Текст книги "Снежный ком"
Автор книги: Анатолий Чехов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 25 страниц)
Снежный ком
Дядя Коля стоял на табуретке и длинной кистью водил по потолку, покрывая его белой краской.
Мы с Павликом, затаив дыхание, следили за каждым его движением. Потолок становился ровным и чистым, жемчужно-белым, как экран в кино. Очень нам нравился и сам дядя Коля в фартуке и легкой рубашке с длинными рукавами, на которой можно было рассмотреть брызги от всех красок, какие только есть на свете.
Работал он в пилотке, свернутой из газеты. И до того она ладно была сложена, что ее вполне можно было бы надеть и на прогулку в парк.
Наконец-то дядя Коля оторвался от работы, покосился в нашу сторону.
Чего смотрите? Научиться охота?
– Хорошо-то как у вас получается! – восхищенно сказал Павлик.
– Раз сто сделаешь, на сто первый будет хорошо, – ответил дядя Коля.
– А сто раз было плохо? – удивленно спросил я.
– Ну какие же сто? Может, раза два вышло не очень ладно, а потом и пошло, и пошло…
– Нам бы так, – вздохнул Павлик.
– Ну так в чем дело! Учись! Тащите вон из кухни ведерко с клеем, а у той стены стелите газеты, раскатывайте обои…
И мы с Павликом – раз-два, живо притащили клей, расстелили газеты и стали раскладывать на них вниз рисунком обрезанные с одной стороны полосы обоев.
Дядя Коля принялся намазывать их клеем. Намажет полосу, возьмет ее за один конец, поднимет руки выше головы и опустит, плавно двигая руками то к себе, то от себя. Она и ложится «волной», вроде как гармошкой без резких сгибов. Еще не приклеив к стене первую полосу, он тут же принялся мазать вторую.
– А для чего вы так делаете? – спросил Павлик.
– Клею-то надо в бумагу впитаться? Хорошо проникнет, лучше к стенке пристанет. А если только намажешь и сразу клеить начнешь, так все пузырями и пойдет… В каждой работе своя тонкость есть… А вы чего это сегодня такие скучные?
Я опустил голову, Павлик пояснил:
– У него Васька пропал. И другой хомячок тоже.
– Уж не тот ли Васька, что мне на голову свалился?
– Нет, на вас – Павлик…
– Ну это все равно. А вы не горюйте. Если еще на кого свалится, вам же и принесут, больше некому. А с чего это они пропали?
– Я в дыму ногой банки задел, они выскочили и убежали.
– Банки убежали?
– Нет, хомячки.
– А дым откуда взялся?
– Пожар был, папа одеяло прожег.
– Эк его угораздило! С чего это он вздумал одеяло прожигать?..
Дядя Коля спрашивал, как будто ничего не знал ни о нашем пожаре, ни о пожарных, а сам приходил с пострадавшими от огнетушителя порядок наводить.
– Папа ночь не спал, писал диссертацию, – пояснил я. – Под утро только и уснул с папиросой. Вот одеяло и прожег.
– Хм… Раньше за ним такого не замечалось, чтоб по ночам диссертации писать.
Мне показалось, что говорил он о диссертации, как о каком-то не очень приличном деле.
– Оно, конечно, ради прибавки жалованья теперь все пишут, – рассудил дядя Коля. – К делу там или не к делу, а все чего-нибудь один у другого перекатает, глядишь, и кандидата схлопотал. Оно и жить интереснее…
– Мой папа ни у кого ничего не перекатывает, – сказал я с обидой. – Он сам про деревянные кружевные дома пишет. Про те, что русские мастера без единого гвоздя строили.
– А вот за это твоему папе великое спасибо, – сразу посерьезнел дядя Коля. – Такую диссертацию давно пора написать. А то скоро и последнее растеряем, чему веками учились… Мы уж и забывать стали, что у каждого дома была не только своя личность, а и своя собственная, особливая душа… А теперь что? Захочешь иной раз душу дома поглядеть, ковырнешь бетон, а из-под него железные ребра торчат… Весь люд-народ сейчас в города ринулся, – продолжал рассуждать дядя Коля. – А в деревнях-то сколько простору! Заводи себе любую скотину, хоть коров, хоть хомяков. И здоровья куда больше набрали бы, да и народу бы побольше стало…
– Дядя Коля, а почему вы не в деревне живете?
