355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Анатолий Калинин » Товарищи (сборник) » Текст книги (страница 9)
Товарищи (сборник)
  • Текст добавлен: 15 октября 2016, 00:12

Текст книги "Товарищи (сборник)"


Автор книги: Анатолий Калинин



сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 39 страниц)

Взобравшись на середину горы, Тимофей Тимофеевич оглянулся. За балкой, во дворах, стояли большие серые машины. Немецкие солдаты расселились не в верхнем, смыкавшемся с садами маленьком хуторе, а в большом, нижнем. В новом доме правления колхоза под оцинкованной крышей поместился комендант.

В задонском лесу осень уже рассеяла первые пожары. Посредине Дона ржавел Вербный остров. В это время в колхозе обычно заканчивали пахать зябь, из степи по склонам скатывался в хутор гул тракторов. Тимофей Тимофеевич всегда угадывал среди них трактор Андрея.

Еще больше ссутулился он, взбираясь к садам по склону. Из-под ног обрывались и скатывались вниз комочки сухой красной глины. Переулок, изламываясь, вползал на гору, вливаясь сразу за хутором в зеленую улицу-межу, разрезавшую надвое старый и молодой сады.

Он решил подняться сперва в молодой, посаженный на суглинистом склоне одиннадцать лет назад. С той весны разросся он. Раскинувшиеся на слегах кусты убегали в гору. Они уже смыкались вверху, затенив междурядья. Из листвы свешивались белые и черные гроздья «сибирькового», «пухляковского», «буланого» винограда.

За одиннадцать лет укрепились кусты на склоне. Многие из них Тимофей Тимофеевич высаживал сам. Осенью обрезал, прикапывал от морозов землей, а весной опять поднимал на сохи. Шагая междурядьем, он издали узнавал, где какой сорт.

С молодого сада уже шесть лет как снимали урожай, давили вино и, подержав в бочках, по воде отправляли в Ростов на завод.

Вспомнил он, как весной тридцатого года говорил ему на этом склоне самый первый председатель хуторского колхоза Павел Щербинин: «Еще будем, Тимофей Тимофеевич, с тобой пить вино с этого сада на свадьбе твоего Андрея».

Высовываясь из кустов, Тимофей Тимофеевич глянул под бугор, на опоясанные лентой Дона домики хутора, увидел расставленные по дворам меченные на бортах крестами машины и опять отступил в чащу. Заспешил, спускаясь по склону из молодого сада в старый.

На меже, рассекавшей сады, напился воды из родникового колодца. Вода, переполнявшая сруб, стекала по жестяному желобу и, звякая на камнях, катилась среди кустов к Дону. Даже теперь, осенью, зеленая трава не вяла вокруг.

Старый сад слился из бывших кулацких садов, отошедших в тридцатом году колхозу. Кусты здесь были шире, раскидистее, но озернялись уже не так густо. Было им по тридцать-сорок лет, и они уже начали дряхлеть.

Он вспомнил то утро, когда пришли забирать сад у раскулаченного Лущилина. Упал Лущилин на землю, обхватил руками куст «ладанного». «Не отдам!». Цеплялся за пашины пальцами, такими же коричневыми, искривленными, как корневища винограда.

Медленно спускаясь, Тимофей Тимофеевич проходил рядами бывшего лущилинского сада. С лета позагустел он без прорывки. Низовка много поломала сох, посрывала со слег чубуков. Гроздья лежали прямо в траве, одетые сизой дымкой.

В плетневой круглой сторожке нашел лопату и мочалу для подвязки. Лежали сбоку сторожки под навесом и припасенные для ремонта кустов сохи. Тимофей Тимофеевич сам заготавливал их на острове. С удивлением увидел, что кто-то взял из-под навеса десятка два самых хороших сошек. Кому бы они могли теперь понадобиться? И взяты были они аккуратно, высокий ворох так и остался лежать, как лежал раньше. Тимофей Тимофеевич надергал себе сошек из вороха.

Там, где ветер порушил кусты, он на месте поломанных сох стал закапывать новые. Забивал их в ямки поглубже, уминая вокруг землю ногами. Упавшие чубуки подвязывал к слегам мочалой. До полудня, спускаясь сверху вниз, заменил упавшие опоры в норном, крайнем, ряду и стал подниматься снизу вверх по второму ряду. Уже солнце вышло над островом на середину неба. Тимофею Тимофеевичу стало жарко, он опять сходил на межу к колодцу напиться. Заодно решил еще надергать из вороха сошек.

