Текст книги "Снежный ком"
Автор книги: Анатолий Чехов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 25 страниц)
Но Лялька, раздвигая ветки, шла уверенно, и вскоре мы выбрались на тропинку, где я увидел на воде в прогалине между кустами приткнувшуюся к берегу незатейливую плоскодонку.
– Ну что оторопел? – сказала Лялька. – Не ожидал? Корабль под парами, садись на весла и перевози…
Весла оказались тут же в кустах. Я обрадованно вставил их в уключины, придержал дощаник, пока садилась в него Ляля, прыгнул сам.
Она по-прежнему казалась задумчивой, даже рассеянной, но смотрела на меня вроде по-доброму, только как-то испытующе, и я никак не мог взять в толк, о чем она хочет со мной говорить и зачем потащила на остров? И что мне сейчас делать? Ну уж во всяком случае не «проявлять геройство» и не лезть с поцелуями, как это весьма по-дурацки получилось, когда я со второго этажа школы влетел в чан с известкой. От одного лишь воспоминания о Лялькиной оплеухе у меня снова зазвенело в ушах. Ну и пусть звенит! Ляля сама подошла ко мне и предложила вместе купаться, будто и не было между нами непримиримой ссоры… Сердце забилось так сильно, что стало отдаваться частым пульсом в пальце, порезанном косой. Побаливала и нога, но я на свои боевые раны внимания не обращал. Мне было так хорошо, так тревожно и радостно, что хотелось думать только о прекрасном, а самое прекрасное было то, что Ляля здесь, рядом со мной! Она простила мою грубость и, очень может быть, даже нуждается в моей помощи. Я готов был сделать для нее все, что бы она ни сказала, потому что я жалел, я любил ее.
Мы быстро переплыли неширокую протоку, вытащили лодку на берег, привязали под кустом, вышли из зарослей и оказались как раз напротив двух небольших стогов сена. Обойдя один из них, я увидел подобие шалаша: на двух кольях была натянута плащ-палатка, с краями, приваленными от ветра камнями. Все это сооружение сверху было замаскировано охапками сена. Рядом с палаткой на сене разостлано байковое одеяло, в изголовье – надувная подушка. Я заглянул в шалаш и увидел там небольшой развязанный рюкзак, из которого торчало полотенце.
– Я сюда прихожу, когда мне плохо, – сказала Лялька. – Одна, Боренька, одна, – добавила она, перехватив мой взгляд. – Сегодня я показала тебе свой вигвам первому.
Начало было загадочное, и я промолчал, еще не зная, как себя вести, что говорить, что делать. Никогда еще я не чувствовал себя таким дураком.
– Давай купаться, – просто предложила Ляля. – Да, я забыла, – спохватилась она. – Тебе из-за ранки, наверное, нельзя?
Я заверил ее, что нога у меня почти не болит и что купание будет даже содействовать моему выздоровлению.
– Ну вот и славно! – сказала Лялька. – Если будешь хорошим малым, я тебя покормлю. У меня здесь кое-что припасено…
Это было совсем великолепно! Но какой же я олух, что сам ничего съестного с собой не взял! А кто мог знать, что так неожиданно все обернется?
Эта сторона островка была отлогая, с небольшим, очень уютным пляжем, чистый прокаленный песок которого так и манил погреться на нем. Я снял брюки и рубашку и в одних плавках направился к воде, стараясь не показывать Ляле марлевую наклейку на бедре. Ляля сбросила кофточку и юбку, осталась в лифчике и купальных трусах, как раз тех, которые смутили меня, когда она спрыгнула мне на руки из окна больницы. Сейчас я неожиданно для себя сделал открытие, что она, несмотря на переживания, не только похорошела, но и немного пополнела. С чего бы это?
Непонятность всего происходящего мучила меня. Я чувствовал, что все это не так просто: и примирение, и даже приглашение купаться здесь, в уединенном месте… Я ждал обещанного разговора и не без основания побаивался, что Ляля ничего серьезного не скажет, а будет, как всегда, дразнить меня и вышучивать. Но я согласен и на очередную экзекуцию, настолько мне сейчас хорошо. Так хотелось ласки и нежности, приветливых слов, что от одного этого желания распирало грудь, как будто я все вдыхаю и вдыхаю в себя этот удивительно пахучий, настоянный свежескошенным сеном медвяный воздух, а выдохнуть никак не могу.
Я готов был хоть целую вечность оставаться с Лялей на этом островке, купаться с ней, греться на песке. Благо работа уже сделана, сено в копнах, а посему никто нас не хватится, пока все не вернутся в Костаново.
Но одна мысль все же не давала мне покоя. Я видел: место здесь обжитое… Очень может быть, когда у Ляли плохое настроение, она приходит сюда, хотя идти неблизко, километров пять-шесть. Но ведь не к ночи же!.. Бывал ли здесь с нею Тема? Очень уж по-хозяйски устроен вигвам. И лодка, и весла, и следы киля на берегу, – наверняка во всем этом участвовали сильные мужские руки, не исключено – драгоценного Темы, что для него при наличии быстроходной моторной лодки – раз плюнуть.
Я старался гнать от себя эти ревнивые мысли, боясь не то что словом, взглядом выдать себя. Ляля как будто и не замечала мои переживания. Натянув на кудри резиновую шапочку, она вошла в воду и поплыла. Я прыгнул вслед за нею, но ни резвиться, ни дурачиться возможным не счел. Мы чинно, по-деловому плавали некоторое время, потом вылезли из воды и улеглись греться на песке.
Удивительно хороша Лялька, причем во всех видах! Мне даже больно на нее смотреть, как на солнце, а не смотреть я не могу. Она лишь поглядывала на меня спокойно и задумчиво и этим ввергала мою измученную душу в еще большие сомнения.
Когда мы высохли под жаркими лучами солнца, Лялька отряхнула руки, нырнула в свой вигвам и вытащила она оттуда… Что бы вы думали? Свой акварельный портрет, который я писал в мастерской, а потом приносил показать дядюшке Фролу и оставил его в комнате Аполлинарии Васильевны.
Сейчас же, при ярком солнечном свете, я отлично видел, что и рисунок кое-где неточен (с анатомией малость нелады), и свежести не хватает (акварель ведь на одном дыхании пишут, не елозят кистью по одному и тому же месту), и выражение глаз можно было бы сделать живее.
Но Лялька глянула на мою перепуганную физиономию и, кажется, немного подобрела.
– Ты рисовал?
– Фрол-то ведь сказал тебе?
Я хотел ответить: «Чего спрашиваешь, самой ведь все известно!»
– Это ведь так, набросок, – поспешил я уверить, что могу «нарисовать» гораздо лучше. Не стал я поправлять Ляльку, что акварелью, так же как и маслом, не «рисуют», а «пишут».
– Мне нравится, – склонив голову набок и с интересом рассматривая свой портрет, сказала она и неожиданно изрекла топом, не терпящим никаких возражений:
– Поедешь учиться в художественную академию или поступишь в Строгановский. Хватит нам и одного дилетанта…
– Кого ты имеешь в виду?
– Твоего дядюшку Фрола.
– Если бы не война, он бы не был дилетантом. Когда будущие художники, кто после войны в вузы пошел, в люльках качались, дядя Фрол ходил в атаку и кричал «Ура!»
– Кое-кто и после войны успел и художником, и писателем стать, – тут же возразила Лялька.
«Тема, например, «писатель», – чуть было не ляпнул я. – В «Пионерскую правду» стихи посылал: «Как ханыги портят книги». Так что же, если не художник и не писатель, так уж и не человек? Попробуй, стань хорошим модельщиком или лекальщиком, да просто – слесарем или столяром, поработай, например, у нас в мастерской! Тот же дядя Фрол, после того как отвоевал, вместо того чтобы учиться живописи, стал экономистом, вернулся в Костаново и своим горбом поднимал здесь сельское хозяйство!»
Вслух я, конечно, ничего не сказал, а терпеливо дожидался, что последует дальше.
– Ты знаешь, – рассматривая портрет, сказала Лялька. – Я никогда не думала, что я такая, ну как бы тебе сказать, открытая и незащищенная…
– Ты добрая, Ляля, – сказал я, искренне обрадовавшись, что мне удалось передать в наброске именно то, что и хотел передать. «Схватить характер – это и есть главная задача художника» – так не раз мне говаривал дядюшка Фрол.
– Не подлизывайся, – с неприступным видом охладила мою радость Лялька. – Кормить буду позже, а сейчас у нас беседа об искусстве. Кого ты еще рисовал?
– Н…ну парней своих в палатке… Делал карандашные наброски…
– Покажешь мне. А еще?..
– В Костанове Аполлинарию Васильевну… Пожилых интересно рисовать – сложная, проработанная, определенная форма. А детей – трудно: никак характер не схватишь.
– Тоже пробовал?
– Мало.
– И пейзажи писал?
– Конечно…
– Где же ты так научился? – уже не скрывая своего одобрения, спросила Ляля.
– Там, где и все, сначала в кружке Дворца пионеров, потом у Фрола, третий год хожу в студию Дворца культуры.
– А мне ничего не говорил, – с обидой сказала Лялька. – Вернемся в город, покажешь мне все свои работы, я найду художников, пусть скажут, чего ты стоишь. И кто только надоумил тебя в медицинский поступать!
Я чуть было не ляпнул: «Ты пошла в медицинский, а я за тобой».
Вслух ответил:
– Не верил, да и сейчас не очень верю, что из меня может получиться художник.
– А ты верь. Доски строгать да кирпичи таскать найдутся и без тебя…
– Ну это тоже кому-то надо делать…
– Только не тебе, раз у тебя талант! Может быть, и я когда-нибудь смогу сказать своим подружкам: «А вы знаете, наш Боря поехал в Париж с выставкой своих картин!»
«Так уж сразу и в Париж?» – подумал я.
– По-моему, это слишком сильно сказано.
– Я знаю, что говорю. А портрет, если не возражаешь, заберу себе.
Как я мог возражать? Честно признаться, и писал-то его с тайной надеждой подарить когда-нибудь Ляле. Только не был уверен, понравится ли ей. А тут вдруг такая удача…
Но Ляля тут же охладила мой восторг.
– К сожалению, чтобы поступить и учиться, – сказала она, – опять-таки нужны деньги.
«Другие-то учатся!» – хотел я возразить, но не возразил, догадываясь, что она имеет в виду.
Лялька выдержала паузу и, глядя куда-то в сторону, спросила:
– Ты бы мог сделать для меня одно очень серьезное дело?
«Ну вот и о делах, – с разочарованием подумал я. – Это называется, пригласила купаться».
– Все, что ты скажешь, Ляля.
– Если, конечно, меня любишь, – добавила Лялька.
– Ты знаешь, что люблю. Но по пустякам я о таких вещах не говорю.
Меня взяло зло: «Что ей надо? Зачем она мучает меня? Пользуется тем, что я теряюсь в ее присутствии и просто горю ясным пламенем, стоит ей только подойти ко мне, а сама лишь дразнит!»
– Ну ладно, – сказала Лялька, – Я верю тебе. Но учти, дело это касается твоего будущего…
Начало настораживало. Я решил выждать, что последует дальше.
– Знаешь ли ты, сколько стоит икона Аполлинарии Васильевны «Христос в силе»?
Я с недоумением посмотрел на Ляльку: что это с ней? Хватит и того, что и Фрол и Тема только об этой иконе и талдычат.
– Ну и сколько же она стоит? – не очень понимая, куда клонит Лялька, переспросил я.
– А ты как думаешь?
– Ну… Фрол говорил, что, как произведению искусства, ей и цены нет. А сколько за нее могут денег дать, это, наверное, только специалисты знают.
– Очень много, – авторитетно сказала Лялька. – Может быть, пять, а может, и десять тысяч – целое состояние.
– Ну и что?
– Какой ты все-таки бестолковый. Неужели не понимаешь, что ее нужно продать. Отвезешь в Москву и продашь какому-нибудь богатому иностранцу. Тогда хватит денег на все и тебе, и мне.
«Хорошенькое дело! Что она, издевается?» Мысленно я очень живо представил себе, какой поднимется в доме переполох, вздумай я украсть эту икону. Аполлинарию Васильевну тут же хватит удар. Дядя Фрол застрелит меня из ружья, а тетя Маша проклянет до конца жизни и больше на порог не пустит. Нет, клонила Лялька явно «не туда». Ответил я ей, не выдавая себя, вполне серьезно:
– Фрол говорит, что эта икона – наша национальная гордость. Ей место в Третьяковке или в Музее изобразительных искусств. Да Аполлинария Васильевна умрет, если лишится ее!
– Но икона-то не Аполлинарии Васильевны, а моя. Бабушка ее мне завещала. У Аполлинарии Васильевны она только и висит, потому что всегда там висела, когда бабушка еще жива была.
– Ну так если она твоя, бери и продавай ее. Только тебя за такую продажу никто не поблагодарит.
– Самой мне нельзя, – вкрадчивым голосом возразила Лялька. – Сразу догадаются. А я хочу, чтобы ради меня это сделал ты. На тебя ведь никто не подумает, особенно после всех этих историй с часами и трубами.
«Так вот оно что! Хочет отомстить за Тему? Для того и позвала «купаться», чтобы самого в такую же историю втащить…»
Мне приходилось даже отворачиваться, чтобы не видеть Лялькины карие с золотистыми крапинками глаза и этот, настолько невозможно открытый лифчик, что у меня пересыхало в горле. Но все равно видел и загорелые Лялькины ноги, и атласную кожу на плечах и животе… «Далась ей эта икона, когда есть вещи гораздо важнее! – вертелось у меня в голове. – Как здорово пахнут ее пушистые волосы! Солнцем и медом!..» Я даже улавливал свежий запах ее кожи. Но мне совсем не нравилось то, что между нами сейчас происходило. Как с нею говорить? Отвечать в шутливом тоне? А вдруг она и не думает шутить?..
– Послушай, Ляля, – отводя глаза в сторону, попробовал я ее урезонить. – Что тебе всякая дурь в голову лезет? Ты соображаешь, что говоришь? А если это настоящий Рублев?
– Настоящий, Боренька… Тема эксперта приводил. Фрол даже из больницы убегал икону караулить.
– Леща он караулит, а не твою икону, – вырвалось у меня.
Хоть мы и пропадали все эти дни на сенокосе, но я точно знал, что дядя Фрол, одним махом разрубив свои отношения с киноискусством, полностью посвятил себя любимому занятию – поискам лещевой тропы. По причине коротких летних ночей спать почти перестал, ходит с фонарем по саду, выползков ловит, кашу варит, «бомбы» делает, речку с грузилом на веревке изучает – самые глубокие ямы ищет.
– Хороши родственнички, – в голосе Ляльки звучала издевка. – Один леща караулит, другого украсть икону не уговоришь… – Ей только и оставалось сказать: «Украдешь икону – твоя буду, нет – руки не подам».
Да что она, издевается надо мной, что ли?
– Если ты мне просто голову морочишь, – попробовал я ее урезонить, – то это с твоей стороны непорядочно. Выдумываешь какие-то приключения, дразнишь меня. Тут у нее вигвам, там ей икону укради, с лошадиными скачками, погоней на автомобилях, со взрывами и выстрелами. А потом скажешь: «Аполлинарию Васильевну топориком тюкни», как в знаменитом романе. Не жизнь у тебя, а зарубежный детектив!
– Какой же ты скучный! – разочарованно протянула Лялька. – Подумаешь, цаца какая! Ради меня мог бы и поскакать и пострелять! Не облупился бы!..
– Ну вот ты и скачи, и стреляй, а я буду тебе в психбольницу передачи носить. Как будто, кроме иконы, не о чем нам с тобой и поговорить!
– А о чем же?
– Да хотя бы о том, что здесь такая красота, мы с тобой вместе, солнце светит, птицы поют!..
– Солнце ему светит! – иронически протянула Лялька. – Птицы поют!.. Ты не передумал?
– Отстань.
– Идейный, значит?
– Считай как знаешь.
– Тогда, Боря, все! Между нами все кончено! – трагическим голосом, как настоящая актриса, сказала Лялька.
Подобрав под себя ноги, она встала на колени, заломила руки и продекламировала:
– Прощай, мой бывший друг!
Я молчал.
– Прощай, навеки! – пропела она низким контральто, идущим, казалось, из самой глубины ее души. Изогнувшись в стане и воздев руки к небу, она бросила на меня полный страдания и муки «прощальный взгляд».
«Да пропади ты пропадом со своей иконой! За что мне такое наказание?»
– Боря…
Я молчал.
Вдруг совершенно неожиданно Лялька с коротким смешком опрокинула меня навзничь и, теплая, пахнущая солнцем и травами, мягкая и в то же время удивительно сильная, обхватила мою шею руками и принялась целовать.
Сначала я настолько обалдел, что чуть было не вздумал вырываться, но тут же, разобравшись, что к чему, принялся отвечать ей.
Я, конечно, с самого начала понимал, что Лялька затеяла со мной игру, не знаю только зачем, а я – выдержал какой-то очень важный для меня экзамен.
Оглушенный таким неожиданным поворотом, я еле разбирал Лялькины сбивчивые слова, перемежающиеся поцелуями, что она нехорошая, жестокая, мучила меня, а я – очень хороший, чистый и светлый парень и за все это должен ее простить… Конечно, я ее тут же простил. Вдруг меня будто обухом ударило по голове: я ощутил на губах и щеках Лялькины слезы. То ли от охватившей ее нежности, то ли еще от чего, Ляля плакала.
– Боренька!.. Милый ты мой малыш!.. Есть же еще на свете цельные, настоящие люди!.. Не все гады и сволочи!.. Где же ты был раньше?.. Люби меня, родной!.. Славный ты мой человечек!.. Иди ко мне!.. Ну что же ты?.. Не веришь? Думаешь, опять обману? Не обману, Боренька!..
Ляля завела руку за спину, расстегнула и сбросила лифчик, прижалась ко мне, упираясь прямо в гулко стучащее сердце маленькими и упругими, белыми с розовыми сосками грудками, продолжая ласкать меня и целовать.
Я ощущал ее словно сквозь горячий туман, теплую и шелковистую, нагретую солнцем и в то же время удивительно прохладную, ласковую, дрожащую, льнущую ко мне.
– …Глупенький!.. Да ты совсем ребенок!.. Господи!.. За что мне такое счастье!.. Боря!.. Боренька!..
Мощные толчки Лялиного сердца отдавались в моем сердце, ее горячие и влажные губы искали мои губы, я слышал и не слышал ее бессвязные слова. До моего слуха с отчетливой ясностью долетал шелест листвы, плеск волны, набегавшей на песок, трель заливавшегося радостной песней прямо над нами жаворонка…
…Не знаю, сколько прошло времени. Мы с Лялей лежали в ее вигваме, утомленные, притихшие, согревая друг друга, шепча самые нежные, самые прекрасные слова, как вдруг почувствовали такой голод, что мгновенно вскочили на ноги, нашли и уничтожили все, что она приготовила.
На лугу за протокой аукали и смеялись – звали нас. Мы не отвечали: не хотелось идти к остальным, тем более к таким догадливым девчонкам Лялькиной бригады.
Я поднял Лялю на руки и стал носить ее по острову, взобравшись на самый высокий бугор, чтобы она могла увидеть отсюда все дальние дали, почувствовать, как я ее люблю.
Это для нас так ярко светило солнце, и мы полными охапками дарили друг другу его рассыпанные повсюду лучи! Над нами с Лялей летело и звало с собой в необъятную высь огромное голубое небо, и чтобы увидеть нас, громоздились на горизонте в красноватом мареве многоэтажные кучевые облака! Это нас манили в дальние дали уходящие к горизонту поля с цветущим шиповником на грядах, сверкающая синим огнем река и словно плывущие по ней, как корабли, скирды сена! Это вокруг нас затеяли хоровод роскошные луга, где сейчас так кружил голову медвяный дурман скошенного клевера, где еще утром перекликались журавли и настойчивыми вопросами: «Чьи вы?», «Чьи вы?» тревожили нам души чибисы!
Весь этот прекрасный, только раскрывающийся перед нами мир, наполненный светом, счастьем и радостью, приветствовал нас с Лялей, манил и звал к себе, ласкал и обнимал!..
Мы вернулись к вигваму, снова забрались под прохладную, натянутую в тени палатку. Там Ляля обняла меня, положила голову на грудь, негромко проговорила:
– Какой же ты оказался…
– Какой, Ляля?
Я испугался, подумав, что чем-нибудь обидел ее.
– Нежный, ласковый… Мужского в тебе достаточно, но уж очень добрая у тебя душа.
– А это хорошо или плохо?
– Хорошо… Той щуке, которой ты достанешься…
– Ляля, ну почему ты так говоришь?
– Потому что такие добрые парни только щукам и достаются.
– Но я ведь уже «достался» тебе? – сказал я, не понимая, с чего это она заговорила о каких-то «щуках».
– Это правда, – вздохнув, подтвердила Лялька. – Иди, я тебя побаюкаю…
Она села, вытянув ноги, а я положил ей голову на грудь, сладко зажмурившись, потому что боялся щекотки и в то же время ожидал прикосновения ее пушистых волос, пахнущих солнцем и травами.
Ляля склонилась ко мне и принялась целовать глаза, щеки, губы, я отвечал ей, не веря, что все это может быть, что это все на самом деле.
Нам было так хорошо, что хотелось смеяться, хотелось плакать, хотелось, чтобы эти удивительные минуты продолжались всю жизнь. И все же что-то беспокоило меня, словно какая-то мышь скреблась в душе.
Ляля очень чутко уловила мое настроение. Она легла рядом, негромко спросила:
– Ты разочарован?
– У меня это впервые, – честно признался я.
– Я знаю, – тихо сказала Ляля. – У меня тоже… таких светлых и чистых дней, как сегодня, никогда не было и, наверное, никогда не будет. Спасибо тебе…
– За что, Ляля? Это тебе спасибо, что простила меня, дурака!
– Молчи…
Ляля снова поцеловала меня, прижалась вся и даже всхлипнула.
– Не могу. Сама не знаю, что со мной.
– Но если тебе сейчас хорошо, почему же ты плачешь?
– Потому что ты глупый, а я еще глупее тебя.
– Это не ответ. Скажи, почему?
– Ничего я тебе не скажу, – с каким-то отчаянием в голосе ответила Ляля и снова принялась жадно и настойчиво меня целовать. Между нами не было ни стеснения, ни стыдливости, но, если по-честному, я все больше тревожился: слишком исступленно, с каким-то надрывом ласкала меня Ляля, как будто жила последний день…
Наконец мы немного успокоились и притихли. Ляля по-прежнему прижималась ко мне, обхватив пальцами мою руку выше локтя. Пульс отдавался ей в ладонь сильными толчками.
– Сердце-то как у тебя бьется, – сказала Ляля, словно бы прислушиваясь не только к моему сердцу, но и к самой себе.
Я незаметно глянул на часы, и Ляля тут же ревниво перехватила мой взгляд.
– Вот видишь!.. Уж и на время посматриваешь… Надоела я тебе?
– Что ты, Ляля… Просто хорошо бы еще сегодня на почту успеть…
Лялька насторожилась:
– Зачем это?
– Маме телеграмму послать.
– Какую телеграмму? Еще что придумал?
– Ну… Телеграмму… Что я женился…
– О, господи! То-то обрадуется твоя мама!
– Ну почему, Ляля?.. Мама всегда желала мне счастья, а я никогда, наверное, не буду так счастлив, как сейчас.
– Вот балда! – с какой-то непонятной мне досадой сказала Лялька. – Ну кто же так делает? Такая телеграмма просто уложит твою маму в постель! Ни кола, ни двора, ни специальности, весной в армию идти, а он: «Мама, я женился!»
– Ну как же, Ляля? Мы теперь муж и жена. Это главное. А остальное приложится.
– Не зли меня, – сказала Лялька. – Интересно, как ты себе представляешь эту нашу с тобой семейную жизнь?
– Ну как? Обыкновенно… С мамой вы подружитесь…
– Хотела бы, – откликнулась Лялька. – Только все мамы, наверное, одинаковые.
– Как одинаковые?
– Очень просто: нравятся им невестки до тех пор, пока не становятся невестками.
– А она… Теперь теща?
– О господи! – возмутилась Лялька. – Она теперь зять!
– Ну пусть зять, – согласился я, чтобы не вносить разлад в молодую семью. Но, учуяв подвох, тут же спохватился: – Погоди, как это? Все-таки я ей сын.
– Вот именно. В школе учил небось: «И полно, Таня, в эти лета мы не слыхали про любовь, а то бы согнала со света меня покойница свекровь».
– Ну да, свекровь, – поправился я, хотя слово «покойница» в этих стихах мне не понравилось.
Лялька на некоторое время притихла. А я размечтался вслух:
– Ты знаешь, мне как-то трудно представить себя отцом. Но ты не думай, я уже представил.
Ляля вздрогнула, не сразу сказала:
– Мне тоже.
– Что тоже?
– Трудно представить тебя отцом.
– Ну почему?
– Надо будет, например, пеленки постирать или ребенка в садик отвести, а ты в это время где-нибудь торчишь вверх ногами или головой в известку летишь.
– Я ведь серьезно. Правда, о пеленках я как-то не думал.
– А о распашонках, подгузниках, клизмах, если у малыша животик заболит, думал? Или за бутылочками с молочком и кефиром бегать?
– Н…не приходилось, – несколько оторопело признался я.
– Удивляюсь, – сказала Лялька. – О чем ты только думаешь? Надеюсь, не о лодочных моторах или мотоциклах?
Тут Лялька попала в самую точку: о лодочном моторе и мотоцикле я думал не переставая, так мне хотелось их приобрести. Надо было срочно переводить разговор на безопасный путь.
– А зачем нам за молоком бегать? – сказал я. – У тебя и свое должно быть: такая здоровая…
– У здоровых тоже, бывает, пропадает. А искусственников вскармливать очень трудно.
Она вздохнула.
– Другие вскармливают, и мы вскормим, – успокоил я ее.
– Согласна. Возьмешь это на себя.
Лялька злилась, а я никак не мог понять, в чем дело.
– Ляля, что с тобой?
– Ничего, Боренька. Просто очень интересно тебя слушать, как будущего отца. Ты мальчика хочешь или девочку?
Вопрос был задан явно с подвохом, поэтому я промолчал, хотя ответ на него был у меня давно готов.
– Ну что молчишь? Трудно ответить?
– Почему трудно? И мальчика, и девочку, – сказал я, чувствуя, как в улыбке расплывается сама собой физиономия.
– Ах, и мальчика, и девочку? – ласково переспросила меня Ляля. – Ну и как ты объяснишь это свое не очень скромное желание?
«Да что это с нею?» – подумал я, но ответил бодро:
– Забавный они народ, эти ребята, а потом, когда родители молодые, дети у них все равно как младшие братишки и сестренки – близкие друзья…
– Значит, тебе «близкие друзья», а рожать мне? Славно распределил.
– Ляля, ну что ты говоришь! Да если бы я мог!
Я хотел сказать, что если бы мог, всю боль, какая, только ей, Ляле, предназначена в жизни, не задумываясь, взял бы на себя.
– Нет, это просто невозможно! – приподнявшись на локте и глядя на меня теплыми, лучистыми глазами, сказала Лялька. – Ты или очень умный, или очень глупый, или просто хитрый человек! Ну что ты мне всю душу наизнанку выворачиваешь?
– Почему, Ляля? – я протянул руки, чтобы побыстрее вернуть ее себе под бок и восстановить между нами такое уютное равновесие. – Я говорю то, что думаю… Я тебя люблю… Так люблю, что вместо тебя и родил бы, и вскормил нашего малыша.
– Ну кто же в наше время говорит то, что думает? Да еще и «вскармливает нашего малыша»?
– Ну я, например…
– Во всем мире один-единственный… Знаешь, у меня к тебе порой такое чувство, как будто ты и есть – «наш малыш», а я тебя, должна кормить и опекать.
– А я, знаешь, не против… Осталось ли там у нас что-нибудь пожевать?
Но Лялька не приняла мое «веселье».
– А если не «малыш», то наверняка олух царя небесного, прости за прямоту.
– Почему ты ругаешься?
– Потому что таких людей не бывает, не может и не должно быть!.
– Но я-то есть? Почему я должен быть другим?
– Да не должен! Не должен! Оставайся такой, какой есть!
– Тогда я не понимаю, почему я – олух?
Все-таки мне удалось вернуть ее к себе.
– Я просто люблю тебя, Ляля, а это у меня на всю жизнь.
Лялька вдруг обхватила мою шею и воскликнула просто в отчаянии:
– Ну откуда ты только взялся на мою голову? Где ты был хотя бы полгода назад?
– Рядом был… Только ты меня не замечала.
Ляля молча плакала. Из глаз ее одна за другой скатывались слезинки. Я не знал, как ее успокоить.
– Я же тебе ничего плохого не сказал.
– В том-то и дело, что слишком все хорошо говорил!
– Тогда я ничего не понимаю.
– А тебе и не нужно понимать. Оставайся таким, какой ты есть. Больше ничего от тебя и не требуется.
Ляля продолжала плакать, а я лежал и не мог сообразить, что же такое нагородил? Ну сказал, что не представляю себя отцом. Другие-то ведь тоже отцами не рождаются? Как-нибудь освою это дело, не бестолковый же… Решив так, я поцеловал Лялю, как будущий глава семьи, и даже похлопал ее, как маленькую, по спинке, будто уже проходил отцовскую практику.
Ляля спрятала лицо у меня на груди и неожиданно рассмеялась:
– Ой, не могу! – сквозь слезы сказала она. – С тобой не соскучишься!
Вот и пойми ее: то плачет, то смеется.
– Чем же я тебе не нравлюсь? – спросил я ее обиженно.
– В том-то и беда, что всем нравишься. Даже не заметила, как подобрался и в душу залез.
– Так это же хорошо?
Я благодарно поцеловал Лялю: наконец-то вырвал у нее признание!
– Тебе может быть и хорошо, а мне совсем ни к чему.
– Но почему?
– Когда-нибудь узнаешь.
– Это не ответ. Ты мне лучше скажи, когда ты… Когда я… В общем, когда ты поняла, ну, что я тебе дорог?
– Девчонки закричали: «Борька с лесов упал!» И сердце прямо зашлось! Думала, ты с кирпичами вниз загремел. А он, видите ли, стойки загибал, геройство показывал! Ну не мальчишка ли?!
Оказывается, старый фельдшер, хоть и подсмеивался надо мной, а в принципе был прав: полет в известку очень даже хорошо подействовал на Ляльку.
В это время в наш разговор вмешались какие-то звуки извне: по перевернутому котелку, оставшемуся снаружи, да и по самой палатке зашлепали тяжелые, как пули, редкие дождевые капли. Сверкнула молния, не сразу громыхнул раскат грома.
Наскоро одевшись, мы с Лялей выскочили из палатки.
