Текст книги "Снежный ком"
Автор книги: Анатолий Чехов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 25 страниц)
Почему-то летом мой дядюшка этюды не писал. Наверное, потому что летом кругом одна зелень. Так что, на летние этюды зеленую краску хоть ведрами таскай, и все получается в один тон. Другое дело весной или осенью. Тут тебе можно и охрой подпустить, и киноварью, и карминчиком, а то бери и пиши чистым золотом…
Я уж не ахти какой художник, только из-за дяди Фрола и стал пробовать свои силы, а и то знал, как хорошо писать этюды осенью. Осенью и мысли и настроение просторнее. Краски берешь богатые, сочные, пишешь лесные и речные дали прозрачными, светлыми…
– Да вы – настоящий художник, Фрол Иванович! – осмотрев выставленные работы, воскликнул Коля.
– Самый настоящий дилетант, – спокойно возразил дядя Фрол. – Но вопрос этот непростой: в словаре Даля, например, написано: «Дилетант – любитель, человек, занимающийся художеством не по промыслу, а по склонности, по охоте». Если хотите, дилетант на десять голов выше профессионала, выжимающего из живописи одну лишь деньгу.
– Ну все-таки, у профессионального художника и школа, и свое лицо, – заметил Коля, который знал о моем увлечении и тоже пробовал свои силы в живописи.
– А Пиросманишвили с его «гениальным примитивом» – кто такой? Дилетант или художник? А неповторимый Эрзя?.. Я могу сколько угодно назвать известных художников, не имевших «школы», но прославивших себя и свой народ, – ответил на реплику Коли дядя Фрол.
Пока мы рассматривали этюды, а женщины накрывали на стол, Лялька и Петя Кунжин Обменялись несколькими фразами, поглядывая на иконостас Аполлинарии Васильевны.
– Что вы там обсуждаете? Нам тоже интересно, – заметив эти переговоры, сказал дядя Фрол.
– Петушок не верит, что икона «Христос в силе» – подлинник Рублева, – явно рассчитывая на поддержку дяди Фрола, ответила Лялька.
– Даже если не самого Рублева, а художника школы Рублева, все равно ей цены нет, – ответил дядя Фрол.
– Ну как это «цены нет»? – скептически проронил Петро. – Иконы все-таки не картины…
– А иконы Рублева и есть картины, – тут же возразил Коля Лукашов, – столько в них философии, эстетики, идей и проблем, не только того, но и нашего времени…
– Какие же это идеи и проблемы? – не без подковырки спросила Лялька.
– Самые острые, – немного побледнев, тут же ответил Коля. – Знаешь ли ты, что на стенах Успенского собора художники древности писали не только историю Руси, но и передавали в живописи такое явление, как русский характер!..
То, что Коля еще недавно открыл свои чувства Ляльке и так же, как я, получил от ворот поворот, не прошло для него даром: переживал он свое поражение страшно. Потому и сейчас так горячо возразил ей, что даже лицо у него покрылось красными пятнами. А уж ответить Ляльке он мог. Пока я изучал разные приемы каратэ и отжимался на кентосах до пятидесяти раз кряду, Коля упорно готовился в университет на истфак и в свои восемнадцать лет уже кое-что знал. Мы беззлобно подшучивали над его ученостью, но, в сущности, гордились им. За свою интеллигентность и всегда сосредоточенное выражение лица, к тому же маленькую сутулинку, получил он прозвище «кандидат» и «марабу», в общем-то не обижаясь ни на ту, ни на другую кличку… Отношения у меня с ним сложились непростые: оба мы были влюблены в Ляльку, поэтому и присматривали друг за другом, и все-таки дружили, может быть, потому, что чего недоставало одному, у другого было в избытке…
Не раз я задумывался, почему люди становятся гениальными, учеными? Да ведь все очень просто! По нездоровью!.. Лермонтов, например, и в Тарханах, и в Пятигорске без конца «весь в ревматизмах лежал», делать ему было нечего, он и сочинял гениальные поэмы и стихи, да еще роман «Герой нашего времени». Бетховена мучила глухота, назло ей он создавал прекрасную музыку. Байрон был хромым. Моцарта, Гайдна, Шумана заедала бедность и феодальный гнет… Великий полководец Суворов тоже был с детства таким же хилым, как наш Коля Лукашов, а потому сильным духом.
Меня же чуть ли не с самых пеленок сила мучила, и сейчас мучает, да так, что только пришел на призывной пункт, сразу зачислили в десантные войска, еще и похвалили: «В древнем Риме тобой, вместо тарана, высаживали бы крепостные ворота…» Для всех я почему-то вроде ходячей формулы: «Сила есть – ума не надо». А мне это обидно, потому что не такой уж я дурак, и душа у меня, как говорит мама, нежная… Правда, весь мой интеллектуальный багаж – всего лишь программа средней школы, и то усвоенная пунктиром, но книжки читать я люблю, по телевизору смотрю не только хоккей или «Клуб кинопутешествий», но и «Время» и «Очевидное – невероятное», к тому же полтора десятка пейзажных этюдов я все-таки написал… То, что вот уже полгода мне никак не удается Лялькин портрет, наверняка развивает меня в нравственном смысле и укрепляет волю. Из-за Лялькиного портрета я и спать меньше стал, гораздо больше думаю о жизни и о себе. Правда, дядя Фрол сказал как-то, что просто в деревне на свежем воздухе стал лучше высыпаться за более короткий срок, но это уже к нравственному самовоспитанию не относится, хотя мне всю жизнь жалко было тратить время на сон.
Из-за всех этих причин, а может быть, просто из-за врожденной застенчивости, я, как только начинается какой-нибудь спор, не очень-то лезу вперед: не тягаться же мне, например, с тем же Колей Лукашовым, когда он историю до дырок проел, спать ложится и то книжку под подушку кладет. Потому-то я и говорю при всех только то, что сам хорошо знаю…
– Так какие же это «самые острые проблемы»? – переспросила Лялька Колю. – Успенский собор когда еще строили? Если не ошибаюсь, в начале пятнадцатого века? Фильм «Андрей Рублев» я тоже смотрела…
При одном упоминании об этом фильме Коля едва не задохнулся от возмущения, но ответил с достойной сдержанностью:
– Не в начале пятнадцатого века строили Успенский собор, а закладывали еще при Андрее Боголюбском.
Он так это сказал, как будто все мы за руку здоровались с этим Андреем и чуть ли не вместе с ним закладывали первые камни собора.
– Перестраивали, – продолжал Коля, – при Всеволоде Большое Гнездо, расписывать начинали в двенадцатом веке, а не в пятнадцатом. Заканчивали при Иване Третьем. Да будет тебе известно, что Владимир в те времена величался «Мати градом русским», а Успенский собор «Храмом всея Руси»! В нем венчали всех великих князей на великие княжества! Во Владимире начиналось, а в Москве оформилось единение всех русских сил в борьбе с татаро-монголами, литовскими князьями, польскими интервентами, тевтонами – всеми нашими недругами того времени.
– А при Петре Первом и со шведами, – подал голос с голбца дядя Фрол. – Тоже, заметь, германского роду-племени…
– Спасибо за справку, – иронически отозвалась Лялька. – Только все это мы еще в пятом классе проходили…
– А ты не смейся, – нисколько не обидевшись, парировал дядя Фрол. – Насчет русского характера Коля тебе правильно разъяснил. Немца, например, мы только характером и одолели! Возьми Петра Первого! Что он перед началом Полтавской битвы сказал?..
Хитрая Лялька постаралась вывернуться и ускользнуть от прямого ответа:
– Ну где ж мне знать? Я человек мирный, ни с кем не воюю, в Полтавской битве не участвовала…
– Вот и плохо, что не участвовала, – спокойно заметил дядя Фрол. – А сказал он исторические слова: «…Про Петра ведайте: жизнь ему недорога́! Только бы жила Россия!..»
Невольно я подумал: «Какое же у нас, молодых, разное с дядей Фролом ощущение жизни! «Тоже германского роду-племени» для него не историческая справка: гитлеровцев он гнал с нашей земли с автоматом в руках. А для меня, например, Великая Отечественная война – всего лишь раздел школьной программы, да еще – Дни Победы, как напоминание о ней… Иконы для нас, молодых, как говорила когда-то в пятом классе пионервожатая Оля, «средство религиозного одурманивания верующих». Для дяди Фрола – шедевры живописи – национальная святыня, в которой отражена не только история, но и сама суть русского народа».
– Охота вам спорить? – заметил помогавший расставлять посуду Петро. Он не выносил серьезных разговоров и всегда им яростно сопротивлялся. – Коля-Колокольчик поступает в университет, ему надо учить. А вам-то зачем?
– Тебе-то уж точно незачем! – отбрила его Лялька.
– Нет, почему же, – возразил Петя. – У меня тоже есть свое мнение. – Классики нас учат: когда едут в поезде, смотрят сначала назад и думают, что они оставили в прошлом. И только с половины пути начинают смотреть вперед. А я, например, как только сажусь в вагон, так с первой минуты только вперед и смотрю…
– И оч-чень плохо! – слегка заикаясь, резко сказал Коля. – Кто не знает свое прошлое, у того нет будущего. Когда Андрей Рублев, Даниил Черный и Феофан Грек расписывали Успенский собор, они прежде всего с огромным уважением изучили живопись древних мастеров, работавших до них, и сами писали, заметь, в том же духе гармонии и духовного равновесия. И это – в тяжелейшие времена междоусобиц и жестокой борьбы с татаро-монголами…
Я видел, что Лялька уже приготовилась спросить, а при чем тут русский характер, как в спор вмешалась тетя Маша:
– Что это вы ни с того ни с сего сцепились? Садитесь за стол, пока картошка горячая… Грибочки соленые, маринованные, помидорчики, капустка квашеная, колбаска своего изготовления, – кушайте, пожалуйста, сейчас медку, яблок принесу…
И в самом деле, дымящаяся на столе рассыпчатая картошка, белые маринованные грибы, отлично сохранившиеся в леднике, построенном самим дядей Фролом, помидоры и огурцы в пупырышках, твердые и хрустящие, домашняя, «шкворчавшая» на сковороде колбаса да еще пышки с медом к чаю, – все это выглядело настолько убедительно, что никто и не подумал возражать тете Маше.
В одно мгновение все оказались за столом, в комнате на некоторое время установилось перемирие…
Короткое замыкание
Но очень даже скоро угощение было уничтожено под аккомпанемент восторженных слов, дядя Фрол стал вроде бы подремывать на своем голбце, а тетя Маша, вымыв с девочками посуду, ушла «повозиться в саду», – Лялька снова стала раскочегаривать спор.
Никак она не могла простить Коле, что он лучше ее знает, когда же в «Мати граде русском» Владимире начали строить Успенский собор. Если с дядей Фролом Лялька разговаривала, как вежливая лисонька, то уж, будьте покойны, ни мне, ни Коле – не оставляла никаких иллюзий, будто мы с ним хоть что-нибудь лучше ее знаем, даже в тех делах, в которых она вообще ни бельмеса не смыслит. И нахваталась она такого апломба у трижды клятого Темы. Я уже заметил, что для Ляльки, как и для любой женщины, логики вообще не существует. Вместо логики у нее лишь одна двуединая задача: во-первых, вознести на недосягаемый пьедестал собственную красоту, а во-вторых – во что бы то ни стало отстоять свой престиж, пусть он даже ни на чем не держится, только на раздутом, как мыльный пузырь, самолюбии… И в этом она тоже копировала «стиль» окаянного Темы. Из-за этого-то самолюбия она и стала опять задираться с нами, даже после такого угощения, когда хочется только икать.
– Так что ты, Коля, хотел нам сообщить о русском характере? – спросила Лялька. – Не забудь сказать о современных проблемах в творчестве Рублева…
Коля спокойно принял ее вызов.
– Для начала, – ответил он, – определим исходную точку спора. Если не возражаешь, напомню высказывание Рабиндраната Тагора: «Долг каждой нации выявить перед миром свою национальную сущность, то лучшее, что есть у нее»…
Я тут же понял, куда Коля направил свой удар. Лялька ничего не заметила и с ходу попалась в расставленную ей ловушку:
– Ладно, определим, – согласилась она. И тут же нанесла ответный удар: – А ты, Коля, националист или интернационалист?
– Кем же ты меня считаешь? – вполне серьезно спросил Коля. Эта его серьезность могла обезоружить кого угодно, но только не Ляльку.
– По речам – русофилом из пятого «А», – отбрила она. – А вот джинсы у тебя «Ли» из комиссионного магазина, импортные, так что, пожалуй, ты все-таки интернационалист.
Коля смешался, пришлось его выручать.
– Роковое совпадение, – сказал я безразличным тоном. – Женскому сословию свойственно судить о себе и других только по внешним признакам.
– О святая простота! – с пафосом воскликнула Лялька. – Что же теперь, в наше время, может быть важнее «внешних признаков»?
– Внутренности! – авторитетно ляпнул Петька и в знак протеста, поскольку терпеть не мог «философию», снял со стены гитару и, аккомпанируя себе, нахально громко запел:
Я вам, ребята, расскажу,
Как я любил мадам Анжу,
Как я ходил к мадам Анже,
Купался в ейном неглиже…
– Петя, может быть, ты помолчишь? – холодно попросила Лялька хулиганившего Петра, но Петька «зашебутился»:
– А почему я должен молчать? Всем известно: «Тряпичность – съедает личность». Римскую империю погубила роскошь, Золотую орду – золото…
– Петро, возьми паузу, – строго сказал Коля, и Петька заткнулся. Что-то ворча о нарушении прав человека, он выразил свой протест неимоверно сложным, виртуозным пассажем и умолк.
– По-моему, ни для кого не секрет, – сказала Лялька, – что теперь уже не носят ни сарафаны, ни кокошники, так же, как в Средней Азии не носят паранджу. Идет смешение не только стран и народов, но прежде всего – вкусов и мод.
– Мод – возможно, – оправившись от шока, возразил Коля, – прежде всего в смысле копирования вульгарных образцов, того, что ни ума, ни вкуса не требует. Когда прорывает плотину, сверху плывут пена и мусор…
– Ах, сверху? – не зная, как ей укусить Колю, переспросила Лялька. – Что же в глубине?
– Жадность и зависть, а в итоге, как сказал Петро, нивелировка и уничтожение личности, утрата самобытного не только во внешности, но и в самом укладе жизни, в характере.
От удовольствия я мысленно даже руки потер: смелый человек Коля! Что же ему теперь за это будет? Даже Лялька никак не может придумать, как ей ответить.
Воспользовавшись паузой, Петька глянул на меня, рванул струны гитары и снова заголосил:
…Но тут явился вдруг Луи,
И он унес мечты мои,
Анжа забыла обо всем
И убежала с тем Луем!..
Петька собрался было продолжить, но я молча дал ему подзатыльник и закрыл ладонью гитару. Не очень-то мне понравился в этих строчках скрытый намек в мой адрес, хотя я и понимал, что своей дурацкой песней Петро тоже работает на нас с Колей, пытаясь сбить с панталыку Ляльку.
Та же и не думала сдавать позиции.
– Ну и как ты считаешь, – спросила она, – носить нам синтетические онучи, лапти из пластмассы, играть на электронных рожках, ультразвуковых ложках, или жить так, как живут все нормальные люди?
– Мы ведь говорим не о синтетических онучах или электронных рожках, – спокойно возразил Коля. – А о русском характере, как он складывался исторически.
– Сделай милость, поделись, как же он, сердешный, складывался?
Я отметил про себя, что все это время Катя молчала и только «стригла глазами», оценивая обстановку. Но видно было, что в любую минуту она готова прийти на помощь Ляльке из-за самой беспринципной на свете бабской солидарности… Интересно, ради кого сюда пришла Катя? Ради Коли Лукашова? Едва ли. Слишком разные люди… Скорей всего из-за Петьки… Ай да Петро! Вот тебе и баламут!.. А может, все-таки из-за Коли? Такие, как она, девчонки нюхом чуют, что из, казалось бы, незаметного парня может получиться ученый, а это, знаете ли, перспектива…
Коля мог бы многое рассказать и Ляльке, и Кате. Мне он, например, не раз объяснял, что к чему в русской истории, насчет формирования русского характера. К примеру, «Слово терпения и любви» Феодосия Печерского, в котором тот призывает «Положить душу за други своя», или – призыв первого митрополита Иллариона: «В работе, заточении, путех, темнице, алкоте и жажде – вся помилуй, вся утеши, радости творя, телесную и душевную». Коля тренировался на мне, а я, поскольку голова ничем не занята, с ходу и запомнил. Но не будешь же все это объяснять Ляльке да еще в церковно-славянском стиле. Страшно хотелось помочь Коле в споре с Лялькой, спасибо ему, что он и сам пока что находил необходимые слова.
– Складывался наш характер, Ляля, веками и в самой жестокой борьбе, – не сразу, с достоинством ответил Коля. – Немалых жертв стоила нам победа над печенегами, а фрески Киевской Софии, воздвигнутой Ярославом Мудрым в честь этой победы, – наполнены светом и радостью… Огромных жертв стоила нам борьба с татаро-монголами. Но посмотри, какими храмами отмечены победы над ними! Один Василий Блаженный чего стоит!.. Кутузов, чтобы сохранить армию, сдал Наполеону Москву, и русские сами ее сожгли! А какой восстановили?.. В Великую Отечественную мы победили ценой жизни тех, кто с гранатами бросался под танки, закрывал собой амбразуры, умирал, зажимая зубами провода связи. И тех, кто в тылу месяцами не уходил с заводов, под бомбежками опухал от голода, умирал, но не сдавался!.. Но и Сталинград, и Севастополь, и многие другие города отстроили мы на руинах, как самые светлые памятники погибшим героям!.. В этом он и выражается, весь наш русский характер…
– Браво! Браво! Браво! – захлопала в ладоши Катя. Но никто ее не поддержал, и Катя умолкла. Коля поморщился, Петька развел руками, дескать, что с нее возьмешь… Лялька серьезно смотрела на Колю, раздумывая над его словами. Видимо, возразить ей было нечего, а поспорить еще хотелось.
– Ну хорошо, – сказала она. – Предположим, в русском характере мы разобрались, но при чем тут иконы? Какие могут быть в творчестве Андрея Рублева идеи и проблемы нашего времени?
Мне очень хотелось ввязаться в спор и выложить Ляльке все, что я узнал от дяди Фрола о творчестве Рублева и об иконе «Христос в силе». А что же дядя Фрол? Тут такой разговор, а он вздумал спать? Я оглянулся на него и увидел, что хитрый дядька вовсе не дремлет, а смотрит на меня живыми, заинтересованными глазами и даже подмигивает, дескать, давай, ты-то чего молчишь?
А мне, и правда, очень даже хотелось высказаться перед Лялькой: Теме с его изворотливостью и хваткой я мог противопоставить только свой интеллект (если он, конечно, есть). Я отлично понимал, что высказываться после Коли опасно: того и гляди, ляпнешь какую-нибудь глупость. К тому же занозистой Ляльке, судя по тому, что я наблюдал в моторке, ни мой, ни Колин интеллекты просто не нужны: ей треба Темины гроши…
И все-таки я рискнул.
– А притом, – сказал я, как мог спокойнее, заранее заготовленную фразу, – что, начиная с зарождения христианства и до Октября, философская мысль в России носила обязательно религиозную окраску.
При этих моих словах, от которых лицо у меня так и вспыхнуло алым пламенем, Лялька с удивлением и плохо скрываемой насмешкой воззрилась на меня. Дескать, откуда, мол, такое? Молчал, молчал и высказался. Взглядом она меня как бы поощряла: «Ну-ну, что еще скажет это неразумное дитя?»
С некоторым удивлением глянул на меня и Коля, но мешать не стал. Он, конечно, сразу сообразил, что своим выступлением уже задал тон, и мне теперь легче будет пробираться по проторенной дорожке. Это – как на экзамене: возьмешь билет и вроде как в темный лес вошел, да еще осенней ночью. А начнешь отвечать, с горем пополам что-нибудь и вспомнишь…
– Иконы, конечно, не картины, – продолжал я, – но в любой иконе всегда есть своя философия…
– Какая, Боренька? – искренне развлекаясь, спросила Лялька.
– Ну-у, у Андрея Рублева – рублевская, – не очень удачно ляпнул я, за что тут же был наказан.
– А у Феофана Грека – греческая, – съязвила Лялька.
Но я уже вспомнил, как мне об этой иконе рассказывал дядя Фрол, и не дал себя сбить с толку.
– Можешь не острить, – ответил я Ляльке. – «Христос в силе» написан, и правда, с рублевским совершенством… Посмотри, какое у него вдумчивое лицо! Он как бы говорит нам, что идеала может достичь каждый, кто добивается самопознания и самоотречения. А почему? Потому что Христос знает, что его ждет…
– Спасибо, Боря, но от дяди Фрола все это я уже слышала, – осадила меня Лялька, еще и по макушке прихлопнула: – Верно сказано, что дозволено Юпитеру, не дозволено быку… Ты уж лучше отжимайся на своих кентосах…
Это была ни чем не оправданная грубость, и я обиженно умолк. Ляльке и самой стало вроде бы неудобно. Наступило неловкое молчание. Петька воспользовался паузой и, с укором глядя на Ляльку, меланхолически подвел итог:
Мадам Анжа, мадам Анжа,
Вы – негодяйка и ханжа!
Пропала молодость моя
Из-за анжового Луя!..
Черт бы побрал этого Петьку вместе с его песней да еще с какими-то туманными намеками. Откуда ему известно о наших с Лялей отношениях и о Теме?.. Мне стало так горько, что не хотелось не только разговаривать, даже смотреть на Ляльку.
Выручил всех дядя Фрол.
– Раз уж вы тут и меня вспомнили, – сказал он, – давайте и я поведаю, что обо всем этом думаю… Парни-то правильно толкуют, – обращаясь к Ляле, продолжал он. – Философия этой иконы для Рублева и есть убеждение, что в тяжкую годину надо «главу свою полагать на землю русскую». Эта философия веками сопровождала русского человека: идеи единения России у нас не мыслились без идей самопожертвования. В этом и заключается суть русского характера – нравственная и философская основа творчества Рублева…
– А в фильме «Андрей Рублев», – сказала Лялька, – никаких росписей в Успенском соборе нет, одни голые стены.
Видно было, что Ляльке неудобно за грубость, но разве она признается?.. Срезанный Лялькиной насмешкой, я теперь мучительно раздумывал, как же ей побольнее отомстить.
– Начало там вроде неплохое, – подал я голос. – Какой-то монах на воздушном змее полетел. Правда, что с ним дальше было, не показали…
– Между прочим, – ввязался в разговор Петро, – когда я ездил в Москву, Феофана Грека возле метро «Аэропорт» видел: как раз он в булочную входил.
Дядя Фрол недовольно поморщился.
– А ты остряк, оказывается. Плохо только, что остришь без разбора… В этом фильме, – сказал он, – нет главного: великой идеи единения России! И это повествование о четыреста пятнадцатом годе, когда уже свершились походы Игоря и на всю Русь прогремело Золотое слово Святослава, когда Дмитрий Донской собрал стотысячное войско и в пух и прах расколотил Мамая на Куликовом поле, когда уже были воздвигнуты величественные русские храмы – Киевская София и Успенский собор, созданы бессмертные произведения живописи!.. Там даже знаменитая рублевская «Троица» показана безо всяких объяснений! А поглядите на репродукцию – рядом с «Христом в силе»! Что заложено в этом шедевре!..
Репродукцией дядя Фрол назвал икону, на которой были изображены три ангела. Только сейчас я рассмотрел, что это – вправленная в оклад, вырезанная из журнала цветная фотография.
– О чем говорят эти ангелы? – продолжал дядя Фрол. – О том, что один из трех, тот, что благословляет рукой жертвенную чашу, должен погибнуть во имя спасения человечества. Этот ангел и есть Иисус Христос. Поглядите, как он склонился в сторону печального бога-отца, обрекающего сына на смерть. По их уравновешивает третий ангел – святой дух, который и говорит нам о бессмертии. Чьем бессмертии? Русского народа!.. А в фильме ничего, этого и в помине нет. Хоть самому садись и пиши сценарий да заново снимай…
До разговоров с дядей Фролом я как-то не думал, что иконы, соборы и тому подобные храмы – не только живопись и архитектура, но еще и наука и философия с определенным национальным содержанием… Он ли это, мой дядюшка Фрол? Чудаковатый, добрый и нескладный, вечно попадающий в нелепые истории? Или человек мыслящий, настоящий знаток древнего искусства, скромно определивший себя заруганным именем «дилетант»?
Мне он, например, раскрывал не только смысл «Троицы», но и объяснял, какими приемами достигал Рублев такого художественного впечатления. Теперь-то я уже знал, что духовный мир ангелов передается тончайшими переходами от неглубоких теней к мягким, прозрачным высветлениям. Основной тон едва просвечивает сквозь легкие, лишь постепенно уплотняющиеся пробелы. Этим и создается впечатление света, лучезарного, солнечного. Не как у Феофана Грека – тоже великого художника – молниями, блистающими во тьме, а ненавязчиво, мягко.
Ну почему так получается, что многие люди главному своему интересу могут уделять лишь какие-то крохи времени?
О фильме «Андрей Рублев» я раньше как-то не задумывался, хотя, когда смотрел, подспудно чувствовал, что постановщики гребут как будто не туда. В зале, например, хохот стоял, когда артисту Никулину заливали в рот кипящую смолу. Какой уж тут пятнадцатый век, когда Никулин есть Никулин… Может, и в иконах больше выдумывают «скрытый смысл», чем он там есть на самом деле?
Мысли мои словно бы подслушала Лялька.
– И все-таки насчет современных идей в творчестве Рублева у вас не очень-то получилось, – с апломбом заявила она. – Таким способом можно какую угодно икону истолковать.
– Для того чтобы толковать икону, – возразил ей Коля, – надо знать по меньшей мере основы культа, эпоху и художника. Известно ли тебе, что, например, «Троица» Рублева – такой же призыв к единению славян, как величайший памятник русского народа «Слово о полку Игореве»? Что именно учение Сергия Радонежского, узаконившего троицу, как основу и гармонию всего сущего, преобразовало дуалистическое учение стригольников в учение о троичности мира в его диалектическом единстве?
– Ну это для меня что-то слишком сложно, – заметила Лялька.
– Проще сказать я пока не могу, – тут же возразил Коля, – но по сути вряд ли ты можешь что-нибудь возразить!..
– О господи! – воскликнула Лялька. – Ну что тут возражать! Все это уже двадцать раз было: славянофилы, русофилы, теперь появились еще вы – «рублевофилы»!..
– Есть еще и «рублефилы», – совершенно неожиданно вырвалось у меня. «Ура! Наконец-то отомстил! Попал в самую точку! Вот они, настоящие «рублефилы»! Что Катя, что Лялька со своим Темой!»
– Кого ты имеешь в виду? – зловещим тоном спросила Лялька.
Слава богу, отвечать мне не пришлось: вошла тетя Маша и, обращаясь к дяде Фролу, негромко сказала:
– Тема пришел, тебя спрашивает…
– Что это его нелегкая принесла на ночь глядя?
– Говорит, срочное дело.
– Ну так пусть сюда идет.
– Просит тебя и Бориса к нам домой, чтобы с глазу на глаз…
И тут я сделал для себя удивительное открытие. При этих словах тети Маши мне показалось, что за окном произошло какое-то движение. Вроде бы там кто-то стоял. Я слышал, что громыхнуло как будто ведро, на которое впотьмах я налетел. Никто на этот шум не обратил никакого внимания, но я-то слышал! И заметил, что пестрая Катя тоже очень даже хорошо услышала, как под окном брякнуло ведро. На какое-то мгновение у нее стало такое растерянное, незащищенное лицо, что я даже пожалел ее. Испуганно оглянувшись, она встретилась со мной взглядом и тут же постаралась принять прежний безразлично-независимый вид.
«Так кто же там сейчас стоял под окном и почему так скрытно подошел к дому?» У меня даже мурашки по спине поползли. Теперь-то я уже точно знал: кто-то был во дворе и слушал, о чем мы тут говорили. Но почему, сидя у окна, так испуганно посмотрела в темноту Катя?
В это время тетя Маша помогла Фролу сойти с голбца. Когда я их догнал, они оба уже вышли в сени, разделявшие дом на две половины. Там находился «Тверской пристрой», именуемый проще «совмещенный санузел» – дар цивилизации.
В сенях и в «Тверском пристрое» никого не было, но в санузле мое внимание привлекла бутылка необычной формы. Это была бутылка из-под арабского напитка, настоянного на двадцати травах. Я хотел было ее исследовать, но тут меня отвлек дядя Фрол.
– А где Тема? – спросил он, заглядывая в дальнюю комнату, где стоял у него письменный стол.
На крыльце в это время послышались шаги, дверь распахнулась, и в комнату вошел встревоженный и сосредоточенный Тема. Так вот кто громыхнул под окном ведерком! Но почему тогда так растерянно посмотрела в окно Катя? Значит, не ради Петьки Кунжина она пришла сюда к Ляле?.. Это была такая новость, что над нею стоило подумать… Но тут начался настолько неожиданный разговор, что мне пришлось еще раз удивиться, только теперь уже по другому поводу.
– Считай, что режиссер у тебя уже есть, – без предисловий, прямо с ходу заявил Тема.
– Какой режиссер? – с удивлением воззрился на него дядя Фрол.
– Ну это… Сам же сказал, что собираешься написать сценарий и поставить фильм.
– Ин-те-рес-но! – протянул дядюшка Фрол. – Ты, значит, бывший завгар, продавец военторга, а сейчас бригадир строителей по договору с колхозом, предлагаешь мне режиссера?
– Конечно! И даже авансовый договор!
– Ладно, довольно врать, – остановил его дядя Фрол. – Говори, с чем пришел.
– Что верно, то верно, – неожиданно быстро согласился Тема. – Пришел я, конечно, с другим делом… Ты-то что-нибудь узнал? – спросил он у меня.
– О чем?
– Про белую козу.
– Милиция уже закрыта, и никого там нет, – сказал я, а сам подумал: «Ты будешь целоваться с Лялькой, а я узнавай тебе про белую козу».
– Но дежурный там должен быть?
– Наверное, к кому-нибудь на вызов пошел, а может быть, дома чай пьет.
– Свет в милиции горит?
– Никакого света нет, я уже говорил, висячий замок на двери.
– Может, и пронесет, – сказал Тема. – А я ждал тебя. Не дождался, решил сам сюда завернуть. А режиссера, – сказал он Фролу, – считай, я тебе уже нашел.
– А! – Фрол даже рукой махнул. – Мне-то он нужен, как рыбке зонтик…
– Ничего, пригодится…
Несколько секунд дядя Фрол подозрительно присматривался и даже принюхивался к Теме: трезвый ли пришел? Убедившись, что Тема в норме, недовольно спросил:
– Что это тебя нелегкая по ночам носит? Сам не спишь и другим не даешь?
– Ты ведь из больницы, я и пришел проведать, не надо ли чем помочь?
– Посочувствовал, значит? Стоять под окном и подслушивать, это и есть помощь?
– Что значит «подслушивать»? – удивился Тема. – Вас и так на все Костаново слышно.
– Ну ладно, – буркнул Фрол, – говори, что стряслось?
– Кое-что, конечно, стряслось, – согласился Тема. – Но ты на меня руками не маши… В общем, милиция засекла. Купил «налево» керамические трубы, а какая-то сволочь в милицию стукнула. Теперь нужны свидетели, что трубы не мои… Слушай, Фрол, – сказал он проникновенно. – Не будь формалистом, скажи, что видел в окно, как поломался прицеп возле моего дома. Тебе слово сказать, а мне – алиби. А так – хоть за решетку полезай! Я-то перед тобой ничего не скрываю! Да и Борька небось уже все тебе доложил.
– Ничего я не докладывал, – огрызнулся я.
– Что-то ты все не то говоришь, – сказал Теме дядя Фрол. – Где окна больницы, а где твой дом? К тому же, на кой черт мне в эту твою грязную историю лезть?
– Ну хорошо, скажи, что трубы я где-то купил. Ты человек уважаемый, тебе поверят…
– Кто ж поверит? Ты, значит, залез в дерьмо, а теперь и меня туда тащишь?