С тревожным удивлением убедился, что за это время кто-то еще раз побывал под навесом, где лежали сохи. И снова взял самые лучшие, не испортив вороха. Значит, кто-то находился в саду в одно время с ним.

И уже возвращаясь обратно, Тимофей Тимофеевич лицом к лицу столкнулся с этим человеком.

Положив на плечо опоры, Тимофей Тимофеевич спускался со склона, а тот поднимался ему навстречу от Дона. В руке у него тоже была лопата, он на нее опирался. Другой рукой волочил по земле соху.

– Все-таки сошлись наши тропки, Тимофей, а ты сулил, что никогда они больше не сойдутся, – останавливаясь и опираясь на лопату, первый заговорил он с Тимофеем Тимофеевичем дружелюбным тоном старого знакомого. Улыбался он так, что приподнималась только верхняя, поросшая сивыми усами губа, открывая белые крепкие зубы. По этой улыбке Тимофей Тимофеевич тут же безошибочно и признал, кто этот седой человек с горбатым носом, с цепкими молодыми глазами: бывший хозяин сада, Иван Савельевич Лущилин.

– Вернулся? – у Тимофея Тимофеевича сошки посыпались с плеча на землю.

Лущилин весело засмеялся, обнажив верхние зубы.

– А ты небось уже похоронил меня? Думаешь, с того света явился?

– Убег? – оправившись от первой растерянности и досадуя на себя за то, что обнаружил свою слабость перед ним, спросил Тимофей Тимофеевич.

– Зачем же? – искренне удивился Лущилин. – Я там на вольном поселении был. А началась война – и начал полегонечку оттуда подаваться. Самое время, думаю, притуляться к дому. Да и кое-какие старые счеты еще незакрытыми остались.

– Сейчас будем считаться или потом? – опираясь на лопату, спросил Тимофей Тимофеевич. Глубокое спокойствие овладело им после первой минуты растерянности. Здесь, в саду, он чувствовал себя в безопасности и мог внимательнее вглядеться в лицо стоящего перед ним Лущилина. Постарел, усы побило инеем, но еще живуч, глаза острые. Пальцы рук крепко вцепились в держак лопаты.

– Это мы завсегда успеем, – великодушно сказал Лущилин. – Походи еще. – Усы у него дрогнули, ноздри горбатого носа раздулись. – А сперва, как и полагается между хорошими знакомыми, мы еще должны с тобой поздоровкаться. Ну, целоваться не будем, а поручкаться можно. Здравствуй, Тимофей. – Он протянул руку.

– Ты же знаешь, что руки я тебе не дам, – покачал головой Тимофей Тимофеевич.

– А-а… – коротко произнес Лущилин. Глаза его блеснули. Но он сдержал себя. Только крепче сжал пальцами рукоять лопаты. – Все такой же гордый.

– Все такой же.

– Поглядим, на сколько твоей гордости хватит.

– Поглядим, – согласился Тимофей Тимофеевич.

– А за то, что мне сад сохранил, спасибо. Еще и новых кустов подсадил. За это спасибо тебе, Тимофей.

С любопытством Тимофей Тимофеевич смотрел на него.

– Ты что же, Иван, думаешь, для тебя мы тут старались?

– Это как знаешь. – Лущилин усмехнулся, поднимая губу. – А только так вышло, что твоими трудами мой сад уцелел. Я всегда говорил, что у тебя золотые руки. И получилось, поспел я в аккурат к урожаю. – Лущилин обвел взглядом кусты, все в крупных литых гроздьях.

– Опять будешь вино баркасами в город отправлять?

– Эти «буланые» кусты я сам посадил, а эти ты уже без меня, – не слушая его, продолжал Лущилин. – И колодец на старом месте остался. Я его своими руками выкопал.

– Брешешь, Иван, колодец тебе Чакан вырыл.

– Где он? – быстро спросил Лущилин.

– Далеко. У тебя с ним тоже счеты?

