длинные голенастые ноги в красных рейтузах.
– Наташка!.. Пап, слышишь? Тети Клопина Наташка!
Кто-то ей ответил, но я не расслышал кто, потому что как раз в это время сам говорил.
– Откуда она узнала, что мы здесь?
– Наверное, ей Павлик встретился и сказал, – тоже прислушиваясь, как-то настороженно ответил папа.
– Предатель!
«Теперь Наташка пожалуется тете Клопе, та скажет маме, мама – бабушке и пойдет канитель…»
– Пап, пошли отсюда: застукают!
Я потащил папу за руку в глубь леса.
– Да, да, пошли, – сказал, оживившись, вдруг папа. Он бросил и затоптал в траве папиросу. Почему-то даже немного побледнел и потер ладонями лицо, как будто влез в паутину.
– Пойдем, – повторил папа и даже взял меня, как маленького, за руку, но повел не в глубь леса, а совсем в противоположную сторону, как раз туда, где кричала Наташка.
– Куда же ты?
– Пойдем, сынок, пойдем, – сказал мне папа успокаивающим голосом, но я слышал, что сам-то он очень волновался.
Едва мы, продираясь сквозь кусты, переступили канаву и вышли на дорожку, чуть ли не нос к носу столкнулись с… мамой и Наташкой!
Наташка, как гусенок лапчатый, в своих красных польских рейтузах, румынском белом пальто и вьетнамской шапочке, не только стояла рядом с моей мамой, она обнимала мою любимую маму! И мама тоже обнимала ее, а Наташка сияла, как будто не нас нашла, а золотые россыпи!
Я почувствовал, что корням моих волос стало жарко, а кепка сама приподнялась на голове. То Наташка бегала вокруг моего папы, а теперь и за маму принялась?
Я – ощетинился…
Мама смотрела на нас серьезно, но глаза у нее сами по себе стали смеяться. А что тут смешного?.. Я оглянулся на папу.
Папа от неожиданности тоже стоял как вкопанный. Надвинув кепку на лоб и сузив глаза, он смотрел на маму, как из-под моста, – вот-вот скажет: «Отдай кошелек!»
Вид у нас был довольно общипанный. Прямо скажем, не очень приглядный вид… Но о каком виде можно говорить, когда в нашей семье «катастрофа» и последнюю маму отбирает Наташка!
– Господи!.. Горе вы мое! – неожиданно добрым голосом сказала вдруг мама, как будто взяла и отпустила туго натянутую пружину. – Надо же такое! – продолжала она. – Два мрачных типа скитаются по дремучим лесам и домой не идут. Их, видите ли, надо приглашать…
От этих слов папа даже вздохнул, но я не поддался.
– Ну куда вы запропастились! – сказала мама. – Там уж Николай Иванович извелся весь!
– Что? – переспросил папа.
Его, как и меня, наверняка поразило то, что мама разговаривала с ним «прежним» голосом, как будто не было в нашей семье никакой «катастрофы».
– Квартира, говорю, готова, – повторила мама. – Николай Иванович ждет…
– Да, да, идем, – словно спохватившись, хриплым вдруг голосом сказал папа.
Наташка, не отпуская маму, запрыгала вдруг как ненормальная. Мы направились к выходу из лесопарка. Мама и папа оказались впереди, и я не поверил своим глазам. Папа был в телогрейке, а мама не только взяла его под руку, но даже прижалась головой к его плечу. От такой картины я только рот разинул и так с открытым ртом шел, раздумывая о жизни взрослых: «То мама телогрейку не признавала, а теперь сама ласкается…» Но у выхода из парка я все же догнал маму и, придержав ее, пошел рядом, пропустив вперед и папу и Наташку. Я нарочно замедлил шаги, чтобы высказать ей свою обиду:
