Текст книги "Товарищи (сборник)"
Автор книги: Анатолий Калинин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 39 страниц)
16
Он снова встретился с ней, объезжая растянувшиеся колонны полка. Мост через узкую, но глубокую и пока еще не замерзшую Куму был подорван немцами, и ездовые правили лошадей вброд, по каменистому дну. Зеленый фургон с красными крестами по бокам и наверху провалился передними колесами в скрытую водой яму. Объезжающая повозка осью зацепилась за его ось, и они перегородили речку. Ездовые соскочили с бричек в воду, схватились за грудки, ругань повисла над рекой. На берегу, ломаясь зигзагами, вытянулся хвост машин и повозок.
– Сейчас же прекратить! Где начальник госпиталя? – осаживая лошадь, сказал Луговой.
Ездовые отскочили друг от друга, как испуганные петухи. Худощавый казак в залатанном чекмене, с усилием опуская по швам вздрагивающие мелкой дрожью руки, ответил:
– На последней бричке. В хвосте нужно искать.
Подъезжая к хвосту колонны, Луговой встретился взглядом с блестевшими из-под серого меха ушанки глазами. Он почему-то сразу решил, что она и есть начальник госпиталя. И она, тоже узнавая его, дружелюбно улыбнулась.
– Здравствуйте, товарищ майор.
– Вы в хвосте колонны, а впереди – пробка, – придерживая лошадь, сухо сказал Луговой.
– Я думала здесь уместней, чтобы не отставали. Хорошо, я проеду вперед, – согласилась она, с испугом, как ему показалось, вскидывая на него ресницы. Луговой тотчас же раскаялся в своем враждебном тоне, но все же, не меняя его, продолжал:
– Госпиталь все время отстает.
– Но разве мы виноваты? Командир автобата капитан Агибалов вечно отказывает в машинах, – запальчиво сказала она, вспыхнув. В темных зрачках ее засветились злые огоньки.
– Вы сказали – Агибалов? – спросил Луговой.
– Да. Нет, он мне не однофамилец, а муж, – вдруг сказала она. – Но это еще хуже. Ему кажется, что так легче настаивать на своих супружеских правах. – Она зябко поджала под себя ноги.
Внезапно Луговой с оскорбительной отчетливостью представил себе рядом с ее лицом черноусое самоуверенное лицо командира автобата.
Ему уже надо было возвращаться на КП полка, но он медлил. Его лошадь шла рядом с ее бричкой. Она сидела сгорбившись, натянув рукава шинели на озябшие руки. Под колесами подвод, под копытами лошадей хрустел мерзлый снежок.
– Вы тогда вправе были рассердиться на меня, – после молчания заговорила она, глядя на него со своей брички снизу вверх. – Нет, нет, – остановила его движение, – за мной это водится. И уже после я вспомнила, что почти такое же лицо было у вашей сестры Анны, с которой я училась вместе до девятого класса. Я в Ростове у вас часто бывала дома.
– Но я почему-то вас совсем не запомнил, – виновато сказал Луговой.
– Еще бы. Вы уже тогда готовились в военную академию, а мы были для вас мелкотой с косичками.
– Вы в своей шинели скоро совсем замерзнете. Разрешите, я пришлю вам полушубок и валенки, – вдруг предложил Луговой.
Она внимательно посмотрела на него. Он внутренне ожесточился, боясь, что она снова истолкует его слова иначе, чем он думал. Но она сказала:
– Спасибо. Вам что-нибудь известно об Анне?
– Только то, что она осталась с больной матерью. – Он неуверенно спросил – А, может быть, вам?..
Она покачала головой.
– Откуда мне знать. Но будем надеяться, что скоро мы уже все узнаем.
– Да, да, скоро. – Он заторопил свою лошадь.
Объезжая растянувшийся полк, он поехал обочиной дороги. Над рядами всадников колечками вился махорочный дымок, плескался ленивый говорок.
– Дома у него, значит, законная осталась, а здесь пе-пе-же.
– А что это такое, Степан? – спрашивал другой голос.
– Как тебе расшифровать…
Над рядами взметнулся хохот.
Дав шпоры лошади, Луговой поскакал вперед, вдоль длинной, далеко растянувшейся колонны полка.
17
На усадьбе ставропольского овцесовхоза ночью застигли и дотла вырубили 82-й эскадрон из дивизии, навербованной бывшими царскими полковниками Елкиным и Однораловым в ростовской и в краснодарской тюрьмах частично из «мокрушников» и «медвежатников», а частично из находившихся с 1930 года в бегах от коллективизации вплоть до прихода немцев добровольцев. Предварительно пропускали их через строгий фильтр в гестапо, а чтобы окончательно отрезать им все пути назад, заставили участвовать в Ростове, Краснодаре и Ставрополе в расстрелах партизан, коммунистов, евреев и цыган. Когда навербованных таким образом впервые одели в казачью форму, они с любопытством рассматривали на своих синих шароварах красные лампасы.
Сперва дивизии поручили вести полицейскую и карательную службу, а когда германское командование на Северном Кавказе, затыкая бреши в своем прорванном фронте, бросило ее в бой, она в первом же столкновении с Кубанским и Донским казачьими корпусами рассеялась. Из остатков ее по приказу фельдмаршала Листа и сформировали 82-й отдельный кавэскадрон.
Казаки Донского кавкорпуса застали его на усадьбе овцесовхоза спящим. Выскакивающие из окон в одном белье никли, как лозы, под ударами шашек. Но сам командир эскадрона Харченко, бежавший перед войной с Соловецких островов, и на этот раз все же успел скрыться. Прыгнув с крыльца на лошадь и перемахнув через забор, ушел от погони. Белое пятно нательной рубахи кануло в ночной мгле.
Однако в дальнем углу усадьбы, между флигелем чабанов и овчарней, с храпом лошадей долго еще смешивался посвист стали. Единственный из 82-го кавэскадрона, еще не зарубленный казаками, всадник с кудлатой непокрытой головой никак не хотел сдаваться в плен. Высок и силен был под ним вороной жеребец. Когда надо было, всадник поднимал его на дыбы, кругообразно отражая сабельные удары. Зеленков пробовал достать его концом своей шашки, но всадник мгновенным поворотом отпарировал его удар и вышиб из руки Куприяна шашку. На помощь Зеленкову поспешили Титов и Ступаков. Опытный и упорный противник попался им.
– Стойте, стойте! – вдруг крикнул им Манацков. – Обождите чудок! – Держа шашку наизготове, он притерся поближе к кудлатому всаднику.
– Ты, Иван Фомич?
– Я, – растерянно ответил тот.
Шашка, вдруг выскользнув у него из руки, но самый эфес воткнулась в сугроб снега.
– Давно же мы не виделись. – И, подъезжая к нему вплотную, Манацков быстро перехватил запястье его правой руки своей рукой. – Станичники мы, – радостно объяснил он окружившим их казакам. – Иван Фомич Попов у нас мельницей владел, а в тридцатом году в Раздорской амбары поджег. До самого Новочеркасска зарево видно было. Помнишь, Иван Фомич?
Всадник не ответил ему. За одну руку его крепко держал Манацков, другая безвольно повисла вдоль туловища.
Манацков засмеялся.
– На всю степь светило. А с тридцатого, Иван Фомич, когда сослали тебя в Нарымский край, ничего не слышно было о тебе. Ты что же из Парыма перед самой войной убег?
На этот раз всадник кивнул головой. Все его поведение, весь облик выражали полное безразличие к окружающему.
– А когда пришли немцы, сразу же пришел к ним, да? Как ты сам думаешь, Иван Фомич, что тебе за это может быть? С пленными немцами у нас один разговор, а с такими, как ты…
При этих словах Манацков вдруг, отпуская руку всадника, вскинул на уровень его груди свой автомат. Казаки расступились.
Здесь только всадник, видно, понял наконец, что ожидает его. Замычав, он взметнул своего жеребца на дыбы и бросил его в образовавшийся проход, расшвыривая на две стороны Ступакова и Титова. И ему, пожалуй, тоже удалось бы, как до этого командиру 82-го отдельного кавэскадрона Харченко, раствориться в ночной мгле, если бы его земляк Манацков не был в станице Раздорской до войны таким охотником, что ему редко когда приходилось ошибаться. Уток и гусей он бил в лёт, а когда устраивались облавы на волков, станичные охотники всегда только на него выгоняли зверя.
Не ошибся он и на этот раз, запрокинув и надвое переломив назад своего одностаничника всего одной-единственной очередью из своего автомата.
18
Командир 13-й танковой дивизии генерал Шевелери пригласил к себе командиров полков. Генерал занимал большой, красного кирпича особняк в центре хутора Лепилина. Из особняка выселили амбулаторию, но в чистых, высоких комнатах держался лекарственный запах. Окна выходили на площадь. В просвете единственной, надвое разрезавшей хутор улицы искрилась снегом степь.
Командиры полков собрались к десяти часам утра. Генерал еще не выходил. За белой с голубыми прожилками дверью, ведущей в его спальню, слышались позевывания, кашель, шорох одежды.
Боком протискиваясь из двери, денщик пронес из спальни к выходу завернутую в бумажный футляр ночную вазу. Командиры полков дружно отвернулись и стали смотреть в окно. Только тучный, лысеющий командир 4-го танкового полка продолжал смотреть прямо перед собой с ледяным безразличием к окружающему.
– Подполковник фон Хаке явно не в духе, – наклонился к соседу командир 93-го полка гренадеров Польстер.
Сосед его, с погонами артиллерийского подполковника, улыбнулся.
– В последнем бою с донской конницей он восемнадцать машин потерял…
– А-а… – откачнулся Польстер от соседа и с сочувствием стал смотреть на выбритое, с застывшей гримасой брезгливости лицо подполковника Хаке.
Распространяя запах одеколона, вошел со двора адъютант. Оставляя мокрые следы на полу, положил на стол пачку газет. Хаке, потянувшись, ровным движением достал со стола газету. Серые холодные глаза пробегали лист.
– Прочти, Кюн, что «Ангрифф» пишет, – сказал он с судорожным смехом, протянув газету подполковнику с погонами артиллериста.
Тот взял газету двумя пальцами, оглянулся на дверь и, минуту поколебавшись, стал читать приглушенным голосом:
– «Берлин. Вот уже несколько недель, как на всем протяжении Восточного фронта, простирающегося от Черного моря и снеговых вершин Кавказа, через жизненные центры России, области Дона и Волги, до заключенного в мертвом кольце Ленинграда, идут жестокие бои. Как по сообщениям самих большевиков, так и по оценке германских военных кругов, характер отдельных и взятых в целом боев напоминает зимнее наступление большевиков в прошлом году, когда сталинские генералы, бросая в бой небывалое количество бойцов и боевых средств, пытались добиться поворота в ходе нынешней войны. Бели принять во внимание, что на огромном протяжении (более 2000 километров) немыслимо создание непрерывного фронта, классическим типом которого был, например, французский фронт во время прошлой мировой войны, то понятно, что союзные войска оси сплошь и рядом должны ограничиваться защитой важных стратегических пунктов. Только этим и можно объяснить, почему большевики порой могут сообщать об успехах местного характера. Решающее значение имеет то обстоятельство, что большевикам не удалось даже приблизиться к главной линии фронта германских и союзных армий. О прорыве этой линии, конечно, говорить не приходится… Местами бои доходят не только до рукопашной схватки, но и до единоборства. От стойкости и решимости часто зависит судьба целого боевого участка. Маневренная оборона, которую ведут германские войска, ставит повышенные требования к среднему и высшему командному составу».
– Однако, что они называют главной линией? – сворачивая газету, вполголоса спросил артиллерийский подполковник, ни к кому не обращаясь. Фон Хаке пожал плечами. Грузный, стареющий командир 66-го полка гренадеров подполковник Рачек с горькой иронией сказал:
– В последних боях я потерял две трети полка. Что они еще могут от меня потребовать?
Ему никто не ответил. За окнами клубилась белая, вьюжная муть.
В углу кабинета на стуле; сидел человек в казачьей порыжевшей папахе, но в сером мундире германского офицера. За космами низко надвинутой папахи под крутым лбом прятались глаза. Большие красные руки лежали на коленях. Между колен свесился на ремне кавалерийский маузер, почти касаясь пола желтым деревянным чехлом.
– Какое дегенеративное лицо. Кто это, Кюн? – тихо спросил Польстер.
– Это Харченко. Он в Краснодаре у большевиков сидел в тюрьме, – отчетливо выговаривая русскую фамилию, сказал артиллерийский офицер.
– А-а, этот эскадрон…
– Вот-вот, всякий сброд…
– Он, кажется, бежал с каторги?
– У русских это называется Соловками. Можешь говорить громко, он по-немецки – ни слова.
Вошел адъютант и замер около белой двери.
– Генерал-майор фон де Шевелери, – строго сказал он, открывая дверь.
Вошел генерал. Командиры полков дружно повставали, вскинув правые руки и наклонив четыре коротко остриженные головы.
– Да, да, – рассеянно сказал генерал, проходя к столу. – Садитесь, господа.
Командиры полков сели, согнув ноги под прямым углом. Генерал зашуршал на столе газетами. На выутюженном рукаве блеснула дивизионная эмблема – оранжевый круг с двумя перекрестами. Глаза пробежали газетный лист. По тонким губам скользила усмешка.
– Вы читали, что пишут на родине, господа? – спросил генерал.
Командиры полков наклонили в знак согласия свои коротко остриженные головы. «Четверо – и все подполковники», – подумал генерал. Человек в косматой казачьей папахе стоял в углу, придерживая рукой маузер. Генерал остановил на нем взгляд, но сказал адъютанту:
– Господин Харченко пусть подождет.
Человек в папахе вышел, гремя тяжелыми сапогами. Генерал проводил его глазами. Опускаясь в кресло, положил на стол белые, с длинными пальцами руки, повернул к командирам полков худое лицо:
– Должен вас познакомить с новым приказом, господа…
19
Генерал Шевелери принадлежал к старинной юнкерской фамилии, носил два дворянских титула. Вторым титулом деда Шевелери наградил Наполеон. Когда-то это составляло предмет родовой гордости семейства Шевелери. Но с недавних пор времена переменились. За грехи деда пришлось расплачиваться генералу. В 1933 году раздались первые голоса об отклонениях в генеалогическом дереве Шевелери. За генерала вступился рейхсвер. Впоследствии ему приходилось неоднократно давать объяснения в ведомстве, которое возглавлял Альфред Розенберг. Частица «де» причиняла немало хлопот. Однако все нападки прекратились, когда дивизия генерала Шевелери вступила в пределы Франции. Все сомнения в преданности генерала новому режиму окончательно рассеялись после того, как он на Сомме приказал сжечь французскую деревушку за убийство германского солдата. Тем не менее в офицерском корпусе за генералом укрепилась репутация франкомана. И на Восточный фронт адъютант выписывал к столу генерала французские вина: шабли, бордо, барзак, вувре-шамбертон, но чаще всего шатонеф дю пап. Говорили, что вместе с частицей «де» генерал унаследовал от своих предков и чуждую вестфальскому немцу сентиментальность. Из главной квартиры сделали запрос по поводу последней выходки генерала на Восточном фронте во время расстрелов в Моздоке. Когда оберштурмбанфюрер СС представил ему на утверждение порядок экзекуции, Шевелери потребовал: «Но только чтобы были соблюдены все необходимые правила гуманности». – «Как?» – озадаченно спросил оберштурмбанфюрер. «Вы практикуете в эти… тягостные минуты отделять детей от матерей. Настаиваю, чтобы это было прекращено», – твердо сказал генерал.
Однако этот эпизод уже не мог поколебать положения Шевелери. Гудериан причислял его к своим ученикам. За восточный поход фюрер пожаловал генералу Шевелери дубовые ветви к железному кресту. Командуя 13-й танковой дивизией, Шевелери дошел до Терека. Фон Манштейн в особых случаях всегда прибегал к его помощи. 13-ю дивизию бросали то под Владикавказ, то под Моздок, а в средних числах декабря фон Манштейн, пригласив генерала перед своим отъездом под Сталинград, поставил перед ним новую задачу: «Вы будете, граф, прикрывать левый фланг всей нашей кавказской группировки, – и, глубоко затянувшись сигарой, пояснил: – Какая-то кучка казаков угрожает нашим коммуникациям. Я уверен, граф, что ваши танки и ваши гренадеры сумеют их образумить».
С этой задачей Шевелери и приехал в буруны. Он не сомневался, что при первом же столкновении его танков с конницей противника преимущество останется за танками. В памяти генерала еще жив был случай, когда французы бросили на Сомме две кавалерийских бригады с обнаженными палашами против его панцирной дивизии. Танки расстреляли и передавили большую часть лошадей и всадников.
Не собиралась ли и русская конница повторить маневр французов? Но в первом же бою под Ага-Батыром 13-я дивизия была жестоко потрепана казачьей конницей. У генерала были сведения, что казаки скапливаются под Кизляром. Дивизию отделяли от них по меньшей мере пять конных переходов. За это время можно было с успехом подготовиться к встрече. Но казаки внезапно атаковали дивизию на третий день. Дивизия Шевелери откатилась сразу на восемьдесят километров. И наступали казаки не в конном строю, а в пешем. За три года войны генерал привык диктовать свою волю противнику, теперь у него отнимали это преимущество. После прорыва под Ага-Батыром не только для 13-й дивизии, но и для всей кавказской группировки создалась тревожная обстановка. За ударом русских на левом фланге последовали удары справа и в центре. Пал Моздок. Начинался общий отход от Терека. Конечно, кроме местных причин, имелись для этого и причины другого порядка. Надо было оглядываться назад, на узкое горло между Доном и Волгой. Последние вести оттуда были малоутешительны. Горло сузилось, и русские, кажется, действительно держали Сталинград крепкой хваткой. И трудно было сказать, сумеет ли Манштейн пробиться из района Котельниково на помощь к Паулюсу. От Манштейна можно многого ожидать, но Шевелери все больше проникался убеждением, что времена переменились. Новые факторы стали влиять на военную обстановку. Из главной квартиры только что получен приказ: отступая в общем направлении на северо-запад, выводить главные силы из-под удара. Очевидно, в ставке фюрера тоже с беспокойством взирали на горло между Сталинградом и Ростовом. Но как можно выйти из-под удара, если противник дышит прямо в спину, все время навязывая бой и не давая дивизии оторваться? Минувшей ночью у генерала созрел план. Если продумать все детали, можно получить некоторый реванш за Ага-Батыр. Во всяком случае, дивизия сможет оторваться от казаков по меньшей мере на одни сутки. Но предварительно нужно было посоветоваться с командирами полков. С некоторых пор, принимая решения, приходилось быть вдвойне осторожным. Генерал не мог брать всю ответственность только на свои плечи. В случае неуспеха всегда найдутся скептики, вроде этого самоуверенного фон Хаке. Генерал пригласил командиров полков для того, чтобы уточнить с ними обстановку и познакомить их со своим планом.
– Это в случае удачи, а в случае неудачи? – осторожно спросил Польстер.
– Мы остаемся в прежнем положении, – холодно сказал Шевелери. Он ревниво относился к своему плану.
– Будем надеяться, что на этот раз противник не окажется дальновиднее нас, – вставил фон Хаке. Это был явный намек на ага-батырское поражение. Генерал молча пожал плечами. В конце концов, он ничего другого от этого Хаке не ожидал.
– У меня осталась третья часть полка. Тридцать машин и двести людей, – сказал Рачек.
– Но, как я понимаю, для выполнения этого плана мы должны пожертвовать жизнью одного из наших офицеров? – спросил командир 13-го артполка подполковник Кюн.
– Щекотливую часть мы поручим этому… – генерал пощелкал пальцами.
– Харченко? – подсказал Кюн.
– Да. – Генерал Шевелери помолчал и добавил: – Предупреждаю, господа: мобилизовать все, до последней машины. К утру дивизия должна быть за сто километров отсюда.
Вошел адъютант. Изогнувшись, шепотом что-то сказал в мясистое ухо генерала.
– Да, да! – генерал сделал рукой жест. – Прошу со мной пообедать, господа.
– Мой полк ведет бой, – вставая, сказал фон Хаке. Повставали и остальные командиры полков.
– Ну что ж, в другое время я бы вместе с вами, господа, раскупорил бутылочку шатонеф дю пап… – И уже потянувшихся к двери командиров полков он остановил жестом – Еще раз напоминаю: перед отходом все жечь. Жечь, жечь! – повторил он.