– Есть! – мотнул головой Лущилин. И впервые клокотавшая в нем ярость прорвалась наружу. – За то, чтоб меня раскулачили, он первый руку тянул.

– Весь хутор, Иван, против тебя тянул. Со всеми будешь считаться?

– Со всеми! – не в силах больше сдерживаться, закричал, заскреб пальцами гладкую рукоять лопаты Лущилин. – За каждый мой седой волос! За детей, которые от меня отказались.

Они стояли один против другого, каждый опираясь на свою лопату.

– До седых волос ты, Иван, дожил, сказал Тимофей Тимофеевич, – все мудровал, думал жизнь обмануть, а она теперь тебя снова обманула.

– Ну-у? – недоверчиво протянул Лущилин.

– Ты без памяти спешил сюда, к новым хозяевам, в надежде, что они уже дожидают тебя и сразу же введут в твои владения: вот твой дом, а вот, Иван Савельевич, сад…

– А чьи же?

– Держи! – Тимофей Тимофеевич оттопырил пальцами сбоку карман своей куртки. – Там на правлении они бумагу повесили. Почитай, кому теперь все поля и сады отходят.

– Кому же? – Что-то ляскнуло за ушами у Лущилина. Теперь Тимофей Тимофеевич с наслаждением всматривался в его лицо. Видел, как оно меняется.

– Государственной экономии. А нас туда в работники. Но только но-ихнему не сбудется, – добавил Тимофей Тимофеевич.

– Не сбудется? – переспросил Лущилин.

– Но и по-твоему не выйдет, Иван.

– А, значит, надеешься еще, – догадался Лущилин. – За Волгу, в пески, загнали, в Кавказские горы – и все тебе мало. – И, видя, что Тимофей Тимофеевич, поворачиваясь, уходит от него, предостерег вдогонку: – А в сад больше не ходи, тут без тебя поправят сошки. Надеяться – надейся, а в чужой сад не ходи, Тимофей…

Тимофей Тимофеевич уже не слышал ого. Скрылся в кустах, сомкнувших за ним свои лозы с густо нанизанными на них белыми а черными гроздьями.

6

В лагерь военнопленных прибыли наконец давно ожидаемые комендантом Ланге гости.

Еще с утра пленные почувствовали приближение какого-то события. Впервые их не разбудили в три часа утра топот и окрики солдат, не погнали, как обычно, на берег Дона. И утром по двору лагеря разнесся совсем не такой, как всегда запах. В дверях стояли солдаты, выдавая каждому по большому ломтю хлеба и по куску вареного мяса.

Потом на двух шкодовских машинах привезли из города парикмахеров. Испуганные люди в белых халатах – их похватали прямо в мастерских – озирались на одетых в черное солдат, на собак у будок. Пленные зигзагами построились к парикмахерам в очередь. Вспыхнули под солнцем лезвия бритв и ножниц.

Когда подошла очередь Павла, он вздрогнул, угадав в старике, который наизготовке растопырил в пальцах машинку, парикмахера из пристанционного павильона. Но старик так и не узнал в Павле своего постоянного клиента. Некоторое время он с сомнением взирал на косматую, похожую на куст степного курая голову Павла и, покосившись на охранника, решительно зажужжал машинкой. С чувством облегчения Павел заключил, что беспокоился он напрасно.

И после того как старик постриг его, он рискнул даже посмотреться в привезенное стариком круглое зеркало. Со стеклышка глянул вдруг на Павла совсем незнакомый человек. Лезвие бритвы, выскоблив все углы и впадины на его лице, сказало и всю правду о том, как он истощен, измучен.

С утра по шоссе из лагеря в город и из города в лагерь носились в клубах дыма мотоциклисты, осаживая машины у ворот, бежали в комендатуру. Сам Ланге несколько раз выходил за ворота взглянуть на булыжное шоссе, серой змеей убегавшее в город.

Но тот, кого ждут, чаще всего и сваливается как снег на голову. Выслушав в домике комендатуры успокоительный рапорт последнего мотоциклиста, Ланге бросил взгляд в окно и вдруг увидел катившуюся по шоссе к лагерю машину. По черепашьего цвета окраске и распростерто летящему над радиатором орлу он тотчас же узнал в ней машину командира 13-й танковой дивизии генерала фон де Шевелери, стоявшей в городе на ремонте. Выбегая из комендатуры, Ланге громовым голосом отдавал приказания строить во дворе пленных.

Замедляя ход, машина протяжно запела сиреной перед воротами лагеря. В ту же минуту половинки перепутанных проволокой ворот раскрылись. С невыключенной сиреной машина так и въехала в лагерь, останавливаясь посреди двора.

Тотчас же десятки рук – впереди всех руки Ланге – протянулись к ее дверцам и, раскрыв их, приняли и высадили на булыжник двора высокого старого человека в темно-сером генеральском мундире.

За первой машиной во двор вползла вторая, но поменьше и попроще. Она не так сияла никелем фар и ручек, и орел не простирал над ней своих крыльев.

Из нее вылезли, застревая в тесных дверцах, два тучных полковника в брюках с красными лампасами. Так не вязались эти лампасы со всем обликом одетых в немецкую форму полковников, что даже солдаты лагерной охраны стали обмениваться недвусмысленными замечаниями.

– Смотри, Рудольф, оперетта, – толкнул Шпуле локтем стоявшего рядом с ним товарища.

– Представление еще впереди, – медленно покачал крутолобой головой его товарищ.

Тот из полковников, который был и повыше и потучнее своего спутника, вылезал из машины дольше, появляясь, к немалому удовольствию солдат, сначала задней, а потом уже всей остальной частью тела.

– Из этой мышеловки, в случае чего, и выбраться не успеешь, – сказал он по-русски, с раздражением захлопнув дверцу машины.

– Да, – согласился его спутник, скользнув взглядом по машине.

Он вообще держался с меньшей уверенностью, чем другой полковник. Часто поглядывал в ту сторону, где виднелась в окружении черной свиты фигура генерала фон де Шевелери. В своем полковничьем темно-сером мундире выглядел скорее штатским. Выйдя из машины, стоял, озираясь и потирая руки.

– Сколько ни перебывал в лагерях, все они на один манер, – скользнув выпуклыми глазами по квадрату лагерного двора, проговорил первый полковник.

– Да, – и с этим согласился его спутник.

– В девятнадцатом году, эвакуируясь из Новороссийска, мне посчастливилось угодить в лагерь к башибузукам. Вот такие же скотские загоны, ни капли воды, и над головой лютое солнце. Вам, Одноралов, не доводилось пройти через это. Впрочем, на Кипре было еще похуже, – добавил он, задерживая взгляд на дощатых будках. – Без этих волкодавов, но с оттенком чисто британской цивилизации: голодная смерть и ни одного грубого слова, – громко продолжал он, не беспокоясь, что его могут услышать солдаты охраны.

Между тем и солдат, как видно, совсем не беспокоила опасность быть услышанными.

– Теперь, Рудольф, и нам прибавится возни, – говорил Шпуле.

Угрюмо наблюдавший за полковниками из-под крутого наката своего лба, Рудольф отозвался не сразу. Некоторое время он еще разглядывал лампасы.

– Интересно знать, где могли залежаться эти два чучела.

Полковнику Одноралову, который стоял к солдатам ближе, было слышно каждое их слово.

– Никак не могу привыкнуть к их наглости, – вполголоса сказал он спутнику.

– Вот когда сказывается, что вы все эти годы просидели в бухгалтерии под крылышком у советской власти. – На миг по отвисшим, сизым от утренней свежести щекам его спутника пробежала судорога, губы искривились. – На Монмартре, услаждая слух публики медными тарелками, я видывал и не таких хамов.

– Тише, – предупредил его Одноралов.

– Не выгонят. – Но голос его спутник понизил. – Отношения, основанные на взаимной выгоде, по-моему, прочнее всяких других. Да вот уже и зовут нас, – оборвал он, оглядываясь на генерала Шевелери. – Распинаться перед этим сбродом. Заранее можно сказать, какой здесь будет результат.

Но все-таки он не мешкая направился туда, где перед серой подковой построенных на булыжном плацу пленных рядом с комендантом лагеря Ланге стоял командир 13-й танковой дивизии генерал Шевелери.

За ним, неуверенно ступая по булыжной мостовой, как по льду, двинулся другой полковник в немецком мундире с русскими лампасами.