– Ишь, подловил! – дядя Коля усмехнулся. – Потому что штукатурам да малярам там делов поменьше будет, чем, скажем, у нас в Москве. Так что, где мастеровой человек заработать может, там он и живет… Ну ладно, давайте рассказывайте, как там дальше у вас клубок разматывался…
Пришлось рассказать обо всем, что у нас произошло. Когда я добрался до исходной точки, из-за чего у нас Васька под мойку забежал, дядя Коля меня остановил.
– Погоди, я же сам помню, как эту мойку ставил! Еще велел твоему папе все щели под ней заделать. Планку-то хоть прибили тогда?
– Дядя Коля, ну как вы не понимаете? В том-то и дело, что не прибили! Сначала папа, а потом я, когда родился… То планки не было, то гвоздей, то молотка…
– Это ж сколько годов-то прошло? – почесывая подбородок, прикинул дядя Коля. – Да уж наверняка поболе дюжины… Тебе-то двенадцать?.. В год по планке приколачивать, и то всю мойку можно доверху заколотить… Вот тут-то она, ребята, собака и зарыта.
Дядя Коля был, конечно, прав. Если бы мы вовремя прибили планку под мойкой в кухне, не было бы тех неприятностей, которые уже случились и которые нас еще ожидали.
И тут я решил задать вопрос, на который даже папа затруднялся ответить.
– Дядя Коля, – спросил я, – а вы хотели бы стать английской королевой?
– Чего?
От неожиданности дядя Коля вытянул шею и даже мазать кистью перестал.
– Ну это… – сказал я, – английской королевой хотели бы стать?
– А какого лешего я в том королевстве забыл? Мне и дома хорошо…
Дядя Коля смотрел на меня подозрительно.
– А кашалотом? – спросил я.
– Ну ты, парень, того-этого, не заговаривайся. Еще обормотом обзовешь…
– Я не заговариваюсь, дядя Коля…
Нет, никто не хотел вместе со мной подумать, кем же лучше быть, кашалотом или английской королевой? Мне же эта задача не давала покоя с того самого дня, когда я увидел по телику, как английская королева открывала прошлую олимпиаду в Монреале. А кашалот как раз в это время проглотил английского матроса с китобойного судна. Об этом я прочитал в журнале «Катера и яхты». Потом его спасли, этого матроса, и оживили… Только кашалота жалко, потому что ему разрезали живот…
– Ну так как, дядя Коля? – теряя последнюю надежду, спросил я.
– Чего?..
– Насчет кашалота…
– Тьфу!.. Мне бы твои заботы! – только и сказал дядя Коля и еще некоторое время подозрительно на меня посматривал.
Выручил меня Павлик, ловко переменив разговор.
– Дядя Коля, – спросил он, – а вы с Жизнерадостным Сереней дружите?
– А кто ж с ним будет дружить?
– А почему?
– Так он же – законченный алкоголик! Лет десять уже обретается на свалке истории.
– На какой свалке?
– А там, где все отбросы…
– А тети Клопина Наташка его к себе в папы приводила.
– Эх-хе, – неожиданно погоревал дядя Коля. – когда своего папы нет, и алкоголика приведешь… Девчушка-то неплохая, а вот ей и матери, Клеопатре, значит, в жизни не повезло: свой не лучше был…
– Так тетя Клопа прогнала Сереню, – сказал я. – Он даже с лестницы съехал.
– Правильно сделала.
– А Наташка опять все по дворам ходит, пап ищет, – вставил Павлик.
– Малышка, несмышленыш… Где ж их возьмешь? Они и захудалые на дорогах не валяются. А хорошие, так тем более…
Щелкнул замок входной двери, вошел папа.
– Ну вот, как раз кстати, – приветствовал его дядя Коля. – Давай, переодевайся во что старое, будешь мне полосы подавать, а я начну клеить.
– Сейчас. Только с ребятами разберусь в одном деле, – ответил папа. – Попугай-то ваш где?
Мы с Павликом невольно переглянулись.
– Ладно тебе с попугаем, – сказал дядя Коля. – Тут и кашалотов и английских королев навалом… Клей высыхает. Эвон сколько полос заготовил!.. Маша моя сегодня в ночь дежурит. Помогать некому. Так что ты кстати пришел… Ребята, где у вас тряпка?
Ничего не ответив папе, мы со всех ног бросились подавать дяде Коле тряпку, что оставила нам для этого дела мама.