После обеда генерал склонился над газетами. Французское вино действовало успокаивающе. Надо было посмотреть, что пишет фюрер в своем новогоднем послании солдатам. Генерал читал, оттопырив мизинец руки и подушечкой ладони отстукивая по столу.
«… Солдаты! Когда я в прошлый раз обратился к вам с новогодним приказом на Востоке, над нашим фронтом простиралась зима, подобная природному бедствию. Вы сами, солдаты, знаете, что вам пришлось тогда пережить и перенести на Восточном фронте. Бессонными ночами, в непрестанных заботах о вас, неслись к вам мои мысли. Вам удалось отклонить от себя уготованный нам разгром Наполеона».
– …Уготованный… уготованный, – повторил Шевелери, отстукивая ладонью слова. Он расстегнул воротник. Строчки рябили в глазах.
«…1943 год будет, возможно, тяжелым годом, но, наверное, не тяжелее прошедших годов. Раз господь бог дал нам силу перенести зиму 1941/42 г., то мы, несомненно, перенесем и эту зиму, и весь наступающий год… Мы верим, что смеем молить господа бога в наступающем году послать нам свое благословение, как и в предыдущие годы».
«Фюрер становится набожным», – откладывая газету, подумал Шевелери. Из степи ползли в окна сумерки. За селением лежал беспредельный белый простор. Толкался в окна гул орудийных залпов.
20
Чакан с Зеленковым в сторожевом охранении объезжали ночью эскадрон. Казаки спали на машинах, на бричках, на земле, прижавшись друг к другу спинами. У коновязей пофыркивали лошади. Свет луны разливом затопил степь, но западнее в голубом небе трепетали ракеты.
– Если бы весь этот свет собрать, можно было Дон осветить, – сказал Зеленков.
– Чуешь, Куприян, едет кто-то, – прислушиваясь, спросил Чакан.
Издалека принесло осторожный звук. Приглушенно заржала лошадь.
– Свой или?..
– Немец по ночам не станет шляться, – уверенно ответил Зеленков.
Уже совсем явственно стал слышен стук копыт.
– Подождем.
Чакан на всякий случай снял с плеча карабин.
В десяти саженях от них, из-за скирды, вынырнул верховой. Ехал он нерешительно, то останавливая, то снова пуская вперед лошадь.
– Должно быть, загулял с прачками и обозе, а теперь дорогу ищет, – предположил Зеленков.
– Стой! – клацнув затвором карабина, крикнул Чакан.
Верховой остановился, но потом снова тронул коня вперед. Лунный свет упал ему на плечо. Вспыхнул серебряный погон.
– Хенде хох! – по-немецки крикнул Чакан.
Но верховой вдруг круто бросил коня в сторону от дороги.
– Хальт! – по-немецки приказал Чакан.
Тишину ночи расколол выстрел. Чакану показалось, что всадник покачнулся в седле, но тут же мгла поглотила его силуэт. В отдалении замирал конский топот.
– Промашку ты дал, – с укоризной заметил Зеленков.
– Не-ет! Сдается, как что-то упало на землю, – ответил Чакан.
Еще немного проехав, он слез с лошади, стал обшаривать руками землю.
– Кровь. Или упал с седла, или его конь унес!
– Здесь! – отъехав в сторону, крикнул Зеленков. Его конь, всхрапнув, остановился перед распростертым на земле темным телом.
Чакан наклонился над ним:
– А ты говорил – ушел.
– Дышит?
– Какой там! С первого выстрела его. – Чакан перевернул труп вверх лицом. – Одежда на нем немецкая, а борода и усы подлиннейше моих будут. – Чакан тронул себя за ус.
– Обыщи его.
Обыскивая убитого, Чакан подумал, как он завтра будет рассказывать в эскадроне, что с первого же выстрела уложил немецкого полковника. «Нет, в конце концов, – заключил Чакан, – могут не поверить. Должно быть, это подполковник. Тоже не мелкая птица».
– Нашел. Вот его офицерская книжка, а в сумке, кажется, тоже что-то есть.
Луговой, с вечера ездивший в штаб дивизии, вернулся на КП полка уже за полночь. Его ждал взволнованный Синцов.