Тусклое солнце висело над четырехугольным загоном в осеннем небе. Ночью на толевые крыши бараков впервые выпал иней, теперь он таял. Построенные подковой пленные дрогли в своей одежде.

Чернели посредине загона мундиры гестапо, плотным кольцом окружая генерала Шевелери.

– А кто эти, с лампасами? – Никулин слегка подтолкнул Павла.

– Скоро узнаем, – ответил Павел.

Рядом с комендантом лагеря Ланге стояла среди немецких мундиров, сцепив впереди руки, Анна. Ветер загибал поля ее, кофейного цвета, шляпки.

– Вот бы кого я своими руками… – тихо сказал Никулин.

От мундиров отделился Ланге, останавливаясь перед строем пленных.

– Вам предоставляется случай, – громко сказал он по-немецки, – услышать казачьего полковника Елкина, соотечественника из числа русских патриотов… – Ланге оглянулся на Анну.

– Вам дана возможность услышать полковника из русских эмигрантов, – медленно перевела его слова Анна.

Странно и почти невыносимо Павлу было слышать в этом огороженном колючей проволокой четырехугольнике загона ее голос. Он видел, как немецкий генерал вскользь охватил ее взглядом. Анна ссутулила плечи.

– Положим, патриот и эмигрант – не одно и то же, – проворчал своему спутнику полковник Елкин. – Эта переводчица, должно быть, из фольксдойче?

– Вероятно, – неуверенно сказал Одноралов.

– Впрочем, – заметил Елкин, – эмигрант это и есть патриот… Э, да не все ли равно!

Он выступил на середину загона.

7

Давно, двадцать с лишним лет назад, у Елкина, тогда подъесаула, голос был молодой и звучный. Славился он умением произносить перед казаками речи. Впадая в азарт, мог даже преклонить колено «перед прахом предков», коснуться усами земли, «впитавшей казачью доблесть». Тогда на слушателей это действовало безотказно. Но за годы эмигрантства голос его заметно выцвел и свои навыки полкового оратора Елкин постепенно растерял. Об этом ли было думать, когда надо было зарабатывать на хлеб в эмигрантском оркестре.

Однако теперь, посреди этого четырехугольного загона, он вдруг вспомнил. Простер вперед белые руки:

– Вам вверяется судьба тихого Дона…

Судя по всему, генералу Шевелери это вступление понравилось. Он склонил голову набок. И на лица окружавших его немецких офицеров тоже сошло внимание.

Павел стоял во втором ряду. Из-за плеча Никулина ему хорошо была видна выступившая на середину двора тучная фигура полковника с казачьими лампасами. Под дебелым подбородком его кожа набегала складками, усы были зеленовато-бурого цвета, щеки обвисли.

Его спутник украдкой бросал взгляды на серых собак, сидевших, подняв уши, у ног охранников по углам загона. На Одноралове мундир морщился, хотя был он совсем новый. Всего месяц назад Одноралов получил его из цейхгауза в Дрездене. Правда, лампасы полковнику Одноралову пришлось нашивать самому. Почти двадцать три года ему не доводилось носить донских казачьих лампасов.

Солнце уже растопило весь иней на толевых крышах бараков, и вокруг лагеря заискрилась степь. Генерал Шевелери стал заглядывать себе под обшлаг на золотую решетку часов и перевел взгляд на дверь комендатуры, за которой, он знал, уже ждал его завтрак. Ланге ловил взгляды генерала и почти с ненавистью сверлил глазами тучную спину полковника Елкина, который только доходил до середины своей речи.

Почти четверть века полковник Елкин был лишен возможности блеснуть перед слушателями своим ораторским искусством. Теперь же мог говорить сколько угодно, и его обязаны были слушать. Перед ним, не шелохнувшись, стояла стена пленных. И к полковнику Елкину мало-помалу возвращался его дар. Чем дальше, тем громче раскатывался его голос по огороженному проволокой мощеному полю. Полковник Одноралов отступил за его спиной назад шага на три. Вокруг лагеря степь, оттаивая, окутывалась розовой дымкой. Елкин вытер платком потную шею. Желая найти кратчайший доступ к сердцам слушателей, выбирал слова попроще: «спокон веков», «ажник», «земля-кормилица». Вдруг сдернул с головы серую папаху и провел ею по глазам. Хорошо помнил, что двадцать три года назад так лучше всего удавалось завоевать симпатии казаков. Подействовать должно было и сейчас.

