Текст книги "Снежный ком"
Автор книги: Анатолий Чехов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 25 страниц)
Катастрофа
Занимая полнеба, прямо на нас надвигалась огромная грозовая туча, с сизой подошвой, нависшей над самым лугом. Ветер, налетая порывами, гнал по реке мелкую волну, бесстыдно ворошил тяжелой лапой листву, заголяя ее светлой подкладкой наружу.
Птицы притихли, и только отчаянно каркала гонимая ветром ворона, суматошно взмахивая растрепанными крыльями.
– Боря! – крикнула Лялька. – Смотри, какая надвигается гроза! Все, наверно, уже уехали!
– Быстро убираем вещи в палатку и домой! – скомандовал я.
– Не успеть! Вон уже шквал идет!
Ляля была права: перед сизой тучей неслось белое, вытянутое валиком облачко, река под ударами ветра покрылась веером разбегающейся ряби, кусты у воды, только что метавшиеся во все стороны, заструились по ветру живым серебром, ослепительно ярким на фоне тяжелой черноты неба.
Шквал домчался до нас, взметнув в небо пучки сена, листья и сучья. Запахло сыростью – нас уже окутывало облаком несшейся перед тучей водяной пыли.
Я торопливо заколачивал колья поглубже в землю, чтоб не унесло Лялькину палатку, закреплял оттяжки, рыл вокруг «вигвама» канавку для отвода воды, которая обязательно побежит, как с крыши, со стога.
Ляля собирала и заталкивала в палатку свое хозяйство: постель, посуду, одежду.
Снова полыхнула молния и почти сразу же тяжкими раскатами ударил гром. Теперь уже не отдельные капли, а пулеметная дробь дождя ударила по котелку и палатке. С тяжким гулом и зловещим шелестом приближался но реке и лугу, уставленному скирдами, разбушевавшийся июньский ливень.
– Переждем дождь в пещере! – крикнула Лялька и полезла в палатку.
Я нырнул вслед, не пытаясь определить, что за очередная фантазия пришла ей в голову.
«Пещерой» оказалась нора под самым стогом, прикрытая до того охапкой сена. Это было продолжение вигвама, причем Ляле удалось навести здесь даже комфорт. Во всяком случае пещера сейчас была единственным сухим местом в этом океане бушевавшей вокруг воды.
Мы легли, прижавшись друг к другу в сухой и теплой Лялькиной норе, наблюдая, как зловещим белым заревом вспыхивал внутри вигвам, весь просматриваемый до последнего шва, как серебряной спицей из дырочки в палатке обегала с журчанием на землю сверкающая в блеске молний тонкая струйка воды. Тяжкими раскатами громыхал над нами гром.
Под руки мне попалось что-то твердое. Я разгреб сено и при вспышке молнии увидел пустую бутылку, точно такую же, что нашел в «Тверском пристрое» у Аполлинарии Васильевны. Конечно, бутылку эту могла принести сюда и сама Лялька, предположим, с кипяченой водой. А вдруг не она?
Целый день мне не давала покоя мысль, что не я первый навещаю Ляльку в этом уединенном месте, а теперь вот еще эта бутылка… Не трудно било догадаться, кто мог ее сюда принести.
Я отгонял от себя эту мысль, но ока все время мешала мне. И все-таки я решил Ляле об этом не говорить: слишком хорошо нам было здесь, слишком многим она меня сегодня одарила… Ляля, родная, теплая, притихшая, была сейчас рядом со мной, чудовищно обижать ее какими бы то ни было подозрениями…
Она как-то сама определила себе уютное и спокойное место, положив голову мне на грудь, обняв рукой за шею. Утомленная сегодняшним днем, она, кажется, дремала. И тут мне пришла в голову простая мысль: «Какое нам дело до того, что было раньше? Сегодня у нас с Лялей началась совсем новая жизнь. И почему это мы с нею должны от кого-то прятаться, кого-то бояться? Надо и маме дать телеграмму, и ребятам объявить о перемене в нашей жизни. Это ведь так просто и так хорошо, главное, так приятно сделать!»
Придя к такому выводу, я тут же решил поделиться своими мыслями с Лялей.
– Ты спишь? – тихонько спросил я, уловив паузу между двумя раскатами грома.
– Дремлю…
– Знаешь, что я придумал?
– Можно о твоей придумке попозже?
– Почему позже? Придумка моя простая: сегодня же объявим ребятам, что мы поженились, а в субботу закатим комсомольскую свадьбу.
– Боря, ты можешь помолчать?
– Почему я должен молчать?
– Потому что я не могу выйти за тебя замуж…
От этих ее слов я настолько оторопел, что действительно на некоторое время умолк. Потом с шумом выпустил воздух из легких.
«Опять розыгрыш? Что за вредная девчонка!»
– Но ты уже вышла за меня замуж.
– Ты так считаешь?
– Конечно. А ты – разве нет?
– А я – нет… Просто нам сегодня было очень хорошо, и пожалуйста, не порть лучший день в моей жизни.
– Ну у тебя и шуточки…
– Я не шучу… Предположим, мы обзавелись семьей, на что будем жить и где?
– Ну… У нас уже есть пещера, вигвам, – начал было я, но Лялька меня перебила.
– Вот видишь, по-серьезному тебе и сказать-то нечего. А к этой пещере нужна квартира в городе, муж профессор, автомобиль, на книжке десять тысяч…
– Можно и поскромнее себя вести, – парировал я. – К тому же ты богатая невеста: дом в Костанове, икона стоимостью в пять тысяч, а может быть, и в десять…
– Значит, и тебя мое приданое интересует?
– Почему это «и тебя»? Кого ты еще имеешь в виду?
– Отстань и не задирайся попусту.
– Все-таки я хотел бы знать.
– Хотел бы или не хотел, это дело твое, но замуж за тебя, Боренька, выйти я не могу. И прошу тебя больше не говорить об этом.
В голосе ее послышалась такая горечь, что я невольно прижал Лялю к себе, и она еще крепче обняла меня. «Да что же это такое? Замуж за меня не пойдет, а сама как будто ищет у меня защиты?»
– Ну ладно, ладно, – постарался я ее утешить и, немного помолчав, стал дальше развивать свои мысли:
– Сразу, как поженимся, пойдешь учиться. А я – работать. Буду хоть ночами уголь грузить – за ночные смены платят хорошо, только бы ты училась… Пять лет пройдут быстро.
– Уж куда как быстро, – сонным голосом подала реплику Лялька. – За эти пять лет я стану бабушкой.
– А я – дедушкой! Ну и что? Нашему малышу будет уже четыре! А это уже человек!.. А закончишь институт, получишь диплом, там и я на какой-нибудь вечерний подамся. Так и выцарапаемся. Хоть и со средним останусь, не прогонишь же ты меня. А работа всегда найдется!..
– Я тебе уже сказала, пойдешь в Академию художеств. И пожалуйста, не зли меня. Надо быть круглым дураком, чтобы с таким талантом «уголь грузить».
– Ладно, договорились, – поспешно согласился я. – Считай, что я уже академик. Дома у нас на всех стенах будут висеть только твои портреты и – нашего малыша.
– Ты можешь пока помечтать про себя? Все равно не слышно ничего: вон как гроза грохочет, – по-прежнему сонно сказала Лялька.
Действительно, за пределами нашего убежища стихия разбушевалась вовсю. Лило и плескало так, как будто мы укрылись не под стогом сена, а под Ниагарским водопадом, с тою только разницей, что у нас здесь было сухо, а под Ниагарой наверняка мокро… Правда, в нашем вестибюле, то есть в вигваме, вовсю журчали ручейки, и нам приходилось подбирать ноги от подступавшей со стороны входа в пещеру сырости. Но в самой норе, прекрасно пахнувшей озоном и свежим сеном, было удивительно хорошо…
Нет, что ни говорите, мне ужасно нравилось быть женатым! Просто замечательным получился самый первый день нашей с Лялей семейной жизни!
Отвечая на последнюю Лялькину реплику, я решил сострить:
– Про себя одного мечтать не могу, потому что нас – трое.
– Боренька, родной, – вдруг очень трезво сказала Ляля. – Все равно рано или поздно придется тебе сказать. Я действительно не могу выйти за тебя замуж!..
– Но так же нельзя! Ты теперь не одна! Сама говорила «родной». Что еще выдумываешь?
– Я не думала, что у нас с тобой будет все так серьезно… Но тебе врать нельзя… Чем позже скажу, тем хуже… Лучше сразу… Тебе нужна совсем не такая, как я…
– Но мне-то самому, наверное, лучше знать, какая мне нужна?
– Нет, я знаю… Твоя жена сейчас учится еще в третьем классе. Она будет счастлива с тобой… А я… Тоже хочу быть честным и порядочным человеком. По крайней мере по отношению к тебе…
– Ты и есть честный, порядочный человек… Глупости какие-то мелешь! Мне нужна только ты!
Все большая тревога охватывала меня.
– Боря… – голос Ляли стал тусклым и чужим. – У меня будет ребенок…
– Ну так мы только об этом и говорим: у нас будет ребенок, – уже догадываясь, о чем речь, но цепляясь за последнюю надежду, как за соломинку, повторил я вслед за ней.
– Не у нас, а у меня, – тем же будничным голосом повторила Лялька. – Уже скоро… Через полгода…
Я задохнулся, не в силах не то что крикнуть, слово сказать.
Ощущение было такое, как будто не гроза гремит над нами, а со страшным грохотом рушится весь мир, все то, что так долго и так любовно выстраивали мы с Лялей. То, что я наблюдал урывками, выстроилось в цепочку и стало предельно ясным: сладкие песни Темы в моторке, когда у них все еще было на взлете, а потом его паническое бегство, когда узнал, что стал отцом. Мне стало тошно… Вот женщины!..
Чем Лялька лучше Симочки? Ей ведь тоже, кроме тряпок да мужа, набитого грязными деньгами, ничего не надо! Хотелось богато жить? Не вышло! Богатство покупают только совестью, а у Ляльки остатки совести еще есть. А богатый жених жуликом оказался, не сегодня-завтра посадят. Лопнул муж-министр, загранпоездки, МИМО, и осталась Лялечка у разбитого корыта! Ни кола, ни двора, еще и ребенок от негодяя!..
Ляля рыдала. Она еще крепче обняла меня за шею, пряча на моей груди мокрое от слез лицо. Но я не хотел ее видеть, не то что обнимать или утешать.
– Как ты могла!..
– Не надо, Боря. Теперь ведь ничего не поправишь… – Она разрыдалась пуще прежнего. Сейчас я мог ударить, убить и Ляльку и самого себя. Голову мне сверлила обнаженная, как лезвие ножа, мысль: «Так что же за человек Тема? Почему он поспевает всюду раньше других? Раньше меня – к Ляльке, раньше Фрола – к лещам, раньше всех остальных – к деньгам, рубашкам, гарнитурам, автомобилям!.. Теперь на очереди икона Рублева, что висит в горнице Аполлинарии Васильевны. Можно не сомневаться, его мохнатые лапы дотянутся и до нее, раз уж так выгодно стало покупать и перепродавать Святую Русь!.. А почему никто не видит этого, не остановит негодяя, почему Темой должен заниматься один лишь капитан Куликов да еще Сергей Иванович Атаманов?»
– Какие же мы дуры! Господи, какие же мы, девки, доверчивые дуры! – всхлипывая, сквозь рыдания заговорила Ляля. – «Ты мне, Лоллик, нужна не только для праздников! С тобой я займу место, достойное нас обоих», – передразнила она Тему. – Поверила! Как же! Нам ведь ужасно нравится врачевать старые раны, обязательно надо отдавать кому-то свой свет!.. Только кому?..
– Действительно, кому? – вырвалось у меня.
Хотелось крикнуть: «Почему же ты не отдавала свой свет мне, когда я так тебя любил?»
– Вы – молодые, сильные, – продолжала она. – Нам, видите ли, с вами неинтересно. Тянет к людям значительным… Молодым девчонки на шею вешаются, того и гляди, уведут…
Меня всего покоробило от этого неприкрытого бабьего практицизма. Молодые ее, видите ли, не устраивают! Ей надо, чтобы спасенные ею на нее молились! Я ли не молился?.. Чем же тогда Лялька лучше тех намалеванных тупых и жадных самочек, что толпятся в комиссионках и ателье с одной только заботой – переплюнуть друг друга да отхватить мужика с карманом помощней! Чем она лучше Темы?.. Тема любыми путями добывал деньги, Лялька охотилась за ними! А я готов был ей всю свою жизнь отдать!..
Урок был страшный, но отрезвляющий. Каждый получил свое!.. Но Тема еще получит!..
– Прощай, Ляля, – сказал я, выбрался из пещеры, рванул плащ-палатку, остановился у входа. Сразу на меня обрушился поток холодной воды.
– Боря! – донеслось до меня из-под стога.
Я не ответил. Не было у меня ни мыслей, ни слов – одна холодная пустота в душе. Мне бы закричать, чтобы стало легче, но и кричать я не мог. Грудь сдавило так, будто обрушилось небо и похоронило меня заживо…
– Бо-о-о-о-оря-а-а-а-а!
Я и на этот раз не ответил Ляльке и зашагал под ливнем, не разбирая дороги, не отдавая себе отчета, куда и зачем иду.
Остановился у протоки. Лодка была надежно привязана под кустами, но ее по самые борта залило дождем, и я стал пригоршнями вычерпывать воду. Со стороны стога раздался отчаянный, приглушенный шумом дождя крик:
– Бо-о-о-о-о-ря-а-а-а-а!
Я перестал вычерпывать воду и задумался, не обращая внимания на бушевавший ливень. И вдруг меня как будто что толкнуло: «Бросил Ляльку одну в грозу, на острове… Что бы между нами ни было, но она – девчонка, еще и с маленьким. Таких, говорят, надо особенно беречь. Сейчас ей особенно страшно… Что бы между нами ни было…»
– Ля-ля!.. И-ду!.. – крикнул я и снова услышал испуганное:
– Бо-о-о-ря-а-а-а!
Все случившееся настолько меня потрясло, что, видимо, начались галлюцинации: в шуме дождя то справа, то слева, а то и сзади мне слышались какие-то голоса. Вроде говорили на острове, а может быть, и за протокой.
– Ля-ля! – еще раз крикнул я. – Не бой-ся! И-ду!..
Но теперь-то я уже совершенно ясно различал сквозь шум ливня топот ног, возбужденный разговор. Чей-то знакомый голос крикнул:
– Здесь они! Давайте сюда!
На берег по ту сторону протоки выскочил мокрый до нитки командир отряда Юра, с ним – Николай и Петро, еще несколько наших парней.
– Ворожейкин? – словно не веря своим платам, крикнул через протоку Юра. – Это ты звал Ларису?
– Здесь она, – не отвечая прямо на вопрос, сказал я.
– Давай лодку.
– Залило дождем.
– Приподними с борта и переверни!
Я попытался это сделать, но безуспешно: попробуй переверни лодку, когда в нее налило, по крайней мере, с полцистерны воды!
– Бо-о-о-о-ря-а-а-а-а! – снова донесся заглушаемый шумом дождя Лялькин голос.
– Давайте, братцы, вброд или вплавь, – скомандовал Юра.
Но ребята не сразу вошли в воду, хотя были и бек того до нитки мокрые. Еще утром тихая и мирная протока, которую и мы с Лялей запросто могли бы перейти вброд, сейчас вздулась вровень с берегами и неслась мимо, мутная и враждебная, вся в пене и водоворотах.
– Переходим таджикским способом! – скомандовал Юра. – Держимся друг за друга! Пошли!..
Поток сбивал парней с ног, но они упрямо шли через протоку плотной шеренгой. Я никак не мог сосчитать, сколько их там, пять или шесть добровольцев, отправившихся в грозу разыскивать нас с Лялькой. Было стыдно, что так бессовестно вели себя по отношению к остальным, и в то же время, чтобы не подводить Лялю, приходилось делать вид, что тоже ищу ее, потому и попал сюда на остров.
Я вошел в протоку и, держась одной рукой за корму привязанной лодки, вторую протянул идущему впереди Юре, ожидая разноса или хотя бы упрека. Но он вдруг совершенно неожиданно весело сказал:
– Ну как, жив, старик? Молодец, что остался свою Ларису искать!
Нарочно он меня выручал или на самом деле так думал? До чего же добрый человек, наш Юра! Сам бы я такое алиби не сочинил…
Как глухонемой мотнул я головой, хотел что-то сказать, но промолчал.
– Лариса-то где? – прислушиваясь к шуму дождя, спросил Юра. Только сейчас я понял, что молчу не по своей воле: челюсти свело судорогой, и я при всем желании не мог их разжать. Молча повернувшись, я пошел впереди остальных на Лялькин голос.
– Бо-о-о-о-ря-а-а-а! – раздалось совсем рядом, и я едва успел подхватить повисшую на мне мокрую и всхлипывающую, дрожащую от холода и страха Ляльку.
– Как ты мог! Как ты только мог уйти!.. Ты совсем меня не любишь! Жестокий ты, черствый человек!.. А еще говорил!.. – Ляля замолчала, увидев сквозь завесу дождя приближающиеся фигуры.
– Ну вот и Лариса!.. Уф! Жива? Здорова? Ничего с тобой не стряслось? – остановившись возле нас, принялся выспрашивать Ляльку Юра. – Ну что ты молчишь? Руки, ноги целы?
– Где ты пропадала?
– Угораздило же тебя!
– Заблудилась в трех соснах!
– А ты, следопыт, что молчишь? Где ты ее нашел?
– Ладно, разберемся дома, – остановил ребят Юра. – А сейчас быстрее обратно к дороге!
Он снял с себя плащ и набросил его на голову Ляльке, хотя она уже была насквозь мокрая. Заглянув под капюшон, приободрил:
– У нас тут крытая машина, там сухая одежда, горячий чай в термосе… Смотри, вон Борька твой от поисков едва с ума не спятил…
Ляля не могла ответить: зубы у нее выбивали частую дробь, но я-то знал, что дрожала она больше от нервного перенапряжения, чем от страха. По-прежнему я не мог даже слова сказать. Молча помог парням перевернуть лодку и вылить из нее воду, передал им весла, так же молча помог войти в дощаник Ляльке и Юре, вместе с дружками – Колей Лукашовым и Петькой Кунжиным стал толкать лодку через протоку.
Вода порой подбиралась к самой шее, сбивала с ног. Но все вместе мы одолели течение и благополучно добрались до противоположного берега.
По-прежнему я молчал.
– Да ты скажи хоть слово! Онемеешь! Нашлась ведь твоя Лариса! – прикрикнул на меня Юра, но и его окрик не вывел меня из оцепенения. Может быть, потому я и молчал, что сказать мне было нечего…
Откровение
Машина, разбрызгивая грязь по проселку, наконец-то миновала луга, выехала на шоссейную дорогу. Впереди показалось омытое грозой, сиявшее во всем великолепии Костаново.
Блестели мокрые, словно слюдяные, крыши домов, сверкала каплями хвоя сосен, темные ели, освеженные ливнем, устремили к небу пики вершин. Великолепные березы, выстроившись в ряд вдоль дороги, раскудрявили до самой земли глянцевитые зеленые косы, просушивая их в бесшумном пламени чистого и румяного заката.
Из кузова катившегося по шоссе грузовика мне было хорошо видно, как опускалось в вечернюю зарю курившееся, словно после бани, солнце, бросая отсветы на все еще громоздившиеся в противоположной части неба грозовые тучи.
Сизые до черноты, перечеркнутые поперек белыми стрелами, они клубились и сталкивались, принимая очертания то невиданных чудищ, то – занимающей полнеба человеческой фигуры.
Словно огромный монах, может, сам Андрей Рублев в клобуке и с мешком за плечами, склонился над полем и долами, распустив до земли дождевыми полосами рукава своей рясы.
Сердито ворча и посверкивая огоньками, уходил он все дальше к горизонту, разрисовывая волшебной кистью и землю, и небо, оставляя за собой чистый и сверкающий мир, такой пахучий и так остро насыщенный озоном, что хотелось дышать и дышать этой свежей зеленью лугов, смолистым ароматом сосновых метелок, душистой листвой выстроившихся вдоль дороги берез и кленов.
Машина набрала скорость, быстрее замелькали деревья, навстречу им медленно поплыл в обратную сторону горизонт, где у самой кромки леса мерцали цепочкой рубиновые огоньки зари, отражавшиеся в окнах домов уже потянувшихся на ночлег деревень.
Все оживало и вспыхивало под волшебной кистью уходившего за горизонт монаха-художника, так роскошно и так смело расписавшего целый мир, напоив его от всего своего щедрого сердца и светом и радостью…
Но тучи все еще клубились в западной части неба, и вот уже не монах в клобуке и рясе, а хищный профиль Темы склонился над девичьим силуэтом, в котором я, хоть и не без труда, призвав на помощь все свое воображение, все-таки узнал Лялю.
То ли мне это померещилось, то ли действительно в уходивших к дальнему лесу тучах можно было рассмотреть человеческие фигуры, но я уже не воспринимал освеженную красоту мира, а видел лишь торжествующего Тему, оглядывавшегося на меня через плечо, держащего в загребущих лапах чуть ли половину клубившегося тучами небосвода. Он и посматривал в мою сторону, и плевался огненными искрами, и глумился надо мной раскатами приглушенного пространством издевательского хохота, и, не получив никакого возмездия, уходил за горизонт.
На душе было так черно, что не хотелось видеть, слышать, думать, говорить, – не хотелось жить.
Командир отряда Юра, сидя рядом со мной под хлопающим от встречного ветра брезентом в своем промокшем тренировочном костюме, тоже пребывал не в лучшем настроении, хоть и не показывал это другим. Молча выбивали дробь зубами Петька и Коля.
Лялька, наотрез отказавшаяся переодеваться еще там, в лугах, ехала до Костанова в кабине шофера, где было все-таки теплее и не задувал ветер.
Едва замелькали по бокам дороги деревенские дома, Юра постучал через брезент в заднюю стенку кабины, и машина остановилась у крыльца общежития. Снаружи послышался знакомый голос. Спрыгнув на землю, я увидел, что встречает нас старый фельдшер Клавдий Федорович. Сказав что-то командиру отряда, он приоткрыл дверцу в кабину и накинул на Ляльку полушубок, скомандовав:
– Ты не выходи. Поедешь к нам. Там Аполлинария Васильевна для тебя баню истопила… Заверни к моему дому, – попросил он шофера.
Повеселев от слов Клавдия Федоровича, Юра задержал прыгавших из кузова промокших парней, сообщил:
– Оказывается, о нас тоже позаботились: быстро берем белье и шагаем в парную у нас на стройке – будем выгонять простуду…
Несмотря на свое отрешенное состояние, я все же оценил, что Юра мне и полслова не сказал в упрек, мол, где это носило вас, что пришлось искать целой группой? Все он представил так, как будто заблудилась одна Ляля, а я вместе с остальными участвовал в поисках. Чему-чему, а деликатности у Юры очень даже стоило поучиться…
Все, конечно, заметили, как старый фельдшер ухаживает за Лялькой, а я подумал: «Знает ли он, что Ляля ждет маленького? Наверняка знает… А мне ни слова даже не намекнул!»
Сейчас я не мог сказать, люблю ли я Лялю по-прежнему или ненавижу ее. Никакого зла я к ней не чувствовал, но и носить на руках от великой нежности, как на острове, больше никогда бы не смог. Я очень устал от всего и сейчас готов был уйти куда глаза глядят, лишь бы ничего не видеть и не чувствовать.
Теперь-то мне многое представлялось совсем в другом виде. Это многое – было прежде всего поведение Ларисы за все последнее время. Если разобраться, она лишь разыгрывала гордое самолюбие, а сама мучилась еще больше меня, не зная, что со мною делать, что мне сказать… А я-то, дурак, лез сапогами ей в душу, еще и укорял Темой, когда он уже стал ей самым ненавистным человеком… Так уж и ненавистным?!
Я еще не знал, как себя вести после всего случившегося со своими близкими – дядей Фролом, тетей Машей, Аполлинарией Васильевной, Клавдием Федоровичем. Все они в большей или меньшей степени были передо мной виноваты, принимая за мальчишку, отгораживая от жизни взрослых.
Мальчишка остался там, на острове, а с острова вернулся взрослый человек с опаленной душой, ободранной шкурой. Прежняя телячья жизнь с любовными восторгами и лопоухой застенчивостью, с неуклюжим геройством и готовностью отдать всего себя, – осталась позади. Я уже вошел в жизнь взрослых, показавшую миг свое жесткое лицо.
Мне вспомнилась передача по телевидению из цикла «В мире животных». Миллионы телезрителей наблюдали, с какими трудами менял свой панцирь линявший рак. Я не очень-то вникал, что он там испытывал, этот рак, но знал, что мне сейчас намного труднее: и розовая шкурка только народилась, и панциря у меня еще не было, кожа не огрубела и потому так болезненно все чувствовала тысячами обнаженных нервов.
Шагая в баню рядом со своими парнями, я с мучительным чувством обиды перебирал в памяти все, что происходило со мной и Лялей в последнее время, раскрывая для себя во всех событиях, завернутых раньше в розовый целлофан, совсем другой, подчас жестокий, лишенный какого бы то ни было романтического налета смысл… Но странное дело! Хоть мне и хотелось обвинить Лялю, что она не лучше Темы, за алчность, мол, и наказана, как я ни старался восстановить себя против нее, ничего у меня не получалось. Мне было просто жалко Лялю, жалко себя, жалко то ни с чем не сравнимое чувство, какое я пережил впервые в жизни в Лялькином вигваме.
Что бы ни случилось со мной, как бы ни сложилась моя жизнь в будущем, то, что произошло между нами там, у стога душистого сена, никогда и никто у нас с Лялей не отнимет! Теперь-то я знал, что я должен сделать и что я сделаю…
Я, конечно, понимал, что для Ляли я пока что всего лишь вчерашний школьник, мальчишка, а она – уже взрослый человек, женщина. Но время идет, и соотношение сил меняется. И мы еще посмотрим, кто – взрослый человек!..
Прямо из бани я отправился к домику Темы с твердым намерением отплатить ему за все. Он был намного сильнее меня, удар у него, наверное, как у тяжеловеса. Но я надеялся на ловкость и кое-какие приемы каратэ. Не раздумывая, как и что произойдет в следующую минуту, я поднялся по ступеням крыльца Теминого дома и постучал.
Открыла мне Симочка, как всегда, к вечеру разодетая, словно она собралась в театр или на бал. Ясное дело, если она не может родить ребенка, нарядами только и «берет». Да и «берет» ли? Тем не менее каждый вечер на Симочке появляются все новые кимоно, батники, пеньюары, горжетки, «жоржетки», «кенгуру» и еще черт знает что! А спросить ее – зачем? Кому это нужно? Симочке? Возможно! Но главным образом Теме – для показухи, чтоб самого себя тешить: «Все могу! Вот как одеваю жену!» Да и жену ли? Сам говорил, что они не расписаны!..
Что говорить, выглядела Симочка прекрасно: ни время, ни волнения как будто не касались ее. Встретила она меня в длинном до пола темно-синем платье с блестками и янтарной брошью в виде паука на плече. В волосах – диадема тоже из янтаря, – все это темноволосой Симочке очень даже шло. На лице – умело наведенная косметика. Бывшая манекенщица, безусловно, отлично знала, как себя преподнести.
Зато я, видимо, не вызывал сколько-нибудь приятного впечатления. Увидев меня, Симочка даже отшатнулась:
– Боря! Что случилось? На тебе лица нет!
– Ничего не случилось. Где Тема?
– Собирался к Фролу Ивановичу. Зачем он тебе?
Я чувствовал, что должен как-то изменить выражение своего лица, не пугать Симочку. Но ничего не мог с собой поделать. Мельком взглянув в трельяж (у Симочки и в деревне комнаты были уставлены зеркалами), я увидел бледное лицо, провалившиеся с темными кругами глаза, мокрые, прилипшие ко лбу волосы. «Хорош! Ничего не скажешь, впору под мостом стоять».
– Мне нужен Тема, – коротко сказал я и быстро прошел в соседнюю комнату: не прячется ли он там. Но Темы и здесь не было, и я остановился, не зная, что предприняла.
Симочка догнала меня, обняла за плечи, повернула к себе. Лицо ее побледнело. Темные подкрашенные глаза, и без того большие, стали еще больше.
– Ты из-за Ларисы? Да? Боря! Не губи себя! Ему ты ничего не сделаешь, а сам пропадешь, не доводи до беды!
Симочка держала меня так крепко, что я чувствовал, начни вырываться, как раз причинишь ей какое-нибудь увечье. Приходилось хитрить.
– Дай мне, пожалуйста, воды.
Но, видно, я был плохой актер. Едва отпустив мои плечи, Симочка снова повисла на мне, обхватив шею руками, прижавшись мягкой грудью.
– Не пущу! Никуда не пойдешь! Из-за этой скотины под суд? Да пропади он пропадом, чтобы из-за такого подлеца десять лет получать!
– А почему ты с подлецом живешь? Он ведь в полтора раза старше тебя?
– Сядь и успокойся, – сдерживая волнение, попросила она. – Если тебе так важно знать, я расскажу… Только… Одну минуту…
Она подскочила к двери, заперла ее и зажала ключ в руке.
– Вот так надежнее. Думаю, драться со мной ты не будешь. А теперь прежде, чем я буду рассказывать, говори, что произошло.
– Ничего не произошло. Просто неизвестное стало известным. Ты-то должна была все знать?
– С прошлого года знаю, – вся потускнев, глухим голосом ответила Сима.
– Потому-то вы с Темой Ларису из дому и выгнали, – жестко сказал я.
Симочка так и вскинулась:
– Да? Выгнали? А Лариса что думала, когда к Теме пошла? Меня из дома выгнать? Не вышло! Тема любит девушек, но детей нянчить не любит.
– Я ведь не говорил, что Лариса к Теме пошла…
– Оставь, не маленькие… И Лариса, и эта… Катя… Думаешь, твоя Ляля за тебя замуж пойдет? Хоть ты парень что надо и любишь ее! Дудки! Не пойдет! Не ты ей нужен, а деньги! «Мужчина» для нас состоит из «мужа» и «чина», чтоб мог за рубеж ездить, тряпки возить! А раз у тебя ни денег, ни чина, то ты Ларисе не нужен.
– Не получается, – хладнокровно сказал я. – У Темы тоже не ахти какой чин: всего лишь завгар.
Симочка зло рассмеялась.
– Святая простота, – сказала она. – Машины, запчасти, бензин – нужны всем. А Тема даже из кирпича в сухую погоду умеет выжать деньги… Была я замужем за работником одного министерства, так у них там, кроме годового отчета, и украсть-то нечего!
– А это обязательно – украсть?
– А на что ж ты думаешь жить? На зарплату?.. Сами со своими студентами «шабашки» сшибаете, колхозные денежки выкачиваете! Где уж тут зарплата!..
Мне стало так противно от Симочкиной «философии», что я поднялся и молча пошел к двери. Но Симочка тут же вцепилась в меня, как клещ:
– Не ходи, Боренька! Не убивай его! Подумай обе мне! Он все-таки неплохой! Умеет позаботиться, обеспечить семью…
Я остановился, слегка ущипнул Симочку за сверкающее плечико, спокойно спросил:
– То есть, если я убью Тему, некому будет платить за эти штучки?
– Конечно! – Симочка даже не предполагала, что можно думать иначе. Довольная, что я наконец-то уяснил суть дела и начинаю мыслить правильно, она сказала: – Не думай, что одна я такая! Девяносто процентов баб только тряпкам и молятся, потому что это – главное средство держать вас, мужиков, на привязи.
– А вот Ляля не такая! – Я вспомнил, как ласкала меня Лялька за то, что «есть еще на свете настоящие, цельные люди!» Главным образом потому, что отказался воровать для нее драгоценную икону.
– Да? Ты так считаешь? Раз так говоришь, значит, любишь ее? Ну так пойди и предложи ей свою руку и сердце! Посмотрим, что она тебе скажет!
«Уже предлагал», – машинально подумал я. Так что же? Выходит, Симочка права? Но пишут же в книгах о благородных женщинах, которые и за декабристами в Сибирь не боялись пойти и последние кусочки мяса отдавали любимому мужчине, как у Джека Лондона в «Белом безмолвии». Что же, теперь все они перевелись?..
– Какой ты еще зеленый, – словно читая мои мысли, сказала Сима. – А ведь в жизни все проще: кто за нас платит, тот нас и берет…
– Неправда, не все такие!
– Но мне-то лучше знать! Все!
И тут я сказал то, что наверняка не следовало бы говорить:
– Может быть, только те, у кого нет детей!..
Слова мои вдруг привели Симочку в состояние такого необузданного бешенства, что а первые мгновения я даже не понял, что же я такое нагородил. Предо мной была уже не «женщина-факел», а шаровая молния, готовая меня испепелить.
– Да?.. Нет детей?.. – в голос завопила она. – Сколько же мне все это терпеть? Все тычут в глаза, теперь еще и ты пришел попрекать?! А это что?.. Это, я спрашиваю, что?..
Одним движением она отодвинула стекло книжного шкафа и повернула полку вместе с аккуратно выставленными томами собрания сочинений Виктора Гюго, которого наверняка не читала. Выхватив из тайника фотоальбом в бархатном переплете, распахнула его передо мной.
На развороте я увидел на всех фотографиях одну и ту же девчушку пяти-шести лет в разных позах и ракурсах – с бантиками и без бантиков, в платьице и в штанишках, с куклой и без куклы, с бабушкой и без бабушки.