– Захвачен немецкий приказ.
– Какой приказ?
– Они переходят в наступление, – по лицу Синцова пятнами пошел румянец. Он протянул Луговому листок. – Найден в сумке убитого офицера.
Но Луговой уже не слышал его. Лист бумаги трепетал у него в руке. Синцов, неотступно наблюдая за ним, говорил:
– Придется переходить к обороне.
– Кто его убил? – поднимая глаза, спросил Луговой.
– Казак из первого эскадрона…
– Я здесь, – выступая из угла, сказал Чакан. – Я сперва ему по-русски крикнул: «Стой!», а потом уже по-немецки: «Хальт!» и «Хенде хох», но он сиганул своим конем в бок, и тогда я вдогон из карабина. Пуля под левую лопатку вошла. Погоны на нем немецкие, а папаха и вся одежда казачья.
– Да, да, – подтвердил Синцов. – Но в конце концов не это важно.
Луговой не ответил ему. Кто знает, может быть, это как раз и важнее всего. Какое-то предположение вертелось у него в голове. «Почему он продолжал ехать после того, как его окликнули по-русски?»
– Передать, чтобы заняли оборону? – волнуясь, повторил Синцов.
– Да… на всякий случай, – ответил Луговой, досадуя на себя за нерешительность и вставая: – Я сам поеду на ка-пе дивизии.
В штабе дивизии Рожков, прочитав приказ, немедленно позвонил начальнику штаба.
– Полкам занять круговую оборону, выдвинуть противотанковую артиллерию.
Положив трубку, весело посмотрел на Лугового:
– Встретим. Люблю, когда танки горят. Красиво. – Он открутил фитиль лампы, внимательнее вглядываясь в лицо Лугового. – Твои комэски знают?
– Синцов должен был сообщить, – уклончиво ответил Луговой. Он почему-то испытывал чувство раздвоенности. Вот и Рожков думает так же, как Синцов. А ему кажется, что здесь нужно принимать другое решение. Но какое? На этот вопрос Луговой не находил ответа.
– Поезжай-ка с этой бумагой на ка-пе корпуса, – сказал Рожков. – Расскажи Милованову в подробностях, как захвачен был приказ. Тут всего полчаса езды.
На КП корпуса Милованов, прочитав найденный в сумке убитого офицера приказ, потребовал повторить подробности:
– Ехал верхом?
– Да, – ответил Луговой.
– А после того, как его окликнули?
– Когда его окликнули по-русски, продолжал ехать, а когда окликнули по немецки…
– Этот Чакан? – Милованов почему-то улыбнулся.
– Чакан. – Луговой жадно вбирал в себя его вопросы. Ему казалось, что сейчас он найдет ответ.
Милованов отошел к окну, поскреб пальцами по стеклу:
– Лампас казачий, погон немецкий… Почти как в песенке о Колчаке. – Он взглянул на Лугового. – И по документам русский?
– Да, – сказал Луговой. У него медленно созревала догадка.
– Ну, конечно, – снова вполголоса пробормотал Милованов. – Зачем же им было жертвовать своим человеком… – он повернулся к адъютанту. – Начальника штаба!
Когда, запыхавшись, вошел начальник штаба, Милованов молча протянул ему приказ и, пока тот читал, не отрываясь смотрел на него.
– Так он же не зашифрован? – разочарованно сказал Ванин.
Милованов удовлетворенно рассмеялся:
– Что и требовалось доказать. Приказываю, продолжать наступление и атаковать… – он остановился и чуть улыбнулся, невидимо для других, – в конном строю, – докончил он, вспомнив обиженное лицо Рожкова: «Вот кто будет рад».
Генерал-майор фон де Шевелери внезапно проснулся. Сквозь сон ему послышалась стрельба. Минуту лежал, прислушиваясь. Разрозненные пулеметные очереди с трех сторон вспыхивали на окраинах хутора. Генерал коснулся босыми ступнями холодного крашеного пола.
– Адъютант!
Никто не появлялся. Стрельба окрепла и зазвучала уже совсем близко. Конский топот рассыпался по хутору. Под окнами завели автомобильный мотор. Стекло в раме окна задребезжало.