Над головами пленных вился пар. Справа от Павла стоял голубоглазый, лет двадцати, пленный с широкими костлявыми плечами. Боковым зрением Павел видел его недоуменное, с поднятыми бровями, лицо, худую, напряженно тянувшуюся из воротника рубахи шею. На губах левого соседа Павла все явственнее зарождалась усмешка. Павел знал, что до фронта он жил на Кубани, работал в колхозе комбайнером. Устремленные на русского полковника в немецком мундире глаза кубанца щурились. Исхудалые щеки западали глубже, и усмешка кривила губы. Когда Елкин стал вытирать глаза папахой, кубанец уже окончательно уверился, что этот полковник с красными лампасами, перед тем как прийти сюда, хватил лишку.

Степь, обнажившись, зарыжела вянущими травами. Генерал Шевелери полез в карман за трубкой и, не найдя ее, взглянул на своего адъютанта. Тот ринулся к машине и принес трубку, по Шевелери от него отмахнулся. Ланге метал отчаянные взгляды на дверь комендатуры: там все стыло. В ярости Ланге упирался глазами в багровую шею Елкину. Полковник вторично снял с головы папаху. Адъютант командира 13-й танковой дивизии генерала Шевелери приблизился к Одноралову, пошелкал перед его лицом по часам ногтем. Одноралов, виновато втянув голову в плечи, кашлянул за спиной Елкина.

– Велят заканчивать.

Елкин запнулся. Он и сам уже готовил венец своей речи, но внезапное вмешательство поставило ей запруду. Вспоминая, он стоял, раздвинув ноги и нагнув голову.

Но потом он все-таки сумел вознаградить себя за это минутное замешательство искусным ходом. Не напрямую, как делал в других лагерях, а в обход решил добиться желаемого результата. Во всех других лагерях под конец своих речей он призывал желающих вступить в НОА[5]5
  НОА – так называемая национально-освободительная армия


[Закрыть]
казаков выйти вперед из строя. Теперь Елкин решил прибегнуть к обратному. Размашисто кинул себе на голову папаху.

– Намерения большинства из вас не вызывают сомнений. Но если найдутся и несогласные одиночки, их никто не будет принуждать, они могут выступить вперед из строя.

Он оглянулся на генерала Шевелери.

На минуту тишина поселилась в четырехугольном загоне. Взгляд Павла бежал по лицам, вглядываясь в них. Его сосед справа стоял, слегка покачнувшись вперед, оглаживая рукой книзу рубаху. Светлоусый кубанец, сощурив глаза, наклонил голову. От лица и шей Никулина отливала землистая бледность.

Оттолкнув Павла плечом, правый сосед первый сквозь шеренгу выступил из строя. За ним сразу же шагнул Никулин. Третьим, выжидающе наклонив вперед голову, – кубанец. Вслед за ними нестройно, вразброд, остальные.

Полковник Елкин даже попятился. Генерал Шевелери, оглядываясь, чего-то искал глазами.

По знаку Ланге охранники с собаками набросились на пленных.

8

– Теперь мы уже не на пятаке, а на двугривенном, – переговаривались между собой солдаты в роте капитана Батурина.

Та невидимая, но вполне реальная линия, куда мог достигать прицельный огонь противника, давно уже проходила через землянку Андрея и Петра. Со временем они почти привыкли к ударам мин, рвавшихся позади них с пустым, лопающимся звуком, к шрапнельным налетам, осыпающим кровлю землянки, как крупным градом.

Для того чтобы сходить за обедом с котелком на кухню и вернуться в землянку, нужно было пробежать или переползти через зону огня на виду окопавшихся за балкой в развалинах здания немцев. Кухня приютилась у самого берега Волги за гребешком обрыва. Батурин приказал, чтобы за едой ходили только в предрассветные сумерки и с наступлением темноты. В остальное время должны были довольствоваться сухим пайком. Но вскоре нашлись охотники, которые научились угадывать промежутки между разрывами мин. Улучив такой момент, они переваливали через гребешок. Первому удалось это сделать Петру.

– Жируешь, – неодобрительно говорил Андрей.

– Почему я на флот не пошел? – спрашивал у него Петр. – Тут мы, как в яме, – положив руки на плечи Андрею и глядя на него сверху вниз, он почти кричал, – или в мышеловке! Молчишь?

Андрей осторожно высвобождал свои плечи из его рук. Он не спорил с Петром, но и не мог его понять. Сам Андрей все время, пока рота отступала от румынской границы, чувствовал себя неуверенно, потому что не знал, когда прекратится отступление и что будет со всеми завтра. Теперь же он, по крайней мере, почувствовал, что не только их рота, но и батальон, полк и вся дивизия не на день, как это было в других местах, окапывается на пятачке. С трех сторон был противник, позади – река. Капитан Батурин сказал, что дальше отступать некуда.

Сообразно с этим и надо было устраивать свою жизнь. Еще натаскать с берега бревен, уложить их на кровлю землянки и потолще нагрести на все волжского песка, гравия. Глубже отрыть окоп на западном склоне балки, обложив его мешками с песком. Если окоп теперь уже становится для них не временным, то и отношения к себе он заслуживает иного. Отец приучал Андрея нести в дом каждую гайку, каждый поднятый на дороге гвоздь. С восьми лет Андрей знал свои обязанности по дому – почистить коровник, убрать двор, на ночь накосить корове резаком травы целую наволочку из-под материной перины.

Горел на левобережье подоженный немецкой авиацией лес. Раздували его волной повалившие из Северного Казахстана ветры. Ночами, когда глохла перестрелка, они сквозили в желобах водосточных труб, гудели в стальной арматуре разбитых зданий, теребили лохмотья обугленной жести.

Перед рассветом сменившийся из сторожевого охранения Андрей разбудил Петра.

– На все сборы дается тебе пять минут.

– Атака? – приподняв сонную голову, спросил Петр. Спал он в гимнастерке, в брюках, как все в роте. – Чья?

– Наша.

– Да ну-у! – не поверил Петр.

Он явно оживился. Взял с собой к автомату запасные диски, пристегнул к ремню трофейный плоский штык в кожаных ножнах.

– Сними, – с сомнением оглядев его, посоветовал Андрей. – Нам до развалин надо будет все время ползти по камням. Загремит.

Выйдя из землянки, они по глубокой траншее, не пригибаясь, двинулись за другими бойцами взвода наверх. Каждый видел перед собой только чью-нибудь спину. Наверху прошелестела команда:

– Ложись!

Но все услышали ее и, припав к земле, поползли к смутно выступающей впереди груде строений. Камни мостовой были влажными от росы, под ладонями проскальзывали кустики проросшей сквозь булыжник травы.

Проползли к проволоке. Саперы уже прогрызли в ней проходы.

Громкая команда взметнула всех с земли:

– В атаку!

Утро застало роту в стенах многоэтажного дома, из которого рота выбила немцев. Еще свежи были следы скоротечного ночного боя. На брустверах окопов, на выщербленных осколками и пулями каменных ступенях дома лежали мертвые немецкие солдаты в серых куртках. Но еще не весь дом был очищен. В правом крыле, в угловой комнате пятого этажа, оставалась группа отрезанных от земли солдат. Оттуда, из окна, пулемет время от времени давал о себе знать короткими очередями, сковывая роту, мешая ей с ходу перейти в новую атаку, чтобы выбить противника из другого такого же дома, стоявшего за балкой рядом с первым.

Капитан Батурин послал было на пятый этаж по лестнице штурмовую группу из пяти бойцов, но, потеряв двух человек, она вернулась. С лестничной площадки пятого этажа держал под обстрелом лестницу другой пулемет.

– Так они нам могут всю роту перестрелять, – заглядывая Батурину в глаза, сказал Тиунов.

– Сейчас должен прийти Середа, – выглянув из окна первого этажа на верхний угол здания, ответил капитан и тут же проворно нырнул за выступ стены. Пуля щелкнула в облицовку окна, осыпав его красной пылью. На крыше соседнего дома сидел снайпер. Ствол его винтовки торчал из-за кирпичной трубы.

– Тебя не зацепило, капитан? – с беспокойством спросил Тиунов.

