Текст книги "Снежный ком"

Автор книги: Анатолий Чехов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 25 страниц)

– Моя!.. Понятно тебе?.. Доченька! Любочка!.. Я ее родила! Я – мама! И чтоб ты больше не смел! Слышишь?..

Симочка вдруг сникла, оборвав себя на полуслове, убрала альбом в тайник, повернула полку с книгами.

– А… Все равно тебе это ни к чему! – сказала она.

Что верно, то верно: мне это, уж точно, было ни к чему. Но и Симочку стало вдруг жалко.

– А она что, умерла? – ляпнул я и только тут почувствовал, что лучше бы рта не раскрывал.

– Да ты с ума сошел! Жива-здорова! Чудный ребенок! Первый класс кончила! Письма мне пишет!.. Господи! Что за дубина ты неотесанная! Как только язык повернулся такое сказать!

– Тогда я не понимаю… Без матери ей трудно…

– Думаешь, мне легко месяцами своего ребенка не видеть?

На «дубину» я обиделся и тоже решил не выбирать выражения:

– А кто тебя заставляет своего ребенка не видеть?.. Опять – Тема?.. Так на кой черт тебе Тема, если лишил родной дочери?

– Вот-вот, – совсем уже взбеленилась Симочка. – Все учат, все объясняют!.. А за фигурное катание, балетную студию, частные уроки английского, Евпаторию летом, Кисловодск зимой – кто, по-твоему, будет платить?.. Только ради будущего своей доченьки я все это – она обвела бешеными глазами нагромождение мебели и утвари в комнате – до сих пор терплю!

«Ну и черт с тобой, терпи! «Будущее» у твоей доченьки будет, а матери, уж точно, не будет», – подумал я, но вслух высказываться поостерегся: стало так противно, что захотелось поскорее выйти на свежий воздух и позабыть все, что здесь произошло. Что за день такой! Пришел сюда с одним, а нарвался на новое дело!

Передо мной была прежняя Симочка, женщина-манекен, а вовсе не страдающая мать. Да и доступно ли ей настоящее страдание? Неужели в ее жизни деньги так много значат, что и страдания она переводит на рубли?

Брезгливое чувство охватило меня, я понял, что просто зря теряю здесь время.

– Ладно, пойду… Открой мне дверь.

– А Тему не тронешь?

Ненависть к Теме снова захлестнула меня, но внешне я постарался ничем себя не выдать.

– Если я трону, кто будет обеспечивать тебя всем этим барахлом?

– А ты злой, Борька…

– Говорю правду.

– Ну и катись отсюда со своей правдой! Птенец желторотый! Еще будет тут ходить, взрослых учить! Сам толком рубля не заработал!..

– Рубль-то я заработал, только тощенький, не такой жирный, как у вас, – ответил я. – А вот за то, что ругаешься, Тему я все-таки убью…

Симочка умолкла и оторопело смотрела на меня: дескать, чего доброго, с него станется…

– А когда убью Тему, – продолжал я, – наряды эти у тебя повыведутся, будешь в ширпотребе ходить и дочке нечего уж будет на фигурное катание да на курорты посылать.

– Я в ширпотребе? – Симочка расхохоталась и так повела плечом, что даже я понял: ни при какой погоде она в ширпотребе ходить не будет, тут же найдет себе нового Тему, еще похлеще этого! Да и тех нарядов, что у нее накопилось, хватит и Симочке и ее доченьке Любашке, чтобы безбедно до конца жизни прожить. Только вот вопрос: «За чей счет?..»

– Ладно, живи, – сказал я и уже собрался было выйти из комнаты, как Симочка с загоревшимися вдруг глазами подошла ко мне вплотную, касаясь моего живота своей поролоновой грудью:

– А ты, парень, с характером. Останься, не пожалеешь…

– А у меня денег всего трояк. Если договоримся, останусь, – выхватив у нее ключ, ляпнул я и едва увернулся от оплеухи: все-таки хорошо владеть отличной реакцией – три года занятий в секции каратэ кое-что мне дали.

Нырнув в дверь за спиной Симы, я сбежал со ступенек крыльца. Вслед мне неслась такая отборная ругань, что и биндюжники с одесской Дерибасовской позавидовали бы. Ай да Симочка! Вот тебе и «высший свет»!

Вышел я из Симочкиного и Теминого ухоженного дома с запланированной местной канализацией и твердо решил никогда больше не переступать этот порог.

Лишь прошагав немного по улице и хватив всей грудью послегрозового чистого воздуха, я обрел способность подумать, что же все-таки произошло?

А ничего особенного! То, что и должно было произойти, поскольку я рано или поздно должен был стать нормальным взрослым человеком.

Мне страшно захотелось сейчас увидеть Лялю. Но что я ей скажу? Тем не менее как ни отвергал я сейчас эту мысль, ноги сами понесли меня к дому Аполлинарии Васильевны, тем более что и Симочка обмолвилась, будто Тема зачем-то отправился к дяде Фролу.

Прыгая через лужи, отражавшие багряную зарю, я несся чуть ли не бегом по деревенской улице и едва не столкнулся с дядюшкой Фролом на узкой, только что протоптанной после дождя тропинке.

Сосредоточенный и явно встревоженный, шел он как будто прямо с рыбалки в брезентовом плаще с откинутым капюшоном, в огромных резиновых сапогах.

Я подумал, что, расплевавшись с режиссером, не начав еще свой сценарий об Андрее Рублеве, дядя Фрол теперь полностью посвятил себя рыбной ловле и теперь идет на речку проверять донки, на которые он ловит двухкилограммового леща. И такая меня взяла досада на моего любимого дядюшку, что, еще не заговорив с ним, я уже готов был сказать ему все, что о нем последнее время думал.

Увидев меня, дядя Фрол даже не остановился, а буркнув: «А, Боря, здравствуй!» – с совершенно расстроенным видом двинулся дальше.

«Что это с ним? Уж не случилось ли что с тетей Машей?» Даже добрый и чуткий дядя Фрол, поглощенный собой и своими делами, не замечал мое состояние. Он так бы и промчался мимо меня, если бы его не окликнула тетя Маша. Она догнала его, что-то проговорила вполголоса ему чуть ли не на ухо, махнула рукой, дескать, «ступай!».

Я не выдержал, остановил его:

– Ну как, дядя Фрол, еще не поймал леща?

– Погоди, Боря, не до тебя сейчас. Тут такой лещ получился!

– «Золотой поднос» или «Золотая сковорода»? – явно нарываясь на скандал, спросил я.

– Ничего я тебе сейчас не скажу, – торопливо обходя меня, отозвался дядя Фрол.

Больше всего меня возмутила реплика тети Маши:

– Боря, тебе же русским языком сказали, не до тебя.

Я взорвался:

– Всем не до меня! А когда же вам будет до меня? Что я вам, совсем чужой? Да и с чужими, разве так поступают?.. Вы только тогда разберетесь во всем, когда вам ночной горшок на голову наденут, и то сделаете вид, что не заметили!

– Боря, немедленно уходи, – повысив голос, приказала мне тетя Маша. – Ты его до инфаркта доведешь!

– А вы своим куриным квохтаньем – прямым ходом до курятника. Только цыпленок большой в курятник не поместится!

– Уходи немедленно, и чтоб я больше тебя тут не видела! – решительно указав мне перстом вдоль тропинки, крикнула тетя Маша.

– Погоди, мать, – остановил ее дядя Фрол. – Надо разобраться, с чего это наш Борька на людей кидается… Иди-ка со мной!..

Но прошел он не на речку, как я сначала думал, а всего лишь к дороге, и там остановился.

– Ну так в чем дело? – не очень-то дружелюбно спросил меня дядя Фрол.

– Просто подумал, если ты написал о Рублеве сценарий для своих внуков, то кто будет писать для студии, чтоб поставить кино, режиссер Аркадий Сергеевич или завгар Тимофей Павлович?

– А с чего это ты вдруг о сценарии? – дядя Фрол говорил со мной вроде бы как из вежливости, а сам все с нетерпением поглядывал вдоль деревенской улицы, дожидаясь кого-то.

– Дядя Фрол, вы когда закончили войну, думали, кто будет погоду делать? Может, и дома надо повоевать, вместо того чтобы рыбу ловить?

– И ты хочешь, чтобы я тебе тут, на ходу, ответил, когда не до тебя, не до меня и ни до кого…

Тут я увидел, что из дома на громкие голоса вышел Клавдий Федорович. Был он почему-то в белом халате с засученными рукавами.

«Что-то с Лялей», – тут же подумал я.

Ничего не сказав больше дяде Фролу, я подошел к Клавдию Федоровичу, еле выдавил из себя:

– Ляля жива?..

– А чего ж ей неживой быть? – явно не желая откровенничать со мной, ответил старый фельдшер.

Но он напрасно думал, что от меня можно так просто отделаться.

– Клавдий Федорович, вы знали, что у Ларисы четвертый месяц?

– Конечно, знал. Но это не значит, что каждому зеленому дураку я должен об этом сообщать.

– За дурака вы мне ответите!

– А за свою дурость ты будешь отвечать! И давай не мельтеши под ногами! Никто тебе не дал права, постороннему человеку, орать на всю деревню о чужих делах!

– Я не посторонний!

– Да отстань ты ради Христа! У людей горе, а он только о себе, любимом, и толкует! Сказано, не мельтеши!

– Какое горе? Что вы меня мучаете? Я ведь тоже Ляльке не чужой!

– Выкидыш у Ляльки! Вот какое! Кровотечение! И телефон, как назло, не работает! Фрол пошел вон машину встречать, а тебя где-то черти носят!

– Так, может, за машиной побежать?

– Побежали уже! Думаешь, тебя дожидались?

– А где Ляля?

– К ней нельзя! Соображать надо!..

Но я уже не слушал Клавдия Федоровича, побежал к дому со стороны бокового окна, взобрался на пень, с которого наблюдал уже однажды за Фролом, когда тот созерцал икону Рублева.

Ляльки в этой комнате не было. Скорей всего она в летнике, где прохладнее и комаров меньше… И тут я услышал голоса – встревоженный Темы и отрешенный от всего земного Аполлинарии Васильевны:

– Бог дал, бог и взял, батюшка Тимофей Павлович, – вразумляла Тему Аполлинария Васильевна. – А ты иди, не маячь тут и громко не говори, чтоб она тебя, беспутного, не слышала…

– Да как же вы так спокойно рассуждаете? Мне-то она тоже не чужая! – распинался с фальшивой тревогой в голосе Тема.

Я почувствовал, как вся кровь ударила мне в голову. Глаза стал застилать багровый туман.

– Да уж куда родней! – услышал я ответ Аполлинарии Васильевны. – А только как пришел сюда, так и иди отсюда. Сейчас Фрол с Клавдием придут, мигом тебя выставят!

– Вы мне не угрожайте! – захорохорился Тема. – Я тоже к этому имею отношение!..

– Отношение имеешь, а совести не имеешь, – уже рассердилась Аполлинария Васильевна. – А то вон студентов-комсомольцев с Борькой крикну, они тебе живехонько морду начистят!

Тема плюнул и, внешне раздосадованный, но с тайным удовлетворением, которое так и светилось у него в лице, вышел из комнаты в сени. Я соскочил с пенька, обошел дом и встретил его на улице.

– А-а, Боря… – безразличным голосом рассеянно заметил Тема. Только сейчас я понял, почему он меня не боится. Я про него знаю все или почти все, а Тема – о моих знаниях – почти ничего, хотя наверняка о наших отношениях с Лялькой догадывается.

Я не хотел, чтобы он возле дома сейчас поднял крик и потревожил Ляльку.

– Нам, кажется, по пути? – сказал я, увлекая его от дома на тропинку.

– По пути, по пути, – ответил он машинально, лишь бы отделаться от меня. Глаза его бегали по сторонам, как будто кого-то искали. Но уже в следующий момент Тема насторожился: – Ты… Ты это чего?.. Что у тебя в кармане? Нож? Слышишь? Брось нож! Я тебя на десять лет закатаю! У меня все министерство юстиции – друзья! Меня так просто не возьмешь!..

– Зачем же вас брать, Тимофей Павлович? – отрезая Теме путь к отступлению, убийственно спокойно сказал я.

Это-то мое спокойствие его и напугало. Меня жгла изнутри такая решимость, что Тема понял: живым ему отсюда не уйти. Но он еще попытался наступать:

– Но-но-но! Полегче! Сделал ребенка, а теперь на других валишь. Да я против тебя сто свидетелей приведу! Если хочешь знать, она сама ко мне лезла! Мало ли девчонок с пожилыми живут! Ты, сопляк, не понимаешь, а им это надо!..

Я молча нанес ему удар «майя-кери», после которого любой другой уже лежал бы, но широкозадый Тема оказался удивительно устойчивым. Всхлипнув, он лишь пошатнулся и вдруг завыл по-бабьи тонким голосом, тыкая впереди себя волосатыми кулаками.

Коротким ударом «уро-кен», что в переводе означает «перевернутый молот», я заткнул ему глотку, и Тема, хватая воздух открытой пастью, стал валиться на землю.

В тот же миг за моей спиной раздался истерический женский голос:

– Скорей! На помощь! Он его убивает!..

Прямо на меня выскочила растрепанная Симочка, а за нею целая толпа каких-то малознакомых мне парней и мужчин.

Я мог бы уложить каждого, кто посмел хотя бы приблизиться ко мне, но в этом уже не было никакого смысла.

Не сопротивляясь, я позволил взять себя с двух сторон под руки, как вдруг на тропинке показалась Аполлинария Васильевна.

Стиснув худые жилистые руки на груди, она с безумными глазами, пошатываясь, медленно приближалась к нам. Рот ее беззвучно кричал, и было жутко видеть и не слышать этот крик.

Наконец она смогла говорить:

– Люди добрые!.. – Икону святую!.. Христа в силе!.. Унесли!..

Дорогой ценой

Вся вторая половина лета прошла для меня в «местах, не столь отдаленных»: так я заплатил за удовольствие «начистить морду» Теме. Юристы разъяснили: если бы не капитан Куликов и не Атаманов да не свидетели Фрол и Клавдий Федорович, рассматривал бы я «небо в крупную клетку» не менее двух лет.

Все это время Ляля болела, и я лишь изредка, урывками, узнавал, где она и что с ней. Два месяца больницы – дорогая цена за то, что она с собой сделала, точнее – что сделал с нею Тема. А кто измерит то горе и ту боль, какие нам с Лялей пришлось пережить из-за этого негодяя?

Как далеко позади осталось и Костаново и все, что там происходило, веселое и грустное, радостное и тревожное!

В школе, которую строил наш студенческий отряд, сейчас уже учились ребята… Дядя Фрол и тетя Маша наездились из Костанова в город к Ляльке в больницу, вместе с Клавдием Федоровичем сделали все, чтобы Лялька не отправилась на тот свет.

Выйдя из заключения, я уже несколько дней работал на железнодорожной станции, разгружал вагоны с лесом: за срочную работу да еще в ночное время хорошо платили: Ляле необходимо дополнительное питание, соки там, витамины всякие… Ходил я к ней в первый же день, как освободился, вместе с Фролом и тетей Машей отправил с нянечкой передачу, но от Ляльки даже записки не получил.

А может быть, это и правильно: сейчас я, не то что переписываться с Лялькой, видеть ее не хотел. Только и пришел навестить, потому что она в больнице…

Но вот дядя Фрол и тетя Маша проявили вдруг ко мне такое внимание, что я мысленно только руками развел. Я думал, они до конца своих дней не простят мне мое буйство, ничуть не бывало: встретили, как родного, все поняли, из-за чего я «полез на рога», по-прежнему считали близким, родным человеком. Фрол до того озаботился моим будущим, что по Лялькиной просьбе сплавал на лодке к островам и забрал ее акварельный портрет, что я писал, а вернувшись в город, передал этот портрет, как самую удачную мою работу, в студию Дома культуры, где я учился живописи, и там же записал меня в вечерний университет культуры, чтобы я посещал лекции по истории и философии. Спасибо, конечно, ему за это, хотя всякими историями я уже сыт по горло и только философии мне не хватало…

А сегодня из Костанова к нам приехал еще и Клавдий Федорович – погостить, а главное потому, что сегодня Ляля выписывалась из больницы. Я, собственно, ехать за нею не собирался: раз она не отвечает даже запиской, когда ей посылают передачу, то, спрашивается, с какой радости я ей буду навязываться? Но Клавдий Федорович, хоть и по-своему, как всегда грубовато, все же сумел меня убедить:

– Я вон из деревни приехал, а ты тут живешь и не хочешь пойти…

– Это не я, а она не хочет меня видеть…

– Ну и дурак! Надо же понимать: стыдно ей! Тяжело ей! Что же она будет тебе в записках писать, когда все вверх тормашками пошло!

«А то мне легко! Хорошенькое дело! Тебя бы, старого хрыча, в такую передрягу, посмотрел бы я на тебя».

А Клавдий Федорович будто прочитал мои мысли, свое долбит:

– Изменилась Лариса, совсем взрослой стала, так ее, беднягу, ни за что ни про что перетрясло…

«Как это ни за что ни про что? – хотел я сказать. – Сама-то что думала, когда за деньгами Темы, «положением», машиной, МИМО гонялась?»

Ну в общем, уговорил меня Клавдий Федорович, и мы с ним еще раньше Фрола и тети Маши отправились в больницу встречать Ляльку.

«Встречу, поздороваюсь, и все, а там дальше видно будет, как оно пойдет. Что делать, если дорожки наши разошлись и вдребезги разлетелась наша любовь: слишком дорогой ценой за эту любовь плачено…»

Мы сидели с Клавдием Федоровичем во дворе больницы на скамье перед фронтоном с белыми колоннами. Воротники пальто подняты, руки засунуты в карманы. Ветер гнал пожухлую листву по лужам, задувал снизу так, что стиля коленки.

Лялька не показывалась. Ее окно было на втором этаже – третье от угла, но там пока что никого не было: врачи в это время делали обход, может, ее сейчас только выписывали.

Только куда Ляльку забирать, когда и дома-то у нее нет. Решили пока в Костаново к дяде Фролу.

Сидя на скамейке, мы с Клавдием Федоровичем перебирали от нечего делать все костановские события, говорили «за жизнь», какая она бывает: может сложиться, а может и не сложиться.

От дяди Фрола и тети Маши я уже узнал, как утащили у Аполлинарии Васильевны драгоценную икону. Тема ли и здесь успел, или без него все сделалось, но уж поистине одна беда не ходит.

В тот день, когда в грозу привезли Ляльку с острова, к Аполлинарии Васильевне заявились два монаха, до нитки вымокшие под дождем. Приюти, говорят, мать, монастырь сгорел, ходим по миру, собираем, кто что даст на обзаведение.

Ну Аполлинария Васильевна накормила, напоила, в сухое переодеться дала, приняла их по-христиански. По-христиански они ее и отблагодарили: «Не дашь ли нам, погорельцам, какую иконку из иконостаса, и помолиться-то, говорят, стало нечему».

«Из иконостаса батюшка не велел давать, – сказала Аполлинария Васильевна, – а в кладовой есть еще у меня икона – пресвятая матерь божия – вот ту вам принесу…»

Только вышла в кладовую, тут как раз и Ляльку на машине привезли, пока ее переодевать-раздевать да на печь сажать, чтобы прогрелась, монахов этих как ветром сдуло. Да еще Тема неизвестно откуда появился, своими разговорами да расспросами про Ляльку внимание-то Аполлинарии Васильевны и отвлек.

То, что «монахами» были не Лорд и не Барбос, это я точно знал: тех субчиков там же, где я с ними дрался, забрала милиция. Скорей всего под видом монахов навестили Аполлинарию Васильевну приходивший весной «искусствовед-оценщик» и «режиссер» Аркадий Сергеевич. Кроме Темы, лишь они знали ценность иконы, а грим наложить для таких, кто вместе с Темой дела делает, – раз плюнуть.

Я уже по опыту знал, когда в доме заведется какая-нибудь ценность, начинается не жизнь, а каторга: эту ценность то в порядок приводи, то ремонтируй… Но Аполлинарию Васильевну жалко: для нее так же, как и для дяди Фрола, икона эта была не деньги, а святыня…

Пока я вспоминал костановские события, Клавдий Федорович, сидя рядом со мной на скамье, толковал о высоких материях.

– Ведь оно как бывает, – поеживаясь от осеннего холодка, рассуждал Клавдий Федорович. – Все по науке: «Ежели в одном месте чего-нибудь прибудет, то в другом месте обязательно чего-нибудь убудет». Это еще наш великий русский ученый Михаил Васильевич Ломоносов такой закон физики открыл…

– К чему это вы физику поминаете на ночь глядя? – спросил я, по опыту зная, что с нею лучше не связываться. Тут я должен сказать, что за последнее время взгляды мои на современную науку, в частности – физику, совершенно точно определились. Попалась мне как-то занятная книжка о тайнах веков. Очень даже все по ней любопытно получается! Оказывается, история человеческой цивилизации насчитывает всего восемьсот поколений, если считать на одно поколение в среднем по шестьдесят лет. Шестьсот поколений жило в каменном веке, меньше ста – пользуются письменностью, не больше трех-четырех поколений научились пользоваться паром, два – электричеством. И всего лишь одно поколение, из восьмисот, владеет радио, самолетами, автомобилями, телевидением, меньше половины поколения участвует в покорении космоса, пользуется атомной энергией, лазерами, ЭВМ, занимается генной инженерией, другими современными науками.

Великий Леонардо да Винчи, например, за всю свою долгую жизнь получил в три раза меньше информации, чем получает ее современный студент в университете… Так вот, хочу вас спросить, кому это нужно? Зачем нам такая обуза, когда самого главного, как любить и быть любимым, никто толком не знает!

Разве просто налаживать в семье самые деликатные отношения, растить детей, да так, чтобы они были не хуже, а лучше родителей, все знали, все умели, не были бы себялюбивыми хамами…

И получается, что по этим главным наукам не то что университетов, простых курсов усовершенствования нет. Каждый действует на свой страх и риск, кустарным способом, на уровне разруганного каменного века!.. А ведь наверняка в том же каменном веке времени для любви и дружбы оставалось куда больше, хотя бы потому, что тогда ни телевизоров, ни кино, ни телефонов, ни танцплощадок не было. И на школьной там, институтской скамье люди не просиживали по пятнадцать лучших лет своей жизни.

А возьмите ученых, которые уже выучились! Тех, например, что «химичат» с дезоксирибонуклеиновой кислотой! Они ее так научились раскладывать на молекулы, что сложи их в другом порядке, и вылезет откуда-нибудь из Чикагского метро микроб с небоскреб ростом и начнет лопать всех подряд, так что ни один научно-исследовательский институт не загонит его обратно… Ведь кто такой ученый? Тот же любопытный парень, который ковыряет гвоздем в электророзетке: «Долбанет или не долбанет?..» Так обязательно же долбанет!

Они и сами говорят в узком кругу, что вся мировая наука – это санки, которые сломя голову несутся с горы. Все, что мелькает мимо: пень там, коряга или камень – любопытные парни примечают и записывают, еще и посчитают на ЭВМ – «откуда вытекает» и «где они встретятся»… А вот куда примчатся эти санки и в какую скалу долбанутся с брызгами и дребезгом, это уже во всем мире никто не знает… Потому-то, наверное, и не открывают институты Любви, что все сразу туда ринутся, а в технические и вовсе никто не пойдет: в любовном вузе и диплом о высшем образовании был бы тот же и учиться куда приятнее… Я, например, без синхрофазотрона как-нибудь проживу, а вот без Ляльки мне жить просто невозможно!..

Конечно, ополчился я тут на современную науку больше из-за дяди Фрола: это он всю дорогу такие песни поет. Да еще – если по-честному, – потому что в вуз меня не приняли. Но теперь придется поступать: Ляльке-то ведь не безразлично, кем я буду. И космонавты мне во сне снятся, а там надо многое знать…

А пока что работаю на погрузке вагонов и работой своей доволен – тоже ведь тренировка. Пожалуй, здоровей меня на всем земном шаре один только Василий Алексеев – чемпион мира по штанге.

Заработок у меня приличный, да и голова ничем не занята…

Вот из-за такой моей «концепции», как говорит дядя Фрол, я и спросил Клавдия Федоровича, что это он, на ночь глядя, науку, да еще такую, как физика, помянул? Еще и Ломоносова – с его словами: «Если где-нибудь чего-нибудь прибудет, то в другом месте обязательно чего-нибудь убудет».

Насчет всего этого дядя Фрол говорил несколько иначе. А именно: «За все приходится платить». Оба они, конечно, правы…

Я, например, заплатил полной мерой за один лишь день полного счастья с Лялей. Но вот почему она мне даже записки писать не хочет, я не понимал. С «законным браком» у нас тоже никак не получается. Примерно так я и ответил Клавдию Федоровичу.

– Это-то получится! – успокоил он меня. – Никуда не денется твоя Лялька. Поерепенится, пофордыбачит и твоя будет… Я тебе, к примеру, о другом говорю… Возьми природу! Там оно пожестче бывает. За эту самую любовь и головой платят… Слыхал, есть такой симпатичный среднеазиатский паучок каракурт?

– Да где-то слыхал, – думая о своем, ответил я Клавдию Федоровичу.

– Ну вот, – явно оживившись, продолжал он. – Паучок этот как укусит, так и копыта откинешь: уж больно ядовит, спасения от него нету. А и сам, понимаешь, еще в какие передряги попадает. Как спарится с супругой, так каракуртиха его в благодарность за любовь тут же лопает. Потому и называется «Черная вдова», а не «Черная смерть», как это у нас неправильно переводят…

– Ну и сравненьица у вас, – заметил я неодобрительно, а сам все раздумывал, что мне делать с Лялькой, когда она вот уже сегодня выпишется из больницы? Потяну ли я один не что-нибудь, а семью? Да и захочет ли, после всего, со мной остаться Ляля, не говоря о том, смогу ли я все забыть?

– Оно, наверное, так придумано потому, – продолжал талдычить свое Клавдий Федорович, – что этот бедолага-паучок для своей будущей семьи никакой материальной ценности не представляет: сам – маленький, замухрышчатый, паучихе только что на один зуб. Так что на завтрак его хватает, а к обеду ей опять замуж выходить надо… К чему я разговор-то веду, понятно тебе?

– Да вроде понятно, – сказал я, лишь бы отвязаться от занудливого старика.

– Ничего тебе не понятно… К тому говорю, что в семейной жизни обязательно кто-то кого-то ест. А так, чтоб вровень, никогда не бывает… А кому интересно, чтобы его ели? Никому!.. Вот и соображай. Выходит, паучок-то наш, что я тебе в пример привожу, – никчемушний муж, пирог ни с чем. Это, брат, тебе не Тема и не Фрол. Фрол честно живет, и все у него в доме есть, – добытчик… Усек, к чему говорю?

– Усек, Клавдий Федорович, усек! – ответил я. «Эк его со всякими «примерами» раздирает!..»

Ляля все не показывалась, и я уже начал беспокоиться: не случилось ли что с ней? Задержались где-то Фрол и тетя Маша. Они еще с утра все приготовили дома, чтобы принять Ляльку, а вот не едут…

Мы с Клавдием Федоровичем теперь уже не сидели на скамейке, а, чтобы не так мерзнуть, прогуливались по асфальтированной дорожке, засыпанной опавшими кленовыми листьями.

– Так вот, я про этого паучка, – снова начал Клавдий Федорович. Никак он не мог слезть со своего конька. Но развить дальше столь глубокие мысли ему не удалось: у входа в скверик появился красный, как после парной бани, дядюшка Фрол с портфелем под мышкой. Размахивая свободной рукой, он еще издали попытался нам что-то втолковать.

– Нет, вы только послушайте! – закричал он. – Захожу я в облисполком по нашим колхозным делам, смотрю, сидит в приемной отдела культуры старый наш знакомый – режиссер Аркадий Сергеевич. Как живете, спрашиваю, что поделываете? Он отвечает: «Получили деньги под нового Рублева, но поскольку один такой фильм уже есть, решили послушать вашего совета и снять ленту о летающих тарелках и гуманоидах, с предложенным вами историческим ракурсом: «Андрей Рублев расписывает Успенский собор, а гуманоиды – вселенную». Так это же черт знает что, говорю, я же шутил! Он спокойненько так отвечает: «Никаких шуток. У вас и претензий не может быть, поскольку вы отказались…» Тысячу раз я был прав, что не захотел тогда даже в переговоры вступать с этой бандой! Придется действительно купить восьмимиллиметровую камеру, написать сценарий и снять фильм о Рублеве.

– Во-во! – иронически заметил на это Клавдий Федорович. – Как раз они от тебя того и ждали, твои кинодеятели. Ты им кинул идею насчет гуманоидов, так они и про гуманоидов сварганят, еще и премию получат за новую тему…

– Ну и черт с ними! Мне достаточно того, что я эту братию раскусил! – в запальчивости сказал дядя Фрол.

– Ты раскусил, а икону у моей Аполлинарии наверняка Тема со своим режиссером уволокли…

– Что делать, мы с тобой – не уголовный розыск…

– И выходит, некому выводить на чистую воду твоих гуманоидов, – сказал я неожиданно для себя. – Ты в сторону, другой – в сторону, а воевать с Темой и твоими киношниками опять мне и капитану Куликову.

– Да, тут ты, наверное, прав: определить, что над тобой висят в летающей тарелке гуманоиды, еще не значит, выдать рецепт, как от них избавиться. Но ведь времени нет! То сев, то уборка, то отчеты, а там опять – сев, – так жизнь и идет!..

– Вот именно! – сказал я и замолчал, хотя мог бы продолжить: против таких «гуманоидов», как Тема и Аркадий Сергеевич (наверняка икону «Христос в силе» они уволокли), с автоматом наперевес, как на фронте, не попрешь! Тут даже ветеран войны дядя Фрол пасует… Так что же, против них и средства никакого нет?

В это время на крыльце больницы появилась Ляля в сопровождении нянечки, а на центральной дорожке сквера тетя Маша. Глаза у Ляльки засветились, когда она увидела, сколько народу пришло ее встречать. Но какое измученное и бледное у нее лицо!

Я убеждал себя, что пришел так просто, за компанию, вместе со всеми, хотя, конечно, и раздумывал, как нам жить дальше. Но сейчас, когда увидел Лялю, понял, сколько она за последнее время пережила. Мне стало ее до слез жалко.

Тетя Маша первая расцеловала Лялю, дядя Фрол тоже поцеловал, а Клавдий Федорович крепко прижал к себе и сказал, что она – «молодец». Только я молча топтался на месте.

Ляля сама медленно подошла ко мне, взяла под руку, уткнулась лбом в плечо, просто сказала:

– Здравствуй… Голова закружилась…

– Ну вы посидите на скамеечке, посидите! – засуетилась тетя Маша. – А мы сейчас такси поймаем…

Мы с Лялей сели на скамейку рядом и некоторое время молчали. Сложное, невыносимо тяжкое и в то же время радостное чувство охватило меня.

Ляля уткнулась мне в воротник и незаметно для посторонних поцеловала:

– Спасибо, что пришел…

По ее вздрагивающим плечам я понял: плачет… Всего второй раз за все время Ляля при мне плакала, а я, как и тогда, на острове, не знал, что говорить, что делать.

– Ну что ты, что ты, – бестолково забормотал я. – Тебя из больницы выписали, а ты плачешь…

– Не могу себе простить, – сквозь слезы проговорила Лялька. – Тогда, после грозы… Аполлинария Васильевна сказала: «Погрейся на печи» и не велела париться в бане… Я парилась… Назло… Какая я – гадина!.. Жалко маленького!..

Я сидел оглушенный, как будто мне самому угодил в переносицу «перевернутый молот». Что делать? Встать и уйти? Конечно, уйти!.. Это всегда будет между нами. Но не бросишь же Ляльку в таком состоянии. От нее и половины не осталось!..

Так мы и сидели: она плакала, уткнувшись мне в плечо, а я придерживал ее рукой.

Эта скамейка под поредевшими, охваченными багрянцем и золотом кленами, белые колонны фасада больницы, и мы, сидящие здесь, в сквере, потерянные и опустошенные, – все это стало уходить куда-то в тень, как будто опять над нами нависло хищное, поводящее настороженными ушами рыло матерого мещанина Темы.

Я понимал, что такое не может быть: Тема пребывал сейчас там, где закон отвел ему надежное место по его заслугам, но все равно тень его оставалась между нами, она заслоняла солнце, душила меня… Хорошо, что в это время дядя Фрол и тетя Маша остановили какую-то машину, позвали нас с Лялей.

Мы молча поднялись со скамьи, я взял Лялю под руку, и мы медленно пошли по мокрой асфальтовой дорожке с прилипшими на ней оранжевыми и желтыми кленовыми листьями.

…Не знаю, выйдет ли из меня художник и сможет ли Ляля когда-нибудь похвастаться своим подругам: «А знаете, мой муж поехал в Париж на выставку, повез картины…»