«Черт возьми, еще не хватало…» – генерал недодумал свою мысль, лихорадочно всовывая ноги в теплые бурки. Он наконец нащупал на стуле рукой фонарик. Желтый круг света упал на дверь. Адъютант, распахнув дверь наотмашь, ослепленно заморгал от яркого света:
– Господин генерал, к-казаки!
Дмитрий Чакан с первой цепью атакующих ворвался на окраину хутора Лепилина. В то время как все другие эскадроны в конном строю атаковали хутор с запада, первый эскадрон по-пластунски подполз к немецким окопам на его восточной окраине и, подрезав проволочные заграждения, вдруг скатился через брустверы в окопы. Дмитрий бежал по открытому немцами ходу сообщения, взмахивая прикладом автомата и слыша, как под его ударами хрустит кость, оседают и валятся на землю немецкие солдаты.
Ход сообщения вдруг уперся в тупик. Нащупав в темноте бревенчатую дверь, Дмитрий ударом ноги распахнул ее.
В блиндаже ярко горела электрическая лампочка. В лицо Дмитрию дохнуло теплом и смесью каких-то незнакомых пряных запахов. Вдруг кто-то в длинной, как у женщины, ночной рубашке бросился в другой угол блиндажа. Кинувшись вслед за ним, Дмитрий опрокинул стол и упал. Вскочив, сообразил, что из блиндажа вел еще один выход. Под опрокинутым столом поднял книжечку в коричневом кожаном переплете. «Надо будет передать ее Луговому», – подумал Дмитрий, сунув ее в карман…
21
«15 июля.
Прошло пять месяцев с тех пор, как я лишился своего дневника. Санитары, которые подобрали меня под Ржевом, похитили вместе с моими деньгами и его. Успокаиваю себя надеждой, что их интересовали только деньги, а дневник они выбросят, не полюбопытствовав его перелистать. Я так всегда оберегал его от чужих глаз.
Моя рана затянулась, свищ исчез, но всякий раз, когда я, забывшись, наступаю на ногу слишком твердо, в коленной чашечке появляется острая боль. Однако президент медицинской комиссии, осмотрев мое колено, заявил, что находит мое дальнейшее пребывание в госпитале бесполезным. Когда я сказал ему о болях в коленной чашечке, он с улыбкой ответил, что понимает мое желание съездить на родину в отпуск, но приказ фюрера неумолим. И он сослался на параграф, который не разрешает ни на час задерживать раненых в госпиталях дольше положенного срока. Вероятно, этот тыловой гусь счел меня симулянтом.
Вилли выписался двумя днями раньше. Сегодня он зашел ко мне и сообщил, что нас, очевидно, снова направят в 13-ю дивизию. Наш 4-й танковый полк доукомплектовывается теперь в Варшаве.
25 июля.
Стучат колеса, Вилли спит как убитый. Поразительна его способность спать в любых условиях. Он просыпается лишь для того, чтобы откупорить новую бутылку. Третий день мы в пути. За окном – однообразные поля Польши. После Варшавы ночь простояли в степи, потому что путь впереди был разобран партизанами. Наш командир подполковник фон Хаке сказал, что из Львова пойдем своим ходом по маршруту Днепропетровск – Юзовка.
27 июля.
Миновали Львов. Меня изумляет предприимчивость Вилли. Через полчаса после того, как мы останавливаемся в какой-нибудь деревне на ночлег, он приносит котелок яиц и если не индейку, так пару кур. Сегодня вечером пропадал целых два часа. Я уже забеспокоился, услышав на окраине села выстрелы. Однако вскоре Вилли вернулся с молочным поросенком под мышкой. Он объяснил, что ему пришлось немного повозиться с одной строптивой старухой. Кобура пистолета была у него расстегнута.
29 июля.
Идем быстрым маршем, но события нас опережают. Наши повсюду формировали Дон и приближаются к Волге. Вилли говорит, что песенка русских спета. Он рассказал мне о планах, в которые посвятил его школьный товарищ, теперь офицер связи в генеральном штабе: „Первого августа мы будем в Сталинграде, пятого – в Саратове, двадцатого сентября – в Баку. Москва будет взята с востока“, – заключил Вилли.