– Ну ладно, – сказал папа. – Раз уж намазал, будем клеить… А насчет попугая тоже не мешает до сути дойти.
Мы с Павликом и тут промолчали: знал бы он, что Жако уже у бабушки, досталось бы нам на орехи.
Папа надел «рыбацкие» брюки, старую рубашку и стал подавать дяде Коле сложенные волнами полосы обоев. Дядя Коля быстро и ловко наклеивал их на стену. Я и Павлик готовили им новые куски, раскатывали рулоны на полу. Некоторое время все четверо работали молча.
– Слышь, Петр Яковлич, – сказал дядя Коля. – Приметил я, ребята животин разных любят. Хомячки у них были, о собаках убиваются, попугая, говоришь, купили… Свозил бы их на стройку в наш новый микрорайон, показал бы, как там и чего… Одно дело Птичий рынок, и совсем другое, как оно в жизни бывает…
– А ведь это мысль, – немного подумав, согласился папа. – Только не слишком ли круто будет?
– В самый раз, – заверил его дядя Коля. – Не маленькие…
– Разве что мать будет против, – предположил папа.
– А у нее сегодня родительское собрание, она поздно придет, а завтра рано уйдет, – поспешил я успокоить папу. Мне тоже не хотелось, чтобы они опять поссорились.
– Па, возьми нас с собой в микрорайон!
– Возьмите, дядя Петя! – взмолился и Павлик.
– А ты что голос подаешь? – осадил его папа. – Спроси сначала у своих родителей, потом уже «возьмите».
– Я сейчас! Они позволят!.. Слав, я быстро!.. А вы нам всю стройку покажете?
– Покажу и стройку, – как-то неопределенно сказал папа, как будто это было не самое главное, ради чего мы собирались ехать.
Павлик умчался домой, мы остались втроем.
Я продолжал раскатывать рулоны обоев, резать их на куски и раскладывать «лесенкой», папа подавал намазанные клеем полосы дяде Коле, дядя Коля выравнивал их на стене, тер тряпкой.
– Слышь, Яковлич, – окликнул папу дядя Коля. – Парень-то твой чего говорит. Вроде Клеопатрина Наташка Сереню-алкоголика себе в отцы вербовала.
– Как это? – с удивлением глянув на меня, спросил папа.
Я рассказал ему все, что произошло на лестнице, когда тетя Клопа крикнула: «И чтоб ноги твоей больше не было!», а Жизнерадостный после этого на собственном хребте съехал по ступенькам. Рассказал и о том, как я пытался подарить Наташке свое самое дорогое богатство – мятные жвачки-подушечки, а она поддала мне снизу по руке, и все разлетелось…
Неожиданно папа улыбнулся и потрепал меня по макушке. У него даже глаза потеплели.
– Молодец, сынок, – сказал он.
– Почему, пап?
– Сердце у тебя доброе. Хотя, конечно, мятными подушечками папу не заменишь.
– Сердце-то доброе, – разглаживая тряпкой стену, сказал дядя Коля, – а только доброта – она хуже воровства.
– Ты хотел сказать, не «доброта», а «простота»? – поправил его папа.
– Одна хрен, – возразил дядя Коля. – На одном добром десять недобрых ездят.
– Ну, это не скажи…
– А то я не вижу, как твоя Людмила на тебе катается? Только что веревки из тебя не вьет.
– Ты что ж это, на домашний бунт подстрекаешь? – спросил папа. – С Милой у меня бывают сложные отношения по части ее пристрастия к «тряпкам», но она пока что со мной считается…
– Как хомут с мерином, – проворчал дядя Коля.
– Слушай, Николай Иванович! – уже не на шутку обиделся папа и покосился в мою сторону.
– А чего, Николай Иванович? – строптиво ответил тот. – Твое дело конченое, а он еще молодой, пускай на ус мотает, вывод делает. Вот, к примеру, я!.. Александр Македонский как говорил?.. Идешь к женщине – бери плетку!.. Я свою Марью во как держу! – дядя Коля стиснул жилистый кулак, весь выпачканный клеем и краской, и, сделав решительное лицо, добавил: – Не пикнет!..
Надо же было так случиться, что как раз в эту минуту раздался телефонный звонок. Папа подошел и взял трубку.
– Да… Я… Сейчас позову. Положив трубку, сказал дяде Коле:
– Тебя. Легка на помине.
– Никак Марья?
– Она самая… Гремит. Что-то ты там натворил.
Дядя Коля молча уставился на папу.
– Ну чего смотришь? Иди, «пикай», а я послушаю… Александр Македонский…
– Ах, батюшки! – всполошился дядя Коля. – Кефирные бутылки забыл отнести и хлеба не купил. Ну, брат, сейчас нагорит! Ей же на дежурство!
Дядя Коля по-молодому слетел с табуретки и сломя голову бросился к телефону.
– Машенька… Машуня… – заговорил он ласково. – Это я, Коля…
Никогда еще я не слышал у него такого интеллигентного голоса.
Папа посмеивался. У меня же из головы не шла история с Наташкой и Жизнерадостным Сереней. Наконец я спросил папу:
– А тебе Наташку жалко?
– Конечно, жалко… Только ее горю трудно помочь… Ты бы хоть был бы к ней повнимательнее.
– А как?
– Ну дружил бы с ней. Кстати, я там конфет и вафель принес. Возьми и поделись.
– Я с бабами не дружу.
– Что, что?
– У нас мальчишки с девчонками не дружат. Тем более – с первоклашками.
– Можно и с первоклашкой дружить, быть ей старшим братом. Почему это у вас в школе такие отношения?
– А тебе дядя Коля уже сказал почему, – тут же нашелся я.
Папа с укоризной посмотрел на Николая Ивановича. Тот как раз, положив трубку на аппарат, бодро взбирался на табуретку.
– Уф, пронесло! – сказал дядя Коля. – Только и отбодался тем, что пообещал вечером всю посуду перемыть. А поссоришься, ни в жисть чекушку не купит.
– Ну-ка, повтори дяде Коле, что ты мне сказал, – очень спокойно предложил папа. Но я хорошо знал, что значит это спокойствие.
– Пап, я не могу пойти к Наташке, даже как старший брат, – сказал я и опустил голову.
Честно говоря, я уже нашел папин кулек и одну конфету положил себе в карман на всякий случай, если найдется Павлик или Васька. Мне очень не хотелось противиться папе, но я хорошо помнил все, что получилось у нас с Наташей. И как она мне карман оторвала да еще сзади поддала коленкой, да так, что я и «бабл гамм» проглотил, и как ударила по руке да еще и закричала: «Убирайтесь все от меня!»
– Ну так если ты не можешь пойти к Наташе, – строго сказал папа, – тогда, наверное, придется мне?
Я молчал, хотя мог бы сказать: «А с чего это я пойду, когда она при всех заявила: «Скоро твой папа будет моим папой!»
– О чем это вы? – спросил дядя Коля. – К Наташке, что ль, с конфетами идти?
– Да! К Наташе с конфетами! – твердо сказал папа и строго посмотрел на меня. – Если он сам не может переступить через свое маленькое самолюбие, значит, придется пойти мне.
И тут мою позицию неожиданно подкрепил дядя Коля.
– Не связывался бы ты, Яковлич, с Клеопатрой, – сказал он опасливо. – Она ж, гадюка, почище той самой царицы Тамары, что в теснине Дарьяла жила. Волосищи как огонь! Защекотит до смерти!
Я видел, что папа очень недоволен этим последним замечанием. Поэтому-то он особенно стоял на своем. Но и дядя Коля уперся:
– Не ходи, Яковлич! Коготок увязнет, всей птичке пропасть!
– Все дело в том, дорогой Николай Иванович, – уже с раздражением возразил папа, – что ребятам приходится подавать личный пример. Как говорится, сколько детей ни воспитывай, они все делают как взрослые.
Я умоляюще смотрел на папу. Ну что же он, разве не видит, что я уже «как баран» опустил голову? А это у меня с детства. Зачем настаивает?
Папа отсыпал из кулька в самодельный «фунтик» конфет, туда же положил вафли и вышел.
У меня стало тяжело на душе. И надо же было дураку затеять этот жалостливый разговор о Наташке! Уж кого-кого, а папу я вот как не хотел бы обижать! И как все нескладно получилось!..
Через некоторое время папа вернулся и принялся молча помогать дяде Коле клеить полосу обоев. Я, изредка посматривая на него, занялся очередным рулоном, и только сосредоточился на раскатывании обоев, как в замке заскрежетал ключ, входная дверь распахнулась, и мы все увидели на лестничной площадке бабушку с клеткой, завязанной платком.
Прямо с порога бабушка принялась отчитывать папу:
– Уж удружил так удружил, зятек дорогой! Спасибо тебе, разлюбезный! Такой подарок преподнес, всем на загляденье!.. То лодочный мотор дарил, то мотоцикл, а теперь еще и попугая-матерщинника?.. Да как ты посмел, бесстыжие твои глаза!.. Да я за всю жизнь такой стыдобушки не видывала!
– Во-первых, здравствуйте, Пелагея Тихоновна, – спокойно сказал папа. – А во-вторых, я знать не знаю, как этот попугай к вам попал.
– Да как же ты не знаешь, окаянный ты человек, когда мальчишка без твоего слова шагу не ступит! По твоей указке все и творит!
Папа смотрел на меня осуждающе, а я, даже не предполагая, что все так получится, стоял и молчал.
– Пришла я домой, – плачущим голосом продолжала бабушка, – открыла клетку… Тут, понятное дело, соседки мои, уважаемые женщины, Клавдия Ивановна, Анастасия Прокофьевна, пришли поглядеть, что за зверя внук бабушке принес. Сняла я платок, а этот, подлец разукрашенный, как начал и меня и моих подружек костерить, хоть святых выноси… Накинула на него платок, бегом к вам… В метро народу полно, давка. Дверью-то меня возьми и защеми, платок с клетки и сорвало. Так он, негодяй, хоть бы людей постеснялся! До следующей станции, пока дверь не открылась, всех подряд трехэтажным крыл!.. Ноги моей у вас больше не будет!..
Бабушка поставила посередине передней клетку и направилась было к выходу, но остановилась…
Входная дверь у нас была открыта, и я сначала услышал, что кто-то несется по лестнице вниз, а потом и увидел радостную, сияющую Наташку, ворвавшуюся к нам в коридор.
– Ой, дядя Петечка! Какое же вам спасибо! – закричала она еще с порога. – Мне даже папа никогда такие конфеты не покупал!
Наташка бросилась обнимать моего папу, и тут я увидел такое, что никому на свете никогда не увидеть.
Мне показалось, и я наверняка не ошибся, что нос у бабушки, которым она проверяла и продукты и какая будет погода, – превратился вдруг в длинный и тонкий хоботок, протянулся через весь коридор и в один миг не только обнюхал, но и ощупал и Наташку и моего папу.
Наташка ничего этого не заметила и продолжала верещать от восторга.
Случайно я бросил взгляд в зеркало, стоявшее возле вешалки в коридоре. На меня смотрел красный как рак мальчишка с вздыбленными волосами, выпученными глазами. Хуже всего было то, что таким ощетинившимся увидела меня Наташка. Она торжествующе рассмеялась и показала мне язык, будто и не помнила, как ей всего лишь вчера от меня попало.
Я уже сделал шаг вперед, чтобы врезать ей, в эту минуту кто-то решительно удержал меня за плечо. Оглянулся: дядя Коля.
– Тихо, браток, тихо, – сказал он вполголоса. – Сейчас надо тихо…
Ни слова не говоря, бабушка, убрав на место свой нос-хоботок, подскочила к телефону и трясущимися руками стала набирать номер школы, где работала мама и где сейчас она была на родительском собрании. А школа, рукой подать, совсем близко от нас.
Раздался звонок у входной двери, папа пошел открывать, а я слушал, как бабушка, прикрывая микрофон рукой и приглушая голос, говорила в трубку:
– Мила?.. Ты слышишь меня?.. Немедленно иди домой!.. Узнаешь, что случилось!.. Допрыгалась по курортам!..
Папа, придерживая полосу обоев, открыл входную дверь. На пороге стояла тетя Клопа с коробкой из-под «Геркулеса». В другой руке тетя Клопа держала свернутый трубкой лист бумаги.
У меня сердце так и замерло: я узнал коробку, – в ней тетя Клопа в первый раз приносила хомячка Павлика.
– Ага! Вот и сама явилась! – услышал я голос бабушки, но мне сейчас было ни до кого.
– У вас… Павлик? – спросил я у тети Клопы.
– Не Павлик, а Павел Негодяевич! – отрезала тетя Клопа. – Петр Яковлевич, бросьте ваши обои, я к вам официально.
– Не могу бросить, Клеопатра Сидоровна, – клей высыхает, – передавая полосу дяде Коле, возразил папа.
– Мама! – закричала вдруг Наташка. – Зачем ты пришла с хомячком? Дома ты совсем другое говорила!
– Мила, ты слышишь? – как комментатор Озеров, вела бабушка по телефону репортаж «с места событий». – «Дома она совсем другое говорила!»
– Я говорила другое, – ответила тетя Клопа, – когда не был испорчен румынский гарнитур! А теперь от него только щепки остались!
– Помилуйте, Клеопатра Сидоровна! – воскликнул папа. – От вашего румынского гарнитура остались щепки, но я-то тут при чем?
– Ты слышала, Мила? – продолжала комментировать события бабушка. – У них там такое было – щепки летели! Выходи немедленно!
– А при том, Петр Яковлевич, – продолжала наступать тетя Клопа, – вам придется уделить внимание вот этому документу.
Тетя Клопа передала папе свернутый трубкой лист бумаги.
– Мама, ты же сказала! – вскрикнула Наташка.
– Ничего я тебе не сказала! Отстань! – одернула ее тетя Клопа.
– Что это? – папа развернул бумагу и прочитал: – «Иск гражданину Ручейникову Петру Яковлевичу на одну тысячу пятьсот рублей». – За что, помилуйте? С чего бы это, Клеопатра Сидоровна? – удивленно воскликнул ошарашенный лапа.
– За румынский гарнитур, дорогой Петр Яковлевич! Испорченный, заметьте, вот этим вашим милым зверьком!
– Но зверек какой наш, такой и ваш, – сказал папа. – Кстати, как это он мог к вам этажом выше забраться? Со ступеньки на ступеньку с шестом прыгал?
– Значит, смог… В лифте приехал… – возразила оскорбленная Клеопатра Сидоровна. – И вы так реагируете на мой иск после того, как я столько сил, столько души в вас вложила! Побойтесь бога, Петр Яковлевич! За лучшие мои чувства к вам и такая неблагодарность!
Я сразу заметил: тетя Клопа как только вошла, тут же увидела накрытую платком клетку с попугаем. Глаза у нее так и загорелись: уж очень хотелось узнать, что за новая вещь появилась в нашем доме.
– Лучшие чувства ко мне или к моим полутора тысячам? – спросил папа. При этих папиных словах тетя Клопа чуть не задохнулась от гнева.
– Ах, так? – Глаза у нее чуть не выпрыгивали из-под бровей, волосы встали дыбом, как новый веник.
– Мила, что ты там копаешься? – шипела бабушка, в телефонную трубку. – Одевайся скорей!.. Эта рыжая ведьма покупает его за полторы тысячи! Да, да, сразу бери свидетелей!..
– У меня к вам тоже самые лучшие чувства, Клеопатра Сидоровна, – сказал папа, – но при чем тут тысяча пятьсот рублей?
– Мама! Что ты делаешь? Ты же все испортила! – вопила, выпрыгивая из себя, Наташка.
– Замолчи! – прикрикнула на нее тетя Клопа. – А вы думаете, – продолжала она, – можно обижать одинокую женщину?
– Такую обидишь, как же! Разве что в маске вратаря! – пробормотал молчавший все это время дядя Коля.
– Вы мне не ответили, Клеопатра Сидоровна, – строгим голосом сказал папа.
– Нет! Это вы мне ответите, Петр Яковлевич! За все! – еще больше повысила голос тетя Клопа.
Во время этой перепалки я все-таки успел взять у нее из рук коробку, в которой действительно сидел Павлик. Он поднял кверху мордочку так, что стали видны его длинные желтоватые резцы. Поблескивали бусинки-глазенки. Мелко дрожали усики, наверняка от радости, что мы снова встретились.
Нырнув из коридора в комнату, я поставил на пол коробку подальше от двери. Павлик тут же сел на задние лапки и принялся умываться, приводить свою шерстку в порядок.
– Да оставь ты его в покое! Отдай Клеопатре Сидоровне ее хозяйство, – с несвойственным ему раздражением крикнул мне папа. – А то она нам еще на полторы тысячи рублей иск предъявит!
– Ну уж за эти слова, Петр Яковлевич, – торжественно сказала тетя Клопа, – вы жестоко раскаетесь!
Наташка так и повисла на ней: «Мама! Мы же договорились!..»
– Ни о чем я с тобой не договаривалась! Отстань! – крикнула тетя Клопа. – А что это у вас такое?
Не успели мы остановить любопытную тетю Клопу, как она сдернула платок с клетки с попугаем.
Насидевшийся в темноте Жако обрадовался свету и таким «художественным словом» встретил нашу соседку, что та в первое мгновение оторопела, а потом взвизгнула от негодования и даже ногами затопала:
– Так вы еще и хулиганить? Птицу против меня настроили? Ах, Петр Яковлевич, Петр Яковлевич! Интеллигентный человек! Диссертацию пишете, а какой гадости попугая научили!
Я едва успел накинуть на клетку бабушкин платок и так держал его, чтобы кто-нибудь еще не раскрыл моего Жако.
Дядя Коля даже в затылке почесал.
– Много чудес на свете видел, – сказал он. – А такое не приходилось.
– Мама! – изо всех сил снова закричала Наташка. А та вдруг с полного крика перешла на самый спокойный тон:
– Ну так как, Петр Яковлевич, будете платить тысячу пятьсот рублей или сойдемся по-мирному?
– То есть как это «по-мирному»? – прислушиваясь к шагам на лестнице (дверь у нас была открыта), переспросил папа.
Я тоже узнал эти шаги, хотя к ним прибавились чьи-то еще.
Дверь распахнулась, и вошла мама в своих новых сверхмодных очках. Но она была не одна. С нею вместе, правда без очков, вошла «свидетельница» тетя Клара.
– Наконец-то, – сказала бабушка. – Я говорила! Я тебе говорила!.. – бабушку словно прорвало. – А теперь послушай!
Мама остановилась посреди коридора, сняла свои очки и спросила ледяным тоном:
– Что здесь происходит? И почему у нас столько народу?
– А ты вон лучше у него спроси, о чем они тут толковали, – тут же «подлила керосину» бабушка.
– Что это у вас? – спросила мама и, отстранив меня, сняла платок с клетки.
Жако и без того взбудораженный шумом и криком, перепуганный открыванием и закрыванием света, заметался в клетке и начал выдавать маме полной мерой все, что знал.
– Безобразие!.. Бедлам какой-то, – слегка побледнев, сказала мама. – И это при детях!
Я схватил клетку и, набросив на нее платок, нырнул вместе с попугаем за дядю Колю.
– Петр, что это значит? – таким голосом, каким она говорила со своими учениками, спросила мама. – Да как ты позволяешь?..
– А вот так! – неожиданно наклонившись к маме, ответил папа. – Да, да, да! – подтвердил он. – Я позволяю! Я уже давно всем позволяю! Слишком многое! Кстати говоря, и тебе!
– Да как ты разговариваешь со мной?
– Так, как ты того заслуживаешь! Как разговаривал бы Александр Македонский!
– Что за глупости? При чем тут Александр Македонский? И почему у нас эта женщина? – мама сделала пренебрежительный жест в сторону тети Клопы. Та изо всех сил сдерживалась, побагровев от натуги, стараясь не заорать как на базаре, чтобы не произвести плохое впечатление на моего папу. Но я-то видел, как ей хотелось поорать. Правда, крику было и без нее достаточно.
– Ах, «эта женщина»? – взвизгнула теперь и тетя Клопа. – А все платья, что на тебе, кто шил? Больше для тебя иглу в руки не возьму!
– И не надо! На мою фигуру и ребенок сошьет!
– Вот пусть этот ребенок и шьет!
– А с тобой, Петр, – угрожающе сказала мама, – мы еще поговорим!
И вдруг всех удивила Наташка. Она выскочила вперед, загородила собой моего папу и, торопясь, едва выговаривая слова, ляпнула:
– А вы… Вы… Пожалуйста, не кричите на Петра Яковлевича!..
– Это почему же я не могу кричать на Петра Яковлевича? Ты-то что суешься не в свое дело? Кто тебе разрешил?
– Он! Он мне разрешил! Дядя Петя разрешил мне называть его папой!
Наташка до слез закусила губу, но не уходила.
«Врет она! Ничего он ей не разрешал!» – хотелось мне крикнуть, но язык словно к горлу присох.
Я видел, как хищно блеснули глаза сдерживавшейся изо всех сил тети Клопы, какое у нее было выжидающее выражение лица.
Бабушкин нос-хоботок ощупывал всех подряд, и меня тоже. Только мама, много лет тренировавшаяся на ребятах в школе, сохраняла ледяное спокойствие.
– Ты сказала, что дядя Петя разрешил называть его папой? – переспросила она Наташку.
– Да! Да! Да! – завопила Наташка во весь голос и разревелась.
– Петр! Ты это не отрицаешь? – обернувшись к папе, тем же зловещим тоном спросила мама.
– Если ты уж до такой глупости додумалась, мне отрицать нечего, – сказал папа.
Я знал, что моего папу «завести» трудно. Но уж если он «завелся», его не остановишь.
– Тогда мне в этом доме делать больше нечего, – отрешенным тоном проговорила мама.
– Мила, не делай глупости, – очень спокойно сказал папа.
– Да! Да! Да! – три раза повторила мама. – Мне в этом доме, – повысила она голос, – делать больше нечего!.. Тебе только и остается, что надеть свою телогрейку!
Как раз этой фразой мама и выдала свою давнюю телогреечную боль.
– Убей, не понимаю, при чем здесь телогрейка!
– А при том, – едва сдерживая себя, сказала мама, – что ты как был, так и остался в ней, допотопное ты существо!
– И не собираюсь с нею расставаться! – уже всерьез разозлился папа. – Кстати, она и тебя выручала во время войны!
– Сейчас, слава богу, не война! – ответила ему мама.
– И еще не раз в жизни выручит! – не слушая ее, продолжал папа. – Если сама это не понимаешь, то хотя бы сыну не внушай!..
– Ну уж сына своего ты не трогай! – в запальчивости сказала мама. – Он и сейчас уже кое-что понимает!
– Сверх всякой меры! – возразил папа. – Настолько, что уж и не знаю, сын у меня или дочь?
– А что ты-то понимаешь? – совсем вышла из себя мама. – Надевай свою телогрейку и носи на здоровье! Вот и все твое понятие!
– И надену! И до тех пор ее не сниму, пока ты не поймешь, насколько сейчас неправа!
– И не снимай! – в крайнем раздражении сказала мама. – И обедай в ней, и спать ложись!.. А у меня все это… (она провела себе ребром ладони по горлу) вот уже где!.. Мама!.. Клара!.. Помогите, пожалуйста, собрать вещи!..
– Сейчас, деточка! Сейчас, родная!.. Ой, горюшко-то какое! Расколотил семью, окаянный!.. Матерщинник бессовестный! – запричитала, засуетилась бабушка, семеня в комнату впереди мамы и тети Клары.
Я в это время уговаривал дядю Колю:
– Дядя Коля, миленький, ну возьмите хотя бы на время моего Жако! Он ведь перепугался только и наговорил лишнего, а так он хороший!
– Да уж за два квартала слышно, какой хороший!.. Мне ведь тоже ни к чему от соседей срамоты набираться…
– Ну возьмите!.. Научите его приличным словам!..
– Каким таким словам?! – разозлился вдруг дядя Коля. – Сам одни неприличные знаю!
– Возьмите, дядя Коля! Я к вам буду приходить, кормить его, ухаживать!..
– Да отстань ты ради господа бога Христа! – заговорил вдруг совсем как мой Жако дядя Коля. – Вы со своим папой купили это чудо, вы и расхлебывайте! А почему мне такое наказание?!
– Дядя Коля, возьмите! – взмолился я, всем нутром чувствуя, что еще минута, и кто-нибудь из взрослых вспомнит о моем Жако, и полетит он вместе с клеткой через балкон на улицу.
Только я подумал о Жако, как раздался строгий голос мамы:
– Слава! Сейчас же вынеси вместе с клеткой своего попугая на улицу и собирайся!
– Мамочка! Но его там кто-нибудь обязательно сразу возьмет!
– Именно это я имею в виду, – сказала мама. – И, пожалуйста, побыстрее, – добавила она. – Едем к бабушке!
– Но у нас же сегодня Юлия Николаевна будет учебники выдавать! На весь учебный год!
Я все еще пытался «тянуть резину», чтобы выиграть время и хоть кому-нибудь пристроить своего Жако.
– Хорошо! – сказала мама так, как будто бы папы не было рядом со мной. – Получишь свои учебники, сразу же поедешь на Преображенку. А сейчас неси попугая!
– Дядя Коля, ну пожалуйста! – снова начал было я, но и дядя Коля уже отошел от греха подальше.
Дверь в комнату, где мама собирала вещи, была открыта, и я видел, как тетя Клара с бабушкой укладывали мамины платья и белье в чемоданы. Бабушка делала брови «домиком», непрерывно всхлипывала и что-то меленько, быстренько причитала, покачивая головой из стороны в сторону. Потом вдруг заговорила по-деловому:
