Текст книги "Снежный ком"

Автор книги: Анатолий Чехов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 25 страниц)

«Дались ей эти часы! Видно, как из пушки, надо их продать, только о часах и разговор…»

– Получу деньги и куплю, – ответил я, а сам готов был провалиться сквозь землю, сгореть со стыда, ударить Катерину. Но не сгорел, а лишь ретировался за угол школы, чтобы там переживать свой позор.

И вдруг, когда я совсем уж не ожидал ниоткуда никакой поддержки, до слуха моего донесся чей-то нежный голосок, проговоривший с тайным вздохом сокровенные слова:

– А я, девочки, наверное, полжизни отдала бы, чтоб и меня кто-нибудь так сильно полюбил, как Боря Лялю.

Я выглянул из-за угла и понял, что эти добрые слова сказала девчушка-малышка, в которой наверняка никто и не подозревал таких глубоких мыслей, да еще и про любовь. Как же ее зовут? Люся или Муся? И личико славное, серьезное, большеглазое… Хм… Пройдешь, дурак, мимо и не заметишь… Не зря же вон другие девчонки набросились на эту Люсю-Мусю, как земноводные рептилии на стрекозу… А что же Лялька? Как она отнеслась к этому крику души? А никак. Она продолжала работать, одним взмахом мастерка выравнивая «постель» из раствора, другим – укладывая на место очередной кирпич.

Впервые мне почему-то стало жаль Ляльку. Она мне показалась такой задумчивой, как будто у нее было большое, настоящее горе. Неожиданно я почувствовал, что передо мной взрослый человек, со взрослыми заботами, а я – вислоухий щенок.

Выручил меня прораб Юра, который уже починил подъемник, и я уже обычным способом, без геройства и самопожертвования стал подавать с помощью механизмов кирпич на леса. Вскоре мне удалось накопить достаточный запас его, и я решил немного передохнуть.

Оглянувшись, я увидел остановившегося у ворот больницы Клавдия Федоровича, который покуривал сигарету, вставив ее в мундштук, посмеивался и покачивал головой, глядя в мою сторону, и даже вытирал слезы тыльной стороной руки.

Я взъерошился и пошел выяснять к Клавдию Федоровичу, почему это ему так смешно? Едва подошел, Клавдий Федорович заговорил сам:

– Ну, парень, не скрою, доставил ты мне удовольствие. Уже минут пятнадцать наблюдаю, какие кандибоберы над тобой девки выстраивают.

– А я, Клавдий Федорович, не знаю такое слово «кандибоберы», – собираясь с ним поругаться, возразил я.

– Ну-ну, не ершись: правду говорю. Стоял и думал, неужели и я в молодости был таким же круглым дураком?

– Клавдий Федорович, ваш возраст еще не дает вам право меня дураком обзывать.

– Круглым… – уточнил Клавдий Федорович. – Я-то тебя по-хорошему обзываю. Раз ты с этим народом – круглый дурак, значит, не испорченный еще, а это хорошо.

– Ну знаете ли! – начал было я, но старый фельдшер не дал мне договорить.

– Господи! – с чувством воскликнул он. – Какие только глупости мы не делаем ради этого крапивного семени! А из-за чего? Тьфу!..

Мне было обидно за «дурака», но в то же время интересно послушать, что Клавдий Федорович скажет об отношениях между мужчинами и женщинами. Об этом ведь ни один книжный магазин учебники не продает: все там только по математике и физике, да еще с прицелом на двухтысячный год. Потому-то я дипломатично промолчал, дожидаясь, когда Клавдий Федорович сам перейдет к практическим советам.

– Ладно, не обижайся, – постарался он меня успокоить, – смолоду и я был такой, как ты… Стоит нам попасть в их магнитное поле, тут же глупеем и скатываемся во всех делах до титешного возраста. Тут они нас голыми руками и берут.

– А что делать, чтобы не глупеть, чтобы девчонки, как они говорят, о нас ноги не вытирали?

– Как что делать? Орлом надо быть! Тогда все наоборот пойдет! Не ты за ними, а они за тобой бегать будут!

– Орел – это у кого душа гордая или денег карман?

– Ясно – денег карман! А зачем ей твоя гордая душа? Насчет денег они очень даже хорошо соображают, только и ты не будь промах: волчьей хваткой ее за холку, на спину и в лес. Вот тогда она тебя зауважает и бояться будет. А так, чем больше ты у нее внимания вымаливаешь, тем больше она нос воротит.

– Как это «за холку и в лес»? – уныло повторил я. – Это волки так овец из стада таскают, а Лялька вам не овца.

– Тем более! – убежденно подхватил Клавдий Федорович. – Она с норовом, а ты должен быть еще норовистее. Иначе, если верх не возьмешь, тут же на шею сядет. С бабой надо, чтоб она чувствовала: не тряпка, а мужик перед ней. Про холку я тебе фигурально пояснил. Это же не значит, хватай ее за загривок и начинай трепать.

– А если я ее люблю и мне ее не трепать, а на руках носить хочется? – неожиданно для себя признался я.

Клавдий Федорович даже сморщился, как будто лимон съел:

– И-и-и-и-и! – протянул он недовольно. – Люблю-ю-ю!.. Этого они только и ждут! Ну и ходи в дураках, пропадай как знаешь. Не ты первый, не ты последний. Будет из тебя Лялька веревки вить да на побегушках держать… В этих делах, мил человек, тоже и тактиком и стратегом надо быть. Как только первое, самое пустяковое сражение проиграл – пиши пропало, – так оно и дальше пойдет! А надо – генеральные выигрывать!

– Попробуй выиграй, – сказал я. – А как? Сами небось не знаете…

– Ну как! Перво-наперво надо ее удивить. Они это страсть любят! Узнает, что ты в ее честь подвиг совершил, считай, по гроб жизни твоя. Еще и подружкам нахвалится, дескать, вот, мол, какой геройский парень Борька, а изо всех вас меня выбрал!.. Ну вот, увидел, что твоя артподготовка сломила линию обороны, атакуй смело и времени не теряй: они проволочек страсть не любят. Потому что им замуж, как из пушки, надо! С этим делом они никогда не ждут! Не за тебя, так за другого тут же выскочит! И выходит, твоя задача, чтоб и глазом не успела моргнуть, а уж у тебя в объятиях!..

«Легко сказать, – подумал я, – с Лялькой пока что никакие объятия не получаются. Такую «артподготовку» тебе устроит, не обрадуешься».

– Ну какой такой подвиг может быть, Клавдий Федорович? – сказал я. – Космонавты вон месяцами с орбиты не слазят, пожарники-парашютисты в горящую тайгу прыгают, а у нас что? Школу строим, да вот еще, говорят, на сенокос пошлют. Вот вам и весь героизм!

– Так это же совсем неважно, какой подвиг! – даже возмутился Клавдий Федорович. – Лишь бы подвиг! Ты хоть на голову встань да ногами подрыгай с риском для жизни в ее честь. Тоже сгодится! По законам эволюции любовь завоевывать надо! Слабым природа продолжение жизни не доверяет! Ведь что получается? Тело наше – мышцы там, костяк – миллионы лет формировалось и в наши дни до совершенства дошло. А эта штука – Клавдий Федорович постучал себя пальцем по лбу, – исторически самое молодое образование. А нагрузки на него космические! Вот оно порой, в трудные минуты жизни, и не срабатывает!

– Вы это о чем, Клавдий Федорович, – спросил я подозрительно, чувствуя в его словах скрытый подвох.

– Да о том, что главное богатство земного шара – человек – воспроизводится все тем же примитивным способом, по-старинке. Так же, как на заре всемирной истории. Питекантропы из-за любимой дубинами дрались. У нас за дубину – не меньше пятнадцати суток, а то и «вышку» дадут. Но ведь любимых все равно надо завоевывать!

– Что-то я вас не пойму, насчет чего это вы? – чувствуя, что занудливый старик потешается надо мной, сказал я настороженно.

– Да все насчет того же серого вещества, – глядя на меня наивными голубыми глазами, пояснил Клавдий Федорович. – Серым-то оно наверняка стало только в последнее время от городской копоти и пыли. А раньше, когда все в деревнях жили, и в головах-то у людей наверняка было посветлее…

«Издевается, старый балабон, а еще пожилой человек», – не очень-то дружелюбно подумал я. Но задираться с Клавдием Федоровичем мне было не с руки. К тому же говорил он со мной настолько серьезно, что его словам хотелось верить.

В главном он был, конечно, прав: ни мое усердие в труде, ни рабское почитание Ляльки пока что никаких результатов не дало. Ну а какое такое «геройство» я могу придумать? Легко сказать: «Стань героем!» А как? Где взять этот героизм?

– Ну ладно, поправляйся, а будет нужда, заходи, – сказал Клавдий Федорович свою обычную фразу, похлопал меня по плечу и пошел к себе в больницу. А я стоял и думал: «С чего это я должен поправляться, когда я вовсе никакой не больной?» Больше всего мне запал в голову совет Клавдия Федоровича: «Неважно, какой подвиг, лишь бы в ее честь…» В фильмах, какие я видел, самые прекрасные женщины дарили свое внимание самым отчаянным героям. Но то в фильмах. А что можно сделать такого выдающегося здесь, в Костанове, причем немедленно, сейчас?..

Я стоял и раздумывал обо всем, что мне только что популярно объяснил Клавдий Федорович, как вдруг увидел именно то, что мне было просто необходимо: двутавровую балку, которую автокраном подняли на угол второго этажа, чтобы через блок подтаскивать наверх в ведрах раствор.

Внизу под балкой стоял чан с гашеной известью, и это меня насторожило, но сама балка неодолимо притягивала к себе. Это было, пожалуй, как раз то, что нужно. Решение родилось мгновенно: как акробат в цирке я в честь Ляльки пройду по этой балке и на конце ее сделаю стойку на кистях. В руках я чувствовал такую уверенность и силу, что эти стойки мог загибать не только на гимнастических брусьях, а хоть на сто десятом этаже нью-йоркского небоскреба.

Еще раз внимательно присмотревшись к балке, высовывавшейся метра на полтора из-за стены второго этажа, я понял, что, если вот сейчас, сию минуту, не сделаю стойку на этой балке, до самой смерти не буду себя уважать. Насвистывая бодрый мотивчик для того, чтобы настроить себя на подвиг, я вбежал по сходням на перекрытие второго этажа и небрежно ступил на балку. Тут же я услышал встревоженный крик, сладко отозвавшийся в моем сердце:

– Ой, девочки, смотрите!

Я спокойно, словно по половице, прошел по узкой плоскости балки до ее конца, развернулся на девяносто градусов, присел и спокойно выжал стойку, зацепившись пальцами за край, регулируя равновесие упором ладоней.

В природе все замерло. Наступила мгновенная гробовая тишина. Все боялись не то что слово сказать, даже кашлянуть, только бы не вспугнуть меня. И я решил «завернуть» со стойки еще и горизонтальный баланс на локте… И надо же! Как раз в эту минуту меня потянуло посмотреть, где там стоит этот проклятый чан с известью, не угодить бы в него… Оказалось, что я торчу ногами в небо – как раз над этим чаном. Стоило мне увидеть известку, как меня неудержимо потянуло именно в нее, будто прыгуна с вышки в Черное море.

Правда, я еще успел сделать вид, что столь необычный полет в чан с известью специально запрограммирован, ноги мои занесло назад, я изогнулся и с криком «Ура!» полетел в бак. Хорошо еще, что в полете успел извернуться, словно кошка, которая, как известно, всегда приземляется на лапы, и угодил в известку не головой, а ногами.

Многоголосый девичий вопль сопровождал мой полет.

– Девочки! – уже выныривая из чана, услышал я отчаянные голоса. – Борька с лесов упал! Борька разбился!..

Кажется, это кричала та самая добрая Люся, которая мечтала для себя о такой же любви, как моя к Ляле.

Известь, возмущенная моим вторжением, с чавканьем выбросила из чана белые ошметки, но сомкнуться над моей умной головой я ей не дал, потому что, хоть и ободрал ладони, но успел вцепиться в жесткие края чана. Некоторое время я так и сидел по горло в извести, соображая, весь я цел или по частям, и, одурев от своего полета, слышал и не слышал, как бежали по сходням девчата, перекликаясь встревоженными голосами.

Первой я увидел свесившуюся над краем чана Ляльку. Она вырисовывалась, словно в тумане, но я не ошибся: это ее милое лицо появилось надо мной, и я даже услышал потерянное: «Боренька, как же это?»

– Ку-ку! – сказал я, высунулся из чана до пояса и влепил Ляльке прямо в губы жгучий поцелуй.

В первую секунду я не понял, что произошло, но в ушах у меня зазвенело так, что запрыгали перед глазами огненные звездочки. Оказывается, Лялька за мою отчаянную храбрость и не менее отчаянную галантность влепила мне отменную затрещину, вложив в нее всю полноту своих чувств.

– Ты что же дерешься?! – мгновенно придя в себя, удивился я, увидел лишь Лялькину голубенькую приталенную кофточку со стороны спины и возмущенно вздернутый кверху хвостик косынки, белой в красный горошек.

Не буду говорить, какой тут вокруг меня поднялся галдеж. Все с хохотом и дурацкими советами, вроде: «Получил по правой, подставляй левую» – принялись протягивать мне руки, чтобы тащить из чана, но я гордо отказался от помощи, перевалился через край чана и выбрался сам.

Щека горела от Лялькиной затрещины, хохот парней и особенно девчонок не очень-то ласкал мой слух.

Выручил меня наш командир Юра, на счастье оказавшийся здесь же. Всей полнотой своей власти он предопределил дальнейший ход событий.

– Снимай с себя все! – крикнул он. – Ребята, быстро шланг! Включайте воду!

– Юрий Матвеевич, ну как же! – попробовал было воспротивиться я.

– Снимай, говорю! Известь ведь! Марш в дверной проем!

Оставляя за собой белые лепешки, я нырнул в будущую дверь будущей школы, сбросил с себя тяжелые от извести штаны и ковбойку.

Тугая струя воды ударила меня в живот с такой силой, что я невольно ойкнул и завертелся на месте, подставляя «душу Шарко» то бока, то спину.

Добрых десять минут Юра прополаскивал меня из брандспойта, пока я не замерз и не завопил на все горло, клятвенно заверяя нашего командира, что никогда больше так не буду.

Наконец-то он отпустил меня, наказав бежать в перевязочную и привести в порядок руки, которыми надо было все-таки работать. Тело горело так, как будто меня нажгли крапивой, но настроение было преотличное, в пору опять на двутавровой балке стойки загибать: я видел перед собой встревоженное лицо Ляли, слышал ее испуганный голос: «Боренька, да как же это?»

Ребята притащили для меня из склада новый комплект рабочей одежды, правда, Юра тут же пообещал высчитать его стоимость из зарплаты, чем несколько омрачил радость.

Я еще прыгал на одной ноге, второй попадая в штанину, как услышал во дворе новый взрыв хохота. Оказывается, пестрая Катя повесила на доске объявлений (и когда только успела) очередной выпуск под названием «Не проходите мимо» в красочных картинках чуть ли не всю историю моих отношений с Лялькой. Кто-то из самодеятельных художников изобразил эту историю в виде кадров кинофильма или последовательно развертывающегося действия «комикса». В первых кадрах я, стоя на коленях, преподношу Ляльке цветы и в цветах собственное сердце. Лялька отвергает мой подарок, и я с воплем в виде облачка пара изо рта: «Прощай, моя любовь!», сложив руки коробочкой, ныряю вниз головой со второго этажа в чан с известью. В общем-то, получилась у них довольно бездарная карикатура.

Вполне понятно, что такая популярность не очень-то меня обрадовала, но показать свое раздражение значило бы дать повод острякам совсем меня изничтожить. Поэтому я спокойно отошел от стенда и тут во второй раз сегодня услышал знакомый мне нежный голосок:

– А я, Ляля, не позволила бы на твоем месте так высмеивать Борю, раз у него настоящее чувство.

Это снова говорила малышка Люся – мой добрый гений, моя защитница.

Лялька не видела меня, поэтому ответила, хоть и резко, зато искренне:

– Знаешь, Люся, мы уж как-нибудь сами разберемся в наших чувствах.

«Ого!» – Я сразу же воспрял духом: это было еще не признание, но уже кое-что. Для меня сейчас важно было одно: то, что я вытворял, Ляльке было небезразлично. Но она тут же рассеяла мои иллюзии.

– Такого дурака, – сказала она, – я в жизни не видела! Еще придется отвечать перед его матерью, если он себе что-нибудь известью сжег.

Все, все сразу полетело с облаков на землю. Лялька и сейчас относилась ко мне, как к младшему братишке. Интересно, кто это будет отвечать перед моей мамой? Я уже сколько лет сам за себя отвечаю!.. И все-таки я подумал: «Пойти, что ли, к Клавдию Федоровичу провериться: может быть, и правда, где-нибудь кожу известью сжег?» Но мне не только на прием идти, встречаться не хотелось со старым фельдшером. Разговаривал он со мной, как с мальчишкой, еще и глупостям научил, а я, как последний дурак, клюнул. Ладно если все такие: из-за девчонок дураками становятся. А если – я один? Тогда совсем скверно. Блажь, которая погнала меня на трижды клятую балку, сейчас прошла, и я теперь проклинал и свою доверчивость, и коварство Клавдия Федоровича, выставившего мою дурость всем напоказ… И все-таки я помнил встревоженное Лялькино лицо, склонившееся надо мной, оброненную ею фразу: «Боренька, да как же это?» И хоть я на сантиметр не приблизился к Ляльке после своих «удивительных подвигов», я все же надеялся на лучшие времена, поскольку, как толковал об этом какой-то мудрец, «кто любит, тот надеется», а я Лялю любил.

Как ей сказать об этом, заставить думать обо мне, а не об этом павиане, прохиндее и жулике Теме, все больше запутывающемся в своих делах? После моего «геройского» полета в чан с известью Лялька, наверное, еще меньше стала меня уважать. А мне ну просто необходимо было ее уважение. Что-то надо было сделать, чтобы она мне поверила, чтобы ее доброта и ласка вернулись ко мне.

Глядя на белую стену, выложенную из силикатного кирпича, я мучительно думал, что бы это такое могло быть, и, кажется, придумал.

Последняя попытка

Для того чтобы у меня получилось задуманное, надо было основательно повозиться с чертежом. А сказать точнее – с разметкой, потому что каждой букве надо было найти свое точное место. Как известно, слова пишутся слева направо: напишешь «ма», потом еще «ма» и получается «мама». А тут надо было все сразу уложить на века с помощью известково-цементного раствора, начиная от нижнего ряда кирпичей и кончая верхним.

Я точно вымерил ширину торцовой стены школы, где не было окон, забрался в укромный уголок, взял лист бумаги, начертил эту стенку в масштабе один к десяти и на уровне третьего этажа (его еще только начинали выкладывать) вырисовал каждый кирпичик будущей надписи. Потратил я на это дело добрых два часа, зато был уверен, что, когда придет время выполнять задуманное, – все сделаю точно, не ошибусь. А когда зачертил красным карандашом клетки, где должен быть красный кирпич, даже удивился, как здорово получились рвавшиеся из самого сердца слова. Но получится ли у меня все так же хорошо в натуре?

Не раз я удивлялся, до чего точно каменщики кладут кирпичи и по горизонтали и по вертикали. Стенка у них, если ее положить горизонтально на землю, такая, хоть биллиардные шары по ней гоняй. Углы, как по струнке, и уж будьте уверены, точно девяносто градусов… Правда, наш командир отряда Юра как-то проводил занятия с каменщиками и сказал, что самые точные прямые углы, как это определили приборами геодезисты, например, в Москве у Лефортовских казарм, а строили их еще в те времена, когда никаких теодолитов и в помине не было. Мне такая точность, конечно, и не снилась, да я и не думал, какая там у меня получится стена. Важно было другое – что получится на стене, да и саму стену хотелось так выложить, чтобы бригада Ляли ее больше не перекладывала, и она осталась бы стоять на века.

Но как мало мне отпускалось на мою задумку времени! Ночи-то в июне с воробьиный нос, особенно в средней полосе. Уж действительно заря с зарею сходится. И еще неприятность. Больше всего беспокоил меня ночной сторож дядя Миша, которого для порядка председатель колхоза и наш прораб Юра определили охранять «объект», чтобы кирпич и цемент и другие там стройматериалы не пропадали. Этот дядя Миша работал в столярной мастерской вместе со мной столяром-наставником и мог мне весь мой замысел запросто сорвать.

Как назло, он еще с вечера, едва пришел на стройку, всем своим видом словно говорил, что никуда не спешит. Для начала принялся грести граблями щепки и мусор, собирать обрезки досок, а потом из всего этого мусора развел костер. А когда костер был уже разведен и отсветы его, словно сполохи северного сияния, зашевелились на полотняной стенке палатки над моей головой, дядя Миша пригласил к своему огоньку такого же, как он сам, дружка «образца двадцатого года». Они там что-то говорили вполголоса про войну, танки и «катюши», чокались стаканами, с хрустом закусывали доморощенной редиской, раздирали вяленую воблу.

Я лежал на раскладушке у стенки палатки и дышал так, как будто спал глубоким сном, и не шевелился, чтобы скрипом не разбудить ребят, которые справа и слева от меня вовсю посвистывали носами. Да и сам я стал подремывать, как вдруг почувствовал, что у догорающего костра никого нет и, кажется, можно приступать к выполнению задуманного плана.

Захватив в охапку одежду и рабочие ботинки, а заодно припасенный с вечера комбинезон работавшего бетонщиком Коли Лукашова, я выбрался из палатки, переминаясь на обжигающей ноги росе. Быстро оделся, вытащил из тайника припрятанный с вечера мастерок и, маскируясь за грудами бетонных стройдеталей, отправился к строящемуся зданию школы.

Я даже не думал, что после теплой постели таким холодным окажется известково-цементный раствор. Его я тоже припас еще с вечера, делая вид, что помогаю девчатам. Белый кирпич был уже на лесах, красного для моей задумки требовалось не так много. Его я живехонько натаскал по сходням на уже освоенной «козе». Наконец, сам взобрался на леса и на всякий случай прислушался.

Во всей природе разлилась росистая, чуткая и звонкая, благодатная тишина. Сосны на фоне охватившей северо-восточную часть неба зари раскинули свои темные лапы. Солнце где-то за горизонтом совершало свою ночную прогулку, как будто искало поудобнее место, чтобы снова нам показаться, но пока что его не находило. Спали птицы, и только «тыркал» неугомонный коростель. «Поджали хвосты» притаившиеся под листьями злые комары. А комары в Костанове, надо сказать, такие, что, когда поймаешь его и зажмешь в кулак, ноги висят по одну сторону кулака, а нос торчит – по другую.

Дядю Мишу то ли сморила усталость, и он куда-то исчез, чтобы перевести дежурство из вертикального положения в горизонтальное, то ли, несмотря на поздний час, решил он нанести ответный визит своему фронтовому другу. Так или иначе, оба они наконец-то убрались со стройки.

Меня била дрожь, возможно, от ночной прохлады, а может быть, и от нервного напряжения. Я стоял на лесах и прислушивался, не следит ли кто за мной и не поднимется ли сейчас вселенский хай с воем сирен, сигналами громкого боя – трезвоном колоколов пожарных машин? Но нет, все вокруг было спокойно.

С сильно бьющимся сердцем я развернул свой чертеж, зачерпнул из лотка раствор, разровнял его на стене мастерком и положил первый кирпич, сначала белый, силикатный, согласно плану, тут же отметив его крестиком на чертеже, за первым – второй, третий… Наконец дошла очередь и до красного, потом – снова белый, снова красный… Оказывается и вправду, стоит закончить подготовительные работы и начать основные, сразу приходит другое настроение: успокаиваешься и сосредоточиваешься, потому что делаешь настоящее дело.

Надо было спешить: времени у меня до рассвета оставалось очень мало. Но работал я уверенно, отмечая уложенные кирпичи крестиками на своей схеме, и так – ряд за рядом, буква за буквой, пока не стала прорисовываться вся фраза.

Мне теперь было тепло, а вскоре стало жарко. Я не обращал внимания на орущих во все горло проснувшихся птиц, доносившееся из всех дворов Костанова пение петухов, другие звуки пробуждавшегося села. Надо было торопиться, чтобы закончить дело, пока спит наш стройотряд, пока не погнали коров в стадо костановские хозяйки. Я уже заканчивал так смело задуманное дело, когда, подняв голову, увидел, что ночной сторож дядя Миша вернулся на стройку и теперь стоит напротив моей стены, стараясь понять, что же это такое здесь происходит?

Я замер. Ну вот сейчас начнется то, чего я больше всего опасался: шум на все село и публичный позор. Но дядя Миша, уразумев наконец, что происходит, весь затрясся и задергал головой, что означало у него бурное веселье, а потом, запахнув на себе поплотнее телогрейку и устроившись на бревне в уютном уголке, достал кисет. Наверняка решил дождаться, когда проснутся стройотрядовцы, чтобы поглядеть, как оно все дальше будет. Я ему помахал рукой и приложил палец к губам, «дескать, не выдавай», он успокоительно потолкал перед собой воздух заскорузлой ладонью: «Ладно, не выдам», – все-таки свой человек, как-никак в мастерской вместе работаем…

Дело было сделано. Торцовая стена школы на третьем этаже поднялась на целый метр, по белому полю ровным рядом вырисовывались красные буквы. Все было сделано точно так, как это выкладывают строители: например, год завершения стройки или что-нибудь еще.

Ссыпавшись с лесов, я наскоро ополоснул в чане с водой руки, вытер их о какую-то тряпку и нырнул в палатку. Наспех разделся, залез под одеяло, прислушиваясь и присматриваясь: не видел ли кто меня, кроме дяди Миши?

Но и здесь все было спокойно. Парни как будто чувствовали, что вот-вот объявят «подъем», и потому особенно усердно добирали последние минуты сна. Успокоившись, я ощутил вдруг такую усталость, что мгновенно уснул, будто провалился в темную глубокую яму.

– Борька, вставай! Слышишь! Иди погляди, какое чудо у нас! – Сквозь сон я чувствовал, что кто-то меня тормошит. Со стороны стройки доносился хохот. Меня снова кто-то принялся толкать в спину: – Вставай, Борис, поднимайся, пропустишь цирк!.. Но я так умаялся за мочь, что и дружки не могли меня разбудить. Сон валил меня на подушку, и я никак не мог поднять голову.

– Дайте-ка я погляжу его руки, – услышал я сквозь сон голос командира отряда Юры.

«Какие руки? Зачем ему смотреть мои руки?» – где-то очень далеко, как сонная муха в тенетах, пробрунжала ленивая мысль и тут же угасла. И тут как будто кто подтолкнул меня: я наконец понял, почему это именно к нам в палатку пришел командир отряда и по какой причине его интересуют мои руки.

С трудом я разлепил глаза и первое, что увидел, плохо отмытую собственную пятерню со следами красного кирпича и остатками известково-цементного раствора вокруг ногтей. За пятерней маячило в тумане лицо нашего командира.

– Все ясно, – твердым голосом сказал Юра. – Автора можно больше не искать.

– Что имеешь в виду?

Спокойный белобрысый Коля Лукашов и черный, быстрый, как обезьяна, Петька Кунжин всем своим видом выражали бурное возмущение, незаслуженно, мол, обидели ни в чем не повинного человека.

– Ах, так? – сказал Юра. – Тогда послушаем, что он сам об этом скажет! Тащите-ка его из палатки.

Плеснув в лицо пригоршню воды, чтобы проснуться, я вышел вслед за своими дружками и Юрой и остолбенел: перед торцовой стенкой школы, где на уровне третьего этажа я трудился сегодня ночью, собрался чуть ли не весь наш стройотряд. Парни и девчата обменивались насмешливыми репликами и хохотали. В девичьих голосах слышались даже завистливые нотки, что я довольно смутно, но все-таки уловил. Парни откровенно ржали.

На белой стене из силикатного кирпича были выведены на века красным кирпичом рвавшиеся из моего сердца слова: «Ляля, я тебя люблю!» И в конце поставлен восклицательный знак. Я даже не подозревал, что все получится так здорово!

Кое-кто из стоявших рядом со мной уже стал оборачиваться в мою сторону, вот-вот заметят меня девчонки из Лялькиной бригады, и тогда пиши пропало. Уже теперь-то никакого житья мне не будет. Но я не жалел о том, что сделал, хотя ничего доброго мне не обещало и лицо Юры.

– Ну так вот, – сказал он. – Рассчитал ты точно и в общем-то высказался, хотя можно было бы высказываться и не столь фундаментально. Но стену выложил неровно, с архитектурными излишествами. А посему, если вы трое за полчаса не ликвидируете это безобразие, то построю отряд и наложу взыскание, а разбирать твое художество будет комсомольское бюро!

– А я-то при чем? Почему ты мне об этом говоришь? – начал было я отпираться.

– Ах, так? – совсем обозлившись, оборвал меня Юра. – Тогда, может быть, свидетелей пригласить? Даю вам двадцать минут, и чтоб немедленно все это убрали! Только попробуйте не выполнить!

– Ни за что не полезу на леса! – уперся я, отлично представляя, какие насмешки придется вынести, стоит только мне оказаться в Лялькиной бригаде на этом третьем, трижды клятом этаже.

– Ладно, Боря! Считай, дешево отделался. Юра прав, – рассудительно сказал Коля Лукашов и, не откладывая дела в долгий ящик, предложил: – Пошли, Петро!.. А ты, Юра, если можешь, дай этому мастеру художественной кладки какую-нибудь другую работу: стену мы и вдвоем разберем.

– Пусть идет в свою столярку. Материал привезли, ток подключили, будешь делать оконные рамы, – явно щадя мое самолюбие, скомандовал Юра. «Все-таки отличный он парень! Хоть сегодня исчезну с глаз долой, а пройдет несколько дней, как-нибудь эта история забудется и перестанут надо мной смеяться».

Я прошел в столярку и стал наблюдать из окна, как созданное мною признание в любви исчезало, разрушаемое руками моих самых лучших друзей, Петра и Николая. Видела или не видела мое сочинение в камне Ляля? Как она отнеслась к моему крику души?.. Неожиданно я почувствовал: к окну мастерской подошла она…

Лялька просто слов не находила от возмущения:

– Мальчишка! Зеленый, желторотый мальчишка! Осрамил и меня и себя! Теперь хоть на глаза никому не показывайся! Ну как с тобой серьезно говорить?

– Но ведь это правда…

– Что правда?

– То, что я написал…

От этого моего заявления она настолько разозлилась, что не нашла никаких слов. Я тоже замолчал, хотя мог бы сказать: «Слушать ты меня не хочешь, потому и написал…»

Злющая Лялька так же быстро отошла от окна, и я снова остался один. Я нисколько не жалел о содеянном: по крайней мере, теперь Лялька точно знает, что я переживаю, а на словах я бы ей так толком ничего и не объяснил.

С чувством сожаления стоял я у окна и наблюдал, как лучшие мои дружки Коля и Петр разбирают столь прочно уложенное на известково-цементном растворе выражение моих чувств.

Парни мои, работая на лесах, напомнили мне две другие фигуры, возникшие на моем пути всего несколько дней тому назад тоже на уровне третьего этажа, только не будущей школы, а строящегося универмага. «Слышь, парень, по этому следу больше не ходи», «Боря, не темни, ты же умный человек».

Видение мелькнуло и пропало. С этим тоже что-то надо было решать. Куликову я ничего не сказал о парнях, а, наверное, надо бы… Предпринимает ли что-нибудь сам начальник костановской милиции?

Целый день я строгал на электрорубанке бруски для оконных переплетов и впервые был доволен, что эта адская машина так воет во время работы: при всем желании не очень-то при ней поговоришь, да и разговаривать мне ни с кем не хотелось. Спасибо, дядя Миша расспросами не донимал. Так мы с ним и проиграли в молчанку до конца рабочего дня. Зато норму вдвое перевыполнили. Хоть это – слабое утешение, но все-таки…