– Нет. – Батурин провел ладонью по щеке. Вошел Петр Середа. Капитан Батурин подвел его к окну, указывая на верхний угол дома.

– Как, по-вашему, Середа, можно будет этот пулемет снять?

– Только не с земли, – Петр покачал головой. – Пулеметчик там, как в бункере.

– Я же говорил тебе, Хачим, что они туда в ведрах на веревках не шашлык поднимают. – Капитан Батурин с яростью оглянулся на Тиунова.

Хачим виновато кашлянул.

– Но можно его пощупать гранатами, – быстро сказал Петр, – если снизу…

Капитан Батурин догадливо подхватил:

– От балкона к балкону но выступам в стене. – Но тут же он решительно заявил: – По это невозможно.

– Как я понимаю, – сверху вниз глядя на капитана суровыми глазами, сказал Петр, – этот пулемет не дает нашей роте…

– Пересечь балку и выйти и соседнему дому, – быстро досказал капитан Батурин. Да.

По лицу Петра пошли белые пятна, и он, быстро взглядывая наверх, на угол пятого этажа, и снова опуская глаза к Батурину, почти беззвучно спросил:

– Разрешите выполнять приказание?

Капитан встретился с его взглядом. Давно не стриженный русый чуб Петра уже отрос, выбиваясь из-под пилотки.

– Выполняйте, – коротко сказал капитан.

Как только Петр двинулся по асфальтовой дорожке направо, вдоль стены, из соседнего дома тотчас же застучали выстрелы. Но капитан Батурин увидел, что тут же Петр и завернул за крыло дома.

Перейдя к другому окну в своем КП на первом этаже, увидел Батурин и то, как Петр, поставив ногу на кирпичный выступ под балконом второго этажа и закинув голову, смотрит вверх. Сняв и аккуратно положив у стены стеганку, он перевесил автомат за спину. Потом коротко оглянулся и, цепляясь руками и ногами за выступы в стене, короткими сильными движении ми стал подтягиваться кверху.

Длинная фигура его в выгоревших на солнце гимнастерке и брюках распласталась на красной кирпичной стене дома.

Увидел ее и Андрей, который давно лежал у подошвы дома в ожидании сигнала к новой атаке. Она откладывалась из-за того, что огонь немецкого пулемета из бункера на пятом этаже не позволял их взводу головы поднять. С той самой минуты, как только Петр начал подтягиваться от балкона к балкону на руках, Андрей уже не сводил с него глаз.

Когда Петр уже миновал третий этаж, из окна соседнего дома ударил миномет. Хорошо видно было, как рвануло Петра в сторону, но он все-таки удержался и, не останавливаясь, еще быстрее полез по стене наверх. Он спешил вплотную приблизиться к пятому этажу, чтобы немецкие минометчики прекратили огонь из опасения поразить своих в угловой комнате.

По крыше дома за коньком от трубы к трубе переползал немецкий снайпер. Добежав до трубы, он положил дуло винтовки на ребро крыши прямо против стены, по которой лез Петр. Капитан Батурин поднял с пола на подоконник ручной пулемет и приготовился дать очередь.

Но его опередили. Всего на секунду снайпер высунул из-за конька крыши пол-лица, высматривая на стене цель, но этого оказалось достаточно, чтобы из-под стены дома, под которым лежал Андрей, вспыхнул дымок. Снайпер поднялся из-за конька во весь рост и, кособоко хватаясь руками за трубу, пошел по крыше. У края крыши он на мгновение остановился, балансируя руками, и отвесно, как с берега в воду, нырнул вниз.

Капитан Батурин видел, как Петр, поравнявшись с угловой комнатой на пятом этаже, взмахнул рукой – кинул в окно гранату. По всему дому раскатился гул. Взявшись одной рукой за выступ, а другой скользя по стене, Петр пододвигал ногу к подоконнику и, отрываясь от стены, на секунду Оставшись без всякой опоры, прыгнул на подоконник.

Вслед за новым разрывом гранаты прострочил пулемет. Внизу рота поднялась с земли и бросилась в атаку.

По разбитым ступеням лестницы Андрей взбежал на пятый этаж. Петр лежал на лестничной площадке ногами в угловую комнату пятого этажа. Гимнастерка у него на груди быстро намокала кровью.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю